Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Люблю. Я люблю тебя, Анри. Я не знаю, как я буду без тебя.

– И не отпустишь?

– Не отпущу.

– И будешь со мной?

– Буду. Всегда буду. Всегда буду любить.

Этого оказалось достаточно. Для них и для этой ночи.

Они раздевали друг друга без суеты, присущей первым касаниям, потому что их первые касания остались далеко в прошлом, и сегодня, сейчас они вдруг оказались не любовниками, но мужем и женой. Это все же свершилось, и по-другому было теперь нельзя. Они смывали друг с друга дорожную пыль в ванной, а после, чистыми, укладывались в чистую же постель, которая пахла, как пахло белье в реннской квартире, они глядели друг другу в глаза, темнеющие от страсти и вспыхивающие огнями посреди ночи, как сигналы подают маяки. Его – всегда были черны, храня на дне своем пламя. Но он никогда не знал, что светлые-светлые голубоватые пятнышки в серых радужках Аньес могут становиться такими глубокими и такими непроглядными под его взглядом и под его телом. Грудью к груди, сплетаясь руками и ногами, сливаясь в единый организм, как не было до и как никогда не будет после.

Они завершали начатое, чему не дали свершиться вовремя. Она позволяла ему дотрагиваться до самого сокровенного. Она все ему позволяла теперь, не оставляя на себе покровов. И знала, что никогда и ни перед кем не была столь открыта, как перед ним в эту ночь. Последнюю броню сорвала, едва ли подозревая, что и его лишила тем самым оставшихся хоть немного слоев похожей на чешую задубевшей кожи, которую он наращивал так долго вдали от нее.

И что бы ни было, друг с другом иначе они уже и не смогут.

Им можно теперь только так.

После такого любой компромисс – лицемерие, а все, что вполовину, – обман.

Когда Юбер все-таки засыпал, в комнате было почти светло, но, прижимая к себе Аньес, он слышал лишь стук ее сердца и знал, что главное все же случилось. Один-единственный раз в его дурацкой пропащей жизни.

А Аньес не спала. Она пила эти мгновения в его объятиях, как измученный жаждой большими глотками пьет воду. И не могла насытиться. Она пила впрок, она боялась наступления утра, она не знала, как пережила этот путь. И не знала для чего пережила его. Она дошла до самого конца, и вопреки всему, чему ее учили с детства, конец не подразумевал начала.

Немного позднее, убедившись, что Анри спит достаточно крепко, Аньес встала с постели, неторопливо и бесшумно оделась и медленно двинулась вниз, на первый этаж, а оттуда через двор по каменной дорожке, которую не меняло время – к океану, отражавшему молодое и дерзко-синее небо.

Она долго-долго глядела на него, запоминая. Круглая красная башня маяка, давшего имя ее дому и ее прошлому, подпирала его свод. Она жадно дышала и пыталась вспомнить о хорошем. Ей не хотелось уходить несчастной. Она искала в себе силы улыбнуться хоть ненадолго. Но перед глазами был лишь летящий змей, которому никак не давали взмыть выше облаков, а он, удерживаемый так низко от земли, потерял даже свой голос и больше не пел. Но как бы там ни было, а эти шаги к океану давались ей куда легче, чем вся ее предыдущая жизнь. Нужно было просто спуститься вниз со скалы – и на этом все. Она столько всего видела и пережила. И больше совсем ничего не боялась.

А он – боялся до дрожи, до боли под ребрами от глухих и размашистых ударов сердца – он боялся проснуться в одиночестве и понять, что Аньес больше не существует. Стертая с лица земли, она стирала и его. Он вздрогнул во сне всем телом и понял: один. Вторая половина кровати успела остыть, но стены все еще помнили запах ее духов. И он тоже помнил.

Юбер резко сел, схватившись за грудь, сдавленно застонал и заставил себя сползти с кровати. Проспал он не более получаса именно тогда, когда спать было нельзя. Он слишком хорошо знал ее, чтобы не питать иллюзий, что любовь даровала ей успокоение. Аньес отдала ему себя, и больше ей отдавать было нечего.

Он плохо помнил впоследствии свой бег по камням – он бежал полуодетым, и ледяной ветер с Атлантики трепал седые волосы на непокрытой голове. Но в его память отчетливо врезалась фигура худой и уставшей женщины, спускавшейся вниз, к бушующему океану, окатывавшему волна за волной скалы под ярким играющим с ними утренним солнцем. Немного – и ее смоет, хоть гонись за нею, хоть нет. И потому, перекрикивая чаек и шум воды, он стал звать Аньес по имени.

Звал так, что сорвал голос. Звал так, что не мог не победить.

Она резко оглянулась назад, да и застыла на месте, глядя на все приближающегося Лионца, который посреди этого холодного бретонского апреля без пальто мчался за ней в распахнутой на груди рубашке и с глазами безумца. Который уже доказал однажды, что последует за нею и в ад. Но ада ему она не хотела.

– Я посмотреть, – глухо выдохнула Аньес, выныривая из оцепенения, а потом, когда снова задвигалась, то спешно пошла ему навстречу. И теперь он спускался, а она поднималась вверх, не глядя под ноги. – Я посмотреть, понимаешь? Я так давно не была здесь, мне нужно было лишь посмотреть. Не думай ничего другого, я только посмотреть!

– Хорошо. Посмотришь еще, – прохрипел Юбер, оказавшись вплотную возле нее, схватил за плечи и прижал к себе, а она удивилась тому, как исходит жаром его тело. Вот тогда Аньес и испытала свой новый, повернувшийся к ней другой гранью страх. Совсем иной, чем во Вьетнаме. Совсем иной, чем когда гильотина казалась ей выходом. Тогда в ней все еще бушевали страсти человеческие. Сейчас, оказавшись один на один со смертью, она знала, что там, за ней, ничего нет. И от ужаса лишь шире раскрывала глаза и хватала ртом воздух, который шумными потоками проносился мимо них и взмывал вслед за чайками в небо. Но ни она, ни Анри ветром не были. Им вот здесь, на скалах суждено оставаться.

– Пойдем, – шептал Лионец, пытаясь ее увести, и она его слушалась, заставляя себя шагать по гладким камням. – Пойдем наверх. Мы поднимемся, и ты увидишь еще очень много всего. Честное слово, не хуже твоего океана. Не хуже Тур-тана. Может быть, даже лучше… Нужно только идти, милая. Идти… не оглядываться. Если не для себя, то хотя бы для меня, Аньес. Я дрянь человек, но такого даже я не заслуживаю.

Он говорил что-то еще, но она не слушала его. Она закрыла глаза и, поддерживаемая его руками, делала шаг за шагом по земле, будто бы снова училась ходить, отдавая себе отчет, что без него – не получилось бы. Важен был только его голос и важна была только его бесконечная жажда жизни. Ее жизни. Будто бы это ему нужно, чтобы ее глаза еще столько всего увидали. И это он раз за разом отвоевывал ее у войны, у смерти, у океана. Нет, не она. Она давно пропала бы одна. И это был куда больший дар, чем все, что преподносила ей судьба.

Вот и цеплялась за него. Пережив предательство. Предавши сама. Совершив преступление. Уверовав истинам, которые он отрицал. Расхотевши жить. Потерявши все. Кроме единственного столпа, на котором, оказывается, зиждилось все, что она сегодня из себя представляла.

Когда наверху Аньес, наконец, раскрыла глаза, солнце касалось земли, скользя по нему лучами и серебря мокрые после ночного шторма камни. Серебрилось и лицо ее Лионца с седоватой щетиной пробивающейся бороды и брызгами соленой воды на коже. Ее лицо тоже было влажным – океан умыл и его. Он их обоих словно бы крестил заново.

Они смотрели друг на друга и молча шумно дышали.

Аньес наконец проснулась.

Она наконец вновь почувствовала, как воздух наполняет ее легкие, как стучит сердце, как в ней, несмотря ни на что, все еще происходят процессы, которые отличают жизнь от смерти. И впервые за последние несколько дней это определило все, что будет потом. Для них обоих.

Аньес пересекла отрезок пути, на котором дороги не было, сбила в кровь ноги, выбилась из сил, разуверилась в том, что куда-то придет. А потом вышла на красные камни, устилающие тропу к старому маяку. И оказалось, что они вполне сносны.

– Если придется уехать, я бы мог уехать с тобой, – севшим сорванным голосом сказал Лионец.

Аньес, не отрывая от него глаз, мотнула головой. На ее лице отразилась довольно слабая улыбка, но она ничего не ответила вслух. Юбер прикрыл веки и повторил:

– Я бы мог уехать с тобой, Аньес.

Она вновь отрицательно качнула подбородком и проговорила:

– Ты бы не смог. Это значило бы для тебя иное, чем для меня, Лионец. Так ты сам записал бы себя в отступники… ты офицер. Ты… ты честный. Ты бы не смог.

Снова хватанула ртом воздух. Положила ладонь ему на сердце и, слушая его, продолжила:

– Ты бы возненавидел меня. Не сейчас, так после. Жить не в ладу со своей совестью, поверь… невыносимо. А мне было бы невыносимо знать, во что я все превратила. Сейчас честны и я, и ты. И мы никогда не будем честнее.

Он молчал, подобно ракушечнику и песку впитывая ее слова. Его пальцы на ее спине непроизвольно царапали ткань платья. На ней тоже не было верхней одежды. И он прекрасно знал, зачем она спускалась вниз.

– Ты… пустил корни, Анри, – снова заговорила Аньес. – Вырвать их – обречь тебя на гибель. Для тебя уехать со мной – значит предать. Ты сейчас не понимаешь этого, но потом поймешь и назад уже не сможешь вернуться. А значит, будешь жить и ненавидеть меня. Если у нас есть хоть неделя – мы проживем эту неделю, как если бы это была вся жизнь. Если у нас есть хоть день – мы и им воспользуемся, как всей жизнью. Но на этом все. Потом мы будем каждый сам по себе. По-другому никак.

– Я найду способ, чтобы тебе удалось остаться.

– Не найдешь. Мы оба это знаем. Даже если этот твой друг сделает мне новые документы… создаст новую меня – я все равно не смогу остаться с тобой. Слишком опасно. Я уже один раз тебя предала, и даже если никогда не сделаю этого вновь, чего я обещать не могу, то уже одним присутствием возле тебя подвергну риску. Правда однажды раскроется. Что с тобой сделают? Что сделают с твоим именем и с твоей жизнью? Я думала об этом всю дорогу. Я это точно знаю. И если ты тоже подумаешь хоть немного, ты поймешь.

– Ты снова решаешь за нас обоих.

– Ты решил то же самое. Ты… боишься сейчас признать… но ты решил.

Юбер не пытался ей возразить, потому что возражать было нечего. Он пытался смириться, потому что вынужден был признать ее правоту. Впервые она раскрывала ему свои мысли до самого конца, и они совпадали с его мыслями. Он и не знал, что она так чувствует его, а узнав, должен был согласиться.

В конце концов, мужчина выбирает один раз. Женщину, сторону, дом. И выбрав, уже не отказывается, а принимает последствия.

Потому о том их первом утре они больше не заговаривали. Он написал Мадлен и выслал ей денег на путешествие в Страсбург, оттягивая момент, когда она вернется, и зная, как она будет рада. Отозвал работниц, нанятых в дом. И они остались с Аньес по-настоящему вдвоем и наедине, не представляя, сколько еще продлится это время, когда они жили жизнью, которой никогда уже не случится.

По утрам они вставали рано и до завтрака подолгу гуляли по побережью. Потом Юбер ездил в городок и там покупал продукты, из которых они сооружали незамысловатые обеды и ужины, и женскую одежду, которая ему нравилась. В Требуле считали, что это все для Мадлен, и не задумывались, насколько та пышнее женщины, которой подошли бы выбранные Анри размеры. Ему казалось, он мало баловал Аньес. И если подумать, он совсем ничего не успел, пытаясь наверстать все те годы, которые они потеряли и которые проведут порознь.

Юбер точно знал, за что ему это. Он не верил ни в бога, ни в черта, но очень верил в силу возмездия. Его было за что наказывать. Аньес внешне плыла по течению, но при том заново училась быть собой, еще не зная себя, новую. А он, кажется, знал.

Вечерами они устраивали себе свидания, которых у них почти не бывало прежде. Выбираться с фермы было нельзя, но они устраивали пикники в полуразрушенной башне маяка, пили вино, смотрели на ночной океан, по которому густой рябью прокладывала свои живые дорожки луна, и целовались до шума в ушах. Иногда он играл ей на своей губной гармошке, и она разрешала, хотя и считала, что ему это вредно.

В непогоду они оставались в доме, и тогда он ставил старые пластинки Рины Китти, Лео Маржан, Тино Росси, Жана Саблона, Мориса Шевалье или Катти Ренар. Они танцевали вечера напролет или сидели, обнявшись и болтая без умолку.

Они мало, но крепко спали и не позволяли себе мечтать о том, что и завтра у них будет целый день и не зазвонит телефон, несущий им новости. И плохие, и хорошие, те сейчас разрушили бы их хрупкий мир и означали бы, что пора двигаться дальше.

Но видимо, мир и создан лишь для того, чтобы быть разрушенным. Он запускает процесс самоуничтожения с момента своего зачатия. Так и человек, едва родившись, начинает обратный отсчет к точке, в которой его не станет.

Это случилось спустя пять дней их тихого счастья, внутри которого разливалась горечь. Телефон зазвонил. Юбер взял трубку и выслушал сказанное. Что-то проговорил в ответ, но Аньес слов почти не разбирала. Она по его изменившемуся лицу поняла – всё. Теперь все. Сердце, как ни странно, не трепыхалось. Оно передумало умирать. Оно снова билось желанием жить, которое подарил ему Лионец, оторвав кусок от своего, едва ли здорового. Но сейчас – ровно и спокойно оно заранее все принимало.

Юбер опустил трубку и медленно прошел к Аньес. Сел возле нее и тихо сказал:

– Арестован артист Жером Вийетт. Три дня назад – на испанской границе. Его обвиняют в государственной измене и шпионаже в пользу Советского союза, сегодня это всплыло в прессе.

Аньес покачала головой и отстраненно ответила не своим голосом:

– Бедный Жером.

– Нет. Не бедный. Он всего лишь получит свое.

– А я – нет.

– А ты – нет. Если бы не его слава, это стало бы известно позднее. Эскриб прочел… решил, что может быть важно… Ты ведь знала Вийетта.

– Да. Знала. Мы работали вместе, – она подняла подбородок и посмотрела на Анри. Они оба слишком хорошо понимали, что это означает, и что отныне самое главное – дождаться других новостей. От Уилсона. И чтобы они пришли раньше, чем найдут Аньес, которую, возможно, уже ищут.

Юбер неторопливо, но весьма целеустремленно накачивался местным бренди и слушал развеселое пение барышни, кутавшейся в драную шальку и подрагивавшей от холода. Плевать на ее осветленные, как у Джин Харлоу[1], волосы и яркий макияж – на лице был отчетлив отпечаток нищеты и обездоленности. Но даже в маленьком рыбацком городке она прикрывалась шиком из довоенных запасов. Платье, к примеру, наверняка перешито из материнского – шелк старый и даже немного линялый, а фасон нет. Подполковник все еще удивлялся – на черта война стране, в которой до сих пор встречаются подобные женщины? Общество сирот и ветеранов. И еще коммунистов. Ни те, ни другие, ни третьи ему не нравились.

И потому он продолжал вливать в глотку алкоголь и думал, что вечер совершенно пропал, уже лучше бы проводил его дома. Но ведь нет ничего такого в том, чтобы неженатый мужчина торчал в кабаке. Они так условились с Ноэлем. Каждую пятницу Юбер ждет в этом баре. Звонки, как бы там ни было, сейчас представляли некоторую опасность и совсем нежелательны.

Эта пятница по счету была второй. Сколько нужно времени на подготовку бумаг, он имел лишь самое пространное представление. Когда-то давно таким же самым образом они вывозили Маргариту Леманн из Констанца в Кройцлинген – Уилсон через мать, обладавшую широким кругом знакомых, нашел людей, которые изготовили для его немецкой любовницы документы. И при помощи отца-археолога организовал перевозку. Операция была проведена грандиозная, ресурсы и связи задействованы немалые – как раз по Ноэлю и его семейству. Но тогда было проще. После войны с людьми и паспортами творилась жуткая неразбериха, и так много народу числились пропавшими без вести. Человек мог раствориться в толпе, взять любое имя и жить под ним, будто бы он кто-то совсем другой. А тот, кем был, считался погибшим или навсегда потерянным. Кроме того, на Маргариту не объявляли охоты – бывшая школьная учительница никого не интересовала.

Что ж, у Юбера баба была дамой непростой. Не нацистка, конечно, но зато каков масштаб личности!

Мысленно послав Аньес проклятие пополам с пожеланием доброго здоровья, этот замысловатый внутричерепной тост Юбер сопроводил очередным глотком бренди и подумал, что пора бы и убираться.

Певица откровенно фальшивила и действовала ему на нервы. Голоса таких же, как он, распивавших горячительные напитки, почти заглушали ее, но лучше не становилось. Звон посуды и шум с кухни довершали всеобщую какофонию. Лионец почти готов был встать, чтобы выползти из кабака, уехать в Тур-тан и там, наконец, получить хотя бы немного покоя и капельку сна. Он устал. Он не хотел быть здесь. И ждать он не хотел тоже.

Он бы остановил время, если бы мог.

Но вместо этого чья-то рука, бросившая су в джукбокс[2], стоявший недалеко от входа в кабак, заткнула чертову верещавшую певицу. Ее перебил энергичный голос Фрэнки Лэйна[3], враз сменивший атмосферу в этом забытом богом заведении. Там, прислонившись к стене, стояла весьма элегантная молодая женщина в туфлях на каблуках, в костюме от Жака Фата[4] и в коротких перчатках. Ее рыжая шевелюра, гладко зачесанная назад, была приглушена темной сеткой на затылке, а небольшая шляпка в тон перчаткам – сдвинута набок. Она была весьма довольна собой и широко улыбалась зазвучавшей из джукбокса мелодии.

Юбер поднял осоловевший взгляд и усмехнулся.

Катти Ренар даже под фамилией Эскриба оставалась собой, слишком яркой и волнующей, чтобы соблюдать хоть какую-то конспирацию. Впрочем, возможно, тем и лучше. Если ее узнали, а ее не могли не узнать, шуму будет… Мог ли сын булочника мечтать о подобном свидании? Дерзко и смешно почти до слез.

Катти под взглядами окружающих прошла к нему. Фрэнки Лэйн с пластинки продолжал петь какую-то песню с налетом кантри-энд-вестерна. К ним подскочила девушка из обслуги, и Катти попросила у нее бокал вина. Юбер, подперев рукой щеку, взирал на происходящее, а когда они остались вдвоем, вяло поинтересовался:

– А где Пианист?

– Вероятно, играет на пианино, – усмехнулась Лиса. – Где-то в Париже. У него контракт, вы же помните? Очень важный для него контракт.

– И потому в эту дыру прикатились вы?

– Что вы! Как обычно много на себя берете? Я всего лишь привезла детей к их деду. У меня отец в Бресте. И что дурного заехать повидать друга?

– Возможно, то, что завтра об этом только ленивый не станет говорить.

– Обо мне столько всего говорят – слухом больше, слухом меньше.

– Даже если в этих слухах фигурируют друзья вашего мужа?

– Его не интересуют рога от сплетен, только фактические, – по-киношному широко улыбнулась Катти, обнажив ровные ряды жемчужных зубов, а потом довольно самоуверенно добавила: – Если, конечно, я правильно угадала ваши опасения.

– Нет, не угадали. Вы же приехали в той связи, о которой мы оба думаем? И ваше имя, связанное с моим…

– Глупости, подполковник! Это такая безделица, что вовсе не стоит ваших переживаний, – легкомысленно отмахнулась она. – Вот если бы приехал Серж, было бы куда хуже. Вы и сами это понимаете, ваше имя и его вместе – гремучая смесь. Никогда не скрывалось, сколько всего дерзкого вы проворачивали в старые времена. А я… я всего лишь Катти Ренар, мне до сих пор приписывают интрижки со всеми подряд мужчинами. Побудете один вечер моим очередным любовником, ничего дурного вам от этого не сделается. Если, конечно, кто-нибудь из присутствующих поверит, что это действительно я… в подобной дыре.

Юбер прищурился и внимательно посмотрел на нее. Потом откинулся на спинку стула и сложил на груди руки, будто бы всерьез оценивая сказанное, да и ее в качестве «любовницы». Потом качнул головой и парировал:

– А вам ведь доводилось бывать в дырах и похуже этой.

– Доводилось, – уже серьезно ответила Кати. – А еще у меня имеется некоторый опыт в делах, подобных устраиваемому, верно?

– Так это не легенда вашего импресарио, чтобы вас оправдать?

В нем снова говорил алкоголь. И в нем снова пасть раскрывала боль. Им он и вторил, точь-в-точь повторяя их слова и мимику, зная, что ничего хорошего в том нет. Но Лиса не реагировала. Лишь пожала плечами и проговорила:

– У меня нет импресарио с лета сорок четвертого года. Он мне не нужен был, Анри. Как только я смогла избавиться от всего… этого… я избавилась.

– Значит, сорок с лишним паспортов для военнопленных в вашем чемодане – правда?

– Значит, правда – тот единственный, которого вы ждете, подполковник.

Катти запустила ладонь в сумочку, доставая пудреницу, и вместе с ней – вынула и небольшой бумажный пакет, положив его на стол между ними. Юбер с отвращением смотрел на него и молчал. Лисица невозмутимо разглядывала себя в зеркальце.

– Ноэль все устроил, – проговорила она. – С этими бумагами интересующее вас лицо сможет выехать в Алжир, а оттуда – в третью страну. Виза оформлена на то имя, которое вы указали. Послезавтра в полдень из Бреста отплывает судно. Билет также в пакете.

– Третья страна – это…

– Я не заглядывала, не беспокойтесь. Это будете знать только вы. Ну и Уилсон.

– Я не беспокоюсь. Мне лишь важно понимать, каков круг посвященных в это дело.

– Ровно тот, какой вы допустили сами.

– Тем лучше, – рассеянно кивнул Анри, продолжая сосредоточенно глядеть на конверт, который был для него и спасением, и крахом, а она ничего больше не сказала в ответ. Ей принесли вино, и они продолжили этот вечер уже вдвоем, распивая напитки и болтая о чем-то малосущественном. Катти еще дважды бросала монетку в джукбокс, заявив, что невыносимо слушать голос местной певички.

«Вы же заметили, как она гундосит?» – смеясь, спрашивала она, а подполковник предлагал ей, если не нравится, взяться петь самой. Начать все сначала, как будто бы ничего не было.

«А не бывает сначала, Юбер, – отвечала она, – с чистого листа – только у младенцев, когда они рождаются на свет».

Он вынужден был согласиться, как будто бы на их столике, у всех на виду не лежали бумаги с именем для женщины, которой предстоит заново родиться, иначе она просто не выживет. С таким багажом не живут.

Думая об этом, он приглашал Катти на танец, и, думая об этом же, танцевал, понимая, что пьян почти что в хлам, однако все еще держится на ногах, и голова его на редкость ясна.

После всего он вдруг сказал ей:

– Я знаю, что давно уже не имеет значения ни для одного из нас… но все же я приношу вам свои извинения… если вы помните за какой случай.

А Катти довольно мстительно не захотела ему подыгрывать, немедленно объявив:

– О! Я прекрасно помню тот случай! Да уж, Серж злился так, что я боялась, выбросит вас в окно под утро.

– Лучше бы выбросил.

– Глупости! – прихорашиваясь, махнула она ладошкой. И напоследок сказала: – Берегите себя, Анри. Ваше имя еще непременно послужит Франции. Ей, конечно, тоже пришлось побывать в шкуре немецкой подстилки, но, как видите на моем примере, все на свете можно исправить. И она тоже исправилась.

Когда Катти уходила, Юбер хохотал, как безумный, с ее шутки. Ему было настолько смешно, что даже немного страшно. Но все что угодно лучше немого отупения, в которое он впадал каждый раз, когда оставался в одиночестве.

Домой он добирался пешком, чтобы хоть немного выветрился алкоголь, и пришел уже поздно ночью. Аньес ожидаемо не спала. Она никогда не спала, если его не бывало рядом. И сейчас сидела в темноте, не смея включать свет в комнатах – Анри не велел. В доме, чтобы никто ничего не заподозрил, в его отсутствие было мертво и тихо.

И лишь Аньес в новом приступе головных болей тихой мышкой сидела в кресле у окна и курила. Единственный свет, что был в комнате, – на кончике ее сигареты. Когда он зажег электричество, она поморщилась, от того, как то ударило по глазам и, привыкая, терла уголки век указательным и большим пальцами свободной руки. В другой был мундштук. И Юберу она показалась ужасно замученной и столь же великолепной. Он хотел ее каждый час этих ужасных дней, словно тело его понимало, что нужно нахотеться впрок. И получить все, что можно, потому что потом не будет.

Но прямо сейчас он глядел на нее, а она, привыкнув к свету, на него, до конца понимая, что он пришел с новостями, и чувствуя одновременно и облегчение, что хоть какая-то веха пройдена, и сильнейшую боль.

– Ты не вскрывал? – удивилась Аньес, когда в ее руках оказался конверт, а Юбер – сидящим на корточках напротив нее и заглядывающим ей в лицо.

– Это же твоя жизнь, – пожал он плечами.

И она, медленно кивнув, принялась рвать пальцами бумагу, чтобы добраться до документов. Долго смотрела на паспорт, на фото в нем, на имя, которое ей предстоит носить до конца ее дней. Еще дольше – на разложенные на собственных коленях билеты в Алжир, разрешение на въезд в Югославию. Сосредоточенно и устало, пока не нашла в себе силы сказать:

– Сейчас не лучшее время ехать туда…

– Я знаю, но выбирать между социалистическими странами не приходится.

– А что? – Аньес негромко рассмеялась. – Ты прав. По крайней мере, мне будет чем заняться. Разверну там подпольную деятельность, буду бороться с Тито и распространять антиправительственные листовки. Выйду на связь с советской разведкой. Столько всего можно придумать, если захочется.

– Ты решила развалить Югославию? Французского союза тебе мало? – хохотнул Юбер и, обхватив руками ее колени, уткнулся в них лбом и прижался к ним крепко-крепко, как когда-то ребенком мог жаться к ногам своей мами́.

– Ну я же не могу позволить им сближаться с западом, это ослабляет позиции СССР и коммунистов в Европе.

– Ты слишком умна для бабы. И слишком до многого тебе есть дело.

– А ты сын булочника, которого я люблю. Ты ведь не станешь этого забывать?

– Нет. Не стану.

Он помолчал, затем поднялся с пола, пройдя к столику, на котором валялись ее портсигар и зажигалка. Закурил. Она молчала еще некоторое время. А когда собралась с духом, негромко произнесла:

– Анн Гийо… Гийо… знакомая фамилия… Я могу ее знать?

– Возможно. Это девичья фамилия моей матери, Аньес. Единственное имя, которое я могу дать тебе сейчас, раз мое уже не получится. Пожалуйста, постарайся не запятнать хотя бы его.

Она вскинула голову, вперившись прямо в его взгляд, и только так поняла, что он и правда пьян. И еще ему очень больно, а он даже не пытается это скрыть. Он беззащитнее ее. И еще он – основа ее мира.

Юбер ушел, не говоря больше ни слова, и она осталась одна, не сумев ему ничего ответить. Некоторое время она еще глядела ему вслед, но очнувшись, встала с кресла, понимая, что он продолжит пить, а она не даст ему доконать себя. Им отведено слишком мало времени. Им всегда и всего было слишком мало.

Несколько минут она так и стояла, замерев. Потом подошла к телефону. Ей нужно было сделать звонок. Один-единственный по тому номеру, который когда-то обещал оставить ей Ксавье и который она действительно нашла несколько месяцев спустя в своем почтовом ящике. Она никогда не знала, кто ей ответит. Она никогда не пробовала звонить. Вероятно, она и сейчас не стала бы, но, Господи… если Юбер будет уверен, что она прибыла в Югославию, добра из этого не выйдет.

Сколько он выдержит, не сорвавшись к ней?

А сколько выдержит она?

Ведь и она тоже будет ждать, что он сорвется. Ждать и надеяться, откладывая все до того момента, как он решится сделать то, чего нельзя.

И потому рвать нужно не Лионца, а нити. Женевьева Прево никогда не позволяла держать в доме испорченных предметов. Не станет и Аньес.

Аньес.

Анн.

Анн Гийо, которой ей предстоит стать, и которая с благодарностью примет дарованное ей имя и никогда не запятнает его.

Разговор получился кратким. На том конце оказалась женщина. Аньес лишь произнесла заветное «Ксавье, 13.55» и сообщила, в какой день будет в Боне.

«Чего вы хотите?» – спросили ее, чуть замешкавшись.

«Исчезнуть», – ответила Аньес, потому что это было единственно правильное, что ей теперь оставалось. После у нее хватило сил повесить трубку. И еще – не сорвать ее снова, чтобы набрать номер в реннской квартире, где сейчас была ее мама и где был ее мальчик, потому что если бы она поддалась порыву и сделала это, то решимость ее поколебалась бы. Пусть лучше так. У мамы останется внук. Внука она сохранит. Думать еще и о Робере Аньес себе запретила. Он забудет ее. Сейчас ему это несложно. Слишком он маленький.

Она собрала документы и спрятала их назад в конверт. Унесла с собой, чтобы позднее сложить в сумочку. А потом направилась на поиски Анри.

Аньес нашла его в кабинете, где он и правда держал в руках полный стакан бренди и стоял у окна. Здесь океана не видно, и он смотрел на поселок, сонно мерцающий огнями. Еще здесь было прохладно – потому что Юбер распахнул створку. Аньес подошла к нему и обняла со спины. В комнату врывалась ночь. А она, которая только училась ходить по земле, эту ночь к нему не хотела подпускать.

– Я много думала над тем, что тогда сказала, – проговорила Аньес. – О немцах и о тебе. И о нацизме, и о Вьетнаме… Помнишь?

– Не хотел бы помнить, но не получается, – отстраненно и тихо прозвучал его голос.

– Я ошибалась. Я бы взяла свои слова назад, но уже никак.

– С чего вдруг?

– Мне вспомнился Ван Тай…

– И с этим господином ты тоже была на короткой ноге? – рассмеялся Юбер, и плечи его под ее руками затряслись. Она лишь прижалась крепче, теперь еще и щекой, прикрывая глаза и не зная, успокаивает его это или наоборот сердит.

– Он оставил мне жизнь. Он оставил, ты спас. Я не умею забывать ни доброго, ни дурного. Но ведь и ты так же – не умеешь.

– И что же он сказал тогда, этот твой благородный повстанец?

– Он бросил деревню вам на растерзание, уводя бойцов. Помнишь? Он бросил своих, говоря, что вы не нацисты, вы не казните целое поселение за помощь восставшим. Я ему не верила, и я ошиблась. Не знаю, что я думала тогда, я ненавидела вас за то, что вы расстреливали его солдат, и не понимала… почти не понимала того, что он оказался прав. Тех, кто жили в деревне, ты не тронул.

– И что из этого следует?

– Что вьетнамец относился к тебе лучше, чем тогда относилась я.

– Лестно.

– Ты простудишься, Анри. Здесь холодно. Идем спать?

Она почувствовала, как он поднес руку со стаканом к губам. Отхлебнул немного и устало сказал:

– После ранения эскулапы в один голос твердили, что мне пневмонию подхватить будет проще, чем насморк. Легкие повреждены, надо беречься. Я сейчас вспомнил, что с тех пор и не болел ни разу. До того – сколько угодно, а после – нет. Как думаешь, когда везение закончится?

– У тебя все будет хорошо.

– А у тебя?

– А меня не будет. Будет Анн Гийо.

Юбер медленно обернулся к ней. Глаза его в темноте блестели, как блестит на дне колодца черная-черная вода.

– Учти, милая, если что-нибудь с тобой случится, я это сразу же буду знать. Я почувствую. Мне больно будет здесь, в этой дырке, – он взял ее ладонь и положил себе на грудь, где под тканью рубашки чувствовалась бугристая поверхность шрама.