Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Хорошо. Я вспомню, что тебе больно, и постараюсь, чтобы ничего не случилось. Идем со мной. Тебе правда лучше лечь.

– Наше время заканчивается?

– Нет, Анри. Не время. Мы заканчиваемся.

– К черту. Мы будем всегда! Здесь – мы будем всегда, Аньес!

По полу покатился стакан, расплескивая жидкость. Ее плечи обхватили горячие руки, а тело прижали к телу. Она почувствовала дыхание с запахом алкоголя и в изнеможении прикрыла глаза. Пусть так. Пусть здесь они будут всегда.

[1] Джин Харлоу – американская актриса, кинозвезда и секс-символ 1930-х годов.

[2] Музыкальный автомат – электромеханический аппарат для автоматического воспроизведения музыкальных граммофонных пластинок. Классический механизм состоит из проигрывателя, усилителя, громкоговорителя и устройства для автоматического выбора грампластинки. Приводится в действие монетой или жетоном. Другие названия музыкального автомата: «автоматический фонограф», «никельодеон» (англ. nickelodeon), «джукбокс» (англ. jukebox).

[3] Фрэнки Лэйн – американский певец итальянского происхождения, добившийся наибольшего успеха на рубеже 1940-х и 1950-х годов. Он был одним из группы этнических итальянцев (Фрэнк Синатра, Дин Мартин, Перри Комо, Тони Беннетт), которые задавали тон на американской эстраде тех лет.

[4] Жак Фат (франц. Jacques Fath) – французский модельер. Оказал большое влияние на моду послевоенных лет наряду с Кристианом Диором (Christian Dior) и Пьером Бальменом (Pierre Balmain).

* * *

В другую жизнь она уходила из старой, оставляя за спиной Дом с маяком, семью, борьбу и все, что любила. С собой уносила немного. Чемодан с парой платьев и сменой белья, несколько бумаг – ее новые документы, тогда как старые были сожжены, черновики Кольвена и имя, подаренное подполковником Юбером.

С утра она была спокойна и сосредоточена, демонстрировала неплохой аппетит и позволяла себе шутить и делать шалости. Лионца она разбудила губами, путешествовавшими по его телу в своем последнем исследовании. Эти самые губы были бесстыжими, как никогда раньше, и их ласки Лионец принимал с исступлением, какого не чувствовал накануне и, наверное, никогда прежде не чувствовал. Остававшийся им день они провели, почти не вылезая из постели. Ночью – боялись спать, но все же уснули, сморенные усталостью.

А потом был последний завтрак, и ее глупые шутки относительно того, что ему все же надо жениться и привести хозяйку в их дом. Держалась Аньес так, будто бы они едут на ярмарку, а к вечеру вернутся обратно. Но он видел, как дрожат ее пальцы, и еще больше – как раз за разом она прячет от него глаза.

Из Требула они уезжали около десяти утра на старом фургоне, стоявшем в гараже. Он в кои-то веки снял форму и надел рабочую куртку Фабриса. Аньес была в пальто Мадлен, которое оказалось ей велико, и покрыла голову тонкой шерстяной косынкой в бежевую клетку. О Мадлен Юбер рассказал ей в один из дней, что они были в Тур-тане, потому между ними не осталось уже ничего недоговоренного. Почти ничего.

Доро́гой они молчали, лишь иногда перебрасываясь фразами о малозначительном. Аньес убеждала его, что виноград не самая лучшая из идей – когда-то Женевьева уже пыталась выращивать лозы в поместье, но они не приживались и не выдерживали зим. И что яблони куда лучше подойдут, если Юбер и его кузина всерьез решат заняться хозяйством. Однако, посмеиваясь, она соглашалась с тем, что лучше всего будет сделать из Дома с маяком подобие гостиницы.

«У нас ведь правда красиво, – настаивала она, – может, что-нибудь и получится». Юбер молчал. У нее сжималось сердце из жалости к нему совсем иного рода, чем она испытывала к Кольвену, но оттого еще более мучительной. Скорбь по живому всегда страшнее, чем по мертвому.

Они оба запомнили о том дне, что очень ярко, глупо и по-праздничному светило солнце, вызывая резь в глазах и слепя на поворотах. Ей думалось, что так даже лучше. Ему – что оно напрасно показалось именно теперь. Их движение по побережью на юг заняло совсем мало времени, тогда как он готов был ехать хоть всю жизнь, только бы не заканчивался их путь. Впрочем, любой путь ведет к концу путешествия. Вот и их – обрывалось у океана.

Приблизительно через полтора часа они добрались до Бреста. Это была дорога, езженная им десятки раз в последние годы. Он никогда не думал прежде, что однажды окажется здесь, чтобы расстаться с Аньес. Она совсем притихла, и, когда он припарковал машину, не доезжая несколько кварталов до порта, некоторое время сидела, глядя на него, не отрываясь. Точно так же и он глядел на нее. На ее вытянутый овал лица, высокий лоб, темные брови вразлет, немного по-старомодному тонкие, нос с горбинкой, серые глаза с россыпью голубоватых пятнышек, делавших их похожими на воду. В них и была вода – слезы. Она не плакала, но глаза были воспалены и оттого слезились, поблескивая. Еще он видел ее губы с острыми вершинками. Чувственные и мягкие. Без капли помады. Она не красилась, чтобы походить на женщину с фотографии в паспорте. И все еще выглядела очень молодо. Сколько ей теперь? Тридцать три, должно быть? И впереди у нее своя Голгофа. Прямо сейчас.

Ее подбородок со старым шрамом, сейчас малозаметным, немного подрагивал. Юбер протянул руку и нежно коснулся его, чувствуя под кожей почти рассосавшееся уплотнение. Хорошо ее тогда залатали. Потом пробежал ладонью по всему лицу, позволяя пальцам запомнить его рельеф. Она прикрыла глаза и точно так же на ощупь дотронулась до его, скользя по лбу, носу и подбородку. Потом вцепилась обеими ладонями в полы его расстегнутой куртки, сильно, отчаянно сжимая ткань. И все так же молчала. Юбер медленно привлек ее к себе, опустил ее головку на свое плечо. Коснулся губами виска и успокаивающе поглаживал по спине. Она была сильнее его. Она всегда была сильнее его, но в эту минуту он принимал ее слабость. И знал, что мог бы всю жизнь позволять ей быть слабой.

Но это – последнее объятие. Больше не случится.

Она оторвалась от него. Теперь ее глаза были сухими и спокойными, будто бы он вдохнул в нее силы.

– Мне надо идти, – сказала она, и Юберу почудилось, что даже голос ее изменился, сделался другим. Должно быть, так уже Анн Гийо говорит.

– Пора, – кивнул он.

Она помолчала еще немного, потом достала из-под ног чемоданчик. Коснулась двери, чтобы отворить, но ненадолго замешкалась. Снова взглянула на Юбера. Сглотнула и резко вытащила из кармана пальто небольшой бумажный конверт, немного измятый, будто его очень долго держали в руках.

– Я не имею права еще и об этом тебя просить, – пробормотала она, – но, пожалуйста, передай матери. Это для Робера. Можешь отправить почтой, чтобы не встречаться с ними. У меня уже не будет такой возможности.

Юбер взял его в руки. Это было последний жест между ними. Он даже кивнуть не успел. Едва письмо оказалось в его ладонях, дверца распахнулась, впустив в салон свежий весенний воздух. И Аньес, спрыгнув с подножки, оказалась снаружи, снова захлопывая машину. Он рванул на ее сиденье и смотрел в окно, как она уходит. Уходит, делая шаг за шагом по земле, больше ни разу не обернувшись, пока не свернет за угол, окончательно ускользнув от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Фургон останется на этом месте почти до самого вечера. Юбер просидит в нем несколько часов, а потом отправится в порт, надвинув на лицо фуражку. Он справится о том, ушло ли судно в Бон, и узнает, что, конечно, ушло, давно, еще в полдень, по расписанию. Потом он пройдется вдоль причалов еще некоторое время и в итоге устроится у одного из них, глядя на океан. Так и будет сидеть, пока небо не станет окрашиваться в алый цвет прямо перед ним.

Он вернется в машину, сожмет в руках руль и, заведя двигатель, тронется с места, чтобы с трудом дотянуть до Тур-тана, где проведет два дня в одиночестве. Это будут два дня агонии. Два дня полусмерти.

В таком состоянии его и найдет Мадлен, вернувшись на третий. На столе перед ним, катающим из ладони в ладонь бокал вина, обнаружатся две бумаги. В первой – прошение присоединиться к действующей армии в Тонкине. Во второй – письмо Аньес для Робера. Его он распечатает и прочтет сам. Ничего необычного, бабские слезы, нечто слишком ожидаемое от сентиментального существа, которым Аньес де Брольи никогда не была, и потому неожиданное для него.

Этому брошенному мальчику она объясняла зачем-то, что очень сильно его любила.

Ему, который не носил имени своего отца, потому что так решила мать.

Ему, который будто завороженный слушал, как посторонний человек в военной форме играет на гармонике.

Ему, который остался плотью от плоти и единственным свидетельством, что Аньес была, пусть сам обречен не помнить ее.

Эти грустные женские строки вызовут слишком сильное жжение в его груди. Ровно там, где в тело вошел осколок. Он будет растирать шрам и что-то рассказывать Мадлен, которая не захочет отпускать его в Индокитай, будучи уверенной, что он сошел с ума, а ему нужно, необходимо будет объяснить все дальнейшее, что скоро случится, и что ей придется понять.

Может быть, она даже сумела бы. Ведь это так просто – на его совести долг. Две тысячи солдат убитыми и ранеными, а он привык отдавать долги. Он привык и ни черта не хотел меняться, потому что за жизнь обязательно надо платить, это самый нетленный и непреложный ее закон.

Однако когда в последний день своего затянувшегося отпуска Лионец отправится в Ренн, чтобы отдать письмо Аньес мадам Прево и сказать, что с ее дочерью все будет хорошо, единственное возможное для него решение придет к нему на пороге знакомой тысячу лет квартиры, едва Женевьева откроет дверь, и на ее руках он увидит маленького мальчика, от которого сам не сможет уже оторваться.

Пусть хоть так. Пусть.

И пусть обо всем этом совсем не думалось в ту минуту, когда он сидел в фургоне, прижавшись ладонями к стеклу, и глядел, как Аньес уходит от него твердым шагом, каким ей пришлось научиться ступать по земле.

8 мая 1954 года, Женева

* * *

– Господин де Тассиньи, скорее! – услышал Антуан, поднимая голову от газеты, которую имел привычку читать за завтраком, сколько бы его ни ругала за это супруга, считавшая утренний прием пищи – наиважнейшим, а аппетит возведя в ранг святыни. Может, оттого он и набрал лишних килограммов, что при жене все же иногда старался соответствовать ее правилам.

Впрочем, в своих поездках по делам государственным, кои случались куда чаще, чем ему самому бы хотелось, Антуан де Тассиньи позволял себе возвращаться к старому и не только относительно газет. Сейчас в Женеве писали о Корее и Вьетнаме, списков погибших не публиковали, но и без того хватало тревог. Новости доходили с опозданием, и многое он узнавал раньше, чем о том писалось в периодических изданиях.

– Господин де Тассиньи, вас к телефону, скорее же, – снова донеслось до него, и в гостиную влетел его секретарь. Они занимали здесь большие апартаменты, с кабинетом, несколькими спальнями и настоящей гостиной. Ужинал муж государственный в гостиничном ресторане, завтракал – в номере. До обедов у него не доходило, дни он проводил во Дворце наций[1].

Торопливо отерев салфеткой уголки рта, он хрипло выдохнул:

– Форт Изабель?

– Оставлен.

– Что?!

Де Тассиньи вскочил со своего места и бросился в кабинет, куда был проведен телефон. Он торчал здесь с апреля, и аппарат изрядно его выручал, поскольку он безбожно висел на проводе с супругой и вернувшимся на несколько дней из Алжира сыном. Счета, конечно, выходили астрономическими.

В трубке на том конце ему подтвердили сказанное секретарем. Форт Изабель оставлен. Де Тассиньи в замешательстве растер лицо, пытаясь осознать полученную сейчас информацию, и переспросил:

– Вы понимаете, что это значит? Как он может быть оставлен? Вчера де Кастри капитулировал! Его гарнизон в плену!

– Форт Изабель был отрезан и приказу о капитуляции не подчинился. Сегодня ночью полковник Юбер рапортовал о выводе гарнизона. Сейчас связь с ними потеряна.

– Это означает… что они попытаются выйти в расположение французской армии?

– Если только прорвут окружение.

– Господи Боже…

Антуан замолчал, глядя прямо перед собой и почти ничего не видя. Напротив же была замысловатая картина на стене. Возможно, что подлинник. Черт его знает. Однако сейчас она превратилась в яркую кляксу, но Антуан за столько дней и не вспомнил бы, что там изображено. Возможно, и правда разноцветные пятна краски.

Он сжал трубку крепче. О судьбе остальных не справлялся. Остальные еще вчера оказались в плену, и их дальнейшая судьба более или менее ясна, пусть и печальна. Оставался лишь гарнизон в форте Изабель, которым командовал полковник Юбер.

И Юбер решился на прорыв.

– Держите меня в курсе, пожалуйста, – охрипшим голосом попросил Антуан. – Через час я буду во Дворце наций, но в любое время… слышите, в любое…

– Разумеется, господин де Тассиньи, но я не думаю, что это как-то сможет повлиять на ход переговоров.

– Это нужно знать мне лично, – отрезал Антуан, после чего завершил разговор.

Сердце колотилось несколько сильнее, чем при физических нагрузках, но оно не беспокоило его. Еще несколько минут он простоял, вцепившись руками в спинку стула, потом грохнул им о пол и вышел из кабинета. Завтрак был безнадежно испорчен.

Да и день, в сущности, тоже. И не только день.

Разгромное поражение под Дьенбьенфу вчера увенчалось окончательной капитуляцией и осложняло и без того невыносимо тяжелые переговоры. Нынче в Женеве ожидали прибытия Хо Ши Мина. Возможно, он уже здесь. Возможно, им и французской делегации предстоит посмотреть в глаза друг другу именно теперь, сегодня.

Возможно все… но за ночь картина изменилась. За ночь полковник Юбер и его люди вышли из форта Изабель. И это означало одно – дух армии не сломлен, деморализация – лишь частична. Солдаты готовы идти за тем, кто их позовет, пусть и на верную гибель. И если об этом… если правильно об этом говорить, если правильно осветить в прессе, если делать на этом акцент… то, возможно еще и то, что они чего-нибудь добьются. В конце концов, все решает маленький человек.

Кто-то ложится на рельсы, чтобы не пропустить состав, груз которого спасет жизнь соседа, отправившегося на войну, а кто-то не жалеет этой самой единственной жизни, чтобы не было вывешено белого флага. Над фортом Изабель позорному знамени реять не позволил Анри Юбер, чем бы ни закончилась его авантюра.

Надо же! Драчун несчастный!

Этот человек родом из Лиона, который три года назад доставил ему немало хлопот, день за днем вызывал у де Тассиньи чувство гордости за их дружбу. Ему были известны обстоятельства отъезда тогда еще подполковника Юбера в Индокитай, пусть они никогда и не говорили об этом вслух, но всегда подразумевалось, что оба знают. Он понимал, почему тот так рвался поскорее покинуть страну и почему прибегнул к его, Антуана, помощи. Вопрос должен был решаться иначе, чем через обязательную медкомиссию, которой Анри не прошел бы. И медлить с этим тоже было нельзя. Через несколько недель после отъезда подполковника служба контрразведки заинтересовалась его персоной в связи с одной особой, которую они разыскивали. И ее имени Антуан и Анри тоже никогда не называли. Это хорошо, что он к тому времени уже воевал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Все просчитал, чертяга. Все предусмотрел.

Быть – подальше. Биться до последней капли крови.

Купить новую жизнь ценой старой.

Разумеется, его можно было задержать уже в Тонкине при большом желании, если так уж требовалось допросить, но де Тассиньи применил свое влияние, чтоб и этого не случилось. Оказалось несложно, у Юбера была безупречная репутация, его хорошо помнили в командовании, за него могли поручиться. Лишь пара слов нужных людям, и дело заглохло само собой.

Но кто же мог подумать, что этот сумасшедший и уставший от войны человек в последнюю ночь изменит для них все? Хотя бы на сегодня. Хотя бы на сейчас.

Весь мир помнил 8 мая 1954 года как день, когда Франция проснулась проигравшей эту войну. Весь мир знал, что впереди лишь борьба Французского союза за то, чтобы уйти с наименьшими потерями с вьетнамской земли. Будущее ярко продемонстрировало, что с наименьшими – не удалось. Франция оставит Индокитай. Из одиннадцати тысяч военнопленных французов домой вернутся лишь чуть более трех тысяч. Их погонят через горы и джунгли на семьсот километров в сторону китайской границы, и тех, кто не сможет идти, бросят умирать у дороги. Условия лагерей добьют выживших. Смертность от голода и болезней среди них составит семьдесят процентов. Репатриация затянется на несколько бесконечно долгих месяцев.

Но для Антуана де Тассиньи бесконечно долгим будет 8 мая 1954 года. Почти таким же долгим, как когда родами мучилась его супруга, с той лишь разницей, что к концу того давнего дня двадцать два года назад все закончилось рождением Жюльена, а этот, теперь, здесь в Женеве – никакого исхода для него не имел.

Не имел исхода и следующий. Известно было лишь, что ночное сражение с седьмого на восьмое мая превратилось в мясорубку и для французов, и для солдат генерала Зяпа. Надежд на то, что оставшихся военных гарнизона не добили уже по пути, практически не было. Но информацию об этом прорыве обнародовали немедленно. Несколько дней в газетах писали, что французы, выходя из форта, пели Марсельезу и что раненых несли на себе. Навстречу вероятному маршруту следования отряда отправлена была поисковая группа из Ханоя.

Спустя два дня поисков их нашли. Семьдесят три человека, оставшихся в живых. Семьдесят три от целого гарнизона.

Де Тассиньи узнал об этом спустя два часа после того, как совсем в другом конце света от Женевы был отдан приказ немедленно организовать эвакуацию. Его секретарь шепнул ему это на ухо во Дворце наций во время особенно трудных переговоров.

– Что с полковником Юбером? – дернулся он на шепот секретаря, посмевшего отвлечь его. – Жив?

– Неизвестно.

– Узнайте! Расшибитесь, но узнайте, жив ли он!

– Господи, месье де Тассиньи, – обратился к нему генерал Дельтей, – кто он такой, что вас так разобрало?

Антуан медленно обернулся к главе французской делегации на этой конференции[2], потом взглянул в сторону вьетнамской группы и отчетливо, так, чтобы слышали как можно больше участников переговоров, произнес:

– Мой друг. Полковник Юбер – мой друг, и дружбой с ним я горжусь. Сегодня он спас честь Франции, господа.

[1] Дворец Наций (фр. Palais des Nations) – комплекс зданий, построенный в период между 1929 и 1938 годами, в парке Ариана, в Женеве, Швейцария. Дворец Наций использовался в качестве штаб-квартиры Лиги Наций до 1946 года. Позднее во Дворце размещается Европейское отделение ООН в Женеве – вторая важнейшая резиденция ООН в мире после Нью-Йорка.

[2] Речь о Женевской конференции, проходившей с 26 апреля по 21 июля 1954 года при участии министров иностранных дел СССР, КНР, Великобритании, США и Франции, в подготовке соглашений участвовали также представители Китайской народной республики (КНР), Демократический республики Вьетнам (ДРВ), Камбоджи, Лаоса и Южного Вьетнама. На конференции рассматривались корейские и индокитайские вопросы. Обсуждение проблемы воссоединения Кореи завершилось безрезультатно. Вторая половина конференции была посвящена судьбе Индокитая. На её ход оказало большое влияние поражение французского экспедиционного корпуса при Дьенбьенфу, произошедшее непосредственно в ходе конференции.

Эпилог

Москва, июль 1980

В то лето было непривычно тихо в столице. Шум детских голосов со дворов и на улицах сделался глуше – многие отправились в пионерские лагеря, из-за Олимпиады путевки выделяли целым классам. Не хватало веселой гурьбы студентов, кроме тех, что изыскали способы остаться в Москве и не уехать со студотрядами или оказались задействованы в ОП. Даже вступительные экзамены в институты перенесли по такому благородному поводу. Иногородних, прибывших по своим обычным, бытовым делам, тоже почти не встретить.

А в часы состязаний вся страна, не только Москва, приникала к телевизорам.

Нет, жизнь не остановилась, она бурлила и переливалась яркими красками, но что-то поменялось в ней навсегда, и впереди было еще много чего удивительного и невозможного, о чем никто не мог бы и подумать в тот июльский вечер, когда Аньес медленно шла улицей, не особенно спеша нырнуть в метро или поймать такси, чтобы отправиться домой. За тридцать лет немудрено стать настоящей москвичкой, и иногда ей казалось, что она стала ею. А иногда, как сейчас, – самой себе представлялась чужой и инородной в этом городе, который все же любила всем сердцем.

Воздух, несмотря на полноправную середину лета, был прохладным, или ей так чудилось, разгоряченной и невыразимо уставшей. Пиджак накинут на плечи. В руках – бумажный конверт. Каблуки слишком неудобны для ее возраста, да и туфли, признаться, несколько жмут.

Или, может быть, жмет вся жизнь. Сытая, шумная, искрящаяся, переливающаяся хрустальным шаром в руках.

Она следовала дорогой, начатой бесконечно давно, шагами по асфальту, и глядела лишь прямо перед собой, куда та ее приведет. Не останавливалась, не оборачивалась назад, боясь уподобиться Лотовой жене. Просто делала шаг за шагом, как однажды научил ее Анри в то странное утро, когда они вместе поднимались к Дому с маяком от океана, которому он ее не отдал.

А дорога вела и вела, все не кончаясь. Поворот за поворотом, изгиб за изгибом.

Набредя на телефонную будку, Аньес не преминула зайти в нее и набрать нужный номер, однако, вслушиваясь в гудки, так и не дождалась, чтобы кто-нибудь поднял трубку.

И она снова шла дальше, с каждым вздохом ощущая все больше легкости, будто освободилась от чего-то страшного, что преследовало ее тридцать лет. И глаза, выдававшие ее возраст, говорившие яснее любых документов, что этой женщине не сорок с лишним, а уже шестьдесят два, раз за разом поднимались в небо, будто ища там алые крылья летящих змеев, а в гомоне и шуме Москвы отыскивая пение флейт.

Сколько всего отмерила ей судьба! Наверное, почти никому она не отсыпала столько горя и столько щедрот, коими одаривала ее всю жизнь. Аньес встречались замечательные люди. Она дважды по-настоящему любила двух таких непохожих, но таких достойных мужчин. Она видела две войны, и в обеих уцелела. Ей дано было мужество поступать так, как она считала правильным, и сила не раскаиваться и не сомневаться, когда ее пригибали к земле последствия.

Юбер был прав. Она столько всего повидала. Она стояла на берегу Байкала и плавала в Тихом океане поздней осенью, когда воды его были ледяными. Она снимала северное сияние и каталась в нартах среди метели, она пересекала Батпайсагыр и касалась камней Маньпупунёра, она видела, как строят БАМ, и спускалась в шахты Донбасса. Ей довелось проглотить разочарование, когда возвели Берлинскую стену, и чувствовать гордость, когда в ее объективе оказался Гагарин. Она верила, всегда верила, всегда знала, что на правильной стороне. Иначе ей просто незачем было бы жить.

Она следовала всего двум правилам, которые спасли ее однажды: просто идти и никогда не оглядываться. Об этом просил ее Лионец, и она слушалась его, ведь если бы с ней что-то случилось, он почувствовал бы боль в том месте, где в его тело вошел осколок. Он так сказал, и он ей никогда не лгал. Так почему же она не почувствовала, когда его не стало?

Впрочем, какая теперь уже разница?

С того дня, как в Боне она встретилась с Ксавье, прошлое уже не имело значения, и Аньес старалась не вспоминать. Она не удивилась, увидев его, явившегося в гостиницу, в которой она находилась в своем подвешенном состоянии уже умершей, но еще не воскрешенной. Сказала лишь: «Иногда мне кажется, Ксавье, что вы единственный агент Советского Союза за пределами Франции». На что он ответил ей: «Исключительная случайность, Анн. Во всяком случае, я слишком заинтересован в вашей жизни, чтобы пустить все на самотек. И привыкайте называть меня Сашей, вам это еще пригодится».

Она старалась не злоупотреблять.

Она и сейчас, спустя тридцать лет, не стала бы, если бы не удостоверение, брошенное на стол, и не серый, как непогожее небо, взгляд, который вспышками перед глазами пробуждал в ней воспоминания.

Оказавшись у очередного автомата, она снова вошла в кабинку, прождав очередь, небольшую, но долгую по времени ожидания. Аньес не спешила – куда ей было спешить? Бросив монетку, снова вслушивалась в гудки, ожидая, ответят ли. На сей раз вышло, как она хотела. На том конце подняли трубку.

«Спасибо вам за все, Саша», – сказала она, чувствуя, как плохо слушаются губы – от волнения, а вовсе не от слез.

«Встретились?» – спросили ее.

«Да, все хорошо».

«Это был он?»

«Даже если и он, то ему ничего не известно, не волнуйтесь».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍«Я волнуюсь только о вас, Аня, и вы это знаете».

Что еще она знала? Что небо, когда оно просыпается и когда засыпает, очень похоже. И все же это два разных неба.

Из Алжира они с Ксавье уехали в Берлин и пробыли там некоторое время, прежде чем перейти границу и оказаться в советской зоне. Тогда же она еще надеялась на то, что забеременела от Анри. Ей отчаянно хотелось получить еще одного ребенка, и это не было бы никаким чудом, но вполне закономерным итогом последних дней, проведенных с ним. Ведь случилось же это тогда, когда она не ждала и даже, скорее, противилась! Так почему бы теперь не должно повезти?

Не повезло. Через несколько недель стало совершенно ясно, что второго шанса ей не дано. В Москву она приехала без денег, без вещей и без прошлого. Дитя она не носила, и приняла не случившееся как есть, лишь единожды позволив себе слезы, когда увидела бурые пятна на своем белье.

После этого жила как живется и предпочитала к прежнему не возвращаться. Обласкали ее отнюдь не сразу, лишь предоставив жилье и место работы фотографа в газете, в которой она трудилась и по сей день, но и за то Анн была благодарна. Настоящее признание пришло к ней немного позднее, после пятьдесят третьего года, когда она уже достаточно выучила язык, чтобы позволить себе писать на нем.

Она все еще была довольно молода и оставалась красива. Ее все еще преследовала вереница мужчин. Ею заинтересовались в тех кругах, куда обычным людям хода не было, и позволялось многое из того, что никому не позволялось. Анн достигла того успеха, которого никогда не добилась бы во Франции, но она очень хорошо знала цену этому успеху.

Она – политический эмигрант. Она удобна. Ее легенда – слишком захватывающа, чтобы не дать ей быть услышанной. А еще за ней приглядывали много лет и, может быть, и до сих пор приглядывают, ведь она не перестала быть иностранкой, хотя давно стала москвичкой.

Иногда ей казалось, что она знает здесь каждый двор, как не знала дворов Парижа. И Дом с маяком подчас представлялся ей удивительным и прекрасным сном, а в действительности такого места никогда не существовало, как не существовало и девочки в кружевном платье, которую рыбацкие дети загнали на дерево, чтобы посмотреть, настоящие ли у нее волосы или как у куклы.

И тем не менее, она никогда не изменяла себе, продолжая идти дальше, перелистывая страницу за страницей собственную жизнь, пока однажды на книжной полке ее квартиры не оказался томик «Вьетнамской пасторали» Жиля Кольвена и Анн Гийо, изданный в шестьдесят восьмом году. Это была ее последняя отчаянная попытка что-то изменить в мире и сделать его хотя бы немного справедливее. Тогда рукопись Кольвена была как никогда актуальной в свете событий во Вьетнаме, ее охотно издали, переведенную на русский язык, а Аньес, глупая, иногда думала, что вот теперь выдала себя, и человек где-то на берегу Атлантики наверняка узнает, где ее отыскать.

Вопреки собственным опасениям и тайным надеждам, она так никогда и на обнаружила его на пороге. К тому времени он уже года три был мертв, а она не почувствовала, хотя должна бы.

Зато, наверное, благодаря той самой пасторали ее и нашел А.Р. Юбер. Нашел, чтобы сейчас она вновь ощутила себя взлетающей в небо птицей, как однажды очень давно.

«Прощена», – думалось ей, когда она спускалась в метро, а небо приглушили сумерки. Она не вынимала больше фотографии из конверта, но прижимала его к груди и продолжала повторять про себя: «Прощена!»

Будто бы приезд Анри-Робера означал, что нет больше ее вины и что они с Лионцем все-таки примирились. Но самое главное – она примирилась с собой. Она наконец спустя столько лет смогла принять до конца все, что сделала, и ее путь, которого оставалось гораздо меньше, чем вначале, отныне станет легче. Она вышла на ровную дорогу, ее ноги шагают без больших усилий, несмотря на жмущие туфли и на такую же жмущую чужую жизнь.

Она поднялась лифтом на свой этаж, открыла ключом квартиру, услышала бормотание телевизора в комнате – Зина смотрела Олимпиаду, отвлечь ее было почти невозможно, и Аньес, скинув обувь и оставив сумку и пиджак на стуле в коридоре, прошлепала босыми ногами к ней и села рядом, в соседнее кресло, откинув голову на его спинку.

– Ужин греть? – не особенно гостеприимно спросила Зина, и по всему было видно: хочешь есть – готовь сама.

– Нет, спасибо, я посижу пять минут и пойду спать, – ответила Аньес.

– Рано же. Не заболели?

– Нет, все хорошо.

Она и правда просидела несколько минут так, наверное, пытаясь прийти в себя и хотя бы ненадолго ощутить, что может спокойно и дальше смотреть телевизор и даже пререкаться с распоясавшейся Зиной. Две старухи, вроде них, на одной жилплощади – ужасно смешное зрелище.

Позднее Аньес ушла к себе. Разделась, влезла под одеяло, на соседней подушке уложив конверт с фотографией, которая так и оставалась внутри. Лишь устроила сверху ладонь и прикрыла глаза. Она устала и ей очень хотелось спать. Внутри нее была дыра, но ей казалось, что в эту дыру куда легче и свободнее проходит воздух, чем через дыхательные пути. Завтра она проснется и, выпив свой законный кофе, отправится в редакцию, где ее будут называть Анной Робертовной. Но в эту минуту она все еще Аньес де Брольи из Требула, которая наконец дождалась своего Лионца.

* * *

Этот перелет, как он надеялся, последний в его жизни, дался ему особенно тяжело. Огнем горела больная нога, травмированная повторно во время прорыва при Дьенбьенфу, когда они выходили из форта Изабель. В нее угодило осколком снаряда, тот застрял в бедре, однако вытащить его оказалось значительно проще того, что он носил уже несколько лет в легких. И потому, кое-как подлатанный, перемещался Юбер с некоторым трудом, избегая, как только это стало возможным, костылей, но при этом ужасно страдая. Впрочем, последний месяц в госпитале Сайгона ему стало гораздо легче, и черт его знает, что случилось в воздухе. Должно быть, это результат долгого сидения на месте. От кушетки полковник отказался и теперь ругал себя на чем свет стоит – к чему геройствовать там, где это излишне?