Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

* * *

К середине января погода установилась сырая и теплая. Непривычный мороз капитулировал, уступив место влажным ветрам, пробирающим до костей, но и дышать уже можно было, не обжигая холодом носоглотку.

В те же дни Юбер принимал дела в Иври-сюр-Сен, мотаясь между Отелем де Бриенн, где теперь изображал деятельность Риво, и фортом, куда был приписан сам. Предполагалось, что и жить он будет там же, но по ряду причин подполковник предпочел оставить за собой комнату в пансионе неподалеку от улицы Архивов. Генерал не перечил, обрадовавшись, что в случае чего Юбер будет под рукой в Париже. В случае чего именно – не уточнялось. Здесь, как когда-то в Констанце, старый вояка совсем не разбирался в том, чем приходилось заниматься. В сытости и покое он добрел и толстел, тогда как каких-то пять лет назад, говаривали, воевал от души. Только вот в бой Риво больше уже не рвался, выучившись раздуваться от осознания собственной важности и еще совсем не понимая, что должность, придуманная для него, – фактическое списание в лом при сохранении должного почтения.

Юбера, впрочем, текущее положение именно теперь вполне устраивало. Нынче ему полагался служебный автомобиль и, что важно, люди в его подчинении, тогда как на берегу Бодензее приходилось справляться самому. О, как он ненавидел тогда бумажную работу! Как мешала она ему чувствовать себя хотя бы немного удовлетворенным, когда он служил во французской оккупационной зоне! Нет, ощущение, что он занимается чем-то не тем, и теперь никуда не подевалось. Куда ему деться, когда он и впрямь не любил рыться в чужих жизнях?

Там, в Констанце, его усилия хотя бы имели смысл – наказывать день за днем виноватых. Сейчас задача представлялась ему куда более простой и оттого не особенно нужной. Но это не отменяло того факта, что пройдет самое большее полгода, и он подаст прошение на восстановление в регулярной армии и вернется в Индокитай, где ему место.

Но в это утро, когда ветер пробирается под пальто, а ему есть чем дышать при отсутствии жалящего морозца, Юбер о том не думает. Он думает о вечере накануне, когда Аньес вытащила его в кинотеатр на комедию Мориса Лабро[1], которую она еще не смотрела. Тогда ему и открылось ее совершенно внезапное увлечение кинематографом. Внезапное для него, конечно. Иначе, чем в опере или на симфонических концертах Анри ее себе и не представлял. И это было удивительно – вдруг увидеть в ней совсем другое, чем думал она наполнена. Фильм был веселым, немного грустным, и даже, пожалуй, слишком женским. Ровно таким, как и следовало ждать от названия: «Трое мальчиков, одна девочка» – с внятной моралью о семейных ценностях. И совсем, совсем неожиданным. Для той Аньес, что он знал.

Эта, немного другая, рассказывала ему о режиссере, с которым, оказывается, немного знакома и который до этого снял всего одну картину. И о том, что в Париже эту комедию показывают позднее, чем в провинции. В общем-то, здесь и не планировали до тех пор, пока она не стала достаточно популярна в небольших городках.

Они похохатывали, глядя на большой экран, а Юбер краем глаз следил за ее мимикой, уверенный в том, что Аньес не замечает. Но единожды она все же заметила, повернув к нему лицо в темноте и надолго задержав взгляд. Так они и сидели, уставившись друг на друга и не касаясь. Сейчас – не касаясь, потому что теперь все шло как-то… правильно.

«Вот ты какая…» – словно бы говорил он ей.

«А ты? Ты такой?» – спрашивала она.

И медленно-медленно разомкнув взгляды, они снова возвращались к происходящему на противоположной стене.

Потом бродили до ночи по улицам, разговаривая и разговаривая почти без остановки, будто бы им по двадцать лет и совсем не было никогда войны. Лишь на мгновение запнувшись посреди рассказа о своей семье, Юбер вдруг обнаружил, что может наконец-то произносить их имена без желания казнить виноватых. Что ему хочется рассказывать о них, будто бы они и сейчас есть – как же их может не быть, когда они живут в нем? А еще его совсем не тревожила новая рана, не говоря уж о забытом старом переломе.

«Из тебя вышел бы заправский булочник, – прижимаясь к его локтю, теперь уже не оттого, что холодно, а оттого, что иначе не могла, фантазировала Аньес. – Боже, боже, я так и вижу тебя в муке и раскатывающим тесто! Розовощеким и с большими руками».

«В другой жизни, – отвечал он. – Там, где ты – была бы булочницей с жирком на боках и со светлой косынкой, чтобы волосы не падали. Как моя мать… она делала узел надо лбом».

«Я ничего не знаю о хлебе!»

«Там и знать нечего! Довольно помнить, что ни один булочник не должен печь булок дороже, чем в два денье[2], если это не пирожное в подарок. Но они не должны быть и дешевле, чем в обол[3], если это не эшоде[4]».

«Боже…» – в который уж раз сорвалось с ее губ, хотя Аньес и утверждала, что совсем не верит в Бога, пусть семья и воспитывала ее прилежной католичкой.

«Что? Древний статут парижских булочников! Отец любил эти глупости страшно».

И теперь уже она смотрела на него такими глазами, словно увидела в нем что-то новое, чего никогда не знала. Или словно он ответил ей на ее давешний вопрос.

«А ты? Ты такой?»

«Да, такой».

Но вместо того, чтобы сказать что-то вслух, она обхватила его локоть второй рукой и положила головку к нему на плечо. И они снова шли улицей города огней, в которой представлялись самим себе самыми яркими искрами. И казалось, что так легко игнорировать его глухую, тупую, изредка напоминающую о себе боль под ребрами от одной мысли, что булочной никогда не могло быть. А ее боли – резкой и дурной, заставляющей задыхаться при воспоминании о Доме с маяком, которого она больше, наверное, не увидит – будто не существовало. Будто бы Анри – утолял.

Они расстались глубоко за полночь.

И его часы до рассвета в пустой и словно не обжитой комнате, какими кажутся номера гостиниц или квартиры, которые часто меняют хозяев, не были больше окрашены горечью. С его груди сняли всю тяжесть света, и он мог спокойно спать.

Какое же это счастье – спать и не видеть снов!

Какое же счастье, быть в тишине и темноте!

Какое же счастье, что тем людям в кабаке Бернабе – не было за что!

Наверное, когда очень хочется верить хоть чему-нибудь, не поверить невозможно. К этому стремится вся человеческая сущность – верить. Если есть нужда довериться кому-то – презришь все, чему научила жизнь. К черту такую жизнь, в которой ни к чему не прислониться!

Тем больнее бывает обнаруживать шаткость опоры, уже хорошо приложившись затылком о пол.

– Господин подполковник, – отвлек его от размышлений шофер, – будут распоряжения к которому часу подавать машину обратно?

– После четырех пополудни, не ранее, – кивнул Юбер и выбрался из авто. Не позднее семи позвонит Аньес. Она никогда не звонит из редакции, вероятно, чтобы не быть застигнутой врасплох собственным шефом, о котором Анри так и не понимал – с ним ли она еще. Впрочем, именно этим вопросом он задавался наименее всего, едва ли не впервые по-настоящему позволив жизни идти своим чередом и расставлять все по местам. У него есть, по меньшей мере, несколько месяцев. Несколько месяцев, пока не восстановится здоровье. И этим временем определенно стоило воспользоваться, не растрачивая его на выяснение отношений с самой непостижимой женщиной изо всех виденных им.

В разборе бумаг прошла первая половина дня, довольно спокойная и без излишних неприятностей. Позднее он провел инструктаж во вверенном ему подразделении. В то, что его не касалось, он предпочитал и не лезть. Какой толк – соваться, к примеру, к операторам? Или, уж тем более, в архив. Значительная часть людей здесь видали не меньше его, точно так же пройдя и борьбу в Сопротивлении, и в составе сил Свободной Франции, и Индокитай. Но хватало и молодняка. Идеалистов, пришедших в дело, о котором имели мало понятия. Кто из них останется здесь уже после первого же вылета?

Впрочем, по негласному правилу в службу принимались исключительно люди, имевшие хоть небольшой опыт боевых действий. Юбер же считал, что просиживание штанов в Сайгоне у тех, кто и пороху там не нюхал на настоящей войне, едва ли считается опытом. А все туда же – в добровольцы.

Примерно так же к нему относился истинно горевший своим делом комендант форта – как к выскочке, которая сбежит при первом случае, однако в том было немало правды, и это стоило признать. Равно как и то, что он был никому не известной птицей, присланной от высшего руководства для проверки анкет и личных дел, прежде чем подписывать разрешения на службу. Потому без большого рвения, но с присущей ему ответственностью Юбер выполнял свои обязанности, предпочитая поменьше думать. Думать его приучили в шталаге, где нужно было выживать. Навык этот закрепила подпольная борьба в последующие годы. В армии же следовало действовать согласно приказу.

После обеда ему принесли несколько дел в плотных папках.

– Это для резолюции, – проговорил молоденький лейтенант, служивший у него в подчинении. – Все лица проверены, материалы приложены к заявлениям. Все с должным опытом работы в газетах или на телевидении, и предварительно одобрены, кроме одного – его оставили на ваше рассмотрение. Это женщина. Просится в Сайгон.

– Женщина? – удивился подполковник Юбер.

– Так точно. Тридцати лет, вдова члена довоенного правительства, с тридцать восьмого года в коммунистической партии, однако утверждает, что в данный момент связей с ней не имеет, в анкете указывает, что хочет служить во благо Франции там, где это нужно, и так, как это в ее силах.

– Смелое заявление для бабы, – подмигнул Юбер лейтенанту. – Оставьте, я посмотрю. Можете быть свободны.

– Слушаюсь, господин подполковник!

Молодой человек вышел из кабинета и Анри придвинул к себе папки. На нескольких верхних, что лежали ближе всего, пробежав глазами по анкетам и подтверждающим документам, а также по ответам на запросы в Комитет национальной обороны, он, не особенно сомневаясь, черкал положенное «Разрешить».

Четвертой сверху лежала папка с бумагами женщины, о которой его предупредили. Он сперва пробежал глазами по тексту, потом понял. Непоследовательно, как и всегда с ней. До самых настоящих судорог в виске. Задолбило так сильно, что он прижал к нему пальцы и с удивлением обнаружил, что ровным счетом ничего не произошло. Голова на месте. Дрожание отступило. Перед глазами фото Аньес.

И несколько имен, которых он не знал, но которые ей принадлежали. Одно из них – как у его матери. Раймонда. Раймонда Мари Аньес де Брольи, урожденная Леконт. Господи боже, Раймонда!

«Вот ты какая…»

«А ты? Ты такой?»

И замелькало.

Она у Риво в алом.

Звонок от газеты. Тоже она. Его ей раздобыли.

Их встреча в кафе. И снова оттенки красного.

Ее звонки, вырывающие его из мира, в котором ему так трудно дышать. Вот как сейчас – трудно. Юбер протянул руку к галстуку, расслабляя его. Вспомнилось, что под ребрами дурацкий осколок, который, разорвав плоть, чудом застрял в легком, но не достал до сердца.

Она говорила, у нее не выходит играть с ним.

А это что, если не игра? Для чего эти игры? Какой, к черту, Сайгон, когда она на стороне Вьетминя и отрицает пацифизм?

Анри приподнялся из кресла, потянувшись за графином с водой. В кабинете было холодно, и вода оттого казалась ледяной. На первом этаже тепла почти не ощущалось, и в окно задували ветра. А летом, наверное, будет жарко, как в аду – одна надежда, что спасет тень густых вязов во дворе. Несколько глотков провалились в желудок. Юбер перевел взгляд назад, на документы.

Нужно заставить голову работать.

Ему нужно заставить голову, в которой звучит ее вчерашний смех, и которая ждет вечернего звонка, работать.

Прошение, анкета, медицинские справки, комментарий из Комитета, указывавшего на прямую связь Раймонды Мари Аньес де Брольи с мэром Ренна Робером Прево, коллаборационистом. Однако препятствие с их точки зрения было не в этом – ее сочли безвредной на основании процесса в сорок пятом. Им не понравилось ее коммунистское прошлое. Быть может, ошибка? Откуда ошибка? Комитет не мог ошибиться.

И значит, ошибается он.

Ошибается.

Потому что все, что ей было нужно, все, чего она добивалась, – это уехать в Сайгон. И единственный человек, который одним только росчерком пера по бумаге может на это повлиять, это подполковник Анри Юбер. А значит, она все же сделала ход.

И теперь ход за ним.

Жестоко усмехнувшись, Анри придвинул чернильницу и взял в руки стержень. Ей-богу, это, пожалуй, даже немного весело. Весело, если не позволять себе думать.

Потому что чем больше думаешь, тем яснее сознаешь, что женщине, которая в другой жизни должна бы быть булочницей, невозможно ни в чем «Отказать».

[1] Морис Лабро – французский режиссер и сценарист, автор более 25 фильмов и телесериалов во Франции в период с 1947 по 1972 гг.

[2] Денье – французская средневековая разменная серебряная монета.

[3] Обол – французская средневековая медная монета, равная ½ денье.

[4] Эшоде – треугольные и круглые печенья, твердые, но очень сладкие и ароматные. Традиционное лакомство кожевенников Аверона.

* * *

– Отказано? – ее тонкие, очень изящные брови подлетели вверх драматичным отрепетированным жестом. Она казалась настолько удивленной, будто никак не могла ждать подобного поворота. В то время как лейтенант Дьен прекрасно знал, что оснований для отказа там более чем достаточно – ее дело было изучено им лично перед тем, как подать его подполковнику Юберу. Собственно, много кто смотрел – мало того, что женщина, так еще и на фото чудо как хороша!

– Да, – сдержанно проговорил он, заставив себя оторвать взгляд от нее. И ведь не красавица, не первой свежести, судя по досье, а все ж хороша! – К сожалению, вынужден огорчить.

– И по какой же причине, смею спросить? – деловито фыркнула мадам де Брольи.

– В деле все указано, – стушевался он и опустил глаза в свои бумаги, чтобы тут же не рассмеяться. Подполковник развеселил всех еще больше, когда вернул им ее прошение с резолюцией. Аньес же решительно перевернула страницу, чтобы ознакомиться с той самым внимательным образом, но едва ли не сразу растерянно взмахнула длинными темными ресницами и приоткрыла рот.

– О господи! Что за глупости? – опешила мадам де Брольи и захлопнула папку. – Это какое-то недоразумение? Ошибка?

– Вы не приложили к материалам разрешение вашего мужа или отца, – принялся втолковывать лейтенант Дьен, не выдержав и снова взглянув на нее, надеясь, что улыбка не слишком явственно читается на его лице. – Оно необходимо для поступления на службу. Закон есть закон.[1]

– При чем здесь закон? Я вдова уже восемь лет, а мой отец погиб на Марне в Великую войну. У меня не может быть никакого разрешения!

– Это не вам решать, – «И не мне», – мелькнуло в его голове, но он продолжил: – Командование требует наличие письменного разрешения от супруга, старшего мужчины в семье или от родителей в случае, если бы вы были несовершеннолетней. Для того, чтобы заключить с вами пятилетний контракт, оно просто необходимо.

– Господин лейтенант, – пылая праведным гневом, отчеканила мадам де Брольи, все еще пытаясь держать себя в руках, – вы соображаете, насколько абсурдны эти притязания в моем случае?! У меня есть недвижимое имущество, счет в банке, работа в газете и нет никакого супруга! Я уже довольно длительное время сама за себя отвечаю и о себе забочусь. В моей семье есть я и моя мать – и никакого «старшего мужчины».

– И все же по закону…

– Этот закон касается замужних женщин или несовершеннолетних девушек. Я же не отношусь ни к тем, ни к другим. У вас нет причины для отказа!

– Командование сочло, что есть, мадам де Брольи, и я сожалею, что вы разочарованы, но…

– Разочарована?.. – Аньес вздернула подбородок и посмотрела на лейтенанта Дьена. – Боюсь, это не совсем верно. Скорее впечатлена. Мало кому удается так меня впечатлить. Но даже не сомневайтесь в том, что в скором времени я снова здесь появлюсь.

– И зря потратите ваше время, да и наше тоже.

– Это мы еще поглядим, – фыркнула она и сдержанно кивнула: – До свидания, господин лейтенант!

– Всего доброго, мадам де Брольи.

Она зачем-то улыбнулась ему, что вышло у нее довольно нервно. И развернувшись, зашагала на выход, отстукивая по каменному полу каблуками. Холл. Дверь. Крыльцо. Раскинувшийся на огромное расстояние двор форта в форме звезды. Сейчас эта звезда была седая – после ночи все укрывала изморозь. Еще не успело заново почернеть. Аньес сглотнула и приподняла воротник пальто. Ей было отвратительно. Гадко. Если бы они написали правду о ее неблагонадежности, возможно, это не так ударило бы – к этому она казалась себе готовой. Потому что привыкла к действующему порядку вещей.

Но так – выглядело пинком солдатского сапога в живот. Вот как у этих мальчишек, которым бы дурачиться, а их гоняют. Как собак дрессируют жить по командам, ей-богу. Сколько им? Некоторым и двадцати нет. Дети.

Аньес вынула зажигалку, повертела в свободной руке. Должно быть, место не самое подходящее, чтобы курить, но у нее так жгло глаза, что пусть лучше жжет в горле. Впрочем, за сигаретами тянуться далеко. Еще и эта дурацкая папка. Она сердито выдохнула и сбежала вниз по лестнице и свернула за угол, где за зданием администрации и казармой ее ждал автомобиль.

Двор. Пропускной пункт. Ворота. Шлагбаум. Трасса.

Она гнала, потому что любила скорость и потому что не знала, как справляться с клокочущим внутри, выедающим все внутренности разочарованием. О, как она хотела бы привыкнуть получать тычки! Да она и привыкла, но это… сейчас…

Да. Да, хуже всего причина. Отсутствие честности. Лицемерие даже перед самими собой.

Вот почему ей отказали. Унизительно. Жестоко. Трусливо. Проще сказать, что это лишь оттого, что она родилась женщиной.

Последние дни все сыпалось на нее одно за другим.

Лионец пропал, перестав отвечать на звонки. Консьерж, снимавший трубку, неизменно говорил, что господин подполковник еще на службе. Повод ли для беспокойства пара дней? Пожалуй, что нет. И все же это чертово необъяснимое беспокойство ее снедало так, будто бы что-то пошло неправильно. Та линия, которая вела ее все это время и на которой ей все представлялось должным, сейчас сделала виток, которого она не ждала. Или надлом, за которым все становится зеркальным отражением нормальности.

Но, Господи, это ведь только пара дней! И у него действительно служба!

Впрочем, свой номер она ему тоже дала. Она ему и себя дала – не торопясь и без лишней суеты. Почему-то ей казалось, что и он ее.

Но вот уже целых два дня как Лионец пропал!

Зато вновь настойчиво стал напоминать о себе Леру, от которого она, в свою очередь, тоже почти что скрывалась, ограничиваясь обедами и работой. Видеть Гастона Аньес совсем не могла. Что с ней творилось бы от его прикосновений, даже думать не хотела. Как быть с ним дальше – не имела ни малейшего представления. Звук его голоса сделался невыносим, и она задыхалась, когда его слышала. Будто бы разом вспомнив, почему не любит и почему раз за разом отказывает ему.

Сейчас ее основной задачей стало избегание Леру на собственной территории – в квартире и в кровати. И уже третью неделю она с этой задачей довольно успешно справлялась. Третью неделю с новогодней ночи, когда поцеловала Лионца. Однако Гастону такое положение вещей совсем не нравилось. Того и гляди – заявится сам, как ни отговаривайся. Хоть бы он уже нашел себе кого-нибудь, честное слово! Тогда все стало бы куда проще.

А теперь, в довершение всех забот – еще и нелепый отказ, зудевший в ее голове и в ее пальцах, сжимавших руль Ситроена.

До Парижа она долетела так быстро, как только могла. До дома добиралась чуть дольше, петляя людными улицами. К себе поднималась, будто за ней гонятся черти. А оказавшись в одиночестве и тишине, швырнула проклятую папку куда-то в угол. Содрала с головы шляпку, стащила сетку с волос и вынула шпильки. Кожа неприятно саднила, как если бы была проткнута. Ей бы разразиться ругательствами – глядишь, отпустило бы хоть немного. Но Аньес только шумно дышала и ноздри ее гневно раздувались раз за разом. А потом двинулась на кухню, где еще оставался коньяк, который она держала у себя для Леру. Его любимого сорта, от которого наутро у нее всегда болела голова. Дорого́й, но дурной, как пойло из грязного рыбацкого кабака. И даже в этом Гастон был чертовой подделкой. Прав старый Уврар. Ох, как же он прав! Всю жизнь вылезать на других. Всю свою жизнь.

Аньес захлебнулась злым рыданием и, наконец, влила в себя коньяк, прислушиваясь к тому, как он обжигает губы, язык, глотку и, слава богу, попадает в желудок.

И теперь ей становится чуточку теплее.

Несколько минут она колеблется, склоняясь все сильнее к той мысли, что вот именно сейчас ей уже и правда надо делать шаг, который оттягивала, надеясь все решить самостоятельно. Есть вещи, которые самостоятельно не решаются. Она отпила еще, ничем не закусывая. После чего со стаканом двинулась назад, в просторную гостиную. У окна стояло плетеное кресло, которое очень любил Марсель. Бывало, летом он садился в него, открывая настежь створки, и читал газету. Горничная подавала ему завтрак на журнальный столик здесь же, рядом, а Аньес, вставая всегда гораздо позже него, заставала мужа вот в таком виде. Странно – сейчас она даже уже не восстановит в памяти, какими были на ощупь его руки. И с трудом припоминает лицо – только отдельные черты. Если бы не портрет и их свадебная фотография здесь же, в гостиной, пожалуй, было бы еще труднее.

Сейчас на столике стоял телефонный аппарат. Из этого кресла она всегда делала звонки. В этом кресле, гори оно все, ела свои завтраки, которые давно готовила самостоятельно. Что ей осталось от прошлого, даже когда она сама будто бы переродилась? И давно живет другими идеалами и совсем по другим правилам. Иногда она почти что верила, что делает все правильно, и Марсель бы одобрил. А иногда натыкалась на его укоризненный взгляд с фотографий и тогда вслух говорила: «Просто ты не знаешь, что они все с нами сотворили, дорогой». И открытые створки окон в любое время года больше ничуть не пускали воздуха.

В конце концов, она снова оказалась в этом самом кресле и сделала тот самый звонок. А потом, прикончив бутылку, в которой оставалось совсем немного – проклятый Гастон все вылакал, провалилась в тяжелый и мутный сон почти до самого конца дня. А когда проснулась, зверски долбило висок. Глаза глядели больными и воспаленными, но в сущности, такой она и предстала в действительности – внутри самой себя, какой ее никто не видел. Даже лицо почти серое. Но это легко решается посредством пудры и румян. Макияж она наносила себе мастерски.

И в зал Динго Бара по улице Деламбре Аньес де Брольи входила поздним вечером того же дня уже во всеоружии – никто бы и не догадался, что было с нею парой часов ранее.

[1] Согласно французскому законодательству до 1965 года для трудоустройства или открытия счета в банке у женщины могли потребовать предоставить письменное разрешение от отца или мужа (старшего мужчины в семье).

Она не была красива по-настоящему и знала об этом. Но умела убедить окружающих в том, что красивее ее они никого не встречали. Может быть, потому что каблуки и щипцы для завивки волос были лучшими ее друзьями с давних пор.

Калигула ждал у барной стойки этого желто-красного мира в приглушенных тонах, гоняя из ладони в ладонь полупустую рюмку. И вот уж кто был сейчас по-настоящему хорош собой – пусть и слегка в подпитии. Аньес махнула рукой официанту и села за дальний столик. Спустя еще несколько минут ревущего будто от безысходности или отчаяния задорного джаза, ей принесли стакан виски, который должен был исправить хоть что-нибудь в ее жизни. И пригубив его, она почувствовала себя немного лучше.

Потом чуть пошатывающейся походкой к ней двинулся от стойки артист Вийетт, но едва сел на стул напротив, Аньес готова была поклясться – он и вполовину не так пьян, как притворяется.

– Я подумал о том, что хочу угостить вас, – деловито сообщил ей Жером, и она сдержанно кивнула ему в ответ.

– Мельпомена никогда не была против пропустить стаканчик-другой, верно?

– Как скажете. Мне нравится ваш энтузиазм. И ваша инициативность. Но давайте впредь условимся – если уж работаю с вами я, то хотя бы меня ставьте в известность о своих действиях. Не рискуйте там, где это не нужно.

– Я ничем не рисковала, – отмахнулась Аньес. – Хуже все равно быть не может…

– Поверьте, может. Я знаю. Моя задача выводить вас на нужных людей, но в вопросах вашей защиты я ограничен, придется ставить в известность кое-кого повыше, а это уже серьезно, – последнее было сказано полушепотом и так, будто бы он вот-вот уронит голову на стол.

– Связей у меня сейчас больше вашего. Куда вы можете меня вывести? Познакомить с Камю? Или с Кокто? Кроме совести нации, они ничего не значат в реальном мире, в котором мы ведем эту позорную войну.

– Но и ваши знакомства – еще довоенные, – справедливо заметил Калигула. – И не кипятитесь, вы обращаете на нас внимание. Пейте. И улыбайтесь, пожалуйста.

Калигула был еще очень молод. И очень неглуп. И очень талантлив. И очень смел. И она совсем не умела понять, когда он играет, а когда он настоящий.

С того самого дня, как они познакомились, Аньес мало что понимала в общении с этим мальчиком, который то горячо и задиристо шагал на демонстрации против ведения войны в Индокитае, то горячо, но праздно отстаивал права Вьетминя в его борьбе на вечеринке у Риво, то горячо, но деловито предлагал ей… сотрудничество.

Аньес впервые увидела его в конце весны, когда снимала шествие, организованное ФКП[1] в центре Парижа, для газеты и знала сама, чувствовала, что должна идти с ними и точно так же, как они, кричать: «Не хотим быть палачами!» Так было бы верно, так поступил бы Марсель, он шел бы с толпой, он шел бы впереди всех, потому что это соответствовало его принципам и потому что он был не таким, как фальшивка-Леру. А Аньес согласилась бы и с чертом, если бы он нес им мир, который они сами уничтожали, пусть и на другой стороне глобуса. Она ненавидела войну. Ненавидела. А значит, в тот день она ненавидела французское государство, которое ее несло. Как можно? После всего, что они здесь пережили – как можно там?

В шумной толпе шагали мальчики и девочки, мужчины и женщины, но не они с Марселем, и отчего-то ей верилось, что горячие эти мальчики – непременное будущее ее страны. Вийетт лишь на мгновение задержался на ней взглядом, выцепил на один миг из группы журналистов, толкающихся у дороги ради эффектных снимков, когда она отняла фотокамеру от лица. Аньес узнала его – глаза Калигулы тогда глядели со всех театральных афиш. И на его спектакль на другой день она шла, зная, кто он такой.

Ему прощалось многое, его обожали, его нарекли «парижским ангелом» не иначе за светлый взор и прекрасный голос, которым он произносил одинаково вдохновенно тексты своих ролей, будь то бог, человек или сам дьявол во плоти. И никто не догадывался, никто на свете не догадывался, что этот самый юноша, безрассудно и горячо защищающий вьетнамцев, не скрывающий своей симпатии к Советскому союзу и при знакомстве объявляющий во всеуслышание, что он коммунист, и правда завербован советскими спецслужбами и сам является вербовщиком. Как можно относиться серьезно и с подозрением к словам мальчишки-актера?! Никак. Совсем никак, если жизнь не бьет по затылку так сильно, что теряешь равновесие.

– В КСВС[2] кадровые перестановки, – наконец проговорил Жером после того, как официант принес им еще бутылку чего-то крепкого и заставляющего кровь бежать быстрее. Со стороны они казались парочкой на хорошем подпитии, веселящейся здесь ночь напролет, успев уже даже потанцевать, и Аньес было смешно от этого – он же и правда ребенок рядом с ней.

Неужели не странно? Неужели не обхохочешься?

Калигула, между тем, продолжал:

– С тех пор, как генерал Риво занял новый пост в министерстве, за собой он привел своих людей. Потому мы и настаивали, чтобы вы возобновили знакомство. Недурно иметь кого-то большого на подхвате, а?

– Риво не может быть на подхвате, – вздохнула Аньес, – я его почти не знала. Марсель был с ним знаком, а я видела несколько раз. Если бы не господин Леру, я бы даже на ту вечеринку не смогла попасть.

– Но с вашим мужем генерал находился в дружеских отношениях? Что он говорил о нем?

– Мне казалось, они хорошо друг о друге отзываются. Марсель уважал героев Великой войны.

– Стало быть, стоит попробовать зайти отсюда. Подавать повторное прошение пока не спешите. Вам нужна уверенная поддержка, а с таким напором прямо сейчас только хуже можно сделать.

– Да куда уж хуже! – второй раз за вечер возмутилась Аньес, но сгладила это возмущение глухим смешком и вновь приложилась к своему виски. Трезветь ей не хотелось. Трезветь – значило снова оказаться один на один с отвратительным миром.

– Разозлите этого нового начальника КСВС, а он, поговаривают, из тех, что и ногти живьем вырывают во благо Франции, он и против Риво пойдет, с него станется. Зачем нам такие потрясения во власти, где всегда можно найти прогнившее звено?

– О-о-о, – посчитала нужным изумиться она, тогда как не была изумлена вовсе. – Кого же этот новый начальник так сильно напугал? Того сопляка, который мне отдавал документы? Господи, Жером, какая чушь! Отказать мне из-за того, что у меня нет мужа!

– Тш-ш-ш, дорогая, – Калигула обхватил ее пальцы и поднес к лицу, быстро коснувшись их горячими губами. От этого прикосновения по ее позвоночнику прошли мурашки. – Он все правильно сделал – в соответствии с законом. Этак у вас меньше оснований поднимать шум. Ваша неблагонадежность не доказана, но и не опровергнута. А вот разрешения и правда нет. Не так уж и глупо он все провернул.

– Подло и трусливо, – проворковала Аньес.

– О нем наводили справки. У него безупречный послужной список – он в армии с тридцать девятого, был в плену, сбежал, воевал в Сопротивлении, а потом и в Свободной Франции, год прослужил в Германии – перевоспитывал немцев. Награжден орденом Освобождения. Я бы восхищался им, будь у него хоть какая совесть. Когда такие люди оказываются в Индокитае – позор для армии. Но это не имеет отношения ни к подлости, ни к трусости.

– Каков герой!

– И все же я рекомендую вам держаться в стороне от этого героя. Не бодайтесь. Мы не в Провансе и не в Лангедоке, чтобы устраивать корриду.

– Мы, бретонцы, играем в регби, – отрезала она с ангельской улыбкой.

– Славная игра! Вот этим и займетесь, но с Риво. Он большой любитель спорта. В данный момент ваша задача – возобновить знакомство с ним, и если вы хотите попасть во Вьетнам… Мы все на это надеемся… нам нужны люди там. Наши, по-настоящему наши люди… которые любят Францию и которые не хотят видеть кровь на ее руках… Потому, пожалуйста, избегайте прямой конфронтации с командованием КСВС. В конце концов, это едва ли не единственный ваш шанс. Подполковник Юбер – не тот человек, с которым стоит так рисковать.