Текст книги "Нефть"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Но это бизнес. То самое первичное накопление, когда рискуешь и теряешь все или получаешь сторицей, и снова рискуешь.

– Верно. И мы уже говорили об этом. В России эта эпоха – случайных миллиардов – миновала стремительно, а вот уже на следующем этапе в дело включились незаметные люди. Вспомните, к примеру, разве не тогда ваш супруг заключил соглашение с крупным, британским – если я не ошибаюсь – адвокатским домом и аудиторской компанией… А кто-то этого не сделал. Или сделал, но с другими структурами и людьми.

– Но это слишком уж сильно смахивает на классическую теорию заговора. Некое мировое закулисье придирчиво выбирало – кому в России быть олигархом, а кому – кануть в пучине провального бизнеса?

– Ну, не так, разумеется. Утрируете. И утрируете сознательно. Процессы шли сами собой, объективно, согласно непреложным экономическим. И общая масса благополучно существовала и развивалась в этих процессах. Но в общей массе – были отдельные фигуры, которые представляли отдельный интерес. На будущее. Вот с ними работали – поверьте мне – более тщательно и тонко. А отбирали эти фигуры мальчики-кролики, прошедшие подготовку в лабораторных условиях. Под чутким руководством «единомышленников» – мы, кажется, сошлись на этом термине, дабы избежать шпионских страстей и пугалок.

– Они же – пока молодая поросль набирала вес и необходимые аксессуары, занимались операциями прикрытия.

– Гениально. Вам бы стоило попробовать себя на ниве шпионского романа.

– А что я – собственно – делаю?

– Вы – между прочим, с небывалым легкомыслием, практически не отдавая должного – поглощаете сейчас одно из самых искусных блюд этого заведения – «турнедо примадор» – мясо, приготовленное по усмотрению шефа. Кстати, готовьтесь: через несколько минут он выйдет в зал и устроит вам форменный допрос с пристрастием относительно самого мяса, его выбора, его искусства и кулинарных предпочтений вообще.

2003 ГОД. МОСКВА

Сначала мы подумывали о том, чтобы заказать еще бутылку вина, слишком уж занимательной становилась история. Но внезапно развеселившаяся было Лиза будто собралась и даже погрустнела.

– Давай не будем. Вернее, не сейчас. Самой хочется напиться, но приключения с мальчиком-геем уже близятся к завершению. А то, что я скажу тебе потом, требует ясных мозгов.

– Как скажешь. Но приключение-то чем-то закончилось?

– Чем-то страшно далеким от взаимоотношения полов, хотя – собственно, – не сложись этого дурацкого приключения, мы бы здесь не сидели. Ну, разумеется, я спросила его: почему? А вернее – зачем? К чему все эти ухаживания и публичные полуобъятия? И он ответил совершенно честно и прагматично, хотя и пытался изображать «страдания молодого Вертера». Не от любви ко мне, конечно, от того, что ориентация сильно осложняет его карьерное продвижение.

– Разве? Мне казалось – это теперь повсеместно и весьма способствует.

– Ну, в определенных кругах – наверное. Но педагогика. Элитарная гимназия, готовящая, ни много ни мало, будущее России. И потом Лемех – патологически консервативен. Он даже в постели устойчиво отдает предпочтение позе миссионера. А если вдруг получается иначе – кажется, чувствует себя отцом семейства, застигнутом в публичном доме. Честное слово.

– А… Девочек, ну как он их называет?

– Говядина? Уверена – то же, по тем же канонам. С тем же усердием. Ну, да бог с ним, с Лемехом. Можешь поверить – малыш меня разжалобил поначалу.

– Ну, разумеется. Столько лет в Европе – толерантность в крови.

– Нет, дело не в Европе, нам, посольским детям, в ту пору такую толерантность не прививали. Просто стало жалко – он по всему был талантлив, умен, и уж точно не собирался совращать мальчиков-гимназистов.

– И ты согласилась ему помочь.

– Ну, прежде всего – мерзость, которой меня напоили, кажется, продолжала действовать, но уже другим образом – мне уже не хотелось ни безудержного веселья, ни безудержного секса, – а только спокойного тихого сна. Все равно – где. Хоть за столом – мордой, что называется, в салате. Главное – чтобы никто не мешал.

– И он, конечно, обеспечил условия.

– Ну, разумеется. Отнес в постель, снял джинсы, кросовки, носки.

– Белье?

– Нет, белье оставил. Не поднялась гейская рука на лифчик со стрингами. Не смог себя заставить. Сам, между прочим, тоже разделся до трусов – и улегся рядом. Уютно, надо сказать, улегся. Удобный, мягкий, теплый. И мы заснули. И в полной гармонии проспали до утра, и даже не удивились, пробудившись. Знаешь, как это бывает спьяну в чужой постели: господи, да кто же это? Нет. Все вспомнилось сразу, видимо, слишком уж глубоко потрясло накануне сознание. Мое – по крайней мере. Улыбнулись нежно. Пожелали друг другу доброго утра.

– Я сейчас – сказал он тоном заговорщика, из которого следовало, что пошел не писать под соседний куст.

«Неужели принесет кофе? – подумала я – Хотя лучше бы он принес шампанского. Холодного винтажного розового Cristal, которое я иногда любила по утрам. После удачной ночи. Но это – то, что он притащил минут через пятнадцать – было лучше».

– Лучше холодного Cristal утром с похмелья?

– Лучше. Это были кувшинки. Большие белые мокрые, на длинных спутанных стеблях. Он сбегал к реке и сплавал за ними в какие-то заросли. И аккуратно устелил ими всю кровать.

– И это было… искренне?

Она пристально сморит мне в глаза. И горькая морщинка снова струится вдоль от кончиков куб – к подбородку. Потом она произносит безо всякого зла, без обиды и даже легкого раздражения. Ровно и вежливо, как умеет только она. Наверное, этому учат дипломатических детей на каких-то специальных курсах в школе а может еще раньше – в детских садах.

– Умная ты баба, Машка. Но жестокая.

Я не обижаюсь. Потому что это правда. И только пытаюсь объяснить природу своей невольной жестокости.

– Я просто не терплю иллюзий. Они – опасная штука, потому что следом, когда иллюзии рассеиваются, как дым, а рассеиваются они непременно, становится очень плохо. Так плохо, что лучше отказаться от той короткой радости, что заклубится вроде бы в тумане иллюзий.

– Не оправдывайся. Потому что ты права. И еще потому, что я такая же – не знаю, как насчет ума, но жестка до жестокости. И про иллюзии знаю все не хуже тебя. Так вот, отвечаю на твой вопрос: нет, это было не искренне. Притом вдвойне. Или даже втройне.

– И откуда такая множественность?

– А вот давай считать.

– Интерес первый. «Записаться» в гетеросексуалы.

– Я б даже сказала – мачо. Трахнуть жену босса, да еще такого босса, как Лемех, – можно сказать, у всех на виду. И утром… Как это… «лепестками белых роз наше ложе устелю…» Это мачо. Чистейшей воды мачо, независимо ни от какой ориентации.

– Или альфонс.

– Я, говоришь, злая?

– И умная.

– И что же, он у тебя денег попросил?

– Не денег – протекции. Но какая разница. Но это пусть будет в-третьих, потому что разговор будет долгим.

– Ладно. Интерес второй.

– Вот. Я ведь его первый интерес – разумеется, спьяну, – но какая разница-то, в конце концов, – приняла близко к сердцу. Жалко мальчика стало настолько, что решила подыграть.

– Ты что-то путаешься в показаниях, матушка, то – захотелось переспать, то подыграть.

– Ну, это последовательно. И не важно. Утром, в кувшинках, пусть и без кофе и шампанского, я решила, что подыграю ему, как смогу. Публика – как ты понимаешь, что там, что здесь – со всем своим гламурным рафинадом волнует меня мало. Совсем не волнует, если быть честной. Ну, пять-шесть человек максимум, мнением которых дорожу. Ты – в команде, кстати, хотя тебе это может быть глубоко безразлично.

– Премного благодарны, барыня. Идем дальше. На народ – плевать с высокой колокольни. И это правильно. А Лемех?

– С Лемехом я хотела говорить. И надеялась договориться. Ну, есть у меня в рукаве пара тузов – иначе какая бы я была умная жена, – в обмен на которые он закрыл глаза и на ориентацию, и на мое – якобы – похождение. И в благородном порыве я посвятила в свои планы бедного мальчика.

– И он заплакал и снова стал целовать тебе колени, а потом так увлекся, что исключительно из благодарности все же трахнул тебя на ложе, устланном белыми кувшинками.

– Мимо. Спокойно и вежливо, даже – ласково, он разъяснил мне, что господин Лемех в курсе его сексуальных увлечений.

– И сам…?

– Нет, до этого дело не дошло. По крайней мере, мне про то ничего сказано не было. И неизвестно. Хотя поручиться – как ты понимаешь – не могу. Время теперь такое.

– Да и кого это волнует на самом-то деле?

– В данном контексте – меня. То есть не волновало поначалу – смешило. Потом – почти умиляло. Какое благородное дело творю – прямо что-то из сентиментальных голливудских историй. Потом мне стало интересно. Лемех знает? Тогда к чему весь этот спектакль?

– Потому что он гений, ваш муж. Это – собственно – его идея. Разумеется, малыш рассказал мне ее другими словами. Запинаясь. И пересыпая текст превосходными степенями.

Но сказано было – уж я-то знаю, что как и кому говорит Лемех – примерно следующее: приедет Лиза, она дама приятная во всех отношениях. Еще молода вполне, красавица, да будь хоть Бабой-Ягой, – моя жена. Приударь. Она дама тонкая, ценит разные изощренные красивости. Короче – сумеешь изобразить свою пылкую влюбленность, а с ее стороны пусть даже легкий флирт, будем считать, тема закрыта. Да и ей пойдет на пользу история про молодого влюбленного Вертера. Я так думаю. Для поднятия общего тонуса.

– Только не говори мне, что и кувшинки придумал Лемех.

– Нет, кувшинки были чистой воды – прости за дурной каламбур – импровизацией. Другое дело – и это меня веселит несказанно – Лемех никак не мог предположить, что я напьюсь какого-то деревенского пойла и с энтузиазмом прыгну в постель несчастного гея. Представляю его физиономию. Но сказать ему особо мне будет нечего – сам виноват, не предупредил. Что до супружеской верности – вообще. Этой темы он не касается принципиально. Себе дороже.

– И это, как я понимаю, был второй интерес твоего романтичного альфонса – угодить Лемеху.

– Да. А вот теперь третий – самый интересный. Слушай. Мальчик был, конечно, неглуп, но легкий успех, как ты понимаешь, притупляет бдительность. Ну, и жадность – как сильный побудительный мотив. Так уж все хорошо сложилось у него нынче, что он решил рискнуть, а вдруг повезет и в большем. И попросил. Не денег, нет. Карьерной протекции.

– Подумаешь.

– Еще как подумаешь – он просил продвижения в системе, о которой я даже не имела понятия.

– Ну, мало ли о чем в империи Лемеха ты не имеешь понятия.

– Нет, это была та самая система, куда меня определили свадебной генеральшей. Но оказывается, я и понятия не имела, что это за структура на самом деле. И для чего – собственно – ее создали и готовят. Вот что было главное. С этого – собственно – все и началось.

1993 ГОД. ВАШИНГТОН

Он заснул только около четырех и надеялся проспать до обеда – но при этом он непременно должен был один раз проснуться ровно в половине десятого утра – в это время борт номер один, по его расчетам, должен был занять положенное место в начале взлетной полосы. Именно в этот момент – ни секундой раньше и ни секундой позже – попутчики президента, занявшие места в первом салоне, выключат свои мобильные телефоны. Это был своего рода ритуал и некий признак, говорящий о том, что персона знакома с тем, как ведут себя при дворе. Вроде длины панталон во времена каких-то там Людовиков – ни на сантиметр длиннее или короче. Иначе – всеобщее, молчаливое разумеется, осмеяние. Он даже подумал, засыпая, что смешные и на первый взгляд нелепые обыкновения современных аппаратчиков – из тех, к примеру, что своя секретарша ни за что не имела права переключить аппарат на шефа, пока на другом конце провода другой шеф не взял бы трубку, чтобы свой – упаси боже – не унизился до того, что услышал голос чужой секретарши, – средневековый, в сущности, ритуал. И пришел наверняка из Средневековья и тамошних придворных традиций.

Словом, вассал моего вассала, как и прежде, никак не мог быть моим вассалом. И с этой – почти счастливой мыслью – он заснул. Проснулся, как и предполагалось, оглушенный будильником. И практически рефлексивно – настолько ясно вчера была поставлена задача – схватился за трубку телефона. Слава богу, Дон отозвался сразу, вдобавок – пребывал в отличном расположении духа, из чего следовало, что место в первом салоне он получил без проблем.

– Ты что-то понял про психов, малыш?

– Да, но дело сейчас не в них, хотя это может быть отдельный – и очень любопытный сценарий. Я понял другое. Единственное условие варианта два – в нашем случае.

– Да? И что же это?

– Человек.

– Ну, это уже почти радует. У меня в голове мельтешило уже что-то инопланетное. И что же это за человек? Нам он известен?

– Нет, это гипотетический – пока для меня – человек, который сможет совладать с нашим третьим призывом. Персонально – с каждым. И – всеми вместе взятыми.

– У русских есть какой-то такой богатырь, я забыл, как он называется…

– У русских много богатырей. Есть, например, Илья Муромец, – немолодой женский голос внезапно включился в разговор, и Стив понял, что шефу повезло сегодня совершенно особенным образом – они оказались в соседних креслах с Мадлен Олбрайт. Самой Мадлен, только что назначенной представителем США в ООН.

– Слышишь, старик, миссис Олбрайт интересуется, который именно из этих богатырей разрушит наши планы.

– Я не знаю.

– Мне так и сказать госпоже Олбрайт?

В трубке послышался смех. Потом – коротко и невнятно – заговорил Дон, объясняя Мадлен суть вопроса. Потом повисла короткая пауза. И Стив подумал: все. Они пошли на рулежку, и телефон теперь выключит даже Мадлен. Но время нынешним утром работало на него. Мадлен не только не выключила телефон, но – более того – сама взяла трубку.

– Доброе утро, Стив. Кстати, оно уже наступило. Подозреваю, ночью ты работал.

– Да, мэм. Но уже успел поспать. Потому – доброе утро.

– Значит, большой нефтяной Тони – великий и ужасный, пророчит нам крах и катастрофу?

– Нет, мэм, он только предполагает, что успех нынешнего проекта может оказаться недолговечен.

– Он всегда предполагает худшее. – Она помолчала, и Стиву показалось, что он не только расслышал тяжелый вздох, но и увидел тонкие старческие губы Мадлен, не слишком аккуратно покрытые не слишком удачной помадой, – о вечных ее «ляпах» по части туалетов и макияжа в Вашингтоне не говорил только ленивый, – сложенные в недовольную гримасу. Впрочем, эта гримаса была скорее гримасой согласия, нежели протеста.

И он не ошибся.

– И почти никогда не ошибается. Значит, нам понадобятся психи, чтобы. что? Я понимаю, ты занят сейчас именно этим?

– Чтобы раскачать лодку, из которой выпадет человек…

– Да-да, я помню – богатырь. Но ведь это не Ельцин.

– Нет, мэм, разумеется, нет.

– И ведь он предполагает избираться в 1996 году?

– Да, мэм, это практически решено.

– И – выходит – этот… хм… богатырь его конкурент на выборах?

– Я так не думаю, хотя это будут очень сложные выборы, мэм. Рейтинг Ельцина падает стремительно.

– Это понятно. Как понятно и то, что он должен остаться в Кремле еще как минимум на четыре года. Если, разумеется, это совпадет с планами Господа Бога.

– Нам остается только молиться, мэм.

– Молитвы, Стив, – оставим молящимся. Нам остается работать. И знаешь что, дружок, по возвращении я бы хотела взглянуть на пару-тройку твоих сценариев по московским выборам 1996 года. Я ничего не путаю – ты ведь называешь их сценариями?

– Да, мэм.

– А знаешь, мне нравится – звучит достойно. И подчеркнуто творчески. Прости, малыш, сейчас у меня, кажется, просто отберут телефон и вышвырнут его в иллюминатор. Впрочем, это ведь телефон твоего шефа, так что ничего страшного. И мы вполне еще можем поболтать пару секунд. Мне нужны сценарии, Стив. Немедленно – по возвращении. И твои соображения по поводу этого загадочного богатыря, которого так боится большой нефтяной Тони.

Связь прервалась. А Стив подумал, что большой нефтяной Тони боится не столько русского богатыря, на которого старушке Мадлен придется выпускать армаду психов. А чего-то, что заставит выпускать тех же психов, его ближайших соратников и партнеров по гольфу – отца и сына, обитателей уютного ранчо под засушливым небом Техаса. И удивился – эта странная, довольно невнятная мысль снова породила в душе чувство необъяснимой, но отчетливой тревоги. Впрочем, день – уже не утро даже – вовсю диктовал свои условия. И первым из них было: никакого сна. Кем и чем бы ни был Стив – по сути – в структуре СНБ, столь легкие и почти бесшабашные разговоры с Мадлен Олбрайт случались не часто. Теперь он был, безусловно, вдохновлен. Но главное, он получил – даже не от Дона, который, понятное дело, был проводником, глашатаем и ближайшим советчиком, – от нее лично целых два задания, каждое из которых занимало его настолько, что – ей-богу – была бы такая возможность и немного свободного времени – занялся бы и сам. Просто так. Исключительно – для собственного удовольствия. С предстоящими в России через пару лет выборами многое уже было ясно, и сценарии – а Стив отчетливо видел два основных и третий, вспомогательный, нежелательный, но не фатальный – не составляли никакого труда. Некоторая аналитика из собственного компьютера, немного информации из источников СНБ – и несколько часов работы. На круг – выходил приблизительно день. Стив встретил его в добром расположении духа, сопроводив большой дымящейся кружкой кофе. Без кофеина.

2007 ГОД. ГАВАНА

– Вы, кажется, собирались загорать на Варадеро…

– Ну, загорать можно где угодно, а вот послушать ваши истории…

– Ну, разумеется, манипулировать мужчинами – тем более, пожилыми – легко. Немного лести, и он уже готов вести вас если не на край света, на Варадеро – уж точно.

Я не возражаю. Мне действительно все равно, где слушать его истории. И не истории даже – комментарии к событиям, минувшим только что, а возможно – еще продолжающимся. Но как бы там ни было – мы едем на Варадеро. Хотя побережье не вызывает у меня такого эмоционального потрясения, как Гавана. Скажу больше – когда-то, проведя рождественские каникулы на Мальдивах, я начала писать рассказы, которые собиралась составить в сборник. И даже название этому сборнику придумала – «Пальмовый рай». Сборник в итоге не сложился, но определение осталось в памяти и в обороте. Теперь уж, видно, навсегда. Так вот, если проводить аналогии, Варадеро – пальмовый рай эконом-класса, притом, что существуют на свете пальмовые кущи и бизнес– и первого класса, и – если уж следовать авиационной терминологии – маленькие частные business-jet Citation, с креслами красной крокодиловой кожи и пледами из шерсти викуньи. Впрочем, сами пальмы так же зелены и тенисты. И горячий песок слепит белизной, и океанский прибой ласково лижет ноги, а если вдруг налетает ветер, напомнить всем здесь, что не следует грозной Атлантике вести себя как шаловливому щенку-попрошайке, то это тот самый свежий ветер Атлантики, столь любимый моему сердцу в Довилле, за то, что чудным образом прочищает легкие и проветривает душу. Словом, все это – пальмы, океан, песок и ветер – не подлежат никакой девальвации.

А вот омары – или лангустины, на здешний, Карибский манер – оказывается, подлежат. Здесь их – в более или менее съедобном виде – подают почему-то в одном-единственном ресторане. И совершенно непонятно – почему? Если океан – вот он, со всем своим гастрономическим изобилием… Ласково лижет ноги. Впрочем, понятно как раз, и даже очень. Особенно нам, птенцам эпохи развитого социализма, читателям и поклонникам Михаила Афанасьевича Булгакова с его «профессорско-преображенскими» сентенциями про калоши, которые волшебным образом пропадают с приходом большевиков. С приходом социализма столь же загадочным образом пропало (ну, или почти пропало) искусство готовить свежие лобстеры на Кубе. Впрочем, все поправимо, и полагаю – в ближайшем будущем лобстеры появятся. Да и при чем – собственно говоря – здесь лобстеры?

– Знаете, я вот тут некоторое время понаблюдал за вами…

– Это в каком – простите – смысле?

– В самом приличном и даже пристойном – можете быть спокойны. Скорее, за вашей реакцией на наши разговоры.

– И что же?

– Любопытно. Вы охотно – без тени даже сомнения верите в любые политические коллизии, но с большим скептицизмом относитесь ко всему, что касается бизнеса. Иными словами, вы готовы едва ли не безоговорочно поверить, что Вашингтон или какое-то мировое закулисье – легко, как колоду дешевых карт, тасовало, тасует и, видимо, будет продолжать тасовать властные элиты нашей страны. Но как только речь заходит о бизнесе, вернее – о людях бизнеса – вас обуревают сомнения. Меня, признаться, это несколько удивляет. Настолько хорошо знаете людей, о которых идет речь? Настолько уверовали в силу денег, перед которыми – все ничто: и власть, и мировое закулисье? – Все купим, все поставим себе на службу? Или – что? Признаюсь, впервые за время нашего знакомства поставили меня в тупик.

– О, так это почти комплимент? Да?

– Ну, если вам это так больше по душе – пусть будет комплиментом. Но почему? Что у вас за железобетонная уверенность такая в этой третьей и заключительной шеренге?

– Третьей?

– Ну, если считать первой агентов влияния вкупе с – как это вы говорите? – единомышленниками, то вторая – это мальчики-кролики, которых подманили скромными грантами и дорогими галстуками, показали, как – на самом деле – можно и нужно жить национальной элите, обучили кое-чему и лоббировали назначение в разные властные кабинеты – вплоть до вице-премьерских. Вот они-то – вторые – и должны создать для третьих благоприятные условия, чтобы стали третьи уже почти настоящей бизнес-элитой, которая – в сущности – во всем мире и управляет странами и народами. И не было бы в этом ничего плохого, а одно только хорошее – потому что смело можно было бы говорить тогда о полной и окончательной интеграции России в когорту мировых держав, если бы не одно – а вернее, целых три – но. Первые, вторые и третьи только с виду свободны и независимы в своих решениях, а на деле – давно и прочно висят на крепких нитках, похожие на кукол в очень профессиональном кукольном театре, и двигаются исключительно по команде кукловода. Но об этом мы уж говорили многократно. Ответьте все же – отчего вы более всего сомневаетесь в зависимости третьих?

– Ни секунды не сомневаюсь. Подвела вас ваша профессиональная наблюдательность.

– Старею. Расслабился вдобавок совершенно недопустимо.

– А, расслабились?

– А вот этого вам знать совершенно не обязательно.

– Ну и пожалуйста. Так вот – в «третью колонну» – я не только что верю, но могу добавить к вашей информации – впрочем, в вашем случае надо говорить, наверное: информационному массиву, – еще одну историю. Но какую! Полагаю, эта история и стала последней каплей, переполнившей уж не знаю что – чашу божьего терпения или какие другие неизвестные мне емкости – но именно она остановила тот самый процесс. Четвертым ничего не обломилось. Страна остановилась над пропастью, в которой ее ожидала не гибель, конечно, и даже не прозябание – но существование в совершенно ином качестве. Большого, небогатого, послушного и безгласного евроазиатского государства. Наподобие. Ну, не станем приводить примеры, дабы не гневить Бога – обижая малые народы.

– Да, мне говорили о вас и Лизе Лемех. А я, представьте, хорошо знал ее отца. Мир действительно тесен – какой бы банальностью это ни звучало. И мы еще поговорим об этом, если, конечно, вы захотите. Но сейчас – не дайте теряющему квалификацию старику окончательно пасть в ваших глазах. Что смущает в третьем эшелоне?

– Технология. Понимаете, я слишком хорошо представляю себе структуру и систему бизнеса тех времен, все было шатко, все крепилось на живую нитку – ну да, купили мы тогда по случаю лицензии на сотовую связь – повезло. И с комбинатом повезло. Но существуй какая-то система, когда – одним и послаще, другим – поплоше, такой вот – если желаете, неестественный отсев, я бы не могла его не заметить.

– А он был вполне естественный. Поначалу. А вот проблемы, которые начались позже, носили уже вполне системный характер. Ладно, пойдем с другой стороны. Что, по-вашему, целенаправленно – причем вполне определенным людям – вручили одним из первых. Что за отрасль такую?

– Навскидку – не скажу. А гадать давайте не станем.

– Не станем. Средства массовой информации. НТВ – Гусинскому. ОРТ – группе товарищей, правда, довольно быстро переуступившей свои права одному-единственному.

И вдруг – отчетливо, как на экране – я вижу картинку. И вспоминаю историю четырнадцатилетней давности, ложащуюся к его словам, будто специально подобранная иллюстрация. Тогда, в 1993-м, случайно вышло так, что буквально на моих глазах в течение получаса – не больше – решилась судьба НТВ – нового канала. И не в Кремле, и даже не на Старой, а практически – в останкинском лифте.

Я работала в Останкино, в своей телекомпании. Еще выходил в эфир наш «выпуск негосударственных новостей», и скандальная «100° по С» еще собирала в ночном эфире огромную – по тем временам – аудиторию. Но уже зрели новые проекты, и одной ногой я уже была в АП. Но все это произойдет в ближайшем будущем.

А пока – осенью 1993-го, в Останкино, мы монтировали последние кадры фильма «Поминальный репортаж», посвященного журналистам, погибшим 3 и 4 октября. Потом был короткий телефонный звонок. Пресс-секретарь Бурбулиса без особого энтузиазма сообщил, что шеф едет в Останкино и хорошо было бы его там встретить. К кому и зачем едет, Ларкин точно не знал. Но сам ехать не собирался, потому и звонил, чтобы – на всякий пожарный – переложить свои пресс-секретарские обязанности на меня.

Я не возражала, потому что – было время – довольно плотно работала с Г.Э. и сохранила к нему вполне добрые чувства. И фильм – тот самый, который монтировала тогда – выходил под эгидой бурбулисовского центра «Стратегия». И мне в ту пору не было никакого дела до кадровых перестановок в АП. А дело, напомню, было в 1993-м. Бурбулиса уже отставили из госсекретарей и безвозвратно отлучили от тела. Впрочем, тело – как следует из будущих его мемуаров – было совсем не против. Словом, выезды Г.Э. утратили державный пафос и лоск, и даже собственный пресс-секретарь мог позволить себе роскошь не сопровождать шефа в Останкино.

Но как бы там ни было, в названное Ларкиным время я отправилась в вестибюль первого подъезда, встречать Г.Э. Особо не спешила, потому что хорошо знакома была с «коэффициентом Бурбулиса», проще говоря, с неистребимой привычкой Г.Э. опаздывать везде и всюду. Причем – весьма основательно. То есть пресловутый коэффициент равен был приблизительно одному-двум часам. В лучшем случае. Я позволила себе опоздать минут на тридцать. Бурбулиса, разумеется, не было. Но в мраморном вестибюле Останкино наблюдалась какая-то странная возня. Сначала мне подумалось, что встречают кого-то другого. Потом – мелькнула мысль, что в АП очередная кадровая рокировка, и Г.Э. вернулся в прежнем величии. И могуществе. Потом стало ясно: никто никуда не вернулся, никто никого не встречает. У стойки гардероба в окружении толпы охранников нервно топтался Владимир Александрович Гусинский. Самолично. Я в душе подивилась нерадивости каких-то редакторов, позабывших встретить эфирного гостя. И стала ждать. И Гусь ждал. Время тянулось.

Бурбулис и в отставке остался верен себе – он появился спустя полтора часа после назначенного срока. Подошел ко мне. Коротко клюнул холодным, острым носом в щеку, изображая поцелуй, забрал руки – в свои. Зашевелил, перебирая мои пальцы, своими – тонкими, холодными, нервными. Так, не отпуская рук, повел за собой. Это была известная бурбулисовская манера – бесцеремонно трогать женщин руками, целовать – холодно, но настойчиво, изображая то ли простое ухаживание, то ли – нечто большее. Ничего большего – впрочем – никогда не происходило. Ни с кем. Но манера имела свои плюсы. Ученые дамы из демократической оппозиции, девицы, подвизающиеся на околополитической ниве, не избалованные брутальным мужским вниманием, таяли, как стеариновые свечи на елке. Бурбулис слыл сердцеедом. Так – рука об руку – мы приблизились к Гусю.

– Ну, что? – в обычной своей кошачьей манере мяукнул Бурбулис. Гусь залопотал. Сумбурно – о том, что проект президентского указа о вещании НТВ на четвертом канале написан. Но никто не хочет нести его на подпись без визы Яковлева, а Яковлев не хочет подписывать, потому что кто-то плетет какие-то интриги, а никто из Кремля не хочет звонить Яковлеву, потому что старый лис Яковлев потом позвонит Деду и пожалуется на то, что. Тем временем мы пересекли холл и все толпой – Бурбулис, Гусь, я, помощник Бурбулиса, охранники Гусинского – загрузились в лифт.

– Хорошо, Володя… Я сейчас все скажу Александру Николаевичу… Лифт между тем остановился на десятом – «правительственном» – этаже. Бурбулис отпустил мои руки, еще раз клюнул носом в щеку и пообещал заглянуть к нам, в редакцию. И – надо сказать – обещание выполнил. Вскорости появился в редакции. Выходило, что аудиенция Яковлева длилась минут тридцать, пятнадцать из которых они наверняка пили чай.

Спустя несколько дней Дед подписал указ о трансляции программ нового канала. И это – собственно – все.

Он слушает меня внимательно, с некоторым даже любопытством, явно не зная многого, из того, что я говорю. И я польщена. Хотя какая-то тревожная доля сознания аккуратно напоминает – это не худший способ получить информацию – дать понять собеседнику, что сообщает тебе нечто новое и безумно интересное. И тот, раззадоренный искренним вниманием, выдаст такие рулады, о которых и не помнил прежде. Или полагал, что не помнил. И уж – по крайней мере – не собирался исполнять публично. Но – с другой стороны – что уж такого нового, кроме забавных деталей про топтание Гуся в останкинском гардеробе. Вдобавок еще неизвестно, чьи рулады сейчас породили чье откровение. Или воспоминание, о котором вспоминать не предполагалось.

– Да, показательно. Я б даже сказал, выпукло и ярко. Потом – под крышей незабвенного мэтра Игнатенко, если помните – учредили ОРТ. Те же семеро – тут уж свидетелем оказался по случаю ваш покорный слуга – за исключением, разумеется, Бориса Абрамовича, на мой взгляд, не слишком хорошо представляли себе, с какой целью – собственно – приглашены, кроме как дать денег, но к этому они уже вполне привыкли, потому вели себя совершенно как в процессе этого своего «движения».

– Вам и про это известно?

– Ну, это было широко известное мероприятие. Случалось даже как-то поучаствовать. Однажды. Так вот, под крышей Игнатенко мальчики быстро заскучали, единственное, пожалуй, занятие было поначалу – рассмотреть поближе мэтров и отцов-основателей отечественного TV, впрочем, и это вряд ли. Те, отцы и мэтры, уж не по разу, надо полагать, съездили на поклон к каждому из семерки: и денег попросить под какой-нибудь сногсшибательный проект, и компромат на коллег-конкурентов слить погуще, и себя предложить в качестве придворного телевизиря, и – уж конечно – прозондировать почву по части кандидата. Так что и этого интереса не было у мальчиков, и они томились, и обменивались колкостями и названивали подругам и просто кому ни попадя – поболтать и убить время. Никогда не обращали внимания – мобильный телефон чем-то сродни сигареты, когда надо убить или, напротив, потянуть время, когда не о чем говорить, когда нужно закамуфлировать эмоции – хватаются за трубку. Эти трепались от скуки. И напрасно. Потому что буквально у них под ногами, а вернее – по их ногам, обутым в уже вполне приличные британские и итальянские башмаки, струились потоки невидимых миру слез. То были слезы журналистов – претендентов и болельщиков за оных, которые, возможно, только сейчас, заглянув в круглые неуловимые глаза Игнатенко, осознали – все будет не так, как они решили. И вообще – никогда уж ничего уже не будет так. Потому что короткая, хотя – безусловно – яркая эпоха уплотнения властей завершилась.