Текст книги "Поездом к океану (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
Или только сейчас, в эту счастливую минуту, она – это она?
Когда человек обретает себя, он должен быть счастлив. Несчастны те, кто изображают других.
На завтрак были свежий хлеб, масло, джем и яйца-пашот – Аньес готовить умела все самое простое, но те у нее на удивление получались. Молоко для сына и печенье, которое она снова растолкла, потому что Робер желал только так, отказываясь есть по-человечески. «Он еще очень маленький», – улыбаясь, говорила ей иногда Женевьева.
И теперь Юбер удивленно повторил то же самое, слово в слово. «Он еще очень маленький» – будто ожидал увидеть взрослого мальчишку, а на руки ему усадили младенца.
Он еще очень маленький и у него совершенно уникальные уши. И еще он их сын. Лишь последнее – как сказать? Где найти те самые причины, оправдания, извинения, которым Лионец поверит, за которые он простит? Разве на свете есть такие?
Потом она ушла одеваться и причесываться. Спешно провела ладонями по волосам, наткнулась на коклюшки, негромко и испуганно охнула, глянув на забавлявшегося Анри, и исчезла в другой комнате. Иногда он слышал ее отрывистое «мама, который час» и «мама, я могу приехать поздно, не ждите». И забавлялся еще больше.
А потом мальчик негромко проворковал ему: «Чу! Чу! Чу!» – и схватился за погон на мундире. Как он так легко понял, что «чу» на птичьем языке означает «хочу», Юберу и самому было не ясно, но вся эта возня заставляла испытывать что-то щемящее в груди, отчего он даже не пытался укрыться. Чувствовать всегда лучше, чем жить с камнем вместо сердца.
Позднее Аньес показалась на кухне уже полностью одетая и вместе с матерью. Мадам Прево была смущена, хотя, казалось, ее смутить непросто. Она забрала Робера и ретировалась в другую комнату. А Анри и Аньес остались одни, неловко глядя друг на друга, будто бы были школярами. Хороши школяры! У него изранено все тело, а у нее вся душа, но если захотеть, можно сказать и наоборот – ничего не изменится.
Он вез ее в Иври-сюр-Сен, по пути она покупала газету, ежедневную «Юманите», которую, оказывается, все еще читала, и они говорили о чем-то, что там писали в то мартовское утро. Заголовки были о войне. Аньес мечтала о мире. А когда они прощались у форта, он вдруг сказал ей:
– Может быть, мне попросить в гараже, чтобы не отдавали тебе машину? Пусть найдут в ней какую-нибудь поломку и продержат у себя хотя бы еще день?
– Зачем же, господи? – удивилась Аньес, вскинув свои красивые тонкие брови, и он невольно залюбовался ею. Опять, как обычно.
– Ты куда покладистей без нее.
– Тебе тогда с ними никогда не рассчитаться, – расхохоталась она, когда поняла, о чем он толкует, и нисколько не раскаивалась в том, что сама не далеко ушла, продырявив шину. Только ей совсем не было стыдно за свой поступок, пусть сейчас она уже и не знала, как ей остановиться на этом мгновении, но не позволять происходящему зайти далеко.
Не выходило.
Истосковалась по нему.
А теперь, как голодающая, не могла насытиться.
– Плевать. Что-нибудь придумаю. Вечером мы сможем увидеться?
– Ты же слышал, я сказала матери, чтобы не ждала.
И теперь хохотал он, а она выскакивала из салона его шикарного Остина и мчалась к КПП, оглядываясь несколько раз и широко ему улыбаясь. А Юбер все настойчивее думал о том, что ее сын – от другого мужчины – вовсе никакая не беда. Они оба, и он, и Аньес, стоили того, чтобы ждать их полтора года. Они стоили, чтобы ждать их всю жизнь.
[1] Тип культурного ландшафта, где пастбища, поля и луга отделены друг от друга и окружены земляными насыпями, увенчанными живой изгородью, рядами деревьев, лесопосадками или полеском. Характерен для Нормандии. Бокажи послужили существенным затруднением для союзных войск при проведении операции «Оверлорд», поскольку снижали видимость, затрудняли действия танковых частей и снижали эффективность применения артиллерии.
[2] Основной американский средний танк периода Второй мировой войны. Широко использовался американской армией на всех местах боевых действий, а также в больших количествах поставлялся союзникам (в первую очередь Великобритании и СССР). Во время продвижения по Нормандии к их днищам прикреплялись острые стальные пластины, срезавшие бокажи.
* * *
Маленькая и теплая, она оказалась в его объятиях, будто упала с неба, и такое счастье, оказывается, вынести очень трудно. Юбер вынужден был признать, что почти полюбил салон своей слишком хорошей для такого солдафона, как он, машины, вычурной и, наверное, чересчур британской. Но на подобную симпатию имелась одна-единственная причина, зато достаточно веская, с какой трудно не считаться. Эта машина подходила Аньес. Его маленькая бретонка выглядела блистательно и снаружи ее, и внутри, хоть в форме, хоть в вечернем платье, хоть в тренчкоте, хоть в меховом пальто. И еще лучше она выглядела в его объятиях.
Он видел ее вчера. Он видел ее утром. Вечером – он видит ее снова. Это, черт подери, становилось отличной привычкой, от которой ему, наверное, никогда не отказаться. Она пахла весенним дождем, сигаретами и горькими духами, от которых кружится голова и шаги по земле становятся легкими-легкими. День без нее был лишь чередой событий, которые он подгонял, лишь бы быстрее наступил тот миг, когда окажется у форта, чтобы ее забрать, даже если механик уже и починил старый Ситроен. Потому что она сказала матери – не ждать. Ее сыну всего лишь год, а она, безумная, сказала не ждать.
– Я заставлю тебя объясниться за каждый твой поступок, – заявил Юбер, уткнувшись лицом ей в шею, продолжая вжимать в себя ее тело, задыхаясь и зная, что задыхается и она.
– И за каждое мое слово? – прикрыв глаза, спросила Аньес.
– Да.
– Но ведь это будет потом. Сегодня не надо.
Сегодня она не хотела.
Сегодня было бы слишком страшно, потому что несколькими минутами ранее она вставала с рабочего места, точно зная, что сядет в свою машину и уедет одна, пока все снова не зашло слишком далеко, пусть и сама начала на сей раз. Это вновь случилось. На нее вновь обрушилась безумная вера в то, что все еще может выйти. Полтора года смягчили в ней боль, ненависть к войне, убежденность и упорство. Притупили страх. Заставили почувствовать себя неуязвимой и одновременно хрупкой, как стекло. А в тот день, когда на глаза ей попалась листовка с ее собственной фотографией, она, вместе с испытанным сожалением о неслучившемся, вдруг подумала, что, может быть, все и правда уже позади, поздно, неважно. И можно начинать жить. Звенеть от чувств и трепетать от порывов.
О, как ей этого хотелось! Жить, вдыхать воздух в сердце Парижа и слушать океан на самом конце света – там, где осталось ее собственное сердце. Да. Отвезти Робера летом к океану – самая лучшая идея из тех, что приходили ей в голову. Да. Снова увидеть каменные домишки Требула под красными крышами и золотистый крестовник, пусть теперь уже просто гостьей, а не частью всего этого удивительного мира.
Да. Без Юбера. Потому что его себе позволить будет нельзя никогда. Но она сможет, сумеет, справится. Самое главное – просто раствориться для всех и всего. И прекратить барахтаться. Даже растворившейся – она для него опасна.
И потому она шла из форта к гаражу спешным шагом, еще утром справившись, что Ситроен в порядке. И лишь в последний момент, уже увидав темно-вишневую машину под своим навесом, резко развернулась и рванула в противоположном направлении. Прямо к КПП. Прочь. Пешком. Сколько угодно шагов в полной уверенности в том, что за огромными воротами ее ждет Лионец, такой же сошедший с ума.
Аньес шла все быстрее, и крылья за ее спиной крепли. Смятенье чувств ничто, когда меняешь тысячи решений и принимаешь одно, самое верное. А в награду получаешь этот восхитительный миг. Он, уткнувшийся ей в шею, а она – прикрывшая глаза и шепчущая свое «потом, не сегодня».
Потом на колени ей упал букет рубиновых роз, и она рассмеялась, потому что не было ничего глупее и несуразнее, чем подполковник Юбер, даривший ей цветы. Может быть, любой другой женщине – вполне подошло бы. Но ей?! Ей! Ей, которой он готов преподнести весь мир!
– Позволь полюбопытствовать, в чем причина твоего смеха? – недовольно спросил Анри. И за его недовольством скрывалось то, чего она никогда не знала за ним – робость мужчины, у которого не было первой любви. У которого отняли возможность любить впервые. Аньес была богаче его даже в этом. Юность она уже переживала однажды.
– Удивляюсь, почему сразу не флердоранж[1]. Ты ведь этого добиваешься.
– Этого, – не стал он возражать. – Поедем ко мне? Ты все еще не знаешь, где я живу.
– Возле Отеля де Бриенн, я помню.
– Поедем?
– Только в том случае, если твои окна не выходят прямо на кабинет генерала Риво. Это было бы отвратительно, – снова расхохоталась она, откинувшись на кресло, пока он не закрыл ее рот, впечатавшись своими губами, сминая телом розы и заставляя молчать. Молчать и целовать вместо ответа.
Жил он, как оказалось, на бульваре Сен-Жермен, что и правда было достаточно близко, но, по счастью, ни из одного среди его окон не просматривалось здание Министерства национальной обороны. Нет, здесь было даже спокойно, и когда они входили в его квартиру, тишина и полумрак заставили Аньес вспомнить о том, что вся их с ним настоящая жизнь вот такая – в полумраке. Ни тьма, ни свет. Им шага не хватало до того или другого.
Юбер забрал ее пальто и пристроил его на вешалку. Потом предложил ей вина или кофе. Аньес ничего не хотела, но все же согласилась на вино. Он обещал ей ужин. Включал электричество, ходил по комнатам, которых было немного, с ее парижским жилищем не сравнить, но обставлены они были добротно настолько, насколько выглядел и сам подполковник, а она лишь глядела по сторонам и снова испытывала знакомое чувство гордости за этого человека, который сейчас оказался куда выше ее, что бы он там ни говорил. Они действительно давно поменялись местами, а он того не заметил и даже не понимал, что сам – сам! – достигнул того, чего иные люди не способны получить, даже имея правильное происхождение или протекцию.
В его собственной голове он Лионец, сын булочника, человек, который не знает, как правильно сервировать стол и, кажется, стесняется этого, хотя солдату такие умения ни к чему. Потом Аньес будто проснулась и перехватила у него инициативу. У них получился забавный пикник посреди его гостиной, прямо на полу, под легкомысленный джаз, игравший из радиолы, стоявшей здесь же. Они говорили мало, смеялись много и так же много целовались.
Ей уже совсем ни о чем не думалось, она лишь подставляла его поцелуям лицо, шею и плечи, а пуговки на ее рубашке расстегивались все ниже и ниже. Юбер теперь и не походил на настоящего подполковника, и это ей нравилось сильнее всего.
Страшилась она лишь той власти, что чувствовала над ним. Эта власть кружила ей голову. Не вино, от которого становилось лишь теплее и веселее, а осознание, что с этим человеком она может теперь делать все, что ей захочется. До каких пределов – она не знала, но почему-то сомневалась в том, что они существуют. И именно оттого пыталась себя убедить, что никогда не воспользуется своей силой над ним. С ним – нельзя. Любви на свете не так много, ее – самая бессмысленная, но для чего-то же она родилась.
– Ты совсем седой стал, – сказала Аньес, когда он наклонился к ее груди, спускаясь губами все ниже к белью, а ее ладонь легла на его волосы. Провела меж прядей пальцами, чуть вытягивая, и улыбнулась. На ощупь они были мягкими, почти как у Робера, и касаться их было приятно.
– А отца я помню совсем черным, – поднял он взгляд к ней и не спеша – спешить теперь некуда – улегся на пол у ее ног, положив голову ей на колени. – Даже усы с бородой.
– А мать?
– Мать седела. Носила шляпки, косынки. Ужасно сердилась, что выглядит старше отца, хотя моложе его на восемь лет. Он говорил, что молодость из нее вынули я и сестры своими проделками. Ее звали Раймонда. Как тебя, моя Раймонда Мари Аньес де Брольи, урожденная Леконт. Фамилию мы сменим. Остальное останется. Что ты на это скажешь?
– Что ты совсем не интересуешься моим мнением на сей счет.
– Я уже один раз поинтересовался. Больше не буду.
– Жаль. Иначе я сказала бы тебе, что мне не нравятся ни твоя внешность, ни твой характер. И мне бы совсем не хотелось, чтобы хоть что-то из этого передалось нашим детям.
– Хорошо, пусть они будут похожи на тебя. На это я могу согласиться.
Она снова рассмеялась, уже не понимая, смеется сама, или это вино в ней играет. А он перехватил ладонью ее затылок и заставил наклониться к своему лицу. Они застыли, глядя в глаза друг другу. Наоборот, вверх тормашками. А потом она сама подалась вперед, и они снова целовались, как если бы впервые занимались любовью.
Позднее она оказалась, как и он, лежащей на полу, вдоль его крепкого тела, тесно прижатая к нему и с заведенными вверх руками. Ее нараспашку раскрытая грудь часто вздымалась. Но не менее часто дышал и он. Часто и тяжело. Между ними происходило нечто самое важное, самое главное, что случается между мужчиной и женщиной. И это больше объяснения в любви. Это взаимное помешательство, потому что лишь безумный способен раствориться в человеке, который однажды уже предал.
Он предал ее, пройдя мимо ее дома много лет назад у старого маяка.
Она предала его, назвав Жиля Кольвена отцом своего сына.
Квиты.
И неважно, чья вина сильнее.
В тот вечер на пороге их будущего, которое пройдет порознь, они наконец простили друг друга.
– Робер никогда не оставался без меня на всю ночь, ни разу, – тихо сказала Аньес, прижимаясь лбом к его лбу после очередного поцелуя.
– Ты ведь не кормишь его грудью, я бы понял, – прошептал Юбер и отстранился, чтобы снова нырнуть вниз, к ее соскам, сейчас освобожденным от белья, и касаться их губами, царапая щетиной, отчего на ее белой коже оставались красные следы.
– Нет. Сейчас уже нет, мне пришлось отказаться от этого, когда я вернулась к работе.
– Все же у тебя в голове что-то не так устроено… Не проси за мальчишку. Все равно я тебя уже не отпущу. Мне плевать, что подумает твоя мать и как трудно ей будет справиться. Сегодня у тебя только я.
– Хорошо. Сегодня у меня только ты, – согласилась Аньес, прикрыв глаза, и промолчала, что только он был у нее всегда. Даже Робер – это только он, и больше никто.
На них все еще оставалась одежда, когда зазвонил телефон. Анри исступленно целовал ее, продолжая судорожно удерживать на месте, будто боялся, что она куда-нибудь денется. Но трель ворвалась в их первую настоящую ночь, вырывая обоих с кровью из этой невероятной расцвеченной яркими пятнами реальности.
– Не надо! – жалобно всхлипнула Аньес, чувствуя, что все теряет, когда он замер, нависнув над ней.
– Я не могу, – отрывисто выдохнул Анри. Его горло сковало спазмом. Больше он ей ничего ответить не мог. Что тут говорить? Что его и посреди ночи в одном исподнем могли сорвать по любому вопросу? Это она должна была понимать сама. Чем быстрее поймет, тем лучше. Но легче было сдохнуть, чем оставлять ее здесь полураздетую посреди гостиной.
Юбер резко вскочил на ноги и рывком заставил подняться ее. После повел в свой кабинет, на ходу пытаясь застегнуться. Она – ничего не делала. Шла, как механическая кукла, не прикрываясь и ни слова не говоря. Лицо ее все больше бледнело, и ему это совсем не нравилось. Хотелось встряхнуть, все объяснить, но чертов телефон продолжал трезвонить до тех пор, пока он не поднял трубку.
– Алло, я слушаю! – рявкнул Юбер, с трудом сдерживаясь, чтобы его голос не звучал грубо. Одновременно с этим Аньес приникла к нему всем телом, как к твердому и сильному дереву льнет мягкий податливый мох. И он снова, как в пропасть, сорвался, судорожно сжимая свободной рукой ее плечи, чувствуя, как напрягается в брюках член, понимая, что еще немного, и вышвырнет проклятый аппарат в окно.
– Господин подполковник, прошу прощения за столь поздний звонок, но к вам пришел господин де Тассиньи, – ровно и монотонно в противовес его буре зазвучал голос консьержа.
– Ну так впустите!
Есть лица, которых пропускают в любое время дня и ночи. Де Тассиньи к таким и относился.
Юбер бросил трубку на место и развернул к себе Аньес. Теперь его пальцы забегали по ее одежде, приводя в порядок. Она же, как рыба, выброшенная морем, медленно приходила к пониманию: на этом все.
– Можно я побуду в твоей спальне? Не хочу сегодня никому попадаться на глаза, – хрипло попросила она вместо того, чтобы сказать главное, то зачем в действительности пришла – признаться наконец в своей любви. Поставить точку в их затянувшемся на годы объяснении.
– Если ты со мной, то не имеет значения раньше или позже. Они будут видеть нас вместе. Тебя в моем доме. В нашем, – поправился он, – в нашем доме. Если ты правда со мной.
– Я с тобой. Я правда с тобой, но дай мне немного времени… привыкнуть. Еще два дня назад ничего не предвещало, я не хотела и…
– Чего ты боишься?
Она боялась столь многого. Она боялась шантажа, разоблачения, поражения в собственных войнах. Она боялась, что он не примет ее с ее правдой. Она боялась, что он никогда ее не простит. И впервые думала о том, что, должно быть, в его глазах с его осознанием чести и долга совершаемое ею каждый день – предательство. Тогда как она виновата на свете лишь перед одним человеком – перед ним. За всю ложь и всю боль. И этого она тоже боится, боится, что он никогда не поймет.
Но вместо всего этого Аньес лишь мотнула головой и тихо проговорила:
– Мне просто нужна передышка. Я не могу так… сразу, с головой в твою жизнь.
– Только сегодня, – с некоторым нажимом проговорил он, словно бы утверждал свое право на нее.
– Как скажешь.
В дверь постучали. Юбер ругнулся и снова схватил ее за руку, потащил к себе, завел в комнату, а потом крепко поцеловал в лоб. Стук повторился, и он оставил ее одну, направившись открывать. А она замерла на его кровати, обхватив себя обеими руками, и ей отчего-то сделалось страшно и холодно, как в детстве, когда мальчишки из рыбацкой деревни в единственный день, когда не встречал шофер, опоздавший из-за поломки машины, загнали ее на дерево. Они не хотели ничего дурного. Лишь посмотреть, настоящие ее волосы, или как у куклы. Слишком блестящие, слишком ухоженные, слишком аккуратно лежат на плечах, будто бы никогда не растрепываются. В ней всегда и всего было слишком.
И сейчас тоже.
В коридоре послышались голоса. Отчетливые, мужские, грубоватые. Антуана де Тассиньи Аньес помнила. О его дружбе с Анри знала довольно давно. Но сейчас ей сложно было соотнести того де Тассиньи со светских вечеринок с этим, у которого речь звучит сталью.
– Я помешал? – спросил он, проходя мимо комнаты, и Аньес видела мелькнувшую тень в щели приоткрытой двери.
– Нет, идем в кабинет.
– Прости, дело безотлагательное, иначе я бы не вламывался. Если захочешь, извинюсь перед твоей дамой лично.
– Так не терпится узнать кто? Иди к черту, дама спит.
– Как скажешь, – хохотнул он, и Аньес этот смешок показался мерзким, таким, что она не хотела бы слышать. Как будто раздавила насекомое. Гадко.
Потом простучали шаги по паркету пола. И дверь в соседнее помещение негромко хлопнула. Если бы Анри провел его в гостиную, то она могла бы закрыть глаза и правда попытаться спать, потому что там было бы меньше слышно. Но Анри не повел – попросту потому, что не хотел демонстрировать следы ее пребывания. Там все еще валялся ее галстук. И мундир тоже там. И на полу, на мягком ковре – бокалы и блюдца. Еще там крутится замолкнувшая пластинка. И негромко подпрыгивает иголка, отчего раздается: шарп-шарп-шарп. И в ушах ее точно так же, как будто пульс – шарп-шарп-шарп. Там – их общий миг, который уже не повторится.
– На сегодняшний день они в этой точке, как и планировали, – заговорил де Тассиньи, и из-за стены голос его звучал глухо. – Ровно здесь, укрепленный пушечный форт. Видите?
– Я эти карты изучил вдоль и поперек, Антуан. Ничего нового вы мне не покажете.
– Сегодня их атаковали с севера. Нам сообщают о крупных потерях. Но главное – эта высота уже точно наша. Оттуда хорошо просматривается дорога. Вот и пытаются выкурить.
– Это мы должны атаковать, а не нас, – проворчал Анри. – Вьетов отбросили?
– Да, пока да. Но это не решает основной проблемы. Они вернутся с бо́льшими силами, и толку от пребывания в форте не получится.
– А это, братец, неважно. Тут важно другое. Теперь мы знаем наверняка, что Ван Тай здесь. Вот два населенных пункта, которые, наверняка, подпитывают их силами, и больше деваться некуда. Горы образуют естественный заслон, перевал, который сложно преодолеть на тяжелой технике, они чувствуют себя неуязвимыми. Но наше предположение с самого начало было верным. Тут расстояние… сейчас я помечу… Вот. Километров тридцать, не более. А теперь смотрите левее, на запад. Вот сюда.
– Да смотрю, смотрю. Черт, у вас есть, чем горло промочить? Я сегодня накричался в штабе, жаль вас не было. Вы бы оценили этот балаган.
– Коньяку?
– Нет, не настолько радикально. Воды.
– Минуту. Вы пока ознакомьтесь.
Снова застучали шаги. Аньес часто дышала. Плеск в кухне. Аньес задышала еще чаще, чувствуя страшную сухость во рту. А потом сжала пальцами виски, будто бы это могло помочь унять ее волнение. Ей и самой отчаянно хотелось пить. Выйти к нему и попросить? Нет, иначе не выдержит и спросит, а спрашивать про Ван Тая нельзя.
Потом Юбер вернулся в кабинет. И в ту же секунду Антуан, будто пребывал в сильнейшем возбуждении, выкрикнул:
– Откуда у вас эти данные?! Если все и правда так, то это полностью меняет наши шансы, Анри! С чего вы все это взяли?
– Все и правда так, – снова прозвучал голос Юбера, куда спокойнее и увереннее, чем де Тассиньи. – Готов дать голову на отсечение, хотя лучше все же провести разведывательную операцию – голова мне еще дорога. Я изучал последнее время аэрофотосъемку интересующей нас области. У Риво в архиве есть занятные кадры этого участка гор и в частности данного перевала. Глядите. Видите эту платформу? Это не похоже на природный ландшафт, а вполне рукотворная, сформированная человеком взлетно-посадочная полоса. Я думаю, еще при японцах. Предположительно гравиевая, грунтовая не достаточна, на асфальтированную нужно время, и она слишком заметна, да и стальную обнаружить не мудрено. В данном отношении гравий выглядит естественно, и если бы не этот единственный снимок, я бы не рискнул предположить, что здесь у них аэродром. Самолет явно летел очень низко, раз вышла такая четкость. Какова вероятность, что именно сюда не доставляют им вооружение и все прочее?
– Да нет такой вероятности! Наверняка они используют этот плацдарм для помощи банде Ван Тая.
– А теперь представьте себе, что будет, если прямо сюда мы посадим наши самолеты. Вот, здесь часть наших людей. Они в форте с этой стороны. Вот здесь – мы занимаем их позицию, на что они не рассчитывают. И можем использовать ее ровно с теми же целями – для подпитки армии и как плацдарм для переброски парашютистов. Ван Тай снова придет к форту, это неизбежно. Пока мы его занимаем, они там не хозяева. И если в этот момент не просто отразить нападение, а, к примеру, прямо им на головы спустить десант – благо их собственный аэродром запросто дает такую возможность… загнать их вот… глядите… Тут горы образуют котел и отсюда так легко не выбраться. Здесь их и утопить. И даже если уйдут живыми, дорогу мы отобьем. Что скажете, а?
– Что вы щелкаете задачи, как орешки. И этот поддался… черт… вы соображаете, какого значения проблему, возможно, сейчас решили.
– Догадываюсь, Антуан. Но только без реальных действий все лишь теория, она ничем не подкреплена, – Юбер говорил очень спокойно, но в его интонациях проскальзывало что-то похожее на самодовольство. Или может быть, это ей так казалось сейчас. Впрочем, он имел право. Наверное. Судя по голосу де Тассиньи – определенно имел.
– Вы сможете сейчас повторить все это генералу Каспи? Он сегодня разразился тирадой насчет того, что де Латр слишком торопится и нас это до добра не доведет. Я по собственному скудоумию возразил, что его промедление в сорок первом и сорок втором едва не обошлось ему слишком дорого[2].
– Мне, право, любопытно, что вы по этому поводу выслушали, – рассмеялся Юбер, и от его смеха за стеной Аньес вся сжалась. Ее натуральным образом подбрасывало на месте. И, чтобы хоть как-то успокоиться, она повалилась на кровать, обхватив себя руками и повторяя раз за разом, как маленькому Роберу: «Тихо, тихо, все пройдет».
Но ничего не проходило. Голоса звучали еще некоторое время. Но теперь она воспринимала их так глухо, будто бы слова свои мужчины за стеной говорили в подушку. Потом, всего на мгновение, Юбер заглянул в комнату, как если бы собирался ей что-то сказать, да так и замер на пороге, решив, что она спит. И Аньес подумала, что так лучше. Хорошо, что легла. Не придется ничего придумывать.
После дверь закрылась совсем, а еще через некоторое время хлопнула и входная, а она вдруг поняла значение его недавно оброненной фразы: «Если я в Париже, то под рукой». Да, конечно. Его нарочно поселили здесь, недалеко от Отеля де Бриенн, ведь под рукой он – и днем, и ночью. Полное и безраздельное владение Министерства национальной обороны, которое она ненавидела в эту минуту, как ненавидела и Юбера.
И так бесконечно любила, что страшно было заглянуть внутрь – ее бы смело и от любви, и от ненависти, и потому она сосредотачивалась на внешнем.
Но, господи, насколько было бы легче и проще, окажись он булочником. Простым пекарем, как его черноволосый, нестареющий отец.
В квартире стало темно и очень тихо. От тишины закладывало уши и отчетливо слышался звон в голове, впрочем, возможно, это все еще не выветрилось вино. Сколько же она его выпила? А он? Уехал в штаб, к Каспи или куда там еще – после всего что было здесь? Просто так взял и уехал? Не стал ее будить, не сказал ни слова. Развернулся и ушел в ночь, туда, где не до сна. Оставив ее один на один с выбором.
А ведь если бы был рядом, возможно, она остановила бы себя, ничего не начав.
В одиночестве – у нее не получалось остановиться.
Аньес сползла с постели и зажгла в комнате лампу. Его спальня оказалась очень светлой, и это ее удивило. Мебель в мягких кремовых тонах. Под ногами – бежевый паркет. Белоснежные портьеры. Какая-то очень женская комната, совершенно не подходящая ни ему, ни любому человеку его профессии или склада характера. Она вышла отсюда без больших сожалений и, сдерживая себя, направилась на кухню. Пить ей все еще хотелось. Набрав воды в найденный стакан, она, жадно и шумно глотая, опустошила его. Набрала второй, сделала несколько глотков и выплеснула остаток.
Затем коридор. Брошенный на стуле кофр с фотоаппаратом. Она почти не расставалась с камерой, та сделалась продолжением ее рук и частью ее сердца. Собственные глаза – оптические приборы, почти объективы. Мир Аньес воспринимала с точки зрения того, какой из него получится кадр.
Несколько секунд она стояла, глядя прямо на камеру и не делая ни шага.
А после все-таки направилась в кабинет. Зажгла свет. Огляделась, пытаясь сфокусироваться хоть на чем-то, но выходило плохо. Вместо этого выхватывала мелочи, которых не видела, когда они оба были здесь, а он отвечал на звонок. В этом помещении Аньес не находила ничего лишнего. Все сурово и лаконично, как он сам. Большое бюро, несколько полок с книгами, два стула, кресло, диван. Печатная машинка. Бумаги со стола в беспорядке сгружены на стулья.
На бюро разложена большая военно-топографическая карта. Снимков, которые Лионец показывал де Тассиньи, нигде сверху не оказалось, а рыться в его столе она не рискнула. Здесь вообще ничего трогать нельзя. Ни к чему нельзя прикасаться. И должно быть, фотографии, о которых говорили, мужчины забрали с собой, показывать генералу Каспи. Показывать генералу Каспи, как уничтожить Ван Тая, который спас ей жизнь и который доверился ей.
Будь это не Ван Тай… кто угодно другой, тогда она бы не смогла…
Но это он.
Аньес сглотнула и уставилась на обозначения. Юбер определенно имел привычку все помечать красным. Уверенно, жирно, ярко. Она так и воображала себе, как он обводит контуром нужную точку на карте и говорит Антуану де Тассиньи: «Видите? Вот здесь, видите?» Попробуй не разглядеть!
Стараясь полностью остановить поток мыслей в голове, которые, переполошенные, были несвязными и перепрыгивали с одного на другое, она сосредоточилась на том, что делали ее руки. А руки вынимали из кофра камеру. Потом настраивали объектив. Потом жали кнопку затвора. Раз. Другой. Третий. Сколько хватило пленки. Там немного оставалось. И ей было ужасно страшно, что будут дрожать руки, но те, как ни странно, свое отрабатывали уверенно. Плевать, как колотит саму.
Потом она еще некоторое время изучала координаты, пытаясь сложить их в своей голове в цифры и хорошенько запомнить, но была совсем не уверена, что способна на это.
Ладонь ее дернулась к телефонному аппарату, но тут же замерла, не донесенная до него на полкасания. Отсюда звонить нельзя. На телефонной станции звонок зафиксируется, и если сопоставить время, то будет ясно, что Анри звонить не мог.
Значит, нет. Не здесь.
А затем так же, тихонько, едва ступая по полу, Аньес вышла в гостиную, где повсюду разбросаны были вещи, ее и Юбера, и она стала их собирать, зная, что на это уходят последние силы, а вся ее решимость держится лишь на том, что думать она себе запретила.
Потом.
Потом она будет вспоминать этот вечер, анализировать его и, наверное, даже придет к выводу, что это хорошо, что ей удалось избежать физической близости с подполковником Юбером, будто бы от этого ее предательство капельку меньше.
Записка. Уйти просто так она не смогла. Знала, что он вернется и не найдет ее. После всего – он ее не найдет. И это будет больно никак не менее, чем сейчас больно ей пытаться совладать с собой и остановиться, ведь останавливаться Аньес не умела. И не понимала – сила это или слабость ее.
«Доброй ночи, подполковник Юбер!
Я уезжаю домой. Не беспокойся, возьму такси. Когда я проснулась, тебя не было, а я беспокоилась о Робере и решила не дожидаться твоего возвращения. Может быть, все и к лучшему.
Аньес».
Да. Именно так. Все к лучшему.
Записку она оставила там же, в гостиной. Придет – увидит.
А после выскользнула в коридор, принявшись одеваться, да так и замерла на месте, глядя в зеркало и не в силах поверить в то, что это она. Это ведь не она! Она красива, молода, полна сил! На нее же смотрит из отражения женщина, которая, наверное, пережила катастрофу.
– Что ты творишь? – хрипло спросила Аньес. Вопрос замер в оглушительной тишине дома. И ответа на него не было. Смешалось и правильное, и неправильное. И думать об этом нельзя тоже, во всяком случае, прямо в эту минуту.
