Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

И Аньес садится писать с мыслью непременно отправить. И еще позвонить – это, пожалуй, обязательно. Слова даются ей непросто на этот раз, потому что главного не скажешь, а позволенное оставляет ощущение безрадостной незавершенности, за которой следует обрыв. Обрыв связи и бесконечной нежности. Ей совсем не хотелось прощаться так, чтобы Женевьева поняла, что это и есть прощание. Потому, пожалуй, остаток дня и прошел над бумагой посреди разбросанных вещей, которые Аньес так и не прибрала. У нее на то будет еще целое воскресенье.

Потом она звонила и подчеркнуто веселым голосом сообщила матери, что на следующей неделе отбывает в Брест, а оттуда водой в Индокитай. Если Женевьева и была недовольна, то никак этого не выказала. С самого начала затеянного Аньес предприятия она молчала, зная неугомонный, отчаянный нрав своего ребенка, во всех начинаниях идущего до конца, какую дорогу бы ни избрал. С ней даже в детстве не спорили и ничего не запрещали – сперва помнилось, что у нее нет отца и она с рождения не очень счастливое дитя, а сейчас начинать воспитывать поздно.

«В какой это будет день?» – спросила Женевьева, стараясь не выдавать волнения в голосе, хотя обе знали, как тяжело ей дается их расставание. Теперь между ними ляжет океан и тысячи километров. От этого делалось страшно. Закончился зарок – три года скорбеть по Роберу Прево, но замуж она не спешила, кажется, наконец смирившись со старостью.

«Не позднее вторника, мама, – ответила Аньес, – значит, в среду я уже буду в Бресте».

«Я приеду, хочу повидать тебя, а то ведь неизвестно на сколько пропадешь».

«Я буду писать, даю слово! И постараюсь не увиливать от отпуска».

«Вряд ли у тебя получится, – с нотками снисходительности отрезала Женевьева, – я приеду в Брест, тут не очень далеко. Мы хотя бы успеем проститься по-настоящему».

Чтобы не расплакаться и не дать расплакаться матери, Аньес завершила разговор, пусть и скомкав его на излете. У них будет еще немного времени в Бресте, если та и впрямь доберется. Но сейчас Аньес слишком отчетливо пришло в голову осознание, что с ней Женевьева хочет успеть увидеться напоследок, как не смогла ни с первым мужем, ни со вторым до того, как обоих не стало.

И ей так хотелось воскликнуть: «Не хорони меня прежде времени, мама!» Да разве могла она сама себе это позволить?

[1] Пьер Бальмен – французский модельер, художник по костюмам, создавший собственный модный дом в 1945 году.

К ночи ей сделалось совсем невыносимо. Казалось, хоть хорони, хоть нет, а она больше уже не может здесь одна, мечась от стены к стене, где отовсюду с десятков снимков на нее глядят ее «искры города огней». Она взяла привычку украшать портретами чужих людей комнаты, и так ей казалось, что все происходит не зря.

Пускай она лишь отражение того, как горят другие.

Но она же есть.

Есть!

Застывшая посреди собственной кухни, с сигаретой, зажатой меж губ, вцепившаяся дрожащими пальцами в фотографию более чем двухлетней давности.

Собственный негромкий всхлип отрезвил ее.

Окурок оказался в пепельнице, она вдавила его в дно, затушив. А сама прекратила свое бесцельное движение по квартире. Теперь оно стало осмысленным, резким, торопливым.

Чулки. Бюстгальтер-пуля. Безделица, стоившая баснословных денег. От них сходили с ума в США. А ей захотелось. Под выбранное платье с учетом ее исхудавшего тела – в самый раз. Чтобы тому платью было за что держаться.

Собственно, среди всего вороха сброшенных с вешалок вещей она остановилась на самом бесстыжем. Из кораллового шелка, с голыми руками и грудью, открытой ровно настолько, чтобы это еще оставалось приличным, но давало много простора для воображения. Когда-то оно плотно облегало фигуру, а сейчас оказалось немного свободным. Но голодному – хлеб. А она изголодалась, господи! По шелку и по мужчине, который так не ко времени, так не к месту разбудил в ней вот это… как шампанское бьющее в голову желание.

Волосы остались распущенными по плечам, она лишь немного зачесала их назад, скрепив заколками челку. Их природной пышности хватало, чтобы не нужно было долго мудрить. Ни пудры, ни румян. Только штрих помады на губах.

В конце концов, Аньес нетерпеливо накинула на плечи жакет, обула туфли и, прихватив сумочку, вышла из квартиры, чтобы в эту самую ночь сюда уже не возвращаться, не метаться от лица к лицу, не думать о том, что ее собственный портрет, сделанный Лионцем у Аркольского моста, размещен на стене возле снимка подполковника Юбера, ветерана войны, героя Хюэ, надежды французской армии.

Стрелки на часах неумолимо двигались к полуночи. Она сама, вцепившись в руль, от огня к огню на уличных фонарях мчала по городу пустой дорогой, свободная даже, если захочется, влететь в любой из столбов и окончить это раз и навсегда.

И совсем не видела людей, то там, то тут встречавшихся ей по пути. Они казались тенями и не горели так, как сейчас пылала она. Они совсем-совсем не горели. А весь Париж всех времен, что ей довелось видеть – довоенный, оккупированный, свободный – сжался до одной-единственной точки, к которой она устремилась.

Эта точка – тихий порог на третьем этаже спящего пансиона рядом с улицей Архивов, где жил Лионец. И ее рука, занесенная у двери.

Аньес не сомневается, совсем, ни мгновения. Для сомнений теперь поздно. Впереди – Сайгон. Только вот стук у нее почему-то выходит будто бы самую малость робким. Даже жалобным, просящим. Аньес задерживает дыхание, прикрывает ресницами глаза в приглушенном свете узкого коридора. И ждет.

Щелчок.

Скрип.

Молчание.

Слишком долгое, чтобы не испытать этого страшного чувства, что пришла зря, что не нужна, что не ждал.

А потом голос.

– Это вот так ты собираешься побеждать вьетнамцев? Парой туфель и помадой?

– Я там буду снимать наши победы, Анри, – услышала она себя и наконец разглядела его в свете, бьющем из комнаты. Он стоял перед ней взъерошенный, в одних свободных пижамных брюках, очевидно, надетых наспех, и его голая, покрытая редкими темными волосами грудь часто вздымалась и опадала. Там, на ребрах, под сердцем, большой шрам. Она помнила нежную, совсем молодую кожу рубца, и сейчас будто бы вновь ощущала ее под пальцами. А сам рубец грубый, вытянутый, страшный. Дыра в человеке, смерть.

Юбер отступил на шаг, пропуская ее к себе, и она прошмыгнула мимо него, не задержавшись рядом, будто боялась, что волнами исходившая от него энергия собьет ее с ног. А остановившись в нескольких шагах, дождалась пока он закроет дверь и повернется к ней лицом. Молча. Никак не желая помочь.

Сумка тоже не желала раскрываться, и Аньес нервными движениями вертела крошечный замочек до тех пор, пока в ее руках не оказалась черно-белая фотография, самую малость потрепанная, но довольно большая – как была, без рамочки, годами хранившаяся в ящике ее стола и извлекаемая оттуда, чтобы не забывать лицо. Фотография, на которой Лионец стоял на причале в Дуарнене в ноябре того года, когда они познакомились. Он приехал туда затем, чтобы увидеть океан, а увидев, был так сильно разочарован, что ее взяла досада. Она и сейчас досадовала, что разглядела его тогда, сразу, слишком отчетливо, чтобы иметь иллюзии. Никаких иллюзий и никакой надежды, даже если ее неумолимо к нему влекло.

– Помнишь, ты просил у меня этот снимок? – медленно сказала Аньес, облизнув губы, наплевав на помаду, понимая, что голос ее дрожит, а начни она говорить хоть капельку быстрее – зачастит. – Я вот вспомнила. Собиралась и вспомнила. И привезла.

– Ты выбрала очень странное время, – точно так же медленно ответил он.

– У меня только сегодня и завтра. Я спешила.

– И потеряла весь день.

– Анри…

Она запнулась, неожиданно осознав, как он на нее смотрит. Так на нее никто не смотрел. Никто, никогда, ни один человек на свете. Если для Аньес Париж сжался до единственной точки у его порога, то она для него, похоже, сейчас была точкой, в которой сошелся мир.

И даже если это ей лишь показалась, она была благодарна ему за то, что, пусть ненадолго, но она чувствовала себя вот такой… необходимой. И ликовала от того, что не ошиблась придя.

– Анри, – ласково повторила Аньес, и в нем сработал спусковой механизм. От двери, где все еще стоял, Юбер метнулся к ней, обхватил руками ее лицо и несколько мгновений выжидал чего-то, а она будто бы видела, как оно разгорается в нем. Оно – горит. Полыхает. Как ночь за окном. Оно – ее отражение в его глазах.

А потом и сумочка, и фото упали на пол, когда Лионец подхватил ее на руки, и она оказалась прижата к его груди.

* * *

Она и потом была прижата к его груди. Лежала тихонько сверху, обхватив согнутыми ногами его бедра, в то время как он пальцами считал позвонки на ее спине. Когда порывалась слезть, полагая, что ему, должно быть, тяжело, он не пускал и обнимал ее шею еще крепче, целуя худенькое лицо. Она тогда снова устраивала голову в полукружии его плеча и шеи и дышала запахом, который почему-то сейчас казался ей знакомым тысячу лет. Его кожи, сигарет, почти выветрившегося одеколона. И едва не мурлыкала, чувствуя прикосновения его ладоней к телу и к волосам.

Ей было хорошо и спокойно. Немного горько, но она пыталась об этом не думать. И ей все казалось, что хорошо и ему. Не может быть не хорошо. Слишком мало времени, чтобы не позволить себе хоть в эти часы пить любовь большими глотками, как если бы она была самой чистой, самой свежей водой, без которой они изнывали все это время.

– Передашь от меня привет океану? – тихо-тихо прозвучал голос Лионца возле ее уха. Она встрепенулась и заглянула в его глаза. В темноте те поблескивали лишь от света, льющегося из окна. Аньес улыбалась. Слушала его сердце, чувствовала, как отзывается собственное.

– Твой корабль идет из Бреста, – пояснил он, вдруг решив, что она не понимает. Глупый. – Передашь?

– Если тебе этого хочется. Вы все-таки с ним подружились тогда?

– Мне кажется, мы друг друга научились понимать, это даже важнее. У нас с ним было одно настроение.

– Ты был не в духе!

– Да и он не слишком походил на счастливца.

– А кто бывает счастлив в ноябре?

– Не поверишь, но мне встречались и такие редкие экземпляры, Аньес. Кто-то и жизнь проживет, а счастлив не будет, а кому-то достаточно серого ноября.

– Кому-то достаточно ноября… – повторила она за ним, а потом подалась вперед, к его лицу, и негромко спросила: – А ты? Ты был когда-нибудь счастлив?

– За всю жизнь?

– За всю.

– Не считая детства, дня три, – Юбер задумался, совсем ненадолго, а затем начал перечислять, после каждого предложения проводя ладонью по ее волосам: – Когда отец увидал меня в форме. Когда освобождали Париж. Сейчас. С тобой.

Она гортанно хохотнула и вновь положила голову на прежнее место, чтобы произнести еле слышно, касаясь губами его кожи:

– Тогда я богаче. Ничего не помню, что было раньше. Совсем не помню, как будто бы не жила.

– И в чем богатство?

– Острее чувствую. Счастлива только теперь.

– Аньес…

– Не надо, не говори… Я знаю, ты много хочешь сказать, но не говори. Если я угадаю с вопросом, просто ответишь, да?

– Боишься не выдержать и остаться?

– Боюсь. И сожалений боюсь. И всегда буду винить тебя в этом.

– Какой кавардак у тебя здесь, – он коснулся губами ее лба. Ни на чем не настаивал. Даже голос звучал очень спокойно. И если бы она не чувствовала его так сильно, сейчас могла бы подумать, что приручила, но нельзя приручить стихию. Океан тоже бывает обманчиво тихим.

– Ты будешь меня вспоминать? – вырвалось у нее. – Ведь будешь?

– Конечно! – с готовностью подтвердил Юбер, и она знала, что теперь улыбается он. – Однажды совсем дряхлым, перед самым концом, я буду сидеть в старом доме возле камина, потягивать кальвадос, а потом неожиданно скажу: «Боже! Как она была хороша!»

Аньес не выдержала и громко рассмеялась, уткнувшись лицом в его плечо. Смеялась долго, почти что до слез. И его грудь тоже подрагивала, кровать заходила ходуном от их смеха. Наверняка и соседи через стену слышали, да и те, что внизу. А когда они с Анри затихли, Аньес хрипло, но и как-то звеняще спросила:

– Это будет в Нормандии?

– Что?

– Старый дом и камин. Кальвадос. В Нормандии?

– В Ренне мне подавали отличный кальвадос! Готов поспорить, что ничуть не хуже, чем в Кане!

– У дурака Бернабе?

– Не помню. Я пил тогда не просыхая.

– Боже! Мне казалось, что ты работал. Что ты искал там, чем заниматься.

– Не нашел, вот и пил.

– Это ужасно, – она вновь замолчала. И стало тихо. Он медленно и размеренно дышал. От движения воздуха чуть шевелились волоски на ее челке. Ее губы вновь пустились в путешествие по его лицу, по шее, по груди. А нашли шрам – и замерли, нерешительно касаясь, но будто в страхе причинить боль. Его ладонь легла на ее затылок и прижала чуть крепче к этому месту: не бойся, не больно.

– Я бы хотел у океана, – осипшим голосом сказал Юбер. – Требул мне подошел бы, чтобы коротать старость в обнимку с бутылкой хорошего бренди… и еще с местной едой.

– Почему?

– Кормили у вас хорошо!

– Шутишь?

– Все эти ваши блины, соленое масло, колба́сы, устрицы. Вы напихиваете устрицами даже яичницу?

– Меня сейчас стошнит! – снова расхохоталась Аньес. И чувствовала, как под ее смех снова оживают его пальцы. Теперь они спускались ниже спины и ласкали ягодицы. А она разве что не мурлыкала от удовольствия.

– А рыбное рагу! А гречневые клецки!

– Юбер! Тебя до этого нигде не кормили?

– Тебе не понять. Мне чего в тарелку ни положи – все съем. Уж после шталага-то! Да и сидеть в горах с отрядом, когда за тобой охотится и гестапо, и милиция – не слишком-то сытно.

Его руки продолжали путешествие по ее телу, будто бы ничего такого, будто бы совсем ничего не сказал, а она застыла, не в силах оторваться от его глаз.

– Я везунчик, Аньес. Другой бы еще в самом начале подох, в Меце. Я там ногу сломал и не мог работать в трудовом лагере. А тех, кто не работает, не кормят. Нам в день полагалось 70 рейхспфеннигов. Не отработал – не получил. Жрать не на что. Моим самым долгим кошмаром был голод. Он преследовал меня, когда война давно уже закончилась. Он и сейчас заглядывает – дышу ли еще.

– Анри…

– Человек, который голодал, никогда не забудет. Мы все мечемся… а для счастья, пожалуй, надо не так много. Спать в тепле, не чувствовать страха. Дожить до старости. Быть сытым. У меня всего три дня. Но ведь безусловных же.

– Наверное, ничего не получится, – сорвавшись, ответила Аньес.

– Что не получится?

– С Требулом не получится. Покупатель нашелся. Меня не будет пять лет, и я не могу оставить маму без денег. Его нельзя было не продать. Никто не шел работать к нам. Никто не хотел иметь дело… Я не знала, что этот дом – для тебя тот… тот, где ты захочешь жить.

– Твоя мать все еще в Ренне?

– Да, она и Шарлеза, наша кухарка. Вся семья. Корни.

– Хорошо… когда чувствуешь корни – это хорошо.

– Я хочу оставить тебе свой фотоаппарат. Я не знаю, что я еще могу…

– Остаться со мной? – Лионец обхватил обеими ладонями ее лицо, сам чуть приподнялся и коснулся губами ее губ. – Можешь ведь? Можешь, когда я делаю вот так. И вот так… И так…

Она всхлипнула и подалась к нему, слушая и вынуждая себя не слышать. Все ее чувства сосредоточились на поверхности кожи. Весь ее огонь, разгоревшись из маленький искры, сейчас полыхал в том месте, где они снова соединились. Она могла остаться. Могла. Сейчас – могла. Остаться представлялось единственно верным решением, когда Лионец заставлял ее задыхаться от страсти. И это не было предательством – ни прошлого, которое казалось ей прекрасным, но, оказывается, уже позабылось, ни будущего, о котором она до сих пор ничего не знала.

Но когда несколько дней спустя Аньес в обнимку с Женевьевой стояла у океана в порту Бреста, она обещала воде, волнам и небу, что они обязательно дождутся Юбера. Потому что Юбер тоже скучает по ним.

Интермедия

Москва, июль 1980

Сигарета отправилась в пепельницу. Аньес медленно вдавила окурок в прозрачное стекло, не отрывая от него взгляда, и улыбнулась, даже не подозревая, насколько нервной выглядит сейчас ее улыбка. Ненастоящей, приклеенной. Никогда прежде ей не приходилось терпеть такого фиаско в сокрытии собственных чувств – и вот пожалуйста. Впрочем, она не могла справиться с собой настолько, чтобы даже это до конца осознать. В ней только отчаянно забилось открытие, что молодой мужчина за столом напротив – удивительно! – сын Лионца, плоть от плоти его.

Так почему же он так не похож? Или это она позабыла? У нее ведь ничего от Юбера не осталось. Совсем ничего. Могло и стереться из памяти за тридцать лет.

Но именно память позволяла ей тешить себя надеждой, что, если не похож – совсем не обязательно, что это он. Да, пожалуй, ей не хотелось, чтобы этот Юбер имел отношение к тому. Она слишком старая для таких откровений.

У нее отменное здоровье, ясный ум, для чего живет – ею осмыслено, но она слишком старая, чтобы не чувствовать, как забилось в ушах. Должно быть, самая банальная гипертония. Должно быть… ничего неожиданного.

– Эй! Что с вами? Вам плохо? – услышала она сквозь набат. Подняла глаза и столкнулась снова с глубоким, непроглядным серым цветом, затопившим мир.

– Нет, все хорошо, – ответила Аньес, чувствуя, что именно этот цвет и тащит ее за собой, как неумолимый поток реки, как морское течение, с которым не справиться. Не разобьешься о камни – так утонешь, нахлебавшись воды.

После этой странной мысли она поняла, что все еще улыбается, хотя с чего бы ей улыбаться сейчас? И Аньес заставила себя опустить уголки губ. Может быть, теперь она будет казаться хоть немного нормальной. Впрочем, есть ли хоть какая-то градация нормальности?

– Значит, вы из Дуарнене, а ваш отец – подполковник Анри Юбер?

– Он оставил службу в должности полковника, но да, именно так. Вряд ли возможны такие совпадения.

– Действительно, – Аньес закивала, и ей показалось, что, возможно, стоит просто выдохнуть. Эта напряженность непременно доконает ее, если не выдохнуть. И она буквально усилием заставила себя перевести дыхание. Вряд ли это хотя бы немного ей помогло, но хотелось верить.

Мужчина, с которым она сейчас говорит, – и ответ на ее молитвы, и расплата за ее поступки. Кем бы он ни был по крови.

– Откуда вы его знали? – спросил А.-Р. Юбер, глядя на нее испытующе, но таким тоном, будто бы делал ей одолжение – вот, лови, как собака кость, возможность продолжить разговор. Не маяться, какие вопросы еще задавать. Невыносимо думать, что спрашивать. И Аньес чувствовала странную, не подлежащую никакой критике благодарность за эту помощь, осознанную или нет – неважно.

Она коснулась чашки, уже давным-давно остывшей. И ей это не понравилось. Хотелось горячего. И быстро, на выдохе, произнесла:

– В сорок девятом, если ничего не путаю, я делала серию портретов парижан для одной французской газеты. «Искры города огней». Эта рубрика пользовалась успехом. В числе прочих был и Анри… Анри Юбер. Я в него тогда совершенно влюбилась. Он не оставил мне никаких шансов не влюбиться.

– В общем-то, – А.-Р. улыбнулся, взглянув на нее теперь уже несколько снисходительно, – не удивлен. Отец всегда говорил про себя, что нравился женщинам, только пока носил форму.

– Уж это он малость преувеличивает!

Потому что Аньес пропала, когда понятия не имела о том, какие знаки отличия красуются на его мундире.

Оттягивая неизбежное, она все-таки глотнула свой кофе, который еще немного и станет ледяным. И ничего не боялась и ни о чем не жалела. Только вот знать, что осталось в той жизни, которую оборвала, ни Аньес де Брольи, ни Анн Гийо никогда не хотели. Ей казалось, что это несправедливо по отношению к тем, кого она оставила. И еще… почему-то Аньес думалось, что, когда она сбежала, это тоже был правильный выбор. Им она спасала не только себя.

– Вы и родились в Финистере? – она очень надеялась, что этот вопрос прозвучал достаточно непринужденно, но едва ли у нее получилось. Чтобы изобразить непринужденность, нужно быть куда большей актрисой, чем Аньес умела. Эмоции разуму не подвластны.

– В Бретани, – уклончиво ответил А.-Р., которого ей никак не удавалось назвать Анри даже в собственных мыслях. – Уж не знаю, как отца с матерью туда занесло.

Ну вот оно и началось. Узнавание. Удивление? Нет. Какое уж тут удивление?

Впрочем, «мать» этого Юбера путала стройный ряд ее предположений. И это зудело довольно сильно. Где зудело? Да на кончиках пальцев, которыми она хотела коснуться руки или лица молодого мужчины рядом с собой, чтобы хоть что-нибудь понять. Разве можно понять, спустя столько лет? Помнимое ею могло быть и придуманным. Детская кожа грубеет с годами.

У того мальчика, который жил в ее памяти, ушная раковина в верхней части была чуть больше, чем следовало, отогнута вперед, будто свисала. Правая или левая?

А тут… черт его знает, что у него за уши! Он совсем не похож! Ни на кого не похож!

Сын. Конечно, когда есть сын, то должна быть и мать. Если есть отец – то должна быть и мать. В любом случае, должна быть мать.

– Не самое плохое место на свете, – зачем-то сказала Аньес. – Полковник оказал мне несколько немалых услуг, я рада, что у него все сложилось благополучно. Было бы очень нехорошо, если бы знакомство с персоной нон-грата причинило ему вред.

– Вряд ли кто-то мог причинить ему вред больший, чем он сам себе причинял своим безрассудством, – рассмеялся А.-Р. и продолжил, будто бы не желая останавливаться, и очень внимательно, ничего не скрывая – ни своих эмоций, ни своего ожидания, смотрел в ее лицо: – С осколком в легком добился, чтобы его отправили в Индокитай. Там его чуть не убил климат, но поскольку и тот не справлялся с поставленной задачей, решил довершить начатое в Дьенбьенфу. Когда генерал де Кастри объявил о капитуляции, отец пошел на прорыв со своими людьми, в живых остались семьдесят три человека. Из целого гарнизона.

Аньес его ожиданий не обманула.

Она медленно откинулась на спинку стула и заставляла себя дышать. Раз за разом втягивала воздух. И повторяла про себя: «Это было в пятьдесят четвертом. Дьенбьенфу – это весна пятьдесят четвертого. Семьдесят три человека. Пятьдесят четыре – семьдесят три».

Она жила в Москве и так искренно, почти по-детски радовалась победе вьетнамцев. У нее тогда еще и Зины не было. Она была счастлива в своем одиночестве, истинном и благословенном, вслушиваясь в речь говорившего по радио диктора. И совсем не знала, не думала, не могла предположить или, может быть, не хотела… Восьмого мая Хо Ши Мин прибыл в Женеву. Франция вынуждена была… Франция вынуждена… А за день до этого – семьдесят три человека из целого гарнизона.

Аньес подняла свои сделавшиеся совсем больными, чего уже и очки не могли скрыть, глаза и выдавила:

– Вы говорите, он сетовал на то, что без формы был нехорош? Какая глупость…

Юбер медленно кивнул ей в ответ. И кажется, был вполне удовлетворен ее реакцией. Господи боже, кто кого пришел спрашивать?!

– Мама с вами согласилась бы, – произнес А.-Р.

– Его больше нет, правда?

– Давно. У него было скверное здоровье, очень скверное. И последние годы ему тяжело жилось. По-хорошему надо было оперировать, но сначала врачи не брались – осколок находился слишком близко к сердцу, а потом он сам уже не хотел. Говорил, что сроднился. Ему пятидесяти не было. Как-то стало плохо дорогой от Дуарнене, он страдал сильной одышкой. В таком состоянии за рулем трудно. Въехал на повороте в придорожный столб.

– Разбился?

– Нет… немного машину помял. Но от удара осколок сдвинулся и прикончил его. Я думаю, он был страшно доволен по этому поводу – такая смерть хотя бы получилась быстрой. Отец иногда говорил, что ему не хотелось бы… не хотелось бы медленно умирать.

– Да… Лионец никогда не любил, чтобы медленно… он был очень… скорым человеком. Скоро судил, скоро прощал. Скоро принимал решения.

– Вам плохо?

– Нет, я же даже не плачу.

Она и правда не плакала.

Юбер родился в ноябре, и значит, сейчас ему было бы только шестьдесят три. Она без малого тридцать лет живет в Москве и, по крайней мере, половину из этого времени – его нет на свете. Какая интересная вышла математика. Пятьдесят четыре – семьдесят три – восемьдесят. И вот теперь бойкот.

Нет, она не плакала. О чем плакать? Ей даже не плохо. Она, наверное, и лица не помнит – разве только во сне по отдельности его черты. Так откуда такая уверенность, что этот А.-Р. не похож? Да и надо ли ей знать?

– Я очень хотела, чтобы Анри прожил хорошую жизнь, – бесцветно сказала Аньес. – Вы думаете, она была хорошей?

– Я знаю, что у меня было хорошее детство. И хорошая юность. Вряд ли это могло быть возможным, живи он по-другому. Значит…

Да, конечно. Это много значит.

Совершенно все имеет значение. Все поступки, совершенные в прошлом, приводят в определенный день, которого иначе не случится. Ее поступки здесь. В ресторане «Золотая рожь». В мужчине, носившем имя Анри-Робер. У него глаза – серые. И под отросшими волосами совсем не видно ушей. Впрочем, уши-то могли и выпрямиться.

Нужны ли еще доказательства? Зачем доказательства? Кто просил доказательств?

И все же Аньес сидела и вглядывалась в него так отчаянно, так горячо, как если бы ее взяли и запихнули в собственный же разум, когда он был на тридцать лет моложе. И заставили снова чувствовать себя собой, а не чужой женщиной, имя которой она носит половину жизни. И дали возможность спрашивать то, чего ей никогда за все это время не хотелось знать, потому что оглядываться нельзя. Что толку смотреть в прошлое, когда надо идти вперед, дальше, туда, где еще не была?

Но эти незаданные вопросы бились в ней и заставляли сжимать зубы, лишь бы молчать.

Кто твоя мать?

В каком году ты родился?

Кто воспитал тебя?

Почему твой отец в пятьдесят четвертом все еще воевал?

Почему он не был с тобой и той женщиной, которая тебя родила?

Что случилось с Женевьевой?

Ты – это ты? Или кто-то другой?

Ты – это ты, Робер?