Текст книги "Поездом к океану (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)
Часть третья. Змеи в небе
Сайгон, Государство Вьетнам, лето 1949 года
* * *
Жить невозможно.
Дышать – и то с трудом.
У нее даже легкие водой заполнены, что говорить об одежде! Вся мокрая! Вся! А волосы? С волосами – совсем беда. Какая, к черту, может быть дисциплина или хотя бы ее подобие, когда единственное желание – стащить с себя все вещи и лежать голой под раскрытым окном?
Но такого удовольствия доставить себе рядовой де Брольи не могла.
Во-первых, все кишело огромными насекомыми, которые так и норовили влезть в любую щель, а даже мысль о членистоногих тварях на собственном теле была отвратительна – и это еще дай бог, чтобы они не оказались ядовитыми. Да и змей с прочей мерзостью тоже хватало для мучений человека с долей воображения.
Во-вторых, пусть ей и дозволено жить не в казарме, а в отдельной комнате в доме местного чиновника-француза, куда ее расквартировали, семейство его, особенно жена, не слишком-то жаловало постоялицу, чтобы позволять себе такие эпатажные выходки, пусть и за закрытой дверью. Да и сам чиновник, хоть и весьма обходительный, то и дело бросал на нее непозволительные взгляды – уж эти-то взгляды преследовали Аньес с четырнадцати лет, их она знала слишком хорошо. И их же остерегалась, насколько могла, используя лишь в крайнем случае. Потому и проводила бо́льшую часть суток в расположении своего гарнизона.
А в-третьих, множество благодарностей и прочих нежных слов – капралу Кольвену, чтоб его! Эта бестолочь не давала ей скучать. И Аньес сама не знала, отчего так переживает за его судьбу. Может быть, потому что они приехали вместе и были вместе еще в Иври-сюр-Сен. А может, потому что он казался ей слишком талантливым, чтобы бросаться в эту жизнь, к которой был мало приспособлен. Ей-богу, лучше бы жил в Париже и писал книги. Рассказы у него выходили презабавные. Сила слова, которой он обладал, воистину велика, и Аньес пыталась перенять от него хоть немного. Талант – свойство врожденное, но техничности научиться вполне возможно, таково было ее стойкое убеждение в те времена. Будь он хоть немного старше и опытнее, заткнул бы за пояс даже Кокто и Сартра.
Хотя, как знать, вдруг этот наполненный влагой и жарой город и есть та самая веха взросления, которую Жилю необходимо пройти. Уж, во всяком случае, Аньес хотелось в это верить, когда она пробиралась раскаленной и распаренной рю Катинат из французского квартала во чрево города, где селились местные.
Одним из преимуществ нынешнего положения Аньес была возможность относительно свободно перемещаться по Сайгону. Сотрудники КСВС при том, что были военнослужащими, все же оставались журналистами. Главное для них – явиться в расположение частей, к которым они прикреплены, и в случае необходимости – присутствовать при перемещении войск. За эти два с небольшим месяца Аньес отправлялась на вылеты для аэросъемки трижды. Ничего особенного не сняла, зато «пристрелялась». Эти пленки позднее передавались командованию для анализа и корректировок диспозиции, но, впрочем, никаких действительно важных сражений не происходило. Со стороны казалось, что не происходит вообще ничего. Все замерло в этой жаре и в этой влажности.
Аньес чувствовала себя бесполезной и совершенно больной. И не знала точно, что здесь причина, а что следствие.
Когда стало совсем невмоготу, отловила на улице велорикшу. Идти к набережной оставалось совсем немного, но силы уже иссякли. Голова сделалась дурной, и ей казалось, что еще несколько шагов, и она осядет прямо посреди дороги. Впрочем, времени, пока она ехала, хватило, чтобы оправиться. Вечерний воздух сейчас хотя бы немного овевал лицо, холодя кожу, насколько это возможно при такой жаре, Аньес расстегнула верхние пуговицы рубашки и глубоко дышала. Так становилось легче.
И когда они наконец добрались до реки, она вполне бодро сошла на тротуар и щелкнула пальцами возле лица рикши. Тот сразу же оживился, и глаза его заблестели куда ярче, чем в ожидании, когда она расплатится. Он вынул откуда-то коробок с игральными костями и радостно раскатал их прямо у себя под ногами. Результат они с Аньес бросились смотреть оба, все по-честному. Точно так же по-честному она забрала кости у вьетнамца и, лишь чуточку потарахтев ими в сомкнутых ладонях, бросила наземь. Ей повезло больше. Она торжествующе вскрикнула, а рикша возмущенно запричитал. Познания Аньес в языке местных жителей, к сожалению, были не очень хороши. Она знала всего несколько слов, но и тех достаточно, чтобы оценить степень возмущения честного работника сайгонских транспортных услуг.
Впрочем, за ней он уже не пошел и денег не вымогал. Потому как все по-честному.
Этому трюку Аньес и Жиля научил один пожилой кули[1], помогавший в июне перевезти их вещи от порта до военной части. Здесь все играли. Абсолютно все. Мужчины, женщины, старики и дети. Азарт горел в крови у вьетнамцев, и можно было жить вполне припеваючи – кормиться, стирать белье, лечить зубы и удалять фурункулы, весело проводить ночи в женской компании, научившись единственному навыку – кидать кости, или на худой конец имея чуточку больше удачи, чем у остальных. И если уж победил – так победил. Никто не скажет и слова поперек выигравшего, заставляя платить по счетам.
Оказавшись возле казино «Большой мир», слава о котором достигла, кажется, даже Парижа, Аньес покрутила головой по сторонам. Дурнота-то прошла, но слабость все еще ощущалась. Ей отчаянно хотелось прохладной ночи, но здесь и ночь была немногим лучше раскаленного дня.
Ей говорили, что Зеркальный дом, известный не менее, а может быть, и более, чем достославное казино, расположен где-то рядом. Туда-то она и направлялась, пытаясь подавить чувство гадливости, которое накатывало при одной мысли о том, куда ее сейчас несет усилиями Жиля. Причем усилия свои Жиль прикладывал к кому угодно другому. Иногда ей хотелось схватить его за шиворот и хорошенько встряхнуть, да не получалось – ростом она не вышла. Кольвен вымахал под два метра и с легкостью мог жонглировать тремя такими, как Аньес.
Она никогда не страдала брезгливостью. Не про нее это. Да и про кого так скажешь после войны, которую они видели в Европе? Но все же было в подобных заведениях нечто, чему противилась та ее часть, что выросла в Финистере и ходила в местную школу наравне с детишками, чьи родители были из рыбацких семей – набожных и даже немного не по-французски чопорных.
Тяжело вздохнув, Аньес двинулась к заведению, в котором по слухам трудились никак не менее полутысячи девиц на любой вкус. Второго такого борделя нет нигде на земле.
– Мадам! Мадам, я полагаю, вы ошиблись, – раздалось за ее спиной, и она поморщилась. Обернулась – не игнорировать же, и наткнулась взглядом на приближающегося к ней невысокого и довольно щуплого представителя сайгонской полиции в белой форменной одежде, состоявшей из рубашки, просторных шортов, гольфов и пробкового шлема. Он был явным метисом со смешанными азиатскими и европейскими чертами, но все-таки более азиат.
– Прошу прощения, сержант Данг, мадам, – представился он, неловко улыбаясь и заглядывая за ее спину, где красовалась вывеска Зеркального дома. А потом заискивающе уточнил: – Вам, кажется, не туда нужно, мадам? Скажите куда, и я вас проведу.
– Это лучший сайгонский лупанарий? – хмыкнула Аньес и указала большим пальцем за плечо. – Тогда я не ошиблась.
– В таком случае, смею заверить вас, мадам, это очень плохая идея!
– У меня европейская внешность, и я в форме. Меня не примут за проститутку.
– Да, изнасилуют забесплатно, – поморщился сержант Данг, и она даже в полумраке, расцвеченном лишь миганием вывесок, прекрасно различила, как он смущен. Но и извиняться не торопился.
– Если вам так уж сильно охота помочь, можете меня сопроводить, – не осталась Аньес в долгу, весьма деловито сложив на груди руки, отчего ее расстегнутая на верхние пуговицы рубашка обтянула влажное от духоты тело. – Мне срочно нужно найти человека, его вызывают в штаб. И он, – она снова указала на Зеркальный дом, – там! Что мне прикажете делать?
– Как его зовут? – обреченно спросил сержант.
– Капрал Жиль Кольвен. Кинематографическая служба вооруженных сил.
– Господи, был бы какой генерал или хоть полковник! – пробурчал Данг и направился мимо нее ко входу. Она тоже не заставила себя ждать и засеменила следом, втайне обрадовавшись такому подарку судьбы. С жандармом – все же спокойнее.
А едва войдя в ворота заведения, они неожиданно влились в огромный круг мужчин – и европейцев, и вьетнамцев, солдат и торговцев, жандармов и очевидных туристов, медленно двигавшийся по часовой стрелке в огромном парке у Зеркального дома и составлявший очередь на живой товар. Внутри же этого круга был второй, из азиатских женщин – вьетнамок и таек, с фигурами и лицами на любой вкус, предлагавших любовь за деньги и дававших хорошенько себя рассмотреть, и двигался он в сторону противоположную. У Аньес буквально челюсть отвисла от этого зрелища, равного которому никогда не видела, но это так походило на невольничий рынок, что она растерянно остановилась. Несколько изумленных пар мужских глаз поблизости в недоумении уставились на нее.
В то же мгновение сержант Данг ухватил ее за рукав и выволок из очереди.
– Эй, не зевайте! – сердито брякнул он, но сам тоже то и дело косился на открывшееся им зрелище. Только сейчас Аньес разглядела, что жандарм был совсем еще молод и с большой долей вероятности не слишком искушен. Происходящее не могло не возбуждать его, если уж даже у нее кожа пылала.
Данг потащил ее в сторону от разворачивающегося действа, а она то и дело озиралась, глядя, как некоторые из мужчин, как и она только что, выбивались из ряда, но не уходили прочь, а приступали к торгу за понравившуюся проститутку. Аньес едва не задыхалась от жары, хватала ртом воздух, влажный и горячий, и понимала, что материал из этого ада взорвал бы парижский мир, опубликуй его хоть одна газета – французские бордели закрыли еще в сорок шестом, запретили сутенерство, снабдили шлюх патентами и отправили работать на улицы, но не распространили те же законы на колонии. Как жаль, что она не захватила с собой чертов фотоаппарат! Как жаль…
[1] Кули (также Cooly, Kuli, ’Quli, Koelie) – в историографии термин широко использовался для описания наёмных работников, батраков, которых европейцы XVIII – нач. XX веков перевозили в качестве дешёвой рабочей силы из Индии и Китая в американские и африканские колонии. В колониальной литературе термин используется для обозначения носильщика на станциях, в портах или на рынках, все еще действующих в странах Азии.
Между тем, сержант поймал кого-то из местной охраны. И принялся живо болтать с ним на вьетнамском. Иногда оборачивался к Аньес и уже по-французски спрашивал у нее, как выглядит Кольвен, как его описать. Совместными усилиями им удалось объясниться. В конце концов, охранник вспомнил, что описанный господин вскоре после общения с одной из прелестниц отправился в подвальный этаж, где в Зеркальном доме располагалась курильня. Вот только даме туда нельзя. По незыблемому закону, принятому среди всех слоев общества от сайгонской элиты до бандитов и куртизанок – женщины и мужчины курят отдельно, так, чтобы друг друга не видеть.
– Я не женщина, я при исполнении, – пробурчала Аньес, приготовившись спорить, но Данг глянул на нее такими глазами, что она тут же замолчала, лишь один раз подав голос – когда он велел ей ждать у выхода, снаружи: – Вы не узнаете его. А если и узнаете – готова поспорить, что один даже не поднимете. И вряд ли заставите выйти. Это же гашиш, господи!
– Либо я иду за вашим капралом один, либо не идет никто! – упрямо брякнул сержант, и ей снова пришлось согласиться. Не рассказывать же, право слово, что период подобных вечеринок для нее закончился в тридцать шестом году парой оплеух от мужа. На первую они попали вдвоем ради интереса, и Марселю происходящее внушило столь сильное отвращение, что и Аньес он запретил даже притрагиваться к наркотику.
Вторая же случилась по ее собственному самоуправству несколько дней спустя. Она сперва едва не отравилась опиатом, а когда ее все же привели в чувства и доставили домой, получила хорошую взбучку от мужа. Ей было всего восемнадцать лет, и она на всю оставшуюся жизнь запомнила, что есть вещи, которые в любом случае возбранены. Гашиш – в их числе.
Но, тем не менее, притоном ее теперь было сложно шокировать.
Когда сержант Данг ушел, она осталась стоять на месте, ловя на себе воистину похабные взгляды проходивших мимо мужчин – скользкие и, кажется, даже зловонные. И обещала себе хорошенько отходить Кольвена, как только он отыщется.
Ну не идиот ли! Исхитриться исчезнуть именно тогда, когда сильнее всего нужен!
Утром у них вылет в Ханой, она узнала два часа назад и занималась тем, что бегала и искала этого болвана. Еще собраться. Их переводили по крайней мере на ближайшие несколько недель, и она испытывала волнующее предвкушение – так далеко на севере ей еще не доводилось бывать.
Так далеко на севере – это шанс увидеть хоть что-то своими глазами, потому что здесь, в Сайгоне единственной бедой были не автоматные очереди, иногда доносившиеся из-за города, где на дорогах хозяйничали партизаны, а комендантский час, который периодически пытались вводить власти, – он мешал привычной ночной жизни, не позволял наведаться в дорогую сердцу курильню и навестить девчонок в Бычарне или вот этом ирреальном, фантастическом Зеркальном доме.
Здесь будто и не шло никакой войны, если бы не присутствие французских солдат в таком количестве. А Ханой разрушен бомбардировками. Там стены и камни в крови.
Аньес все чаще чувствовала необходимость увидеть и это. Потому что практически праздная жизнь в Сайгоне постепенно подтачивала в ней стержень, на который нанизывалась вера в то, что она для чего-то нужна на этой земле. Ненормальный город. Сумасшедший. Переполненный пороками и искушениями. И в то же самое время настолько необъяснимо прекрасный, что ни до, ни после него никогда уже не будет такого места на земле. И все это создала ее Франция. И все это – для себя, не для них. И все это – его часть. И притоны, и солдаты, и шлюхи, и босые дети, раскатывающие кости за конфеты.
Ей становилось все более душно – до самой тошноты, и она всерьез раздумывала о том, чтобы презреть суровый наказ сержанта Данга и все-таки войти да спуститься в подвал. Ну кто ее остановит? Кому вообще придет в голову ее трогать? А что до правил, так она их всегда нарушала, всю свою жизнь. Подумаешь – посмотреть на одурманенных мужиков в курильне. Будто бы после того, что она видела прямо в парке, что-то может шокировать сильнее!
Впрочем, этого не понадобилось. Стоило Аньес, в конце концов, двинуться ко входу, как из ворот показался Данг, замаячивший сгустком энергии и весело махнувший ей рукой. За ним плелся Жиль, откровенно не пришедший в себя. Он едва шел, будто под ногами совсем не чуял земли, и отсутствующее выражение на его лице говорило лишь об одном – размазало его куда сильнее, чем могло бы такого здоровяка. Впрочем, пил он тоже хоть и много, но не умеючи. Господи, ну отчего же она столько времени носится со своим бестолковым выкормышем, который даже грамотную съемку сделать не может, постоянно смазывая кадры, будто ни на что не годится!
– Ох и пришлось повозиться, мадам, чтобы его уговорить, – смеялся сержант, смерив взглядом длинную тушу Кольвена. Его веселье было понятно. Такого, как Жиль, на себе не утащишь. Сил не хватит. Только убеждение и угрозы. – Сейчас поймаю вам такси, пожалеем рикш! И едой запаситесь, ваш капрал, как оклемается – голодный будет и вас съест!
– Я знаю, спасибо, – вздохнула Аньес и перевела взгляд на Жиля. Спрашивать у него сейчас что-нибудь бесполезно. Ругать тоже. Изображать обиду – тем более. Особенно, когда вслед за маленьким и юрким сайгонским жандармом хочется смеяться при одной лишь мысли: Кольвен стоит – уже хорошо, было бы куда хуже, если бы он распластался прямо здесь, на тротуаре. Тогда им и вдвоем его не поднять.
Когда подъехало авто и они запихнули Жиля в салон, она еще раз поблагодарила сержанта Данга, сунула ему в руку несколько банкнот, потому что знала – он ожидает этого, и торопливо села вперед, к водителю. Кости раскатывать не стала. Потому как по-честному все.
Как знать, может, Данг сейчас вернется в Зеркальный дом и купит себе девчонку на ночь? Все это слишком уж возбуждало.
В отличие от Аньес, капрал Кольвен жил в казарме, и если в часть она имела беспрепятственный доступ, то уж туда-то пробираться, к мужчинам, по крайней мере странно. Хотя что нормального вообще было в этот вечер? Уж точно не поход в бордель с неизвестным жандармом-метисом!
Они прошли пропускной пункт вместе. И там Жиль еще кое-как держался – разумеется, больше стараниями Аньес, ведшей непринужденную беседу, в ответ на которую ему надо было хотя бы кивать и переставлять ноги вовремя. А когда добрели до здания казармы и солдата, дежурившего возле нее, тот лишь с пониманием хохотнул. То, что они приятельствуют, было общеизвестно. То, что их считают любовниками, понятно. То, что она вытаскивает его из сайгонских притонов и тащит в казарму, чтобы он не попался, вполне объяснялось обеими версиями их отношений. Причем второй более, чем первой, потому Аньес не очень-то возражала по этому поводу. Но если бы кому довелось узнать, что из-за этого ненормального ей пришлось посетить Зеркальный дом, это определенно вызвало бы некоторое… недоумение в глазах того же дневального. Все же вытаскивать любовника из борделя – слишком экзотично.
– Он хоть к отлету-то поднимется? – с развеселой улыбкой поинтересовался добрый малый на входе в комнату.
– Как будто бы у него есть выбор, – совершенно искренно в своей мрачности прокомментировала Аньес.
Комната у капрала была отдельная в соответствии с нуждами его работы в КСВС. Ну как комната… Комнатушка. Коморка, с огромной натяжкой приспособленная под то, чтобы в ней кто-то жил. Несколько квадратных метров, куда не без труда помещались кровать, стол и шкаф. Но и она казалась королевскими покоями по сравнению с общими спальнями, где рядами стояли койки, на которых отдыхали солдаты. Это крошечное помещение они с Аньес превратили в нечто среднее между мастерской и местом, где можно отоспаться.
Едва они переступили ее порог, Жиль, сонно потирая глаза и по-дурацки улыбаясь, будто пытается что-то пролопотать, завалился на постель, даже не разуваясь и не одергивая одеяла. Куда уж ему! И распекать – какой толк? Не мальчик. Его мать и отец остались в Сен-Мор-де-Фоссе, маленьком пригороде большого Парижа. И на кой черт взвалила на себя их счастье, она не представляла. Разве только и правда рассказы этого мальчишки были больно хороши.
Сейчас она металась по комнатке, сгребая в кучу его вещи, самое необходимое на какое-то время, потому что часов в сутках совсем почти не оставалось, у нее было еще много дел и стоило перед дорогой хоть немного поспать. Что посчитает нужным – сам потом соберет, если успеет. А то, что будет нужно для работы, им приготовят на месте. Не все такие сумасшедшие, как она, чтобы снимать только собственной камерой.
Среди белья, фототехники и блокнота с письменными принадлежностями были найдены бумажник, документы и сигареты. Все это она почти торжествующе попыталась уложить в вещмешок, который печально свалился со стула к ее ногам, чем-то уже нагруженный. А из него ей под ноги вывалилась тетрадь в темно-коричневом кожаном переплете, да так и осталась валяться, раскрытым разворотом кверху.
Аньес тихо выругалась и взялась за дело сначала. Подняла тетрадь, одернула мешок. Взгляд туда. Взгляд обратно. Выдох. И замерла.
С гладкого, почти шелковистого альбомного листа, без сомнения, очень дорогой бумаги цвета слоновой кости из-под век полузакрытых глаз на нее смотрела она сама – сонная и начертанная графитом. Обнаженная. Несколько штрихов всего, простота невероятная, почти схематичность в изгибах линий, но господи! Как тут ошибиться, если лицо женщины на рисунке – ее копия? Выражением или чертами, или тем, как закинула одну ладошку на лоб, будто бы защищаясь от яркого света, – какая разница? Раскрыв рот, Аньес смотрела на этот удивительный портрет и никак в толк взять не могла: почему она? Почему в таком виде? Откуда это взялось в его голове, ведь голой, полностью без одежды, вот такой, потягивающейся на кровати, сонной, томной, в лучах ликовавшего солнца на атласной поверхности страницы он ее никогда не видел? Не мог видеть. Нелепица.
Аньес перевела взгляд на задремавшего Кольвена и решительно перевернула страницу. На следующем развороте знакомым ей довольно неразборчивым почерком была написана всего одна мысль, которая забилась в ее горле обжигающим комом волнения.
«Если бы каждый мой шаг приближал меня к тебе – я бы двигался определённо быстрее. Если бы каждый мой жест мог окончиться прикосновением к твоему телу, я бы сделал всё на земле, чтобы руки имели счастье дотянуться до тебя. Если бы каждое слово, что срывается с моих уст, находило в твоей душе отклик, я говорил бы о любви днями напролёт в надежде, что ты позволишь продолжить ночью. Но мне остается только смотреть на тебя и ничего не произносить вслух. В глазах, говорят, правду укрыть невозможно, вот я и гляжу украдкой. Но если ты ценишь хотя бы немного мой талант выражать свои мысли – так тому и быть. Мысли все о тебе, их не удержишь. Потому ты всегда со мной».
Аньес крепко-крепко сжала пальцы, вдавливая их в кожаную поверхность обложки. А потом, будто бы испугавшись, что этак можно и помять ее, заставила ладонь расслабиться. Но та тут же дернулась к горлу, и только тогда Аньес поняла, что все это время не дышала.
Можно ли считать написанные строки признанием любви к ней или, к примеру, началом новой повести? Привычку набрасывать собственные фантазии краткими фрагментами на любых записках, а в итоге собирать из них целые главы она знала у Жиля достаточно хорошо. Он много писал, она никогда не видела, чтобы кто-то так много писал, как он. Зачем, когда пишешь, этак рваться на войну? Какая, к черту, война, когда застывающий, будто остекленевший взгляд раз за разом все больше утверждал отсутствие Кольвена в этой реальности, где стреляют. Да, ему пришлось несладко. Начало борьбы с Германией и оккупация застали его совсем юношей. Почти мальчиком. Окончание же боевых действий он встречал в форме. Но то была необходимость. Что он делал сейчас? Зачем?
«А еще у тебя глаза, должно быть, ровно такого оттенка серебра, который имеют звезды. Никогда прежде не видал я таких глаз, моя дорогая. Вот только ночное небо растворяется в рассветных лучах. И какая-то чужая женщина, не ты, совсем другая – серая и сизая, бесцветная, чьего имени я потом никогда не буду помнить, принесет одно только разочарование. В темноте так легко хранить иллюзии. С солнечным светом они исчезают. Ты этого не знаешь, дай бог тебе этого не узнать».
Еще страница. И снова портрет. Теперь вполне приличный. И, кажется, частично срисованный с ее же фото в военной форме, которое Жиль сделал, когда они только приехали. Невозможное открытие! Совершенно лишнее, обременяющее, ненужное!
Аньес торопливо пролистала альбом дальше и нашла несколько рисунков, на которых угадывала себя. И это уж чересчур! Она быстро захлопнула альбом, еще мгновение смотрела на него, недоумевая, и сунула в вещмешок, подальше от глаз. Кожа взмокла сильнее, чем было до того от духоты. Дышалось с трудом.
Недоставало ей только этого. Все прочее в наличии давно уже имелось.
Переведя кое-как дыхание, Аньес подошла к койке, на которой валялся ее странный компаньон, и мрачно окинула его взглядом. Его сон был поверхностным, и сквозь дрему Жиль едва ли что понял – с утра ничего и не вспомнит. Она вынула из своей сумки завернутый в бумагу кусок пирога, купленный сегодня у торговцев на улице и приберегавшийся на завтрак, поскольку вставать предстояло рано. И сердито положила его на тумбочку возле него. В конце концов, Данг прав – когда капрал придет в себя, готов будет убивать ради куска хлеба. Всего два месяца в Париже Востока, а Кольвен уже уподобился местным жителям, жизнь которых преимущественно имела лишь четыре истинных удовольствия: сыграть в фан-тан, пофакаться, выкурить трубку гашиша и набить пузо. Этим занятиям подчинялся и их образ жизни, и их образ мысли.
Европейская цивилизация, вынеся свои пороки за пределы Европы, на краю мира смогла создать лишь искривленное зеркало самой себя. Увидев впервые Сайгон, Аньес уверовала в это свято и уже навсегда.
Когда она выбралась из комнаты Жиля и прошла узким коридором к дневальному, то задержалась, чтобы уточнить, в котором часу его сменят. И напоследок попросила, чтобы он непременно разбудил капрала Кольвена в четыре утра. «Хоть водой окатите, но в пять он должен быть на посадке».
С тем и ушла.
Улицы уже несколько опустели. Сайгон жил своей ночной жизнью, но у военной части было достаточно тихо. Сейчас Аньес шла пешком. У нее оставалось одно-единственное последнее дело на сегодня. И успеть его завершить она должна была обязательно. Иначе как знать – вернется ли. Говорили, что в округе Ханоя слишком опасно перемещаться не только самостоятельно, но и отрядами. И хотя жить ей хотелось определенно больше, чем не жить, она не имела представления, чем все это закончится.
Но отлета ждала с нетерпением. Слишком устала чувствовать собственную бесполезность.
Ей оставалось несколько шагов в тишине и темноте. А потом считать камни, из которых был сложен высокий забор вдоль улицы. Она оглянулась по сторонам, убедившись, что вокруг нет никого, скользнула затем ладонью по стене. Шестой ряд снизу, на уровне талии. Двадцать восьмой камень.
И она мысленно перебирала числа одно за другим на стыках, где швы, пока не дошла до нужного, едва заметно «дышавшего», но только если хорошо на него надавить. Застыла совсем ненадолго, чуть-чуть сдвинула его в сторону, скользнула пальцами в щель.
Есть!
В ее руках оказалась совсем небольшая записка, свернутая в крошечную трубочку и написанная на папиросной бумаге. Свежая. Когда Аньес мчалась что было духу за Жилем, тайник был еще пуст.
Быстро сунула «свиток» под ремешок часов. Камень вернулся на место.
Она снова оглянулась по сторонам и с облегчением выдохнула – вокруг по-прежнему не было ни души. После этого помчалась к дому, что было духу, некоторое время попетляв по ближайшим улицам.
Уже потом, оказавшись в своей комнате, Аньес нашла в себе силы остановиться и больше уже не мельтешить. Усталости еще не чувствовала, но знала наверняка, что та сморит ее не позднее, чем через несколько минут. Всего времени – умыться и лечь. И еще прочесть записку, жгущую кожу под часами.
«Ксавье, 13.55»
Что это? Номер телефона? Адрес? Человек? Что искать?
Одно было ясно. Что бы ни значили эти знаки, ключ в Ханое, куда она отправлялась завтра.
Оставшихся сил хватило ровно на две вещи.
Чиркнуть спичкой и в пепельнице сжечь записку. Дождаться покуда пламя погаснет. Задуть остатки тления. И раскрошить пепел. Как будто не было ничего.
Проверить будильник. Стрелки указывали, что время приближается к часу ночи. Подъем в четыре, а это значит, у нее еще три часа на сон.
На большее Аньес была уже не способна. Она откинулась на подушку, еще пока прохладную, но та непременно нагреется от соприкосновения с человеческим телом, а под утро ее и вовсе придется сушить от пота. Прикрыла глаза, так и не выключив света – рука к лампе уже не тянулась. И последняя мысль ее угасающего сознания была о том, что такая измотанность ей весьма облегчает жизнь. Правда облегчает. Это хорошо, когда нет никакой возможности думать о Юбере.
* * *
– Я думал, сейчас придется вломиться в дом и самому выдернуть вас из кровати! – проворчал капрал Кольвен, внимательно следя за тем, как де Брольи вышла из ворот и плетется к машине. Лицо ее в молодых рассветных лучах казалось несколько более бледным, чем обычно, но с этим уж ничего не поделаешь. Вьетнамский климат однажды ее доконает. Или тот факт, что возможности позавтракать она была лишена – спасибо вчерашним похождениям Жиля.
Аньес пересекла тротуар, вдоль которого росли невысокие пальмы, забросила свой вещмешок в автомобиль и устроилась на заднем сидении.
– Доброе утро, – скупо поздоровалась она и с удовольствием отвернулась бы к окну, борясь с очередным приступом тошноты, возникшем не иначе как от голода и от жары, от которой не было спасения. Но замелькавшая за стеклом улица вызвала лишь усиление недомогания, потому она торопливо уставилась прямо перед собой. Куда-то в шею сидевшего впереди Кольвена. На ладной этой, крепкой, но отнюдь не массивной шее были плохо выбриты волоски, позади, на затылке. Или это уже отросло? Словно почувствовав ее взгляд, он обернулся.
На секунду их глаза встретились, потом его брови обеспокоенно нахмурились.
– Не выспались? – осторожно спросил он.
– Бывало и хуже, – милостиво отозвалась Аньес, ясно давая понять, что не собирается возвращаться к событиям прошлого вечера и хоть сколько-нибудь его порицать.
«А груди моей ты польстил», – отстраненно подумала она. И должно быть, эта мысль столь явственно прозвучала в ее голове, что Жиль неожиданно вспыхнул и отвернулся, упершись взглядом в лобовое стекло. Впрочем, фантазии! Конечно, он просто стыдится случившегося накануне.
Причем настолько сильно, что, оказавшись на аэродроме, кроме своего багажа, ухватил еще и сумку Аньес, вопреки ее вялым попыткам сопротивляться. Дескать, она солдат, а не дама. Но теперь уже его снисходительность вынудила ее махнуть рукой. Желания нести весьма увесистый вещмешок у нее ведь и правда не было. Себя бы до посадочной полосы дотащить.
Единственное, что она Кольвену в руки не дала, это сумку с фотоаппаратурой. Та всегда была при ней. Их с капралом и, кроме них, еще группу из двенадцати медиков впихнули в небольшой самолет Блок МБ.160, предназначенный для пассажирских перевозок вместимостью как раз в четырнадцать человек, не считая экипажа.
Устроившись на кушетке и в некотором смысле готовясь продолжить борьбу с дурнотой, Аньес с любопытством выглянула в маленький иллюминатор. Прежде ей приходилось летать только на скоростных самолетах дальней фоторазведки. На пассажирском – впервые.
– Если в Ханое меня прикончат, завещаю вам издать мою «Кровавую пастораль», – хохотнул Жиль, бросив ей в руки ярко-красное яблоко, которое не могло ее не обрадовать в текущей ситуации, и упал на соседнее место, прикрывая глаза. Этот роман, самый крупный из им задуманного и осуществленного, он писал уже пару лет. Отрывки Аньес нравились.
