Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

В первую же ночь ее попытались изнасиловать. В сороковые от этого Аньес уберегли. Отчим, мать, собственное положение и обязательства, безропотно принятые близкими, спасли ее, аппетитный кусок молодого тела, от насилия. А сюда она приехала сама, была никем, кроме как европейской женщиной в руках вьетнамским сопротивленцев. И они ее ненавидели просто за то, кем она являлась. Юбер прав – довольно французской речи, а она еще и носит военную форму. И никакие убеждения, ничего вообще не смогло бы ее спасти.

Весь тот день, когда они истребляли друг друга, так и не добравшись до Тхайнгуена в поселении у чайной плантации, ее заставляли мчаться вперед, сбивая ноги о камни и поднимаясь в горы, и то был самый трудный, наверное, день среди последовавших за ним. К зениту вернулась жара, которой не чувствовалось накануне. А к вечеру снова шел дождь. Она не имела понятия о судьбе Кольвена и остальных, но, ни слова не понимая по-вьетнамски, все же четко уяснила для себя – французы противника хорошо потрепали. Отряд совсем небольшой, несколько человек ранены. Такими скудными силами они не нападали бы. А значит, есть надежда, что Кольвен остался жив. Что хоть часть тех ребят – живы. Зато она сама страшно сглупила – оставалась бы на месте, как знать, возможно, никто бы ее и не тронул. Довольно было никуда не уходить от своих. Теперь же она понятия не имела, за что ей эта пощада и каковы шансы вообще остаться в живых – если чудеса все-таки есть на свете, то ее спас пароль, который она выкрикнула в последний момент. Если чудес нет, то в любой момент ее приставят к ближайшему дереву и пальнут, не завязывая глаз.

Но она женщина. Белая женщина. Тем и ценна.

И пока они бежали, таща ее за собой, она лишь пыталась соответствовать их скорости, не раздражать, ничего им не говорить и инстинктивно выполнять команды, понимаемые на инстинктивном уровне. Она не могла объяснить им, кто она такая, какое имеет к ним отношение, чем помогает. Потому лучше уж молчать вовсе.

А к ночи про нее вспомнили. Вьетнамцы остановились на ночлег у старой пагоды, сейчас, кажется, совсем опустевшей и забытой, годной лишь на то, чтобы защитить их от ливня, который с каждой минутой все больше превращал землю под ногами в болото, заставляя увязать в ней. У Аньес были связаны руки, и она четко помнила, когда эти путы появились на ее запястьях, сильно их натирая. Сначала вьетнамцы вели ее так, не трогая, в суматохе позабыв. Потом кто-то вспомнил, и ее связали.

А сейчас, как собаку, не пустили в храм, оставив на каменной площадке под козырьком. Живешь – живи. Подыхаешь – сдохни. Солдат, что принес ей немного еды, некоторое время внимательно наблюдал, как она пытается справиться с руками, чтобы втолкнуть в себя немного риса, а потом рассмеялся и оставил ее одну. Идти ей было некуда. В лесах, укрывающих горы, дикие звери. Никто не найдет, никто не поможет. И она жалась к стене, утоляя голод и понимая, что это единственное, что еще остается. Сохранить себя. Не дать себе умереть. Так, как в тот бесконечный первый день своего плена, Аньес никогда еще не хотела жить.

Как по волшебству, исчезнувшая накануне дурнота больше не возвращалась, будто бы ребенок хотел дать ей передышку. Должно быть, он тоже всеми силами стремился к жизни, иначе не назовешь. В ту ночь Аньес дала ему имя. Она решила, что Анри – самое подходящее. И совсем не представляла, что это может быть девочка. Небо ничего не делает наполовину, и если уж ей дано дитя от такого человека, как Лионец, то это может быть только сын.

А потом пришел этот… Вокруг все затихло. Солдаты уже почти не шумели. А этот стоял над ней и внимательно смотрел. Под его взглядом она, безотчетно догадываясь, зачем он пришел, невольно сжалась, не соображая, что делать. Все, о чем Аньес могла теперь думать, это о том, что никогда в жизни, даже в самое страшное время, не переживала такого. Мужчины в ее постели появлялись там лишь потому, что она позволяла им. А этот пришел брать, независимо от ее желаний.

Она заметалась по земле, когда он наклонился к ней и стал валить на спину. Было довольно темно и, пожалуй, если бы Аньес могла видеть его лицо, стало бы еще хуже. Если бы он, как тот, поутру, приставил к ее лбу пистолет или к горлу нож, ее бы парализовало от страха, и все было бы проще. Но бог его знает почему, солдат этого не сделал, барахтаясь с ней по земле и что-то сердито приговаривая, будто бы пытался ее убедить. Он был маленьким и щуплым, и окажись в нем немного больше весу, сопротивление ее сломил бы куда быстрее. Но при этом не бил, все сильнее вдавливая в мощеный камнем пол, холодный и волглый от дождя.

Когда на ней треснули пуговицы рубашки, Аньес не выдержала и истошно закричала, кусая чужие грязные мужские пальцы, пахнувшие рисом и рыбой. За то и поплатилась, получив единственный удар по лицу. И не успев прийти в себя, почувствовала, как солдата от нее отрывают за шиворот. Он отлетел куда-то в сторону, и она услышала рассерженный голос, что-то несколько раз выкрикнувший в темноте.

Аньес снова подобралась, поднялась на ноги, что было непросто при завязанных руках и не слушающихся от страха мышцах. Метнулась к противоположной стене, а там так и замерла, вглядываясь в ночь. Вся эта дикая возня заняла несколько минут, но ей показалось, что длилась вечно.

Защитившим ее на этот раз оказался… единственный, говоривший по-французски среди них и остановивший ее палача с утра. Она не видела его лица и лишь немного – темную фигуру. Но когда он заговорил с ней, приблизившись, сомнений не осталось. От этого голоса по телу забегали мурашки, едва он приставил губы к ее уху.

– Не думай, что я на твоей стороне, – обжег он кожу то ли дыханием, то ли словами. – Я ненавижу тебя, слышишь? Я бы позволил им все, что они хотят, если б можно было.

– Мы на одной стороне, – хрипло, срываясь от сотрясавших ее тело чувств, горячо выпалила Аньес в ответ. – Я – на твоей.

– Французы, англичане, американцы – никогда. Такие, как вы, приходят убивать нас.

– Я – нет. Мы не все такие. Я хочу помочь.

– Помочь? – вьетнамец хохотнул. – Чем ты можешь помочь?

Ответа ее, хотя она и порывалась сказать, он уже не слышал, дернул за веревку, которой были связаны ее руки и поволок за собой, выкрикивая на ходу:

– Давай, взбодришь сейчас своей помощью моих ребят, им этого не хватает, всем, кто потерял семьи и друзей!

Он заволок ее в пагоду, и после этого она уже мало что понимала, не в силах выдержать человеческой жестокости. Если раньше Аньес сознавала и настаивала на том, что происходящее здесь, на этом краю света, породило ее государство, то сейчас понятия не имела в чем разница – просто бить или бить в ответ. Были бы ее мысли яснее, все снова стало бы верно и правильно. Но не сейчас, когда ее бросили на колени перед несколькими десятками вьетнамцев.

– Проси прощения за все, что вы сделали! Проси, а не то мозги вышибу, и Ксавье тебе не поможет. Ты француженка, мы сами решаем, что делать с французами! Чужаки нам не указ!

Ее снова пнули и силой заставили стать на колени. Влажные ее волосы растрепались, рубашка на груди оказалась разодрана, ноги сплошь в ссадинах после того, как несколько раз за день падала. Глаза, должно быть, сверкали от страха и слез. По-вьетнамски она не знала ни слова, но «Pardonnez-moi» они в любом случае понимали. Аньес несколько раз повторила эту фразу, не опуская лица, но и не глядя ни на кого конкретного. Они что-то галдели друг другу не переставая. Кто-то даже зло смеялся, не иначе как с нее. Если бы могли отхлыстать ее по щекам, отхлыстали бы. На ком-то нужно было сорвать ярость. Рядовой де Брольи подходила.

Один из них курил, меря шагами небольшое полуободранное помещение внутри заброшенной пагоды. И, наблюдая весь этот концерт, мрачно затянулся, а потом решительно приблизился к ним с их главарем, который все еще продолжал удерживать ее за шиворот, чтобы не поднялась. На секунду их взгляды встретились, и Аньес ужаснулась ненависти, которая в нем горела. Не только в глазах. Во всем его облике. Такой ненависти она не видела у своих соотечественников даже в те дни, когда кругом были боши.

Этот человек резко дернул руку с сигаретой к ее лицу, коснувшись тлеющим концом лба, намереваясь этак его потушить. Аньес с хриплым вскриком метнулась прочь, и через мгновение почувствовала, что ее отпустили, а сигарета полетела в сторону. Солдат, говоривший по-французски, что-то кричал, раз за разом повторяя слово «Ксавье». И в том, что это не только название кабаре, но еще и имя человека, которого они все здесь опасаются, она не сомневалась. Они громко ссорились, а она затравленной зверушкой прижимала связанные ладони ко лбу в том месте, которое лишь слегка опалило, хотя могло бы сделать дыру. И при этом почти не чувствовала боли. Саднить в месте ожога стало лишь несколько часов спустя.

Потом ее выбросили назад, на улицу. Живешь – живи. Подыхаешь – сдохни. Ее колотило от пережитого только что и от сырости. И до утра она так и просидела, вздрагивая от малейшего шороха и вглядываясь во тьму широко раскрытыми от ужаса глазами.

Та ночь должна бы была сломить ее до конца. Насовсем.

Но не сломила, лишь примирив с тем, что ей только и остается что идти вперед и слушаться этих людей. Она никогда в жизни не была зависимей, чем в те дни. Что вообще она знала о зависимости прежде?

Они продирались сквозь джунгли все дальше и дальше в горы. И она потерялась среди восходов и закатов, совершенно не ориентируясь в том, сколько времени прошло. Иногда солдаты вспоминали, что ее тоже надо кормить. И с каждым уплывающим в прошлое часом она все сильнее напоминала самой себе собаку на поводке. Если завтра ей отдадут команду «к ноге!», она рванет к ноге.

Но это не потому что ее сломили. Это потому что ей очень нужно было выжить.

Человеку нужна идея. Ее нынешней идеей было выживание.

Для чего-то сверх того не хватало моральных сил.

После случая в пагоде ее уже больше не трогали. Иногда ей даже казалось, что они привыкают к ней и правда как к домашней зверушке. Но все это обманчиво – если бы в пути она позволила себе пораниться или заболеть, ее попросту бросили бы в джунглях в одиночестве. И такой смерти Аньес боялась больше, чем если бы ей пустили пулю в лоб. Но вряд ли в этих обозленных мужчинах довольно милосердия, чтобы тратить на нее патроны, если она окажется при смерти.

А значит, ни жаловаться, ни болеть нельзя.

Иногда их отряд останавливался в маленьких деревнях, куда вряд ли могли добраться французы – здесь и дорог-то не было. Тогда становилось чуточку более сытно. Всем необходимым их обеспечивали крестьяне, что-то перепадало и Аньес. Самым большим счастьем тех дней стала чистая одежда. Принесла какая-то хмурая молчаливая женщина, возраста которой определить не представлялось возможным. Слишком детскими были черты лица, но слишком грубыми руки.

После этого Аньес даже разрешили постирать собственные вещи. Куда с ее рук делись веревки, она уже и не помнила. Возможно, когда заросли становились все менее проходимыми, а подъем все круче, чтобы она могла карабкаться вверх без риска сломать себе шею, ее и развязали. Все время слилось в сплошной поток. Все события стали одним событием. Это не благословенная чернота в парижском застенке. Но и за это она была благодарна.

В ту ночь впервые ей позволили спать в чьем-то доме, а не под открытым небом. И лишь под утро на нее снизошло озарение, с чего вдруг такие поблажки. Человека они из собачонки не сделали, но она хотя бы выглядела уже не так жалко.

Аньес еще спала, когда он вошел в комнату. Он и командир отряда, взявшего ее в плен. Тот самый, что говорил по-французски. Его солдаты слушались, стало быть, он и главный для нее.

Она проснулась от того, что смотрели. Вздрогнула во сне, как это случалось в бытность ребенком, если в спальню заходила мать, чтобы проверить лоб во время болезни. И очнулась до прикосновения. Впрочем, мужчины даже не собирались ее трогать. Аньес лежала на полу, на циновке, а когда дремота сошла, так резко и болезненно, тихо вскрикнула и метнулась в угол, ничего не разбирая в темноте, разрезаемую светом фонаря, который вошедшие принесли с собой.

– Тихо, де Брольи, тихо! – услышала она знакомый голос, и по телу прошла короткая судорога от понимания, что перед ней кто-то «свой».

Она ни черта не видела, слепило глаза. Но, как прикованная, смотрела прямо перед собой.

– Ван Тай, дайте свет, чтоб вас!..

В комнате стало ярче. Вьетнамец зажег лампу. Аньес поморщилась и хрипло выдохнула. Перед ней был человек, лица которого она сейчас не узнавала. К горлу подкатила позабытая за эти дни тошнота, но сейчас еще можно было ей сопротивляться. Она не сгибала ее пополам. Незнакомец был европейцем, невысоким, даже немного невзрачным, русоволосым и щуплым. Если бы она встретила его где-нибудь на улице Парижа, не заметила бы. Но вот голос… голос Аньес знала точно. И сейчас он звучал почти разъяренно.

– Черт бы вас подрал, что вы с ней сделали!

– Несколько дней в джунглях и кого посильнее согнут, – услышала она Ван Тая. – А мы шли почти две недели. И она – женщина. У нас мужчины дохнут.

– Твою мать… Аньес! Вы узнаете меня?

– Разумеется узнаю, не стоит так ругаться, – впервые за долгое время издала она нормальные человеческие звуки, и сама удивилась тому, что, оказывается, не разучилась говорить. Еще больше она удивилась, что и правда понимала, кто перед ней. Это и озвучила немного более неуверенно, чем ей самой бы хотелось: – «Руру Ксавье», тринадцать пиастров до форта.

Злое и озадаченное выражение на его лице сменилось некоторым облегчением. Кажется, он даже просиял, если так можно было сказать лишь об одних внезапно сверкнувших глазах. Губы при этом не дрогнули, но поменялась интонация. Будто бы он протолкнул ком, мешавший ему дышать, и выпустил воздух из легких.

– А у вас пятьдесят пять и надо искать чертову сдачу! Ван Тай, – ее «таксист», теперь в этом сомнения не было, обернулся к вьетнамцу, – оставьте нас.

– Я думаю, Ксавье, надо бы, чтоб вы хорошенько ее допросили, – проворчал тот. – Как она там оказалась и почему…

– Оставьте нас, я сам с ней поговорю, – снова рассердился таксист. И после этого вьетнамец ретировался. Они остались одни. Аньес медленно поднялась с пола, чувствуя себя куда хуже, чем могла бы, если бы ей дали поспать. Хоть немного поспать после всех этих безумных дней.

– Я не думала, что мне еще когда доведется увидеть соотечественника, – мрачно хохотнула она, пытаясь поправить волосы, которые не знали расчески уже слишком давно. Стоило подстричься, это могло бы все значительно упростить.

– А я и не ваш соотечественник, – рассмеялся Ксавье.

– Вот как? – ее бровь изогнулась. – Тогда мои комплименты вашей речи.

– Не стоит. Я провел во Франции почти все детство. Как вы чувствуете себя?

– Не знаю. У нас было задание, мы летели в Тхайнгуен. А потом пришлось сесть, и все остальное вышло… как вышло. Все это случайность и не по моей вине.

– Вас никто и не винит, де Брольи, – прервал ее Ксавье. – Я всего лишь спросил, как вы чувствуете себя? Вас сильно потрепали?

– Могло быть хуже. Вы не знаете, что случилось с остальными?

– Не имею ни малейшего представления. Мне сообщили о том, что в плен попала женщина, которая знала пароль, и название деревни, куда ее увели. Я спешил как мог. Любите же вы попадать в странные истории, де Брольи.

– Да, у меня это от рождения. Однажды я подарила собственный воротник из фламандского кружева девочке, с которой училась в школе. Ее родители работали на консервном заводе и не могли себе позволить никакого кружева вообще. Мать не оценила порыв моей души.

– Не успокоитесь, пока не совершите подвиг? – Ксавье снова смеялся. – Если вы можете шутить, значит, все в порядке?

Ни минуты она не была в порядке. Но разве же об этом скажешь? Как вообще говорить о той стихии, что прошлась внутри нее за последнее время вследствие пережитого. Сколько еще дней и ночей понадобится, чтобы улеглось? Может ли улечься? Как вообще жить со всем этим?

– Все хорошо, – улыбнулась Аньес. – Если бы мне вернули мою камеру, было бы совсем замечательно.

– Она цела?

– Я надеюсь, да. Кто-то из… из них, – она мотнула головой к двери, – забрал, но я не думаю, что уничтожили.

– Я узнаю. Если найду – вам ее отдадут, обещаю. Что-нибудь еще?

– Я мечтаю о нормальной кровати и сигаретах.

– А узнать, что мы будем с вами дальше делать, вы не мечтаете?

– Сейчас? – Аньес несколько секунд смотрела на своего таксиста, будто бы ожидая ответа. Но он молчал. Как два зеркала, глядящих друг на друга. Тогда она пожала плечами и произнесла, теперь уже полностью контролируя голос: – Сейчас я понимаю, что уцелела, и очень хочу отоспаться. К черту дальше. Это будет потом. Вы ведь все равно придумаете способ вернуть меня, да?

– Придумаю, де Брольи. Вы влипаете, а я придумываю. Этак и будем резвиться.

Требул, Франция, то же время

* * *

Человек не может победить стихию. Да и надо ли это?

Через океаны строить мосты, подчинять себе огонь, подниматься в небо, ступать на неизведанные камни. Бывает подчас, что и себя не одолеешь, какой, к чертям, ветер?

Уж не тот ли, что взметнул над водой воздушного змея, не удержанного рукой мальчишки, резвившегося на пляже? Или что смахнул с головы тетушки Берты шляпку? Дувший с Атлантики и с капризной злостью разбивающий волны в пену о скалу с маяком. Он походил на обиженную женщину, а с такой, как известно не сладить. Юбер и не пытался – все, что возможно, это хотя бы вовремя укрыться.

– Идемте в дом, а не то вас смоет! – прокричал он, подхватывая покатившийся по земле аккуратненький соломенный головной убор, в котором мадам Берта Кейранн преодолела путь от Лиона до Дуарнене, куда приехала, несомненно, ужасаться и причитать.

Но прыти у нее, похоже, все-таки поубавилось. Она лишь задумчиво разглядывала место, куда угодила и, кажется, вконец перестала понимать что бы то ни было. Юбер отдал ей шляпку и довольно мягко сказал:

– Дело к шторму движется. Здесь почему-то всегда шторм, когда я приезжаю.

– И поэтому ты променял наш Лион на это захолустье. Я бы еще поняла, если бы ты купил дом в Париже…

– Я не настолько неразборчив в связях, чтобы старость коротать среди всякого сброда, – рассмеялся Анри. – Идемте. Давайте считать, что я внял вашему возмущению и глубоко раскаиваюсь.

– Да уж, так мне будет значительно легче, – пробурчала напоследок тетушка Берта и оглянулась назад, к маяку, к рушащейся год от года башне, которая сейчас выглядела как-то по-особому, как будто была входом в другой мир. Ловила на себя рассеянные лучи, прорывающиеся от заката, и резко контрастировала и с темным небом, и с почти черным океаном, стенающим у ее ног и иногда в своем гневе достигавшим почти ее вершины. Жуткое зрелище и прекрасное. У почтенной дамы даже рот раскрылся от благоговейного трепета, который не мог не охватить все существо.

– Это слишком красиво, чтобы на самом деле существовало, – выдала она последним залпом, захлебнувшемся во внезапно сорвавшемся летнем ливне, а Юбер вдруг подумал, может ли это место быть добрым к нему? Еще мгновение, и они с мадам Кейранн вымокнут до нитки. Потому он схватил тетушку за руку и что было духу помчался к ферме.

Когда они оказались за дверью дома, стащил с себя кепи и улыбнулся, отряхиваясь. Тетушка Берта же с достоинством королевы оглядывалась по сторонам и все больше поджимала губы.

– Они оставили обстановку? – удивилась она.

– Кое-что оставили, – отозвался Юбер. – Возможно то, что не смогли продать. Да и что мне надо-то?

– Тебе? – она вскинула брови. – Тебе, пожалуй, только и надо, что довести меня до седины, но вряд ли у тебя получится. Если уж я раньше не поседела, то сейчас – с чего бы?

Под этим «раньше» понималось довольно многое, но Лионец не стал уточнять, что именно в этот самый момент. Семейство Юберов стерли с лица земли, кроме Анри, которому повезло выжить лишь потому, что в это время он торчал в шталаге. Женщинам же Кейранн пришлось тоже несладко. Даже не так. Горечи в их жизни было столько, что просто удивительно, как они все еще жили и радовались чему-то. Иногда Юбер думал, что и десятой части не перенес того, через что прошли тетушка Берта и Мадлен.

– И как тебя так занесло на самый край земли, – тяжело вздохнула она и направилась коридором по комнатам.

От былой роскоши этого дома мало что осталось. Юбер был здесь всего один раз, но того хватило, чтобы понять, насколько все, к чему он привык, отличалось от того, как жили хозяева Тур-тана. Со стен исчезли картины и массивные зеркала в чудесных рамах. Заметно опустела библиотека. Не было фарфоровой посуды и серебряных приборов в столовой. Антикварные предметы мебели тоже увезли. И граммофон с множеством пластинок. И пианино. Как и в лионском доме своей семьи, пианино он не нашел. Почему все всегда избавляются от пианино, кроме Эскриба?!

Впрочем, Анри прекрасно понимал, что с тех пор, как он покинул Ренн в сорок шестом, все не обнаруженные при первичном осмотре предметы постепенно распродавались. В объявлении о продаже Тур-тана значились «особняк с обстановкой, прилегающие строения, 20 гектаров земли и все, что на ней расположено». Брокер, с которым Юбер связался, едва продал имущество в Лионе и получил банковский заем, разумеется, ни секунды не лукавил – вся необходимая мебель и даже сверх того в Доме с маяком наличествовали. И Анри радовался тому, что теперь получил, пусть на некоторых стенах и остались явные прямоугольные светлые пятна, характерные для тех участков, где что-то висело. Да пол был немного вдавлен там, где что-то стояло. Может быть, нечто особенно дорогое сердцу сейчас нашло место в реннской квартире мадам Прево. Да ему это было и не важно. Почему-то казалось, что душу этот дом сохранил.

Что из себя составляла его душа, Лионец, человек с потерянным на века прошлым, пока еще не знал. Вероятно, вид на маяк из большого окна. Или очаг, у которого Аньес так бесконечно давно сушила его одежду. Или огромный обеденный стол, предназначенный для большой семьи, за которым они тогда ужинали. Все это никуда не подевалось и было точно таким, как он помнил. Когда Анри первый раз пришел сюда, вот так же лил дождь, только холодный, ноябрьский. Ему было тепло и сытно. И он глядел на башню, испытывая странное чувство удовлетворения и облегчения, как после любви.

Когда Аньес сказала, в самую первую их встречу в Париже, что Тур-тан продается, Юбер еще не знал, что отважится на эту авантюру. Ему и в голову тогда не приходило, что можно попробовать провернуть эдакое дельце. Впервые он осознал, что хочет получить этот особняк и этот маяк в тот день, когда получил деньги за булочную и старый дом в Лионе, по весне. Этого, конечно же, не хватало, хотя и покрывало бо́льшую часть необходимой суммы. Но и оставшуюся ему удалось наскрести с помощью Антуана де Тассиньи, порекомендовавшего ему банк и поручившегося за его платежеспособность. В стране царил финансовый разброд. Инфляция достигала сумасшедших размеров, и брокеры со славным родственником де Латра в один голос уговаривали его ни в коем случае не рисковать. Но разве покупка земли относилась хотя бы немного к риску?

Когда Аньес уезжала, Юбер так и не решился ей признаться. Он и сам не понимал, зачем со всем этим пластается. Но невыносимой представлялась одна мысль о том, что однажды здесь все переделают, в этом месте, которое, оказывается, он как-то неожиданно осознал слишком дорогим, чтоб его отпустить.

Аньес он тоже не отпускал бы, пусть привязав к кровати, врезав в двери десяток замков и заколотивши окна, если бы не знал, что подобного она ему никогда не простит. А других средств удержать эту непостижимую женщину рядом у Лионца попросту не было. Может быть, потому что она не любила.

Но отдать этот дом… ее дом – другим? Тем, кто ничего не знает и не захочет узнать… Имея возможность предотвратить, Юбер позволить не мог. Он знал, как выглядят люди, которые пытаются избавиться от своего прошлого – довольно в зеркало поглядеть. А Тур-Тан из Аньес вырывали с мясом, и ей было столь больно, что он не видел иного пути, чем сделать все, чтобы его сохранить. Финистер у нее в крови. Нельзя пускать кровь без надобности, а стало быть – нужда была крайней.

А еще иногда Лионцу казалось, что единственное прошлое, которое он сейчас имеет, – это и есть маленькая деловитая бретонка с германским фотоаппаратом, которая зачем-то уехала что-то искать на другом конце света. Юбер был там и не нашел, вот и она не найдет. И непременно вернется. Куда ей возвращаться, черт бы подрал весь этот грязный, зловонный мир, в котором они лишь заложники обстоятельств и собственных сумасшедших желаний?

И потому теперь – фермер, а не булочник.

Словно услышав его мысли, тетушка Берта, пройдясь по гостиной, остановилась и решительно спросила:

– В отставку, как я понимаю, ты не идешь?

– В отставку, как я понимаю, ты не идешь?

– Исключено, – немного лениво ответил он. – Покуда не закончится война, я попросту не смогу.

– Ты так важен?

– Вряд ли меня можно сравнить с де Голлем в сороковом. Но мои знания и опыт нужны сейчас.

– Анри! Мне нет никакого дела до де Голля, Индокитая и всего остального! – вновь взвилась мадам Кейранн. – У тебя дырка в груди и железо в легких! А теперь еще и куча земли, с которой ты понятия не имеешь, как обращаться! Сейчас, когда столько наших друзей обанкротились… умудрился влезть в авантюру! У меня уже сердце в клочья от твоих похождений! Затем ли Викто́р выбивался из сил, чтобы дать тебе и сестрам образование?

– Ну вот именно потому, что я не представляю, что делать с этой землей, а из армии увольняться у меня нет ни желания, ни возможности, я и позвал вас, – проигнорировав ее последний страдальческий возглас, ответил Анри и, понизив голос, многозначительно добавил: – Позвал прежде, чем писать Мадлен.

Берта Кейранн вздрогнула и подняла на него испуганные глаза, вдруг показавшиеся ему старыми. Но промолчала, ожидая, что дальше скажет ее названный племянник.

– Меня сейчас мало волнует эта земля, – продолжал он, – но я хочу сохранить дом таким, какой он есть, не дать ему прийти в упадок. Возможно, позже я буду готов решиться на большее, но сейчас так.

Юбер никогда в жизни не замечал за собой порывов к благородству. Даже, пожалуй, не считал, что оно в нем есть, это благородство. Он никогда не обращался к самому себе, двадцатилетнему, каким был до войны. Он даже и не помнил себя таким, который любил и которого было за что любить. С тех пор его учили лишь злу: ненависти, мести, свободе не сдерживать желания убивать. Даже история с Уилсоном и Гретой в его мыслях навеки осталась необъяснимым, но ярким пятном, когда он сам для себя впервые попытался обрести понимание, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И уж точно не желанием помочь. Впрочем, Ноэлю Юбер не мог не помочь. Слишком уж многое они прошли вместе.

А вот какой он внутри? Какой была его суть до всего пережитого? Что из себя представлял Анри Юбер без формы и без необходимости рваться в бой?

Человек, выкупивший чужой дом, чтобы его сохранить, – кто он?

Или все это вросло уже окончательно?

– Ближайшее время, пока не окончится война, у меня будет совсем мало времени, чтобы даже просто наведываться сюда. И определенно нужен кто-то, кто станет здесь все поддерживать.

– И при чем тут моя Мадлен? – приняв совершенно непроницаемое выражение лица, уточнила тетушка Берта.

– Я хочу, если она согласится, пригласить их с Фабрисом в Тур-тан. Дать ей дело, которым она сможет заниматься. Что-то, что будет для нее дорого.

– Ты хочешь забрать ее от меня и увезти черт знает куда! – возмущенно вспыхнула мадам Кейранн. – Она никогда не согласится на такое!

– В зависимости от того, моя дорогая тетушка Берта, что вы ей на это скажете. Если будете возмущаться, как сейчас, она, конечно, останется с вами. Ждать днями мужа из его рейсов, помогать вам в отеле, читать книги… В общем, делать все, чтобы не бояться больше стен, в которых над ней издевались.

– Она счастлива, она успокоилась.

– Она не играет, она не может петь, она нашла мужа, чтобы вы были довольны. И у нее ничего нет своего, что захватило бы ее.

– У нее детей нет! – рассердилась Берта. – Детей, Юбер, называй это так, как оно называется! И это единственное, от чего она страдает. Ими Мадлен должна заниматься, а не твоей проклятой фермой!

– Она замужем всего три года. Все еще образуется, – без капли смущения ответил Юбер и двинулся к камину. Несмотря на лето, в доме было очень холодно. Да и само это лето вышло холодным, где тут хоть что-то согреть?

К тому же уж лучше заняться очагом, чем смотреть, на тетушку Берту, мечущуюся по гостиной. Та и впрямь никак не могла успокоиться. Она то к окну подходила, то к столу, то оказывалась у большого шкафа, в котором почти не осталось посуды. И внимательно разглядывала его содержимое, будто бы нет ничего важнее на всем свете.

О проблеме Мадлен Юбер лишь догадывался по некоторым строкам в письмах тетки. Та не слишком распространялась, но кое-что было ясно. О том, что она посещала доктора Беллара, к примеру, и тот уверил ее, что она здорова. И о том, что, возможно, по осени у них с Фабрисом родится дитя. Потом эта новость исчезла куда-то, как и не было. Стерлась, вымаралась.

– Не образуется, Анри, – наконец мрачно отрезала тетушка и сбивчиво, взволнованно принялась рассказывать: – Ей тогда что-то нарушили. Я не знаю… Когда ее… тогда… У нее ничего не держится. Больше двух месяцев беременность не носит. Последняя только… уж успокоились, думали, все хорошо, а в мае так случилось, что и сама едва жива осталась. Так что, ничего не образуется.

– Сейчас с ней что?

– Сейчас она благополучна, и я ей строго-настрого запретила… Но я не знаю, что правильно. Фабрис так мечтает о сыне, а Мадлен так пытается ему угодить… И так мучается… Я не должна тебе этого рассказывать, это неправильно, но, Господи, Анри, мне ведь даже пожаловаться некому. Кому такое скажешь?

– Никому. На то и семья. Вы пробовали сменить врача? Ходить к кому-то… не к этому доктору Беллару? – Юбер закончил возиться с камином и встал в полный рост. Теперь хотелось курить, но пугать тетушку Берту видом сигарет при своих дырявых легких ему совсем не представлялось возможным. Чтобы хоть чем-то еще себя занять, а не выглядеть сердитым, он прошел к столу, на который была водружена большая корзина с продуктами. Когда он ездил в Дуарнене забирать мадам Кейранн, то заодно и купил еды – не морить же голодом гостью. А в Требуле был прекрасный рынок, вполне можно найти все необходимое, пока она будет гостить.