Текст книги "Нефть"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Уплотнения властей?

– Это когда три первых уплотнились для вида и для красного словца, чтобы временно допустить до правительственной лавки четвертую. Знаете, как на деревенской свадьбе – объявился гость, шумный, скандальный, эдакий амбициозный гордец, ну и потеснились гости на почетной лавке по правую руку от женихова отца, пригласили гостя присесть, выпить. Тот – понятное дело, загордился еще больше, и ел, и пил без всякой меры – ибо был не так, чтоб уж очень сыт и пьян, и говорил много, напыщенно, и к нему даже какое-то время прислушивались за столом, хотя на селе мужичонка был так себе – не авторитет. Но кончилось все быстро, напились гости – перебрал шумный односельчанин, дальше – как водится, слово за слово, и вот уж – глядишь – легким пинком пикирует с крыльца наш герой.

– Не жалуете вы прессу.

– Смотря какую. Я – вообще – не жалую людей, не понимающих своего предназначения в жизни. Вот положено тебе, к примеру, живописать, так и живописуй. Деньги за работу бери, ври нещадно, если совесть позволяет, не позволяет – живописуй честно, как умеешь. Но вот творцом того самого пейзажа, который тебе писать положено, мыслить себя не стоит. А те самые люди, о которых я говорю, – сброшенные позже увесистыми пинками с разного рода барских крылечек, – свято уверовали в то, что они на самом деле творцы истории. Если не просто – Творцы. Это, между прочим, тоже была часть продуманной и очень толковой программы – введение во власть, пусть и под номером четыре, возведение на пьедестал народных защитников и глашатаев, а главное – кормежка. Еда до отвала, вкусная, отменная, редкая. Понимаете, что – иносказательно. И помногу – чтобы процесс привыкания шел как можно быстрее. Потому что потом, когда настанет момент сбрасывания с крыльца, работать станут уже только за еду. И хорошо работать, вернее – соглашаться на любую работу, потому что когда молодое, воспитанное уже исключительно прагматически, образованное лучше и соображающее быстрее поколение начнет наступать на пятки, страх потерять ту самую вкусную еду, без которой организму уже – никак, будет крепчать и доводить до отчаяния. И порядочные когда-то талантливые люди станут отъявленными мерзавцами, и друг донесет на друга, а известный христианин, много пострадавший за веру, станет писать церковное мракобесие. Но что-то я разговорился.

– И просто изобразили какой-то медийный Апокалипсис.

– А он и настал. И в седле его мрачных коней оказались отнюдь не ангелы тьмы, а люди, умеющие манипулировать любой самой достоверной информацией таким образом, что она – оставаясь будто бы неизменной – становится прямой противоположностью самой себе. Однако даже эти искусные всадники – всего лишь клевреты, слуги тех, кто сказал, как нужно. Вот эту горькую истину и постигли наши медийные мэтры тем самым вечером в ТАССе. Мальчики, которых они полагали покровительственно вывести на экраны и, возможно, издалека приобщить к важнейшему из всех искусств, не слишком церемонясь – потому что заскучали и заспешили по своим делам, – указали им, кто, как и по каким правилам будет теперь готовить голубое эфирное пойло. И помертвевший лицом Сагалаев, переступавший порог ТАСС едва ли состоявшимся главой ОРТ, и рыдающая Лисневская, и растерянный Листьев, который будто бы уже знал… Это было – я вам скажу, зрелище. Ну а прочую печатную и эфирную мелочь делили уже тихо, быстро, но по тем же принципам. И вот теперь ответь мне – зачем? Отчего – так массировано начали со СМИ?

– Ну, это понятно – выборы были уже не за горами. А я всегда говорила и готова повторять снова и снова: дайте мне пять минут эфирного времени в прайм-тайм ежедневно, и через год я из любой макаки сделаю президента.

– Это бесспорно. Но кроме предвыборных ожидались еще крупные хозяйственные схватки – тот самый естественный отбор, который вы почему-то обозвали неестественным отсевом. И победители уже вплотную приближались к тому, из-за чего – собственно – ведется вся эта игра. К нефти, к углеводородам, которые к тому времени медленно, но неуклонно начинали подниматься в цене.

Но это произойдет двумя годами позже – в 1997-м. А главным событием грядущего 1996 года были, разумеется, выборы президента. Их ждали, безусловно. Но в конечном итоге – все было уже предрешено.

2003 ГОД. МОСКВА

– Знаешь, – говорит она и неспешно оглядывает зал, – давай, может, переместимся в другое место. Хочется какого-нибудь бульвара, зелени, людей вокруг.

Обычный жест. Но мне видится в нем что-то пугливое. И не только видится, но и передается. Не по себе, неуютно, и даже холодно – зябко вдруг. Пытаюсь тем не менее шутить:

– Если за вами не следят, вовсе не значит, что у вас нет паранойи.

Но Лиза шутку не принимает. Понимает, разумеется, и даже улыбается сухо и вежливо, одними губами. Но глаза остаются тревожными. А потом становятся внезапно – испуганными и жалкими, как у ребенка, который не капризничает, а действительно напуган чем-то всерьез.

– А я вот, знаешь ли, совсем не уверена, что у меня нет паранойи. Она, кажется, собирается заплакать, потому что темные очки с ярким белым логотипом Chanel, до сей поры выполнявшие роль обычного ободка для волос, сдерживающего вокруг лица ее буйные рыжие пряди, сдергивает с головы как-то слишком резко. Притом, что вокруг – в зале все тот же мягкий рассеянный свет. Пытаюсь на ходу обернуть все в шутку:

– Ну, если есть паранойя, то – наверняка следят. И надо валить.

– По одному, – она держится изо всех сил, темные стекла, прикрывшие глаза, помогают, и получается даже шутить.

– Не расплачиваясь, – продолжаю я, – если уж паранойя.

И тут же добавляю, решая сразу две проблемы – окаменевшее лицо официантки и Лизу, стоящую посреди зала, как лошадь на витрине, вдобавок – собирающуюся разрыдаться.

– Ты иди, – говорю я беспечно и демонстративно достаю кошелек, – я тебя догоню.

Все получилось. Лиза пулей покидает ресторанчик. Напуганная было официантка утешается приличными чаевыми. Понять бы теперь – куда отправиться рыдать и постигать государственные тайны. Но этот вопрос Лиза решила сама. В туалете – наше счастье – одна кабинка и замок прилажен на первой двери, так что зайти помыть руки или просто посмотреть на себя в зеркало не может никто.

– Ну и… – спрашиваю я как можно спокойнее… – где тот бульвар, где ты хочешь зелень, людей и кофе?

– Возьми сначала вот это, – в лучших традициях плохих шпионских фильмов она подсовывает под дверь кабинки увесистый пакет плотной желтой бумаги.

– Ну, миллиона там явно нет.

– Там вообще нет денег. Там документы. План.

– Государственного переворота.

– Да. Государственного переворота, хотя Лемех утверждает, что все в рамках конституции.

– Ага. Значит, Лемех в курсе, что план революции у тебя.

– Нет. Я вытащила его из сейфа сегодня ночью. А утром он улетел в Штаты.

– Ясно. Ну что ж, некоторое время, значит, мы еще проживем, если к сейфу кроме Лемеха…

– Никто. Ты же знаешь Лемеха. Мне потребовалось изрядное время, чтобы изыскать способ.

– Ну, выходит, пойдем на бульвар. План революции, я так и быть, поношу в сумке. Потом, если Лемех победит – он, может, поставит мне памятник. Знаешь, я не возражала бы там, на бульваре, где мы сейчас будем пить кофе. Кстати, где?

– Господи, да откуда я знаю? Главное, чтобы людей побольше и зелени.

– И пойдем мы туда, разумеется, пешком.

– А ты, что, предлагаешь, чтобы вся моя – в смысле, вся лемеховская свита последовала за нами. Тут, слава богу, есть несколько выходов. И твой водитель.

– Оставь в покое моего водителя, он думает исключительно о том, в котором часу сегодня попадет домой. У него ремонт. И жена молодая.

К счастью, маленькая кафешка, не на бульваре, но шумная, многолюдная и совершенно непременная в узком переулке, находится быстро. И даже стол у окна, занавешенного каким-то пестрым плакатом, – освобождается буквально будто бы специально для нас. И это просто прекрасное место, потому что нам через прорехи в несвежем плакате виден весь переулок, а разглядеть нас сквозь витрину и те же самые прорехи – практически невозможно. Кофе мерзок. Но – по сравнению со всем прочим – это сущие пустяки.

– Ты Мишку помнишь? – неожиданно спрашивает Лиза.

– Помню, разумеется.

Мишка – партнер Лемеха и мерзкий тип. Когда-то, на заре капиталистической юности наших с Лизой мужей, мы жили по-соседству. Мужья – как я, по-моему, уже писала, синхронно схлопотали тогда государственные дачи по соседству, в Ильинском. Небольшие двухэтажные коттеджики, с казенной мебелью, правда, вполне современной, надо полагать, обновленной в конце восьмидесятых. Однако ж – на Рублево-Успенском шоссе, за зеленым «политбюрошным» забором, так милым тогда сердцам начинающих российских капиталистов. Там же – по соседству – поселился Мишка с семьей, и надо сказать – поначалу я не питала к нему никаких неприятельских чувств, разве что расплывшаяся фигура и физиономия молодого мужика, выражавшие всегда высшую степень важности и даже вальяжности, не производили на меня благоприятного впечатления. Но не более того.

Все изменилось однажды зимой, когда – в очередной раз разругавшись с мужем – оделась потеплее и пошла гулять по заснеженным аллеям, сквозь стройные ряды древних сосен, густо запорошенных снегом. Стояла тишина, безветренно, и только отдельные снежинки и искрящаяся снежная пыль изредка слетали откуда-то сверху, едва ли не с небес морозных, темно-синих, пронизанных ярким холодным сиянием звезд. Будто сказочным был этот лес – а вовсе не дачным поселком Управления делами президента России и, изрядно побродив в тишине, успокоившись и даже набравшись таких же светлых эмоций, я решила, что самое время возвращаться домой и мириться с мужем. Тогда-то случилось это. Я застукала Мишку с каким-то модным сканером – напоминающим небольшую рацию. Крадущимися шагами он медленно двигался вдоль нашей террасы и, хотя сканер был плотно прижат к Мишкиному уху, в морозной тишине отчетливо раздавался голос моего мужа и еще чей-то – потише, слова можно было разобрать, если остановиться и затаить дыхание, но такой задачи передо мной не стояло. Ясно было, что муж говорит с кем-то по телефону, а Мишка со своим навороченным сканером – их благополучно подслушивает… Спору нет, тогда все эти шпионские штучки были в большой моде. Но чтобы так, беззастенчиво, не таясь.

Некоторое время я пыталась идти тихо, чтобы подобраться к занятому промышленным шпионажем Мишке как можно ближе, но предательская ветка громко хрустнула под ногой, и он поначалу как-то испуганно сжался своим совсем не маленьким телом, словно ожидая удара. В голове моей в эту секунду даже мелькнула мысль, что Мишку, наверно, много и часто били в детстве дворовые мальчишки, и я бы, возможно, даже пожалела его в эту минуту, но именно тогда Мишка обернулся. И увидел меня. Как же он разозлился! В ярком лунном свете было видно отчетливо и ясно – это было лицо человека, способного и готового убить. Немедленно. На месте. Руками, ногами, камнями – чем придется. Такое у него было лицо. Правда – недолго.

Через пару секунд Мишка мелко смеялся и совал мне в руки сканер, из которого по-прежнему звучал голос моего мужа. Переполошившись, Мишка не выключил приборчик, а теперь было уже поздно, и он выворачивался из ситуации, как мог.

Про Горбушку, на которой чего только не продается, про сына, который насмотрелся шпионских фильмов, про то, что сами они – и твой такой же, можешь не сомневаться! – не наигравшиеся в шпионов мальчишки. И все это было отчасти правдой, и в той же мере – неправдой, потому что разговор, который вел мой муж – как выяснилось потом, – для Мишки был чрезвычайно важным, и не исключено, что именно под него был приобретен хитрый сканер, а толстый Мишка самолично морозил ноги в сугробах у нашей веранды.

Но, как бы там ни было, инцидент замялся сам собою, соседские отношения поддерживались на прежнем уровне, однако забыть Мишкиного лица, освещенного холодным зимним светом, я не могу по сей день. Словом, Мишку я помнила хорошо.

– Знаешь, Лемех однажды сказал, что евреи делятся на две категории. Первые – из штанов выпрыгивают от гордости за то, что они евреи. Вторые – стесняются происхождения, как проказы, и считают его карой небесной и залогом будущих бед. Лемех, безусловно, принадлежал к первым. Особенно теперь, когда полуофициальный советский антисемитизм канул в Лету. Мишка был из вторых. Но – превозмогая внутренние комплексы и страхи, теперь – когда евреем стало быть едва ли не модно – объявил себя первым. Но я же вижу, как он ломает себя каждый раз, буквально через колено, даже надевая кипу, – сказал Лемех. Случайный был разговор. Какой-то еврейский праздник, они собирались в синагогу. Тут кое-что вспомнилось и мне. Забытое, как казалось. Ан нет.

– Погоди. Пока не забыла. Он действительно как-то странно относится к своему еврейству. Муж рассказывал, как однажды в компании с Мишкой заехали по утру в Александровку, на дачу к БАБу, и застали того за завтраком. БАБ с аппетитом уминал гречневую кашу.

«Вот смотри, – отчего-то недобро бросил Мишка, когда, переговорив – и отведав, между прочим, гречневой каши! – они рассаживались по машинам, – он так хочет быть русским, что даже по утрам ест гречневую кашу». И я не понял, констатировал муж, рассказывая мне этот странный утренний эпизод: он полагает, что это хорошо, что БАБ так обрусел, или – наоборот?

– Я так думаю, что он просто завидует, тому, что БАБу это удается, а ему – нет. Да и бог бы с ним, с его еврейством, Лемех мой, как мама говорит, тоже не буддист. Но однажды я случайно услыхала обрывок их разговора с Мишкой. Давно. Но незадолго до возникновения «Будущего России». Они, видимо, спорили, но поначалу негромко, и я ничего не слышала, прислушалась лишь тогда, когда услышала надсадный Мишкин крик:

– Идеи – для единомышленников, частично – для яйцеголовых. Для плебса – другое. И идеи другие, все равно какие. Честное слово – все равно. Коммунизм – ура! Долой дерьмократов! Национал-шовинизм? – Чудно! Долой черных, Россия – для русских! Антисемитизм? – Еще лучше! Обкатано веками. Бей жидов, спасай Россию! Радикальное православие? – Очень хорошо. Смерть сатанистам, и отступникам веры! Вахаббизм? – Годится. Аллах, конечно, акбар, но сначала за мной, ребята! Антиглобализм? – Тоже неплохо, правда, еще не очень понятно, как употреблять. Не морщи нос. Я не алхимик – все эти зелья отнюдь не мое порождение. Более того, призову я под свои знамена отряд плебса, одурманенный одной из этих бредовых идей, или не призову, ничего не изменится. Они все равно выйдут на улицу, погромят, побьют, пожгут, порежут. Сами. Или – направленные кем-то другим в русло исполнения своей идеи. Они же всего лишь роют канал. Понимаешь? Так некогда сталинские зэки соединяли Волгу с Доном и Белое море с чем-то там еще. Это было необходимо сделать. Но где бы он взял столько рабочей силы? Понимаешь?

– Те рыли не ради идеи, а под дулами автоматов, – негромко и как-то неуверенно заметил Лемех.

– Прелестно! У него были люди с автоматами. У меня – нет. То есть есть, но не столько. И я не могу их использовать в этих целях. Но есть идеи, а вернее плебс, одурманенный ими, – почему бы не направить его безумную энергию в моих целях? То есть – в наших.

– Действительно, в наших.

– Слушай, не цепляйся к словам…

Они заговорили о чем-то своем, а я пошла к себе, удивляясь и не понимая, как это Мишка, еврей Мишка – с такой легкостью говорит о привлечении антисемитов, и исламистов, и еще черт знает кого. А главное – привлечении к чему? К добыче нефти? Тогда мы уже вовсю погрузились в нефтянку.

– И ты не спросила Лемеха.

– Нет. И знаешь почему: я поняла, что в этом споре – он побежден. А Леня не любит говорить о своих поражениях. Он скорее соврет. Соврет виртуозно. Может даже так, что я поверю. И останусь в неведении. А зачем? Я решила подождать и понаблюдать.

А потом мы взялись за проект «Будущее России». Ну, про него рассказывать не буду – все прочтешь. Я привезла программу, устав, брошюры, отчеты. В отчетах кое-что подчеркнуто красным – обрати внимание. Вкратце – довольно скоро я поняла, что мы воспитываем как бы две будущие России. Здесь уже без кавычек. Одну меньшую числом – но большую разумом, если можно так сказать. Либерально мыслящую, воспитанную на общепринятых европейских ценностях – словом, будущих европейцев, образованных не хуже, а порой и лучше самих европейцев, причем не ниже среднего класса, людей, уже сегодня в столь раннем возрасте интегрированных в мировую цивилизацию, ну и тому подобное. Эти дети, кстати, общались со многими нашими иностранными визитерами, им преподавали приглашенные из лучших университетов профессора, они надолго уезжали на практику и просто пожить в том, ином мире. Короче, полагаю, нет смысла продолжать. Все ясно.

– А вторая Россия?

– Не могу сказать, что она была обделена, по крайней мере, материально. Практически те же средства шли на диаметрально противоположную программу. Прежде всего идеологическую. Знаешь, если вкратце и слега притянув за волосы, то «православие, самодержавие, народность». И поездки – но совсем другого характера. И летние лагеря на Севере. И приглашенные преподаватели – тоже люди довольно известные, но – как ты понимаешь – отнюдь не либерализмом.

– Я поняла. Западники и славянофилы, как нам объяснили еще в школьные годы. Всегда было. И, видимо, всегда будет. Такая уж страна – на стыке двух культур. Не понимаю, что тебя пугает. Ну, кроме того, о чем ты говорила выше – о культе Лемеха, о примате корпоративного духа. Ну, так это ведь тоже история повсеместная, нравится она нам или нет. Японцы вон по утрам поют корпоративные гимны.

– Поначалу и я думала так же. Но потом… Знаешь, когда что-то открывается тебе не сразу, а урывками, кусочками, фрагментами, намеками, догадками – очень трудно рассказать это одним массивом.

– А ты и не рассказывай массивом – мы ведь никуда не спешим. Ну, что там за кусочек открылся тебе первым?

– Им исподволь прививают ненависть друг к другу.

– Кому, либералам и славянофилам?

– Да.

– Но, может, это просто дух здорового соперничества.

– Основанный на избиении, нанесении унизительных татуировок, насилии девочек.

– Но это уже криминал?

– Да. Ни одного потерпевшего и заявления в милицию – как ты понимаешь – ни одного. Зато несколько трупов за год – самоубийство, несчастные случаи.

И инструкторы из бывших «альфистов», и боевое оружие, и искусство вести себя в толпе. Я узнавала потом, специально преподавала целая группа бывших сотрудников КГБ. И наконец, мой милый мальчик-карьерист. Знаешь, о чем он меня попросил?

– О должности, как я понимаю, но вот о какой?

– Ты ведь, наверное, уж слышала о такой организации – ДЗНР.

– Движение за настоящую Россию?

– Да. Они еще называют себя Дозорами, присвоив чужое фэнтези. Он хочет возглавить.

– Но погоди – это же едва ли не скинхеды. Махровые националисты – уж точно. Они же громят рынки и убивают кавказцев.

– И кстати, яростно выступают против однополой любви. Жгут гейские клубы, да и лесбиянок не жалеют. Двоих недавно – целовались, видишь ли, в подъезде – облили бензином и заставили бежать по улице – спасли случайные прохожие.

– И он просит тебя о назначении? Иными словами…

– Это тоже будущее России. Уж не знаю, в кавычках или без. Он был настолько уверен, что я помогу, и еще в том, что Лемех в компании – главный, а Мишка его правая рука, что разоткровенничался и рассказал, что накануне, осенью лично Мишка дал ему прямое указание начать работу по созданию праворадикального молодежного движения. Собственно – фашистов. Задача – расшатать систему социального порядка, вызвать смуты, озвучить пропаганду фашизма, причем – якобы при поддержке Кремля. Была даже готова эмблема движения – дорожный знак «Остановка запрещена», чем-то напоминающий свастику. Одновременно либеральное крыло «Будущей России» – он знал это совершенно точно, должно было начать продвижение в обществе тезисов о свертывании Путиным либеральных ценностей и ликвидации по его приказу зачатков «гражданского общества».

И все это – одновременно с работой большой международной конференции по молодежным проектам переустройства мира, с огромным грантом – в полтора миллиона долларов, на который расщедрился Лемех.

– Но зачем, Лиза?

– Но зачем, Лиза? – спросила я себя. – И что ты думаешь, сделала в ответ?

– Пошла к Лемеху.

– Ты не умная, Машка. Ты такая же дура, как и я. Просто тебе повезло, и твой Кирилл погиб.

– Не надо, Лиза…

– Надо. Иначе – сейчас вот так же бегала бы по Москве, ожидая то ли пули в лоб, то ли мины – под машиной. Или не знаю – может, это только я так идиотски, по-советски воспитана. А ты спокойно отправилась бы шить платье первой леди для инаугурации. Главное – не забыть согласовать фасон с Лорой Буш. Чтобы вдруг не доставить неудовольствия хозяйке и не получить публичную отповедь.

На нас уже оборачиваются. Вдобавок настает мое время нацепить солнечные очки. Потому что я и теперь плачу, когда говорят о Кирилле, хотя прошло почти десять лет. Но это совсем другая история.

– И что же Лемех?

– Торжественно вручил мне документ.

– Тот, что теперь у меня?

– Да. Но только не насовсем, а прочесть. В его присутствии.

– И что же там?

– Он считает, что это план прогрессивного переустройства России.

– А ты?

– Думаю, что речь идет о государственном перевороте.

1995 ГОД. ВАШИНГТОН

Дон Сазерленд был грубоват, несмотря на гарвардский диплом и женитьбу на женщине, чьи предки – как принято говорить – прибыли к берегам Америки на Мейфлауэре.

Когда от Стива требовался очередной сценарий, причем в самые сжатые сроки – «вчера», как определял их Дон, – он повторял одну и ту же фразу, которая поначалу коробила Стива, потом перестала занимать вовсе и, наконец, настолько вошла в его собственный обиход, что он и сам произносил ее в нужном месте, то есть в тот момент, когда оперативный сценарий должен был быть готов в самые сжатые сроки. – Да что там писать? Достаточно просто достать из-под задницы нужную папку.

Такова была фраза. И она была почти справедливой, потому что пытливый ум Стива часто занимали проблемы, на которые до поры никто не обращал внимание. Тогда неспешно и вдумчиво он изучал вопрос, копался в его истории, как глубоко ни уходили бы его корни, рассматривал ситуацию в разных ракурсах и даже ставил – теоретически, разумеется – некоторые рискованные эксперименты.

То есть вел себя как истинный садовод-любитель, чьи черенки и саженцы никогда не займут почетных мест на разных почетных стендах, но скромно и достойно отцветут в его саду. На самом деле – в большинстве случаев все происходило с точностью до наоборот, «личная» проблема Стива вдруг начинала занимать огромное количество самого серьезного народа, от него требовали немедленного варианта, а лучше – вариантов решения, иными словами – той самой папки, которую следовало всего лишь достать из-под задницы. Сейчас – впрочем – история была иной. Выборы в России не были внезапными. Их готовили, и соответственные папки были заполнены ровно настолько, чтобы удовлетворить интерес Мадлен, хотя бы в первом приближении.

Меморандум для президента, с учетом ее замечаний и мнения силовиков, – занял бы не более суток. Словом, все было – практически – готово. Даже вариант на случай внезапной смерти президента Ельцина. Это был еще один файл «Россия». Но уже – «Выборы 1996». Внутри хранились еще три папки, озаглавленные, как всегда, коротко и емко: «Избрание», «Отмена», «Смерть».

Зная логику Стива, можно было легко предположить, что ставка в первую очередь будет делаться на избрание. Он взглянул на часы – до встречи с государственным секретарем оставалось полтора часа – вполне достаточно, чтобы подготовить документ читабельный и ясный, отражающий картину и предлагающий варианты. Но полутора часов не оказалось.

– Стив, – голос Дона был спокоен, но суховат больше обычного, что говорило о некоторой тревоге. – Встреча с Мадлен, к сожалению, отменяется, но она все равно хочет говорить с тобой. Учти. Это будет короткий разговор, – мы решили, что Мадлен будет задавать тебе вопросы – ответы должны быть короткими и емкими. Ну, и резюме, разумеется, как всегда, должно содержать единственный – но единственно правильный – план действий. Надеюсь, ты меня понял.

– Надеюсь, что да. И также надеюсь, что не случилось ничего страшного.

– Страшного – ничего. Но госпожа Олбрайт не слишком хорошо чувствует себя после полета. Врачи рекомендуют ей постельный режим и как можно меньше эмоций.

– Я понял…

Стив положил трубку. Он был озадачен. Формат, сроки – само собой. Но – как ни странно – он думал совершенно о другом. Эта странная пауза в тексте Дона. «Но госпожа Олбрайт… не слишком хорошо себя чувствует». Стив слишком хорошо знал Дона. Стив Гарднер был лучшим аналитиком СНБ, а это значило, что для него не составляло большого труда проанализировать интонацию, паузу и расстановку ударений, тем более – речь шла о близком человеке. Словом, Стив был почти уверен – Дон едва сдерживает смех. И даже больше – предпринимает нечеловеческие усилия, дабы не расхохотаться немедленно, прямо посередине столь важной, если не сказать – столь грустной фразы. Будь Дон постарше, а Мадлен помоложе – Стив легко представил бы их сейчас в постели, захлебывающимися шампанским и давящимися от смеха. Сошедшими с ума от собственной страсти и бесшабашности. Но представить такое было невозможно. Тогда – что же? Слава богу – телефонный звонок не заставил себя ждать. Стив не ошибся. Дон давился смехом, сквозь всхлипывания и повизгивания прозвучало:

– Она в больнице.

– Это так весело?

– Если бы ты знал, что с ней случилось, – Дон надолго зашелся смехом. – Если бы только мог представить.

– Я жду.

– Ну, хорошо, я постараюсь. Ты был на президентском борту?

– Однажды.

– Тебе показывали выдвижные кровати, которые опускаются из потолка на ночь и убираются утром?

– Да, разумеется – едва ли не как восьмое чудо света.

– Так вот. Сегодня утром Мадлен задвинули вместе с кроватью.

– Кто?

– Слава богу – никто. Автоматика. Она, похоже, выпила большую дозу снотворного на ночь. И проспала. То есть ничего не слышала утром.

– И что?

– Что???? Нет, это невозможно рассказать словами. Паника. Похищение. Ну, я не знаю – только что не инопланетяне.

– А она?

– Пришла в себя и, похоже, очень испугалась.

– Представляю… что она вообразила.

– Ну, не знаю, я специально однажды поднимался туда, наверх, – совсем не похоже на гроб, хотя я совсем не уверен, как на самом деле в гробу. Слушай, не морочь мне голову.

– Так что с ней?

– Нервное потрясение, шок – откуда я знаю, как это называется? Ее сейчас нашпиговали какими-то трубками и лентами, но она в сознании и хочет с тобой говорить. Может это тоже – нервное? Я не знаю, на черта ей сейчас сдалась Россия.

– Может, мне лучше приехать? И спокойно, не спешно…

– Ты сбрендил. Об этом не знает никто. Иначе – пресса. Я представляю, что они напишут. А нарисуют… Нет. Никого. Ни одной живой души, даже дочерей. Ну, все… Кажется она, готова… Надеюсь, ты тоже… Пауза была недолгой. А голос Мадлен хотя и слабый, но не лишенный привычных интонаций.

– Извини, что пришлось отменить наше свидание, Стив.

– Это пустяки. Надеюсь, ваше здоровье…

– Позволяет мне обсудить то, что мы собирались. Итак.

– У нас три варианта, мэм. Первый – легитимное избрание. Практически невозможно, рейтинг кандидата не превышает шести процентов. Динамика отрицательная.

– Ну, слава богу, в современной практике существуют способы легитимизации чего угодно.

– Да, это так. И это – собственно – наша основная программа. Далее – отмена выборов. За эту идею ратует так называемая группа силовиков – во главе с руководителем президентской охраны генералом Коржаковым. Это мощная группировка, располагающая…

– Можешь не продолжать, я знакома с этими господами. С некоторыми – лично.

– Третье – смерть.

– Прости?

– Простите, мэм, я имею в виду, что состояние здоровья президента Ельцина и образ жизни, который он ведет, заставляет рассматривать этот вариант.

– Да, Стив. Этот вариант рассматривать следует всегда, даже когда состояние здоровья не располагает.

– Я понимаю, мэм, – он, разумеется, понимал, о чем она думает теперь, и позволил себе небольшую манипуляцию, которая, тем не менее, сработала. Состояние здоровья президента Кеннеди оставляло желать лучшего.

– Это не так, Стив. У него была очень больная спина. И он безумно страдал от этого. Но в принципе, разумеется, ты прав. Однако меня сейчас больше всего волнует эта силовая группа. Финансовые и промышленные группы, которые стоят за ней, хорошо известны.

– Боюсь, мэм, это те же самые люди, которых мы рассматриваем в качестве третьей силы. За исключением нескольких человек. Одного, по крайней мере, я могу назвать твердо.

– Чубайс.

– Именно он, мэм.

– Это страх, Стиви?

– Нет, мэм. Это сложившаяся в России практика примыкать к властным структурам, кто бы в них ни обитал. К структурам, а не к людям. Проистекает она, на мой взгляд, из традиций политбюро, когда политические возможности человека определялись не его способностями и даже не должностью, а близостью к телу. Правила командной игры еще только формируются и очень слабы.

– И мы потеряем этих ребят?

– Безусловно.

– Послушай малыш, – сейчас ты должен оставить все. Все, чем был занят до этого, даже любимую девушку.

– У меня нет девушки, мэм.

– Будет. У такого замечательного парня обязательно будет девушка. Но потом. А пока мне нужен – как ты говоришь – сценарий. Блестящий, беспроигрышный сценарий устранения этих людей. От – как это ты только что сказал? – от тела президента. Из политики. Из Кремля. К ним никто не должен захотеть примкнуть. Никто, ни один из тех парней, резюме которых ты собрал в мою папку. Ты понял меня, малыш?

– Да, мэм. Я уже примерно представляю себе, что это будет.

– Вот и чудесно. Обнимаю тебя. И помни – я никогда не пропускаю свиданий. Непременно поужинаем где-нибудь на следующей неделе. Разумеется, я приглашаю.

– Благодарю, мэм. Буду счастлив. Поправляйтесь.

Стив аккуратно опустил трубку. Шла бы ты к черту со своим свиданием, старая дура. Как тебе объяснить, что каждый из «наших ребят», опережая собственный визг, мчится на свидание к этим самым страшным генералам-силовикам и почитает за честь – если не просочиться в кабинет, то хоть пару часов проторчать в приемной. Это Россия, в которой, по словам большого Тони, ломаются разные машинки. А люди не понимают, что такое команда, если речь идет не о футболе. Зато слишком хорошо понимают, что такое Кремль, а вернее – кто в Кремле. А других ориентиров нет. Настроение было испорчено. Зато в папке «Россия. Выборы 1996» появился еще один файл «Силовики. Дискредитация».