Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Одно ясно наверняка. Когда она окажется в расположении французских войск, с ее службой будет покончено. Скрывать далее беременность не представлялось возможным. А избавляться от ребенка она уже не хотела, да и поздно. Слишком поздно. Она мало что смыслила в процессе деторождения, но знала точно – у нее живот начал расти, ни один врач не возьмется травить плод. И даже мысль о подобном вызывает в ней самой отвращение.

Ее сын в утробе, она знала это наверняка, делает все для того, чтобы родиться. Он прошел с ней половину чужой дикой страны и проявил себя настоящим бойцом с твердым нравом его отца. Он щадил ее, чтобы ей было хоть чуточку легче, и он имеет право жить. Возможно, когда-нибудь он точно так же, как сейчас она, с восторгом будет наблюдать за летящими змеями. Может быть, купленные в Ренне и не умеющие петь, они не покажутся ему такими волшебными, как этот, парящий над землей, люди которой для нее чужие. Но зато у них будет все остальное. У них будет следующий день. И следующий. И следующий.

Если только ей удастся вернуться домой. С остальным она разберется там. Возможно, даже обретет равновесие, научится находить радость в чем-то ином, чем было до того мгновения, как ее загнали, будто лошадь. Возможно, есть иные пути быть нужной и полезной, чем так бездарно и по собственному скудоумию торчать в позабытом богом краю. Она что-нибудь придумает. Обязательно. Потом.

Но ценить моменты настоящего Аньес училась только теперь.

– Можно я возьму фотоаппарат? – попросила она осторожно у своего «тюремщика». У нее пленки еще оставалось на два или три кадра, но к камере она пока не прикасалась. Пусть ей и вернули все, и оно даже оказалось цело, но, помня о том, какая съемка была последней, Аньес не могла сменить ее пасторалью. А сейчас ей подумалось, что кадры из дома старейшины, если все вышло хорошо, могли бы быть самым сильным, что удалось запечатлеть за все время работы.

Но были еще змеи. Удивительные змеи в высоком и будто бездонном небе Индокитая. Пятый океан, который ей очень хотелось забрать с собой.

– Нет, – замахал руками вьетнамец, ошалело глядя не нее. Видимо, подобной наглости он и не ожидал от Аньес, обычно смирной, старавшейся как можно меньше попадаться другим на глаза. Все же ожог от сигареты на лбу чему-то ее научил.

– Нет, Ван Тай злиться! – продолжал тарахтеть соглядатай. – Ты не снимать! Опасность! Смотреть – можно. Снимать – нельзя. Ты слышать? Ты меня понимать?

Конечно, она его «понимать». Что еще ей оставалось.

Только вздыхать и подчиняться. Неуемный характер давал о себе знать. Но Аньес искренно верила, что перестала быть самоубийцей. Нет, она ценила жизнь. Она всегда ее ценила, даже когда лучше бы умереть, даже после смерти Марселя, в ту пору, в которую не существовала, не была собой, а только набором членов и органов. Ценила, когда нельзя было ценить, если ты в здравом уме. Но теперь – это чувство стало особенно сильным. Почти неконтролируемым. Будто бы жить она хотела не только за себя.

Да, она «понимать» вьетнамца, приставленного к ней, и потому, лишь весело и добродушно ему улыбнувшись, двинулась в ту сторону, где парил и пел змей. Поселение здесь, на высокогорье, склоны которого опоясаны рисовыми террасами, было небольшим, и вряд ли до него так уж легко добраться. Дома располагались хаотично и оттого казалось, что очень тесно друг к другу, хотя простора здесь хватало. И все же бредя протоптанной между хижин дорогой и слыша за спиной шаги своего стража, испытывая и страх, и восторг, Аньес в каждом своем движении безошибочно улавливала невыразимые оттенки свободы, которую странным образом обрела в плену.

Йен Тхи Май, красивая улыбчивая женщина средних лет, держала в руках нити, не позволяя змею улететь, а вокруг нее собралась целая орава ребятишек, пришедших в восторг от происходящего, почти такой же сильный, как восторг рядового де Брольи. Май рассказывала что-то высоким голосом, нараспев, и детишки слушали, похохатывая – видимо, рассказ был веселым, а Аньес досадовала на то, что совсем ничего не понимает. Но все же шум ветра, переплетавшийся с голосом вьетнамки и свистом дудки высоко над головами, создавал ощущение счастья, которого на свете быть не могло. И в ее мире быть не могло. И Аньес не знала, не представляла, как рассудить, где был сон больший – вся прежняя жизнь, в котором существовали ее Тур-тан на океане, цветастый и переливающийся огнями Париж, мягкая кровать и утренние газеты. Или этот момент, когда, облаченная в простую крестьянскую одежду, просторную и грубую, однако пока еще скрывавшую пусть и не слишком разительные, но начинавшие становиться заметными изменения фигуры, она стоит посреди всего такого… золотистого и изумрудного и глядит на алого поющего змея, а в голове ее голосом Йен Тхи Май раздается: «Дин-дон, дин-дон!»

Какая разница, о чем там, когда вот это нежное «Дин-дон», ввергает в покой и негу. Или сводит с ума ее, уставшую от ненависти и борьбы.

Потом вьетнамка, вырвавшись из стайки детей, подошла к ним с ее соглядатаем и уже иначе, нагловато, как каркают птицы, что-то сказала, но грубости или злости в голосе не было.

– Чи Май спрашивать – ты нравиться? Чи Май спрашивать – ты хотеть петь зме́я?

– Мне очень нравится, – закивала Аньес, глядя в глаза этой женщине и, прикоснувшись ладонью к своей груди, она проговорила: – Мне хотелось бы оставить это здесь.

В ответ вьетнамка лишь деловито пожала плечами и протянула ей две деревянные катушки – по одной в ладонь, на них были намотаны нити, не дающие змею улететь, а Аньес, принимая, подумала, что она сама – ровно как он. Прибита к земле. Пальцы ее разжались сами собой, катушки упали на землю, в траву. Змей в воздухе дернулся, издав высокий резкий звук. И так будет всегда. Никакой свободы. Это все иллюзия, что дай ей волю – и она улетит и будет лететь так быстро, что никто никогда не остановит. Ее прибило к земле.

Вьетнамка сокрушенно пророкотала что-то на своем, подняла с земли оброненные деревяшки и приглашающим жестом указала Аньес на свой дом. Та подняла подбородок повыше и направилась к ней. В хижине чи Май, наполненной разнообразным скарбом, едва ли что отличалось от того жилища, в котором здесь жила сама Аньес, лишь за тем исключением, что все было подчинено единому делу – чи Май создавала змеев. И их крылья, краски, дудки – все это занимало бо́льшую часть пространства. В дом натолкались и дети. Йен Тхи Май приготовила всем угощение. Это был ее последний день перед началом похода на юг, к морю. Она собиралась идти туда со своей дочерью, и вместе они должны были петь песни о мире, а не о войне.

Муж чи Май исчез где-то в джунглях, сражаясь с французами, и она не получала от него вестей долгие три года. И все же хотела петь о мире вместе с ветром.

Позднее, ближе к ночи, в ее честь в деревне устроили настоящий праздник, люди вернулись со своих работ, оставили занятия и стали чествовать чи Май по-своему. Аньес, хоть и чувствовала усталость, но не уходила, жадно наблюдая за ними. Столько времени она здесь, а все боялась высунуться. Теперь же оказалось, что ничего страшного, если забыть кто она и кто они. Две женщины – мать и дочь из семейства Йен – показывали свое представление, нараспев читая стихи, а Аньес, такая далекая от их странной культуры, глядела во все глаза и не могла наглядеться.

– Они отнеслись к вам как к гостье, мадам де Брольи, – услышала она возле себя голос Ван Тая, и мурашки побежали по ее пояснице от этого голоса. На нее и теперь еще накатывал ледяной ужас в те моменты, когда он оказывался рядом. Слишком мало прошло времени, чтобы воспоминания стерлись. Она непроизвольно обхватила себя руками, и сама этого не поняла до конца. Ей казалось, что она очень спокойно повернула голову в его сторону и чуть подмороженным тоном сказала:

– Я помню, что меня могла ожидать и другая участь.

– У нас у всех участь могла быть иной, – Ван Тай улыбнулся и полез в карман за сигаретами. Он носил военную форму без знаков отличий. Был очень худ и очень прям. Сейчас, когда на его лице не было ни малейшего налета жестокости, Аньес сочла бы его красивым. – Ксавье хочет вернуть вас, скоро за вами придут и истребят ради вас всех этих людей. Французский солдат не знает пощады. И я должен вас отпустить и позволить это. Вы представляете себе, какой груз я беру на себя, чтобы вы жили?

Аньес сглотнула. Какой-то ледяной ужас сковал ее горло и отвечать она не могла.

– Вы настолько ценны, что стоите этих людей, так?

– Нет, – выдавила она.

– А Ксавье считает, что настолько. Я бы вывез вас куда-нибудь на дорогу и бросил связанной на удачу – пусть бы судьба определила, кто вас найдет – дикие звери или ваши соотечественники.

– Так почему бы вам не сделать этого?

– Потому что этого не одобрит командование.

– Французы не тронут мирных, – проговорила Аньес, очень сомневаясь в том, что говорит правду. – Они могут арестовать их, но не убьют.

– Возможно, но лишь для того, чтобы они выдали меня на допросах. Потом без зазрения совести их запишут в мою банду и расстреляют. Вот что я сегодня должен решить. Брать ответственность за это. Или не брать.

– Если бы я могла что-то решать, я попросила бы вас и правда выбросить меня в джунглях.

– Какое великодушие!

– Вы заблуждаетесь, если думаете, что оно несвойственно французам. И понятие чести нам тоже не чуждо.

– Где была ваша честь, когда вы потерпели поражение в Европе? Когда здесь хозяйничали японцы? Когда вы впустили их на нашу землю? Это мы боролись с ними, мы выполняли эту работу и за себя, и за вас. Мы не дали им здесь укрепиться настолько, чтобы их нельзя было вышибить. Мы ждали и делали все для возвращения сюда законности и мира, а когда пришла пора воздавать всем по заслугам, с нами не захотели разговаривать. Никто не признавал Хо Ши Мина, сколько бы он ни свершил. Нам не вернули нашу независимость, как он ее ни просил. Это не мы начали воевать, это французы не захотели жить в мире. Так где ваша честь и ваше великодушие?

– Меня бы не было здесь, если бы все среди нас оказались такими, как вы говорите.

Ван Тай негромко рассмеялся и пыхнул сигаретным дымом, выпуская его через рот. Потом покачал головой и уселся прямо на траву под ее ногами и указал ей место рядом с собой, приглашая присоединиться. Аньес долго просить было не нужно. Она и так еле держалась на ногах. Этот разговор измучил ее. И только сейчас она поняла, что так и стоит, обхватив свое тело руками, будто бы защищалась. Этот человек вынуждал ее защищаться.

Она тяжело опустилась на землю. Трава была чуть влажной, а почва после дня – теплой. Они и не пускали ее в небо.

– Вы хороший воин, мадам де Брольи, – проговорил наконец Ван Тай. – Настоящий, не в пример многим, кого я повидал. Вы сразу мне понравились, и только поэтому вы все еще живы. Вы понимаете, что там, в пагоде своими действиями я спас вам жизнь? Иначе мои люди растерзали бы вас в первую же ночь.

– Понимаю, – она и правда понимала это, пусть случившемуся и противилось все ее существо.

– Если бы где-то в джунглях вы не смогли идти, я бы ни за что не оставил вас умирать в одиночестве, я застрелил бы вас, пока вы спите. Но вы смогли, и оттого я испытываю к вам еще большее уважение.

– И все же вы не знаете, стою ли я целой деревни, – усмехнулась она. – Так вот – я не стою. Если меня нельзя переправить к французам без риска для них, – она кивнула на чи Май, все еще певшую у костра, – то лучше и правда… бросьте в джунглях.

– Теперь уже поздно. Но Ксавье ошибается, полагая, что его власть в отношении вас больше моей. Если я захочу, я заберу вас с собой, и вы никогда не вернетесь к своим.

– Они давно уже не мои, – устало промолвила она.

– Посмотрите на меня, чи Аньес, – он впервые назвал ее так, и Аньес послушно подняла голову, чтобы встретиться с его черным, вязким, как смола, взглядом. – В вас говорят ваши обиды. Они куда глубже, чем может показаться, но достаточно ли их, чтобы не сомневаться в вашей верности?

– Смею надеяться, что не мои обиды, а мои принципы – лучшее доказательство верности. Я никогда не предавала того, во что верю. А я верю в справедливость вашего гнева и праведность вашей борьбы.

– Неплохо сказано, – кивнул Ван Тай. А потом медленно наклонился к ней, обдав запахом табака: – Дадите мне слово, что никогда не забудете об этом и, если можете нам помочь, то будете помогать?

– Вам этого будет довольно?

– Да, потому что вы сильная женщина и вы нравитесь мне.

– Тогда у вас есть мое слово.

Ван Тай кивнул. Потом потушил окурок о подошву ботинка, а она как-то отстраненно, будто краем сознания, отметила, что ботинок на нем – французский. Им он топчет землю вьетов. Она сама – как тот ботинок. Допустимый компромисс.

– С завтрашнего дня вы свободны, чи Аньес. Слушайтесь Ксавье, он вытащит вас отсюда.

Ван Тай поднялся с травы и широким шагом двинулся прочь от костра. Аньес подхватилась тоже. Лицо ее и руки горели огнем. Она бросилась следом, выкрикнув его имя и повторив его снова:

– Ван Тай! Погодите! Ван Тай!

Он обернулся и вопросительно повел подбородком. Аньес застыла на месте близко от него. Сердце ее толкало наружу слова, которые должны быть произнесены, иначе ей никогда не спать по ночам.

– Можно как-нибудь избежать резни? – спросила она. – Можно спасти этих людей? Я не хочу допустить, чтобы мое дело стало причиной их гибели!

Ван Тай коротко рассмеялся. Его настроение, сегодня ровное, спокойное, словно пологие склоны гор, окружавших их, не пугало ее так, как обычно.

– Уймите ваше сердце, чи Аньес, – проговорил он, протянув ладонь и коснувшись ее лица, а потом точно так же быстро убрал свои пальцы от ее кожи. – Я солгал вам, я никогда не бросаю людей в беде. Завтра на рассвете мы уходим, и я увожу мужчин с собой. Хо Ши Мин сказал: «Пусть тот, у кого есть винтовка, использует свою винтовку! Пусть тот, у кого есть меч, использует свой меч! Если у вас нет меча, возьмите кирки и палки!» Я уведу их еще дальше в горы, и там их научат сражаться, кто сможет – тот выживет, но бороться будут они все. А женщин и детей французы не тронут. Самое страшное, что им грозит, – арест. Когда ваши соотечественники поймут, что они ничего не знают, отпустят. Массовая казнь даже для них – чересчур. Они, право, не нацисты.

– Вы же сказали…

– Я жил среди вас всю свою юность и окончил Сорбонну, чи Аньес. А все остальное – на совести каждого из нас. Прощайте, чи Аньес, и постарайтесь жить так, чтобы ни о чем не жалеть из сделанного.

С этими словами он развернулся и зашагал прочь. Его шаги были бесшумными, ботинки, касаясь мягкой травы, почти не издавали звуков. Даже шелеста. Будто бы он парил над землей, а не ходил по ней. К нему никто не привязывал нитей, за которые можно дергать и которые удержат на месте, не пуская в небеса. И Аньес почти что завидовала ему.

Спалось ей в ту ночь плохо. Мучило то, что душно и что почти невозможно дышать. Мучило страшное предчувствие, что она никогда в действительности не освободится, всегда будет что-то, что тянет ее вниз. И, проснувшись задолго до света, она медленно приходила в себя, как после кошмара, хотя сейчас не видела их. Все, что билось в ее голове все это время, это слова Ван Тая: о чести, о верности, о милосердии. Как так вышло, что она оказалась посередине? Что ни выбери, она изменит одному из этих качеств.

Что ни выбери – она останется несвободной.

Это было тогда лишь предчувствием всей ее последующей жизни, в которой она будет стремиться лишь к тому, чтобы не сожалеть о сделанном.

Она слышала возню за окном, слышала голоса, которые, перекликаясь, создавали впечатление, что ночь закончилась. А ведь здесь обыкновенно было так тихо, что подчас подумаешь будто оглохла. Только ветер, никогда не умолкавший на высокогорье, шепчущий что-то свое меж домов, давал понять, что она все еще по ту сторону, где воспринимаешь звуки, различаешь цвета, испытываешь голод.

Аньес, верно, и проснулась от голода. Ей теперь почти все время хотелось есть, хотя ее хорошо кормили. Скудно, неразнообразно, не слишком сытно, но зато в достаточном количестве. Вот и сейчас ей хотелось есть. Она медленно поднялась и прошла по комнате к окну, за которым, похоже, жизнь била ключом. После вчерашнего представления с Йен Тхи Май поселение не желало спать. Полоска багряного света окрашивала небо в лиловый. Таких фантастических цветов она не видала даже на Атлантике или, может быть, не давала себе труда заметить, бесконечно куда-то стремясь, постоянно двигаясь, не позволяя себе праздности ни на минуту. Самые яркие воспоминания – они в детстве. Взрослой она ничего не помнила. Совсем ничего, кроме одного-единственного шторма, когда привела в свой Дом с маяком потрепанного войной Лионца.

Потом она поняла. Сообразила, что за шум. Это плач – тоненький, горький, женский и детский, разносящийся по всей деревне. Они плакали, а мужчины их покидали. Как и обещал Ван Тай, его люди уходили с рассветом. А это значило, что ее возвращение к французам совсем близко. И, наверное, ей до́лжно радоваться, только отчего-то она не испытывала ничего похожего на радость. Совсем.

Чувство, наполнявшее ее, разрывало душу. Говорят, что органа такого в человеке нет, но что же тогда болит так сильно, господи боже? Неужели сострадание способно приносить подобную муку?

Мужчины уходили. Их женщины оставались. Женщины всегда остаются – ждущими своих солдат или вдовами, все одно. Привычная жизнь заканчивается в один день и похоже, что навсегда. Ей ли не знать?

Не в силах далее стоять на месте, она отошла от окна и принялась одеваться – нужно же было хоть чем-то заполнить это время. Нужно же как-то жить до того мгновения, как откроется дверь и прояснится ее собственное будущее. Его ей хотелось встречать не в крестьянской одежде, а в форме, в которой сюда пригнали. За дни ее странного плена она кое-как починила и рубашку, и юбку. Да толку? Теперь они на ней сходились с большим трудом. Не помещалась полная, налитая грудь, натягивая пуговицы так, что, казалось, нитки лопнут. Никак не вписывалась талия – еще немного и ткань затрещит. Аньес и сейчас походила на ободранную голодную кошку, которая страдает недоеданием. Но фигура ее менялась слишком заметно, чтобы продолжать делать вид, что все хорошо, даже если зеркала не было. Да и откуда здесь зеркала́?

Втиснувшись и некоторое время помучившись, понимая, что ей даже дышится с трудом, де Брольи почти смирилась, что придется вернуться в свободную одежду, врученную ей вьетнамцами, но сделать этого не успела.

Дверь наконец распахнулась, и в сероватую от утреннего света комнату вошел Ксавье, как всегда энергичный и, кажется, почти что потирающий свои небольшие ладони.

– Как славно, что вы не спите! – объявил он с порога вместо приветствия.

– Сложно спать, когда такой шум, – проворчала Аньес, кивнув на окно.

Так они и застыли. Он заскользил взглядом по ее фигуре, а она, не понимая, как быть, хотела одного – закрыть свое тело руками. Тяжесть прибивала к полу все сильнее. Предчувствие катастрофы пахну́ло холодом в лицо.

– Я хотел переговорить с вами до того, как войдут французы, – проговорил Ксавье.

– Как скоро это случится? – отмерла она. И двинулась по комнате к окну, надеясь лишь, что ее движения спокойны и размеренны. Он – почти верил.

– Люди Ван Тая вчера засекли их километрах в тридцати. Сами понимаете, как это ничтожно мало. Ночью они идти не могли, думаю, остановились на привал. Но сегодня дойдут наверняка.

– Потому Ван Тай так спешит сейчас?

– Да. Французов ведет наш человек, он найдет способ удержать их немного дольше, будут петлять в джунглях некоторое время, но слишком долго тоже нельзя – догадаются. Ван Тай оставляет здесь небольшой отряд, чтобы удержать их на подступах к деревне, насколько хватит сил, чтобы дать остальным убраться.

– А вы?

– А я о себе позабочусь. Сейчас главное – подготовить вас. Ввиду новых… новых обстоятельств, – Ксавье закашлялся и отвел глаза, – вы понимаете, что КСВС разорвет с вами контракт? Я имею в виду…

– Я знаю, что вы имеете в виду, – резко оборвала его Аньес, помертвевшим голосом, но странным образом испытывая странный, не поддающийся контролю жгучий стыд. – И да, я не настолько дура, чтобы не отдавать себе отчет, что из армии меня вышвырнут, но, мне кажется, что это моя забота, а не ваша.

– Вы ошибаетесь.

– Что?

– Вы ошибаетесь, де Брольи. Сейчас уже нам необходимо думать о том, как наилучшим образом обезопасить вас, да и себя тоже. Здесь нет ничего личного. О вашей… вашем положении еще несколько дней назад мне сообщила женщина, что здесь служит. Она догадалась, впрочем, не заметить, кажется, трудно. И я несколько озадачен тем, как распорядиться этой информацией. Вы понимаете, что вас замучают допросами? Будут теребить, пытаться запутать, может быть, и запугать. Вам не дадут никакого покоя на очень долгое время, и я не знаю, выдержите ли вы… это все…

Аньес, очень внимательно выслушав его, непроизвольно выровняла плечи и, сама того не замечая, задрала подбородок. Когда она заговорила, ни смущения, ни стыда, ни чувства вины как не бывало. Напротив, ее речь была спокойной и даже несколько высокомерной, какую могла себе позволить богатая наследница из Финистера, жена члена правительства – давно забытый тон, от которого окружающие сразу чувствовали, кто она такая и что к ней лучше не приближаться, если она сама того не позволяет.

– Я добилась того, чтобы приехать в Индокитай, Ксавье, тогда, когда это было невозможно. Я попала в армию, когда мне отказывали на каждом шагу. Я прошла путь от Сайгона до Вьетбака, и немалую его долю – собственными ногами. Меня чуть не расстреляли, чуть не изнасиловали, о мое лицо тушили окурки, я голодала, спала на камнях, мокла под ливнями, когда негде было укрыться, и умирала от жары, когда мне не давали воды, но я дошла. Вы полагаете, что я могу хоть что-то не выдержать? Право слово, это смешно!

Ксавье смотрел на нее некоторое время, будто бы оценивал, что из сказанного он может принять за аргумент. Ее вид и слова правда сейчас производили сильное впечатление, сложно было не проникнуться ими, впрочем, он не спешил сдаваться.

– Допустим, – склонил он набок голову, неожиданно улыбнувшись. – Я даже готов согласиться. Но вас определенный срок будет иметь в виду Комитет национальной обороны. Любой ваш шаг станут контролировать. Да они попросту не дадут вам спокойно дышать.

– Но это же не навсегда! Если не привлекать к себе внимания, не думаю, что их настойчивый интерес продлится долго. Обещаю быть как можно более скучной, – ее губы дернулись в подобии улыбки, и она глухо выдохнула: – Все равно здесь ничего не сделать, Ксавье. Если надо выдержать – выдержу. У меня иного выхода нет, а я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я в любом случае перед ними чиста. Я была в плену. Мне не говорили, куда меня ведут, я даже толком не понимала, где нахожусь. Ван Тая я видела лишь издалека и полезной быть не смогу. Похитили меня из-за пленок, думали, я расскажу что-нибудь интересное для их разведки. Когда поняли, что я ничего не знаю, не пристрелили, чтобы обменять. Это все. Думаю, этой версии я буду придерживаться. Она ведь правдоподобна, да?

Ксавье снова помолчал. Вряд ли в намеренной, нарочитой паузе, но скорее обдумывая сказанное. Зная эту женщину вот уже некоторое время, ведя ее почти с самого начала, он не имел оснований для того, чтобы сомневаться в ее словах. И ее решимость не могла не восхищать. Беда в том, что худший ее враг – убежденность в собственной правоте. И еще в том, что именно это качество они и должны были сейчас использовать, хотя ему это и не нравилось. Ее женственность и привлекающая внимание внешность могли быть куда большим, куда лучшим оружием в их борьбе, да только попробуй, втемяшь ей.

– Да, это удобно, – наконец согласился Ксавье, а потом мотнул головой и продолжил фразой, исключающей всякое согласие: – Но я могу подсказать вам куда лучший выход, де Брольи. И думаю, нам всем он подойдет. Я наводил о вас справки.

– И что же любопытного там нашли? – саркастически двинула она бровью.

– В КСВС вы попали благодаря генералу Грегору Риво. Без его влияния это вам не удалось бы с вашими характеристиками. Вы часто встречались с ним?

– Нет, мы оба с генералом довольно занятые люди. Я лишь просила его об услуге.

Ксавье кивнул и прошел к окну, уставившись в него. Солнце все ярче освещало золотистым светом рисовые террасы, небрежно касаясь гор, как кисть импрессиониста, но до деревни еще не дошло. Ни единого мазка. Аньес следила за ним напряженным взглядом, прожигая дыру на его затылке. Когда он обернулся и заговорил, она чувствовала только размеренные удары сердца в грудной клетке, и не находила ни единой мысли в голове.

– Деликатничать не буду, простите, – буркнул Ксавье. – Я знаю, что до этого ваши встречи с ним не носили регулярного характера и даже друзьями вы не были. Однако же после отказа в КСВС, вы виделись несколько раз. Ходили на концерт, обедали в ресторане и…

– За мной следили, да?

– Нет. Но генерал был интересен нашим людям. Структура, которую он возглавляет – это в первую очередь источник информации. К тому же, он вхож к первым лицам государства. Его рассматривали как фигуру для вербовки, но близко подобраться к нему не удавалось. Теперь есть вы.

Аньес попыталась сглотнуть слюну, но вдруг оказалось, что во рту так сухо, что сглатывать нечего. Как в пустыне. Нужна вода. Но в этой комнате нет ни капли. Чтоб напиться, надо выйти из дому, там, во дворе, стоит большой чан, туда натаскали еще вчера.

Она облизнула губы и, все еще позволяя самой себе не верить собственному сознанию, проговорила:

– Я не понимаю вас. Что значит – теперь? Что значит – есть?

– Какой срок вашей беременности? – неожиданно жестко спросил Ксавье. Волоски на ее руках приподнялись, будто бы она замерзла. Аньес прикрыла глаза. Потом открыла их. И, внимательно глядя в лицо собеседнику, выдохнула:

– Не такой, как надо вам.

– Допустим. Тогда спрошу прямо. Есть какой-нибудь, хоть самый небольшой шанс, что генерал Риво поверит, что ребенок может быть от него?

– Нет, – одновременно с этим категоричным «нет» в ее висках застучало. И только тогда она поняла, что ее ладонь лежит на животе. Едва ли этот красноречивый жест укрылся и от Ксавье. Да только смотрел он сейчас ей в глаза. Она лишь уловила, как он крепче сжал зубы.

– Послушайте, Аньес… Риво, конечно, не самого высокого полета птица, но у него есть связи. К чему бы мне объяснять вам, как важно для нас оказаться поближе к подобным людям, вам и самой это известно. А уж кто может быть ближе, чем женщина? Ваше с ним знакомство…

– Я не спала с Риво, – выпалила Аньес обрывая разом все, что он говорил, и все, что еще мог сказать. – Слышите, Ксавье, я не спала с Риво. Он был знаком с моим мужем, они уважали друг друга и не более. Я не смогу сделать то, что вы от меня хотите, потому что я не спала с ним. Это совершенно исключено. Нас не связывают никакие иные отношения, кроме дружеских, да и то… с некоторой натяжкой. Я бы хотела и дальше помогать, но не так… мне жаль.

Ни черта ей не было жаль, но о том Ксавье знать не стоило. По мере того, как она говорила, лицо его делалось все более озадаченным. Даже обеспокоенным, но причины этого беспокойства Аньес мало волновали. Скорее уж напротив, ей хотелось как можно скорее покончить с их беседой. Она тревожила ее, даже пугала, злила, заставляла думать о том, о чем ей думать было неприятно, потому что ставила главный вопрос: что будет дальше?

Аньес никогда не относилась к числу людей, которые готовы предоставить решать другим свою судьбу. Напротив, она ни на что не променяла бы с таким трудом отвоеванной самостоятельности. Она вольна была выбирать. Но последние недели, складывающиеся уже в месяцы, превратили ее в нечто такое, чего она рада была бы не видеть.

Да, в комнате зеркала не было.

Но голова ее пока еще оставалась на плечах. Себя Аньес более не узнавала. Здесь, во Вьетбаке она впервые за всю свою жизнь не думала ни о чем и даже не знала, существует ли. Ксавье вытаскивал ее наружу, и это оказалось больно. Еще больнее – сознавать, что она подошла к той грани, за которой не может быть ничего хорошего. Не бывает ничего хорошего, если загнать себя в угол, а она, похоже, загнала.

– Как вы можете продолжать помогать, если в скором времени вас ждут пеленки и детские крики? – вдруг засмеялся Ксавье.

– Надо же! Я полагала, дети сразу рождаются двадцатилетними и с некоторым образованием, – Аньес перевела дыхание и тоже улыбнулась: – Вы не там рыщете. Я фотокорреспондент, а не проститутка. И я буду искать приемлемые пути сотрудничества с вами.

– Отец вашего ребенка представляет для нас угрозу? – безо всякого перехода спросил он.

– Не думаю. И не вижу причины, по которой я должна бы вам рассказывать об этом. Вы знаете обо мне слишком много, включая мои встречи и личные связи, а я о вас – ни единого факта. Я вас вообще впервые увидела в такси у кабаре. Мало кому такое может понравиться.

– Это то, чего вам не хватает, чтобы довериться? – усмехнулся Ксавье. – Фактов?

– А чего еще по-вашему?

– Извольте, Аньес, – он помолчал, расстояние между ними было совсем небольшое, и она отчетливо видела неуместные сейчас смешинки в его глазах, как если бы и впрямь развеселила этого человека. Как кто-то вообще прежде мог принять его за таксиста? Из него такой же таксист, как белошвейка из нее, женщины, с трудом державшей иголку в пальцах, как показал опыт в починке военной формы.

Потом Ксавье легко пожал плечами, будто бы на них никогда не лежало никакой тяжести, и довольно весело проговорил:

– Меня зовут Александр, и у меня труднопроизносимая русская фамилия, в которой мне пришлось изменить одну букву, чтобы не иметь отношения к своим предкам.

– Вы русский?

– По происхождению. И по убеждениям тоже, но детство провел во Франции, потом моя семья перебралась сюда. Война многое изменила в расстановке сил. Я твердо знаю, где мои корни, и я твердо знаю, как распорядиться своей головой ей во благо.

– Так вот за что вы воюете? – усмехнулась Аньес. – За благо своей страны, но на чужой территории.

– Так все воюют.

– Не все.

– Лишь потому, что не у всех есть такая возможность. Ну так как? Вам достаточно?

– Для того, чтобы довериться? Нет. Но просьбу свою я вам рискну озвучить.

Ксавье молчал, выжидая. Аньес отлепилась от окна и двинулась по комнате к столу, на котором валялись некоторые ее вещи, что удалось сохранить. В их числе и кофр с фотоаппаратом, возвращенный вьетнамцами. Взяв в руки его ремень, она повернулась к «таксисту» и протянула ему сумку.