Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Да, мне тоже, – тут же весьма охотно согласилась Аньес и помчалась со своим фотоаппаратом к другим гостям, а Юбер вместо Бертрана медленно поплелся к де Тассиньи. Совсем в другом направлении, чем указывал де Брольи. Антуан же в этот самый момент наблюдал за ним, продолжая общение с кем-то из генералов. Приличия соблюдены. А большего им не положено.

– Черт дери, есть ли хоть что-то, что способно сделать ее хуже? – рассмеялся де Тассиньи немного позднее, после смены еще двух военачальников в их компании и когда они остались вдвоем. Все знали: подполковник дружен с государственным мужем.

– Что? – рассеянно переспросил подполковник.

– Де Брольи! Ее даже вьетнамский плен не испортил, ей бы в кино сниматься!

– Этой женщине и в жизни довольно кино, – отмахнулся Юбер.

– Это-то не удивительно. У нее было бы куда больше возможностей, не свяжи она себя по рукам и ногам контрактом с армией. С ее прошлым – могла бы прославиться. Она и теперь знаменитость не меньше вашего, но вообразите эти все приключения на первых полосах газет. Ее хорошенькая мордашка и ваша физия. Ужасно смешно. А вместо этого она бегает и снимает что попало и что велят.

– И неважно, что это в Елисейском дворце, да? – Юбер поморщился и отпил еще шампанского. Он не любил шампанское, но здесь ничего крепче не подавали, оставалось лишь дожидаться окончания этой пытки, тогда как хотелось лишь расслабить галстук и верхние пуговицы рубашки, душившие его. – Вы хоть и племянник большого генерала, но все же человек в штатском, Антуан. А мы с ней носим форму. Мы понимаем на что и для чего идем. Это не так работает, как вы держите в своей голове. Какая разница, что у нее смазливая мордашка, если ей отдан приказ?

– Превосходство военнослужащего над гражданским лицом?

– Не обольщайтесь, всего лишь краткая характеристика нашего образа жизни. И поверьте, в форме или нет, она нашла бы себе очередное рискованное занятие. А уж после того, что эта женщина повидала в Индокитае… это все равно что подсесть на наркотик. Она будет рваться туда снова и снова, потому что в тылу, в мирной жизни все теряет краски. Ужасы войны… подчас слишком притягательны для тех, кто предан своему делу так, как она. И ее контракт – хоть какая-то гарантия, что она не пострадает. Пусть лучше снимает наши рожи, ей есть чем заняться и в этой части света.

– Это правда, что она родила после насилия в плену?

Юбер дернул бровью и на мгновение сжал зубы. Потом залпом осушил бокал и хохотнул:

– Что вы, Антуан! Ищете на солнце пятна?

– Ее появление беременной после освобождения наделало тогда много шуму. Разное говорили.

– Отец ее сына был со мной в отряде. Его прикончили у нее на глазах, – отрезал Юбер и быстро глянул на де Тассиньи, смягчая свою резкость улыбкой. – Я могу еще в чем-то утолить вашу жажду познания?

– А ведь можете, господин подполковник! После этого скучнейшего собрания генерал Каспи снова собирает всех у себя. Но теперь обещает солдатскую попойку до рассвета, как в лучшие времена. Я уполномочен позвать виновника торжества.

– Зовите Бертрана, Антуан. Меня прикармливать не нужно, я и без того свои обязанности выполняю. А на этот вечер имею совершенно другие планы.

– Больше всего я люблю в вас вашу прямолинейность. Промолчать вы можете, а лавировать среди вариантов полуправды – нет.

В ответ Юбер сделал ровно то, что умел очень хорошо – промолчал. От того, что его начнут прикармливать, он лучше служить не станет. Де Тассиньи был славным малым лишь на несколько лет его старше и с обширным опытом и жизни, и службы. Мадам де Тассиньи – очаровательная женщина, с которой они никогда не показывались вместе на подобных мероприятиях, потому что она не выносила публичности. Ее Юбер видел однажды лишь мельком. Но кто-то когда-то говорил, что чета де Тассиньи вполне счастлива. Их сын Жюльен – по-прежнему служил в Алжире и приезжал последний раз к Новому году, на Рождество не поспел. История с Аньес де Брольи была для Антуана прямым доказательством того, что он в свое время не совершил ничего дурного, применив связи, чтобы не дать собственному ребенку сунуть голову в ад. Особенно, когда речь шла о тех идеалах, к которым сам де Тассиньи относился с большим сомнением. Но долг свой знал, откровенно говоря, и без формы. Лишь самое дорогое отдать войне он не пожелал.

Присутствие в этом зале теперь сделалось невыносимым. До разговора с Аньес подполковник еще как-то держался, а после – не знал для чего. Воздух казался настолько плотным, что дышать им становилось невозможно. Он просто застревал где-то в носоглотке, а дальше не шел. И вместо воздуха Юбер до бесконечности глотал присутствие постоянно ускользающей из поля зрения Аньес. Но пока она здесь – он чувствовал. Перестанет чувствовать – встанет и выйдет следом.

Она перемещалась между людей, делая снимки, кому-то улыбалась, а с кем-то даже заговаривала так, будто каждый день бывает в президентской резиденции и уход от протокола – обычное дело. Среди всех этих людей выглядела словно одна из них. Пусть без погон и регалий. Пусть лишь с фотоаппаратом. Как она так может – вот чего он никогда не понимал, видя ее в разные периоды жизни, даже самые страшные. Разбитую, раздавленную, разрушенную. Но сейчас по ней, по рядовому фотографу КСВС скользят восхищенные мужские взгляды, а ему хочется скрыть ее от них. Ему хочется оторвать язык де Тассиньи за его вопросы. Ему хочется стереть проклятую красную помаду с губ и разглядеть голубоватые прожилки в светло-серых глазах. Не нагляделся, не успел, слишком быстро сдался и ушел. Боялся не выдержать ее близости, которой в действительности всегда мало – даже на полный вдох не хватает.

А потом его отпустило. Настолько резко и внезапно, что он, лишь на несколько минут потеряв Аньес из виду, совершенно ясно осознал, что она ушла. И, как решил с самого начала, тоже не задержался. Может быть, он столько времени был здесь лишь затем, чтобы ощущать ее.

Ощущать. И мучиться. И жить.

Теперь было не для чего.

Если ушла пресса, значит, официальная часть всех этих высокопоставленных посиделок может считаться оконченной. Потому он и сам ушел, простившись с некоторыми из присутствующих, кто мог бы заметить его преждевременный уход. Впрочем, что можно считать преждевременным, когда ни президента, ни министра обороны, ни хоть сколько-нибудь по-настоящему важных лиц государства здесь уже не наблюдалось.

Предупредительный де Тассиньи снова увязался за ним со своим вечным предложением подбросить куда нужно, раз подполковник нынче без авто, ну а поскольку куда именно нужно Антуану знать не полагалось, Юбер, сердечно, насколько умел, поблагодарив, сказал, что возьмет такси.

– Поезжайте к Каспи сами, – отмахнулся он. – И не позволяйте Бертрану сильно напиваться. У него от изрядных порций крепкого алкоголя развивается невменяемость.

– И в чем это выражается? – рассмеялся де Тассиньи.

– В неразборчивости связей. Дадите ему выпить лишнего – берегите зад.

– О боже!

– Нет, как раз Господь тут ни при чем.

Распрощавшись наконец с Антуаном, Юбер перевел дыхание. Вечер был на редкость сухим и тихим. Лишь под ногами то там, то здесь – лужи, закономерным последствием дождя, что прошел до обеда.

Пряный запах просыпающейся весны щекотал ноздри, пока он шел подъездной аллеей до самых ворот. Но ему, ощетинившемуся, как после страшной бури, это все равно что умершему от жажды – глоток воды после последнего удара сердца. Уже ничего не спасти.

Он поймал такси за ближайшим углом. И оттуда – прочь от этого места, лишь бы не думать: Аньес уехала одна или с кем-то? Аньес все еще водит свой Ситроен или она на служебном авто? Аньес справляется? Как она со всем этим справляется? Он взрослый мужчина и у него не выходит. Полтора года уже ни черта у него не выходит!

Его везли домой, он поглядывал на часы, поправляя браслет, до назначенной встречи еще слишком много времени, чтобы не начать сходить с ума. Пустота в его расписании, как дыры в вечности, тоже заставляли терять рассудок. Он начинал очень сильно недолюбливать Париж, тогда как раньше привыкал. Здесь слишком часто возникали эти самые дыры. Наверное, оттого что в одном городе с этой невозможной женщиной он никогда не сумеет успокоиться.

Юбер знал, что у нее родился сын. И еще он знал, что с родителями Жиля Кольвена Аньес встречалась лишь раз. О чем они говорили, он добиваться ни от кого не стал. Довольно того, что ее ребенка, судя по всему, они не признали. Особо злая ирония заключена в том, что он, чужой мужчина, готов был признать, а они, кажется, не признали.

За Аньес, подполковнику это было известно наверняка, поскольку и сам заинтересован, приглядывали в течение первого года после плена – как говорилось, для ее же блага. По прошествии этого времени контроль Комитета безопасности сняли. Рядовой де Брольи вела себя хорошо. Безупречно в ее положении, как изволил выразиться однажды Риво.

Но штука в том, что с тех пор, как сведения о ее частной жизни перестали поступать старому генералу, Анри тоже утратил всякую с нею связь. Спрашивать было бы неправильно, он никогда и не спрашивал. Он жил своей полной забот жизнью. В этой жизни его мучили дыры – в грудине, во времени и в испорченной снарядами технике, например.

Париж всегда отличался от прочего мира тем, что здесь можно чем-то заполнить и как-нибудь скоротать. К примеру, утешиться девицей, снабженной специальным патентом, прохаживающейся вдоль дороги, когда на улице темнеет достаточно, чтобы не испытывать стыда. Фонари скрадывают любой стыд.

– Останови-ка, приятель, – бросил Анри таксисту, когда они сворачивали на одном из перекрестков на пути к дому. А когда авто замерло, и заинтересованная кокотка в тонком пальтишке и кричаще пестрой шляпке покачивающейся походкой направилась к ним, распахнул дверцу и резковато спросил, кивнув на здание за ее спиной:

– Здесь работаешь?

– На дом не езжу, месье, – сообразив, что клиент попался не терпящий жеманства, почти по-деловому ответила она. Юбер и лица-то не разглядел – понял только, что совсем еще молоденькая. Зацепили его губы. Небольшие, пухлые, форма, похожая на сердечко, как у актрис немого кино. Накрашены красной помадой. Настолько красной, что даже в темноте будет видно. Ему казалось, он уже сейчас касается ее рта, стирая эту проклятую краску и размазывая по белой коже.

– Мне подходит, у меня мало времени.

Девица едва заметно скисла, но виду старалась не подавать. Если клиент не берет ее на всю ночь, придется после выходить снова, а кому охота шататься улицей холодным мартовским вечером?

Ему не понадобилось много времени. Необходимость выплеснуть из себя вскипающее бессилие сделалась жизненной. В безвкусно обставленной комнатке, такой же кричащей, как шляпка, содранная с небрежной пышной прически, он и правда нагло растер помаду по женским губам, заставил сесть перед ним на колени и скользнуть ртом в расстегнутые брюки.

– Только я глотать не буду, – мягко лизнув его кожу, проговорила кокотка, после чего накрыла губами головку. Этого ему было мало, он захватил ее волосы на затылке и вынудил вобрать в себя всю длину члена так, что ощущал стенку ее горла при каждом толчке. Она терпела и делала свое дело. Умело или даже искусно – лишь бы быстрее прекратить, но ему только того и надо было. Быстрее все прекратить.

Они управились в несколько минут. Он был слишком возбужден и слишком долго ждал до этого. Еще немного помедлить – и рванул бы сейчас вместо планируемого ресторана в квартиру де Брольи, спросить, почему они все же не вместе. Почему она не хочет столь вожделенного им «вместе». Он, признаться, уже подзабыл. Пусть бы напомнила, а после он объяснил бы ей все по-своему, даже сейчас, столько месяцев спустя.

Уходя, Юбер оставил девчонке на столе запрошенную сумму и даже немного сверх того – за излишнюю свою порывистость, а после, приведя в порядок и себя, и свою одежду, убрался прочь. Такси больше не вызывал, спустился в ближайшую станцию метро, откуда низким грудным голосом, но все же совсем непохожим на Пиаф, девчонка-подросток во всю глотку распевала:

Je sais pas son nom, je ne sais rien de lui

Il m'a aimée toute la nuit

Mon légionnaire![4]

Вечер обещал быть музыкальным даже чрезмерно, но слушая, он медленно впитывал и интонации, и подрагивание голоса, и гул других голосов, скопившихся в коридоре подземки. Самому себе Юбер напоминал бездомного пса, словно это не его всего-то несколькими часами ранее чествовали в Елисейском дворце. Словно это не он с утра получил задание, которое никому другому не доверили бы, тогда как еще полтора года назад Риво совершенно серьезно называл его куском мяса, годным лишь сражаться. Словно ему совсем не осталось что терять.

Все нараспашку. Душа нараспашку. Форменный галстук в кармане пальто. Новехонький военный крест – где-то там же. Таким он и входил в пестрый зал кабаре, где его ожидали Уилсоны, раздобывшие это приглашение. Где на сцене с небольшим оркестром, набиравшим популярности в столице, играл черноволосый пианист редкой цыганской породы. И где за одним столиком ему предстояло сидеть с женщиной, которую когда-то давно он незаслуженно обидел.

Сколько их, таких, которые рады бы были открутить ему голову?

Однако, вопреки его ожиданиям, Катти Ренар, впрочем, теперь уже мадам Эскриб, едва завидев его, неожиданно подмигнула и указала на соседний пустующий стул. Оказывается, люди иногда излечиваются. И от обид, и от ран, почти несовместимых с жизнью.

[1] Колониальная дорога 4 или RC 4 – древний путь Индокитая, имевший важное стратегическое значение в Первую индокитайскую войну. Расположена на севере Тонкина, вдоль границы с Китаем на протяжении 200 км и была местом частых сражений подразделений Французского союза с «черными знаменами» (китайские бандиты), японцами и Вьетминем. В 1950 году французские экспедиционные силы потерпели поражение на этом участке, и дорога была потеряна.

[2] Во Нгуе́н Зяп – вьетнамский генерал и политик. Принимал участие в Индокитайской и Вьетнамской войнах. Он также известен как министр внутренних дел правительства Хо Ши Мина, главнокомандующий войсками Вьетминя, главнокомандующий Народной армией Вьетнама, министр обороны и член политбюро Коммунистической партии Вьетнама.

[3] Жюль Мок – французский политик и государственный деятель, социалист, член французской секции рабочего интернационала (СФИО – Section Française de l'Internationale Ouvrière), участник Сопротивления, Министр обороны Франции с июля 1950 по август 1951 года.

[4] Я не знаю его имени, я не знаю ничего о нем, он любил меня всю ночь, мой легионер (песня «Мой легионер» впервые исполнена Мари Дюба в 1936 году, однако с 1937-го появляется в репертуаре Эдит Пиаф, с которой впоследствии прочно ассоциируется).

* * *

Престарелый консьерж ее дома, все еще помнивший Марселя, по той же старой памяти и к ней до сих пор относился весьма нежно. Один из немногих оставшихся. Большинство людей глядели на нее если не с презрением, то с опаской. В мире мужчин за ней прочно закрепилась репутация шлюхи, и ей никогда не забыть того, какой шквал мыслей и чувств накрыл ее в тот день, когда она поняла, что люди с немалым любопытством стараются заглянуть на коляску, в которой она катала поначалу маленького Робера – посмотреть, какой у него разрез глаз или какого цвета кожа. После она стала просто родившей без мужа. После привыкла.

А сейчас… снимала церемонию награждения в Елисейском дворце. И ее провожали те же мужские взгляды, что и в прошлой жизни, а она знала, что никогда от них не избавится.

Да, по-прежнему, кроме мамы и Шарлезы, к ней относились только генерал Риво, несколько старых приятелей и вот, пожалуй, консьерж.

Он ее и встречал на пороге, когда она входила с улицы, пахнущая сыростью и весной.

– Мадам де Брольи, – почтительно пророкотал немолодой мужчина с хорошей выправкой, как у военных прошлых лет, торопливо открывая перед нею дверь. Она спокойно улыбалась и поднималась по лестнице на крыльцо.

– Закрывайте, холодно, ваш ревматизм не дремлет, Вокье!

– В моем возрасте не иметь ревматизма уже стыдно, – отчеканил консьерж, пропуская ее внутрь. – Отчитываюсь: мадам Прево и мсье де Брольи гуляли с утра. А после обеда ваша кухарка ходила на рынок, хотя сколько уж я ей говорил, к вечеру там ничего уже и не остается.

– Зато цены сбавляют, – усмехнулась Аньес. – Вы же знаете, как рачительна Шарлеза.

– Это уж знаю, – мечтательно вздохнул Вокье и грустно улыбнулся. За их Шарлезой он и рад бы приударить, да только вид у нее был – не подступишься. Но о его поздней влюбленности не знал лишь ленивый в их доме.

Аньес ласково ему улыбнулась и направилась к лестнице, чтобы теперь подняться к себе в квартиру. Она не жила больше в Иври-сюр-Сен, попрощавшись с казармами, как надеялась, навсегда. Но продолжая работу на КСВС, оставалась в Париже. Теперь ее обычным маршрутом были поездки в Отель де Бриенн на официальные встречи командования. Как сегодняшняя. С той лишь разницей, что сегодняшняя была с первыми лицами государства.

И с подполковником Юбером.

Особенно с подполковником, о присутствии которого ей заранее ничего не сказали, иначе… Иначе! Она хотя бы была готова, даже если отказаться нельзя!

Аньес открывала дверь своим ключом, разувалась, снимала пальто – все это в совершенной тишине. Лишь на мгновение на глаза попалась Шарлеза, приложившая указательный палец к губам. Это значило лишь одно – тихо, Робер спит. А если уж Женевьева не вышла поздороваться с ней, стало быть, спит и она. Единственный мужчина, пусть и всего года отроду, подчас так выматывал их женское сообщество, что падали они по очереди, не чувствуя под собой постели. Но все три женщины их дома никогда от него по доброй воле не отказались бы и не променяли нынешнюю жизнь на ту, что была прежде, без него.

По дороге в свой кабинет, Аньес заглянула в детскую, которую они соорудили из комнаты, где прежде у нее размещалась целая гардеробная. Так и есть. Робер спит в кроватке, мать – на кушетке рядом. Заходить внутрь она не стала, чтобы и правда не разбудить, хотя, возможно, и надо бы, а то потом до утра будут разгуливать по квартире, а у нее работы столько – за ночь не переделаешь. Да она и скучала. Скучала по мальчику, чей ясный взгляд и смешные уши с первого дня запали ей в сердце. Это самое сердце он сжимал своими маленькими вечно липкими ладошками так же, как сжимал шоколадного зайца, которого ему вручили на Рождество. До тех пор, пока тот не растаял и не размазался по рукам коричневой сладкой кашицей.

Покинув детскую, она ушла к себе, работать. И работала до вечера, когда хорошо слышала, что встали уже и мать, и Робер, а комнаты наполнились запахом приготавливаемого ужина. Теперь здесь пахло совсем иначе, чем при Марселе, или чем когда она жила одна. И Аньес сложно было сказать, не скучает ли она по прежнему одиночеству. По запахам прошлого. По тишине стен. По выходам в свет и дорогим туалетам. По вечерним сигаретам в кресле Марселя и возможности не думать о том, о чем думается сейчас все чаще. Наверное, иногда она и правда скучала, но никогда не позволяла себе раскисать.

Ей нравилось занимать ванную, проявляя фотографии, пока Шарлеза запекает картофель с телятиной на ужин, или возиться с «Пасторалью» Жиля Кольвена, ночами отстукивая отредактированный текст на печатной машинке, когда Женевьева варит ей очередную чашку кофе, лишь бы немного порадовать ее и дать передышку. Ей нравилось, что частенько все вешалки в доме занимали мокрые пеленки, развешенные на кухне у плиты или в комнате возле обогревателя – сдавать их в прачечную они не успевали, и Шарлеза то и дело возилась со стиркой, а Аньес каждый раз собиралась раздобыть настоящую сушилку, и каждый раз деньги уходили на что-нибудь другое. Ей нравилось ездить в Отель де Бриенн по первому звонку Риво и нравилось, что там, на другом уровне подчинения на нее теперь смотрят иначе, чем сумасшедшую женщину в форме, угодившую во вьетнамский плен и чудесным образом вернувшуюся оттуда глубоко беременной. Ей нравилось в свободные дни выбираться из дому с коляской и бродить улицами, разглядывая, будто впервые видит, Париж. Ее мальчик родился в свой срок в конце зимы и теперь проявлял неугомонный, непоседливый характер бесконечными проказами. «Он всего лишь любопытен», – улыбаясь, говорила выбившаяся из сил мадам Прево, когда Робер попадал в очередной переплет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Аньес нравилось очень многое. Даже то, что можно рыдать ночами в подушку, тогда как раньше – не получалось выдавить из себя и капли даже в самые страшные дни. Об этой ее маленькой тайне знала одна Шарлеза, менявшая однажды поутру ее постельное белье. Тогда она выбросила подушку сушиться на балкон и с тех пор регулярно проделывала этот трюк, чтобы не тревожить свою старшую хозяйку. «После воздуха крепче сон!» – совершенно серьезно заявила она однажды.

Так они и жили – три женщины разных возрастов и один мужчина всего лишь года отроду. И Аньес отдавала себе отчет в том, что этой жизнью, каждым ее мгновением она обязана человеку, который сегодня получал военный крест из рук Министра национальной обороны в присутствии Президента Республики. Который день ото дня креп, поднимался все выше, теперь уже куда выше ее. И который ее любил.

А ей все сложнее становилось помнить, почему они все же не вместе.

* * *

– И что ты скажешь? – Аньес нетерпеливо постукивала носком домашних туфелек по полу. Туфельки были чудо как хороши. С лиловые, с розовой опушкой, подчеркивали линию ее тоненьких щиколоток. После Индокитая она носила только очень красивые вещи, не позволяя себе более ничего такого, что скрывало бы ее внешность, которая, невзирая на отнюдь не юный возраст, теперь расцвела, вопреки тому, что столь многое внутри нее отмерло. Фигура ее поплыла лишь самую малость после родов, но в очень удачных местах. Чуть пышнее стали грудь и бедра. Талия же очень скоро вернулась к своему обычному объему. Ее тело, женственное и мягкое, будто бы создано было для материнства, но сама она призвания быть матерью в себе не ощущала, наблюдая за собой и за сыном будто со стороны и удивляясь тому, откуда в ней столько понимания, что и как надо делать. Мальчика она любила и готова была совершить ради него все что угодно. Но это не значило, что ее не изумляло то, что у нее в принципе есть ребенок. Нет, не желанный с первой минуты. И все же навсегда изменивший мир вокруг. Собственно, и она сама меняла мир, приведя в него нового человека. Для него, этого человека, стоило расстараться.

Теперь завтракали они оба. Аньес неторопливо потягивала свой крепкий кофе, маленький Робер – перетертое в молоке бисквитное печенье, любимое лакомство, от которого неизвестно было как переходить к нормальной человеческой еде. Шарлеза убежала в бакалейный магазин, а Женевьева занимала кресло Марселя, кстати, совершенно без спросу определив его своим, и читала рукопись, каждую неделю по четвергам подсовываемую ей дочерью.

Сейчас она положила отпечатанный текст себе на колени и долгим взглядом смотрела на Аньес. Обе выглядели сосредоточенно и мрачно. Мадам Прево – потому что ей слишком тяжело давалось осознание того, что все написанное в этой проклятой «Кровавой пасторали» ее совсем уже взрослый ребенок видел своими глазами, пережил и принес сюда, в мирное время. Аньес – потому что только на такой диалог в отношении всего случившегося полтора года назад она и была согласна – иначе никак. Они давно уже мучили друг друга этими строками, написанными когда-то Кольвеном, которые Аньес все пыталась привести в порядок и завершить, потому что есть вещи, которые нельзя оставлять вот так, без последней точки. С того дня, как мать, не понимая, что это за бумаги, сама в них случайно влезла и уже не смогла остановиться, поскольку дочь никогда не заговаривала с ней о плене, кроме самой первой ночи в брестской гостинице.

– Я думаю, что… – Женевьева на мгновение зажмурилась, потом раскрыла глаза и очень открыто, почти до безоружности, беззащитности посмотрела на дочь, – я думаю, очень хорошо. Но эти рваные предложения, короткие, незавершенные…

– Очень сложно воспринимать реальность иначе, когда слышится канонада, а ты пытаешься выбраться живым, – напряженным голосом ответила Аньес.

– Да, да… я понимаю, так зримо… Этот твой Жиль… мне жаль, что он не закончил.

– У меня есть черновики и его блокнот, там был почти готов финал. Я все сделаю.

– Но ты же понимаешь, что этого никогда не издадут во Франции?

– Когда-нибудь издадут, поверь, – хмыкнула Аньес. Робер на ее коленях чему-то ему одному понятному возрадовался и выплюнул соску, заодно заляпав мать молоком. Та охнула и принялась салфеткой вытирать его рот и вновь пристраивать бутылочку у детского рта, но при этом продолжала: – Потом, не сейчас. Когда все встанет на свои места, и мы будем готовы говорить правду.

– Мы не собираемся проигрывать эту войну, милая.

– Но нам ее и не выиграть.

– Удивительно слышать такие вещи от человека, который работает на армию, – в голосе Женевьевы прозвучала легкая снисходительность. Но и в голосе Аньес тоже, когда она спросила:

– Разве?

– Ты играешь с огнем.

– Знаю. Но ничего серьезного, поверь.

– Ты дашь мне слово?

Уж чего-чего, но именно слова Аньес дать ей и не могла. Да, она задолжала за прошлый раз. У Женевьевы ее стараниями половина головы – седая, и они теперь красили ее в медно-рыжий цвет, чтобы скрыть это. Но какие Аньес может давать обещания, когда уже пару месяцев, немного расхрабрившись, еженедельно встречается с Вийеттом, следует инструкциям и передает необходимые сведения, которых не так уж и много, однако довольно и самого факта.

Она некоторое время молчала, салфеткой оттирая халат от молока. Потом, так и не поднимая глаз, отстраненно сказала:

– Я не понесу это ни в одно издательство до тех пор, пока общество не захочет знать.

– Есть вещи, которые лучше бы и не знать никогда.

Аньес ничего тогда не ответила, однако уже очень скоро убедилась в правдивости этих слов. Зачастую жизнь преподносит не самые приятные сюрпризы в самые неподходящие моменты, когда только можно это сделать.

Полтора года ее не трогали. Полтора года прошли спокойно и тихо. Ей давали растить сына, издалека наблюдая за тем, как она живет. В том, что наблюдали и те, и другие, де Брольи не сомневалась. И даже была рада тому, что ее оставили в покое, прекрасно сознавая, что это не навсегда, но ей необходима была передышка, краткое время, когда она сможет ни о чем не думать, чтобы потом вернуться насовсем. Она затаилась, затаились и они. И подчас от окружавшей ее тишины ей казалось, что, может быть, все и закончилось, но вместе с тем такого быть не могло. Еще один месяц, еще одна неделя, еще один день, и она разыщет Вийетта – ее единственную нить к сети советской разведки, и выйдет на связь, начнет все сначала. Но этот день никак не наступал. Она уговаривала себя и откладывала первый шаг. Уговаривала и думала о том, что, может быть, теперь уже и не нужна. Отработанный материал. Но молчать Аньес не умела и ей надо было решать, как жить дальше после всего, потому что как-то же надо! Совесть не отпускала ее и не позволяла быть по-настоящему счастливой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А потом закрутилось заново, в новом витке.

Началось все с того, что однажды к ее матери, прогуливавшейся с Робером, подошел незнакомый мужчина и долго не уходил, занимая праздным и навязчивым разговором так, что та сочла нужным пожаловаться Аньес. Та и не поняла бы, если бы спустя некоторое время ситуация не повторилась. Оба раза мужчина назывался именем Ксавье, как выяснилось позднее, и сомнений уже не оставалось. Конечно, это был вовсе никакой не Ксавье, в том де Брольи не сомневалась, но терзаясь смесью разочарования, что тихая жизнь подходит к концу, восторга, что снова понадобилась, и предвкушения настоящего дела, без пяти минут два пополудни следующих суток сама стояла на том же самом месте, где его встретила мать.

Если бы она не знала Жерома Вийетта лично, то уверена бы была, что это кто-то другой. Но то был великий лицедей и лучший Калигула, какого она видала.

«К чему эти сложности? – очень серьезно спросила Аньес тогда. – «Динго бар», помнится, не закрыли еще».

«Да, но вы больше не работаете в газете, поводов встречаться со знаменитостями у вас нет», – отвечал он и улыбался так, как она помнила по их общему прошлому.

«А по старой дружбе?»

А по старой дружбе все выглядело довольно невинно, так ей казалось. Дважды ей давали несложные поручения – сделать фотокопии подписей кого-то из штаба. И регулярно она приносила на встречи снимки, которые перехватывала по прибытии в форт. Такие трюки проделывать регулярно ей не удавалось, и она очень хорошо понимала, чего от нее ждет Вийетт. И почему к ней обратились снова. В конце концов, это она накануне снимала церемонию в Елисейском дворце. Это перед ней Риво открывал двери, в которые других не пропускали. И пора наконец вспомнить, что именно по той же самой причине она отказалась от Анри Юбера. Всего лишь женщина, всего лишь подстилка. Ей не говорили этого прямым текстом, но беда в том, что она понимала. После Вьетнама – она понимала слишком много.

Но и правда есть вещи, которых лучше не знать.

В то злополучное утро она сдала Робера со своих колен на попечение его бабушке и отправилась в форт д'Иври. Нужно было отвезти полученные фотографии, их наверняка поспешат опубликовать. Ее кадры довольно быстро из официальных источников армии попадали в прессу и по-прежнему пользовались большим успехом – газеты делали запросы, Кинематографическая служба предоставляла материалы. Но тогда еще Аньес не знала, что настоящая сила оглушительного успеха на нее еще только должна обрушиться.

Она рванула на своем Ситроене в сторону городка под Парижем – Аньес теперь очень гоняла, особенно когда на трассе никого не было. Но не проехав и двух кварталов, остановилась на перекрестке, пропуская колонну девушек, пересекавших дорогу. Они громко кричали, раздавая листовки прохожим, провозглашали антивоенные лозунги на по-утреннему оживленной улице, пугали людей своими сердитыми лицами. Черт дернул Аньес подозвать к себе одну из них. Черт дернул и никак иначе. Но в то мгновение, как на ее коленях оказался листок газетной бумаги с фотографией и лозунгом, она забыла, как дышать.

Армейский ботинок. Лужа. Кровавый след. Разжатая ладонь мертвой женщины на полу.