Текст книги "Поездом к океану (СИ)"

Автор книги: Марина Светлая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Она съела бы что угодно, лишь бы только утолить его, и откровенно мечтала о том, когда окажется дома, где на кухне полновластно распоряжается старая Шарлеза, а мать, должно быть, помогает ей по хозяйству. Женевьева Прево никогда не была приспособлена выживать. Она ни за что не поймет, что такое – сходить с ума от голода, и пришла бы в ужас, если бы увидала дочь сейчас. Да, конечно, пришла бы в ужас. Но, Боже, Боже, как же по-звериному сильно Аньес хотелось сейчас яблочного пирога, дышащего, горячего, только из печи, и чашку крепкого кофе, который она сварила бы себе сама. Почти до звезд перед глазами хотелось. Какие, к черту, шрамы? Наплевать на шрамы, даже если ей никогда уже не быть красивой.

Не успела она и подняться, как в комнату сунулась давешняя вьетнамка. Вид у нее уже не казался столь потерянным, как накануне. Она втащила за собой, расплескивая капли по полу, немаленькую лохань воды, и Аньес облегченно выдохнула. Вторым ее самым сильным желанием было вымыться, и прежде с этим случались трудности. Но теперь, похоже, Юбер взял на себя заботу об ее удобствах и какие-то еще ве́домые только ему обязательства, в которые входило то, чтобы она не боялась ни начальства, ни допросов. В этом месте ход ее мыслей прерывался. Она не хотела думать о нем. О чем угодно другом, только не о нем. О нем – может быть только до судорог, всепоглощающе, а Аньес не могла. Это свело бы ее либо с ума, либо в могилу.

– Как же ты сама! – воскликнула она, подхватившись с места, чтобы помочь, но вьетнамка лишь замахала на нее руками и снова застрекотала на своем. Продолжать доставляющее ей лишние трудности общение на французском она, судя по всему, расположена не была. А может быть, и правда знала очень немного слов.

После ее ухода Аньес, как сумела, освежилась. Была бы сыта, толку вышло бы больше, но она спешила. Зато, когда покончила с мытьем, чувствуя себя немного лучше, она наконец поела – девчонка принесла ей завтрак. Как всегда, не очень разнообразный, но зато в достаточном количестве. Впрочем, в этот раз к обычному рациону присовокупили два небольших яблока и большой кусок мяса – из армейской тушенки. Сомнений в том, кому она обязана таким изобилием, у Аньес не возникало.

Покончив и с завтраком не менее торопливо, чем с водными процедурами, она высунулась из дома, едва ли понимая, что ей здесь позволено теперь, а что нет. Но ведь она уже не пленная, верно? А значит, ей можно?

И двигало ею отнюдь не любопытство – ей надо было знать, на что теперь походит деревня, давшая свой приют человеку вроде Ван Тая.

Некоторое время она помедлила на пороге. А после шагнула наружу. Спустилась с крыльца. Ступила своим французским армейским ботинком на вьетнамскую землю. Но когда ветер пахнул ей в лицо, а солнечный свет ударил по глазам, она, зажмурившись и закинув ладонь ко лбу, увидела лишь несколько побитых снарядами после вчерашнего боя домов, часть из которых выгорела – новых не добавилось, только те, что она помнила. Никто не занимался ими, они стояли будто бы позаброшенные, да такими и были. И по земле – столько золы, столько пепла… Какие люди? Где они, эти люди? Кругом одно солдатье, сворачивающее палатки, расставленные на ночь. В горле будто бы камень застрял.

– Рядовой де Брольи, вы куда? – этот оклик заставил ее вздрогнуть и оглянуться за спину. Под лестницей, у одной из подпор, на поваленном стволе дерева сидел солдат, белозубо улыбнулся ей и надул пузырь из жевательной резинки. Она поморщилась. И почти что бессильно спросила:

– Мне нельзя?

– Это отчего же? Можно. Велено приглядывать только.

– Когда мы выдвигаемся?

– Как скомандуют. Думаю, скоро уж. Еще пару нгуенов[1] подстрелят за деревней, и будет кончено.

Она это проглотила. Что тут скажешь? Только крепче сжала пальцы, принимая для себя тот факт, что выбора в действительности не было ни у кого. Вьетнамцы осознанно подставляли себя под пули. Французы должны были в них стрелять. И все это сейчас – из-за нее одной. Впрочем, причина всегда найдется. Аньес могла лишь в очередной раз подавить вспыхнувшее в ней отвращение и спросить:

– А раненые?

– А как вы думаете? На своих горбах тащить придется. Лучше б им конечно сдохнуть, чем гнить заживо в джунглях. И ждать времени нет. Вернутся коммунисты – утопят в собственной крови.

«Не вернутся», – едва не вырвалось у нее. Но все же промолчала.

– Что значит… заживо? – зачем-то спросила она, уверенная, что лучше ей этого не знать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– А что с мясом в жару и сырость делается, вы видали? – усмехнулся солдат. – У нас консервы гниют прямо с банками, а то сырое, открытое. Прямо в швах черви заводятся. Вы, кстати, за своей-то болячкой следите, а то женщина, да еще и… не ровен час, проснетесь, а у вас там насекомые копошатся – и все. Они тут тоже ядовитые. Здесь, мать его, все ядовитое. Растения, люди, воздух. Все тут и передо́хнем.

– Вы просто излучаете оптимизм, – мрачно резюмировала Аньес.

– А вы просто позеленели, – расхохотался он, будто ничего смешнее не видел.

– Где подполковник Юбер? – резко оборвала она его смех.

Он и правда заткнулся и кивнул на один из уцелевших домов в глубине поселка – один из самых больших и богатых здесь.

– Общается с местными иудами на предмет того, какого хрена им не хватало при нас. И куда мог уйти Ван Тай. Да только они, твари, не колются. Вот вы слыхали, что Иуда Искариот повесился, когда предал Христа?

– Слыхала.

– А я недавно только узнал, представляете? У меня отец ненавидел церковь и нам не позволял. Вот тут и попал первый раз, в Ханое, на пасхальную мессу. Верите, мне понравилось очень. И потом… что священник говорил, объяснял… И про предательство, и про расплату, и про Страшный суд… Я с тех пор понять не могу, что ж они-то, собаки узкоглазые, никак не перевешаются? Как думаете?

– Здесь католиков маловато, чтобы внушить им эту замечательную мысль, – пожала Аньес плечами. Потом по привычке, вбитой воспитанием, извинилась и медленно двинулась в сторону от вконец сошедшего с ума мальчишки, потому что возле него не особенно понимала, не сама ли безумна.

Она шла дорогой, протоптанной между хижин, точно так же, как всего два дня назад мчалась к Йен Тхи Май – женщине, у которой пели летящие змеи. Только тогда шаги ее были легки и спокойны, а сейчас… сейчас ее так согнуло стыдом и болью, что, наверное, уже никогда не поднять глаз.

– О! Вот ты где! Ну-ка иди сюда, дорогая! – и ее выдернули из состояния, в котором она уже не могла находиться, и вернули на эту землю. Давешний эскулап стоял у одной из палаток и усердно намывал руки в миске с водой и мылом. – Подходи, не стесняйся. Осмотреть надо.

– Я вас искала! По поводу капрала Кольвена, помните? – отозвалась она и двинулась к палатке.

– Помню, конечно. Убит ранением в шею. Вчера и закопали его и других ребят. Смешно – их даже зарывают вместе. Наших, вьетов. Садись!

Он указал ей пальцем на самодельную скамейку – из чьего-то дома забрали. И хорошо еще, что не повел в палатку. Повезло. Аньес знала, что там раненые, которым лучше бы погибнуть, чем гнить заживо. Мальчик, приставленный ее охранять, неправ в одном. Ей бояться нечего. Неубиваемая она.

– А где закопали? – хрипло спросила Аньес.

– Чуть ниже озеро нашли. Там тихо. И земля не такая каменистая.

– Вещи при нем были?

– Были. Что ж ты разговорчивая такая сегодня?

– Отдайте их мне, пожалуйста. Вы обещали.

– А я другого и не говорил. Сиди смирно, после вынесу. И молчи, а! У меня раненые спят.

И ему самому неплохо бы поспать. На свету он казался почти серым от усталости. И видимо, каждое слово давалось ему с некоторым усилием, потому проще было изображать недовольство по любому поводу. Он сосредоточенно снимал повязку с ее подбородка, внимательно осматривал шов, довольно прищелкивал языком, потом взялся обрабатывать. Она тихонько шипела, потому как боль теперь была куда более резкой, чем вчера. И думала о том, не слишком ли большой наглостью будет попросить еще порошка, как накануне. Черт его знает, что он ей всыпал, но она хотя бы не мучилась. Да только облегчать ее страданий врач не спешил.

Когда где-то очень близко раздались выстрелы, она снова дернулась в его руках, а он удержал ее за плечи, промокая рану на лице.

– Не бойся ты, это наши! – буркнул он. – Надеюсь, на сегодня последние.

– Как это – последние? – полувсхлипнула она.

– Да людей Ван Тая стреляют.

– Но они же сдались? Нет?

– А кто их вниз поведет, а? Да еще когда самих – горстка с кучей умирающих. Здесь оставаться нельзя. Куда Ван Тай ушел – они все одно не скажут. Вот и стреляют их тут, видишь рощицу под террасой? – он обхватил пальцами ее щеки, и лицо легко поместилось в его руке. А после повернул в направлении, откуда раздавались выстрелы.

– Это подполковник Юбер приказал?

– Это, дорогуша, джунгли приказали. С пленными мы не дойдем. Либо они найдут способ нас дорогой перерезать, либо сбегут по пути к своему главарю, – он на некоторое время замолчал, а она пыталась осмыслить услышанное, в ее собственных легких пробившее дыру. Иначе почему ей кажется, будто из нее со свистом выходит воздух, а сделать еще хоть один вдох она не в состоянии.

– Ну все, – снова подал голос доктор, во все стороны покрутив ее подбородок. – Жди здесь, сейчас принесу тебе что обещал. Да еще кое-что.

И он нырнул под полог палатки, оставив ее одну. Аньес наконец смогла протолкнуть в себя глоток воздуха, и разом плечи ее опустились, а она сама – согнулась. Снова кто-то выстрелил, и ладонь сама потянулась к горлу. Да сколько же можно… убивать? Сколько еще это все будет длиться? Ведь точно так же вьетнамцы загоняют французов и расстреливают их, да? Между ними всей разницы – вьеты на своей земле. Значит, они правы.

Через минуту врач снова вышел к ней, и она вся подобралась. Когда в ее руки попал вещмешок, терпения уйти в сторону и там только заглядывать внутрь, у нее уже не было. Потому Аньес лишь опустилась на землю, торопливо раскрыла ее и вытряхнула содержимое прямо перед собой. Ее пальцы заскользили по предметам, которые попали ей в руки. Старый гребень, часы – хорошие, дорогие, отцовский подарок, портсигар с зажигалкой, фляжка с водой, армейский нож, которым можно было делать все на свете, две фотокарточки. На одной родители, на другой – портрет сестры. Чудесный медальон[2] с изображением Девы Марии – материн. Это все его семье. Это все, что им от него останется. И об этом – тоже не думать до поры. Наверное, позже придется, но не сейчас. Что-то было еще. Куда менее значимое. Какая-то чепуха, которая всегда может пригодиться в дороге, но не занимает много места.

А потом в ее руки попала тетрадь в темно-коричневом кожаном переплете с гладкой, дорогой бумагой цвета слоновой кости, сейчас немного более потрепанная, чем когда была увидена в первый раз. Та самая. Жиля Кольвена, который ее, Аньес де Брольи, любил. И это единственное и самое важное сейчас. И навсегда ее. Навсегда с ней. Аньес сглотнула и торопливо открыла, боясь ошибиться.

Не ошиблась. Из глаз наконец-то брызнуло. Да так, что и не остановиться, потому что пути назад теперь уже точно не было. Пути были предопределены. Она выбрала. Плечи ее тряслись будто бы в смятении, а она – выбрала.

– Эй! Мне здесь только всемирного потопа и не хватало! – рассердился врач, все это время, сунув руки в карманы брюк, наблюдавший за ней. – Сказано же, баба! Ну-ка держи, ну-ка пей!

К ее губам была приставлена фляга с крепким напитком, названия которого она и не определила бы – перестала различать вкусы, но все так же послушно глотнула, и горло обожгло. Аньес закашлялась. Будто припаяло ей что-то внутри – наверное, последнее живое и припаяло. А значит, будет легче. Должно быть легче.

[1] Нгуен – распространенная вьетнамская фамилия, использовавшаяся иногда французскими солдатами для обращения к вьетнамцам.

[2] Чудесный медальон или медальон Непорочного Зачатия – медальон-сувенир, связанный с воспоминанием видения Пресвятой Девы Марии католической святой Екатерине Лабуре в ночь на 18 июля 1830 года. По мнению католиков, ношение Чудесного медальона даёт особую благодать через заступничество Марии, если носить его с верой и преданностью. По сей день они расходятся миллионами экземпляров ежегодно. В основе дизайна флага Европы лежат 12 звезд, которые канонически изображают на медальонах.

Она не помнила потом, как оказалась в домике, где ее содержали. Но отчетливо – что во фляжке Жиля тоже оказалась не вода, а нечто куда более крепкое. От одного-двух глотков с ней ничего не случится. Впрочем, она самой себе не ответила бы на вопрос, сделала ли их. Еще она помнила, как сидела, разглядывая страницы заветной тетради, читая одну за другой и разглядывая его наброски. Два листа пришлось вырвать и сжечь – зажигалкой Кольвена. В них были строки, которые могли бы заставить сомневаться в их романе тех, кому интересно проверять. А такие найдутся, и это тоже наверняка. Любые ее слова – лишь слова до тех пор, пока нет доказательств. А у нее на руках – самое весомое.

Господи, как ей повезло, что дневник, каждая строка которого вопила о его любви к ней, оказался здесь, на его теле, что с ним ничего не сделали! И еще ей повезло, что от вырывания страниц пострадали лишь рисунки. Тексты нигде не обрывались. Какое потрясающее везение для человека, который собирался разрушить последнее, что еще оставалось.

Иногда Аньес казалось, что она снова и снова слышит выстрелы в рощице, хотя это было едва ли возможно. В конце концов, все утро и весь прошлый день до ее стен хлопки вдалеке не добирались – с чего бы сейчас добрались? Игры воображения, не больше.

Но когда ей опять принесли еду, и вместо привычной вьетнамки она увидела мальчишку, что охранял ее, не выдержала и выкрикнула:

– Где она?!

– Кто, – совершенно искренно удивился тот.

– Женщина, которая сюда приходила. Куда вы ее подевали? Почему ты? Почему не она? Там остался еще хоть кто-то живой?!

– Откуда ж мне знать? Мне приказали, я принес. Ешьте давайте. Через час выдвигаемся… – Он легко пожал плечами и бросил в рот очередную подушечку жевательной резинки. Да с этими словами и вышел, оставив ее в одиночестве, которое тоже лишало рассудка.

Этак недолго до психиатрической лечебницы.

«Нельзя, мама, сын», – подумалось ей обо всех скопом. И она заставила себя замереть на месте. Руки снова дрожали. Интересно, когда-нибудь этот затянувшийся кошмар имеет шансы закончиться? Ее собственный и тех, кого она мучит.

Тут вовремя припомнилась фляга, найденная у Кольвена. Вряд ли трупы обижаются, если пить их бренди или что там… Еще они, конечно, не способны обижаться, когда о них врут. И даже чужой ребенок, приписанный их отцовству – это такая мелочь для трупа!

Ведь неизвестно, что ничтожнее – прикончить его пойло или использовать его имя посмертно. Аньес сделала глоток, но через секунду фляжку из ее руки выбили, и, наполняя комнату запахом перебродившего винограда, она покатилась по полу.

– Не сходи с ума! – заорал Юбер, оказавшийся возле нее, и схватил за плечи, хорошенько встряхнув. Ее голова от этого запрокинулась назад. Комната зашаталась, и она подумала, что больше не может. Совсем ничего. Невыносимым сделался мир.

– Ты слышишь? Не смей! Хватит!

И его губы стали торопливо касаться ее лица то тут, то там. Заполняя дыры, которыми испещрена была ее душа, и испещряя такими же дырами ее тело. Аньес на мгновение прижалась к нему, крепко-крепко зажмурившись. На два удара сердца. А потом уперлась руками в его грудь, отстраняясь и заставляя его остановиться.

– Все хорошо, – прошептала она. Потом прокашлялась, прочищая горло, и повторила ясным, чистым голосом: – Все хорошо! Правда… просто здесь… вещи капрала Кольвена. Я попросила отдать. И… это оказалось трудно.

Юбер, все еще тяжело дыша и напряженно следя за ней на расстоянии единственного шага, на который она отступила, медленно кивнул, но на вещмешок даже не глянул, хотя она махнула рукой в его сторону.

– Жаль мальчишку, – голос Лионца звучал напротив хрипло и взволнованно. – Ты хочешь забрать все с собой?

– Если возможно. Я понесу, она не тяжелая. У его родителей будет хоть какая-то память. И у меня тоже. Можно?

– Если ты желаешь. Я пришел сказать, что мы уходим. Ты готова?

– Мне собирать нечего.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, я могу идти сама.

– Уверена?

– Да, Анри. Уверена.

И это «уверена» снова было чертой, которая отделяла ее от той реальности, в которой они могли бы остаться вместе.

– Мы проложили маршрут так, что перемахнем через долину с другой стороны и спустимся с севера. Спуск получится немного сложнее, но зато ближе дорога, куда за нами пригонят транспорт. А оттуда на аэродром.

– Ты очень хорошо все придумал, – проговорила она в ответ, как неживая. Ни одной эмоции. Ни единой.

– Я придумал еще кое-что. Слушай внимательно. У тебя будет время поразмыслить только пока мы в пути. Но в любом случае, бояться нечего. Здесь, во Вьетнаме, ты под моей защитой. Тебя никто не тронет ни в Ханое, ни в Сайгоне.

– Даже мое непосредственное начальство? – ухмыльнулась она.

– Даже высший командный состав КСВС. Никто. Они будут спешить поскорее выслать тебя во Францию. Им ни к чему здесь раздувать, проще сбыть тебя в форт д'Иври, пусть там разбираются, понимаешь?

– А Комитет государственной безопасности? Я была в плену. Я потеряла все оборудование и пленки, которые могли содержать секретные данные. Я могла сказать Ван Таю что угодно под пытками. Допустимо слишком многое, чтобы оставить меня с миром. И они не оставят, Анри.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Я повторяю: здесь тебя не тронет никто, – твердо сказал он, глядя ей в глаза. А она впервые видела его таким – уверенным, собранным, способным на все, если необходимо, воистину всемогущим. И еще были расстрелы людей в роще по его приказу. Это пугало ее и восхищало одновременно. Но оставалось лишь молчать и кивать, слушая, что он говорит: – Из Сайгона мы отплывем в такие краткие сроки, в какие будет возможно. Первым же кораблем, куда бы он ни шел. Хоть в Тулон, хоть в Марсель, куда угодно. Твои бумаги оформят заранее, потому лишних проволо́чек не предвидится. Здесь никто и опомниться не успеет, как мы уедем. Возможно, в Ханое тебе придется ответить на несколько вопросов Мальзьё, поскольку погибли солдаты из его гарнизона, но я буду рядом. Мучить тебя он не станет. Ничего не бойся.

– А что потом? – как будто из нее выпустили воздух, спросила она, хотя хотела спросить совсем другое. Совершенно другое. Ей до зуда под кожей нужно знать, кто он теперь такой, что при нем никто не посмеет ее допрашивать. Кто он, черт его дери, такой?

– А потом мы вернемся домой. Генерал Риво слишком хорошо к тебе относится, чтобы препятствовать твоему тихому уходу из ведомства. Я думаю, в КСВС разбираться с обстоятельствами плена никто не станет. Им это и не интересно. А вот секретные службы могут сунуться. И это нам ни к чему.

– Сунутся – значит, сунутся. Я ничего дурного не делала и ни в чем не виновата. Переживу.

– Это нам ни к чему, – повторил Анри, сделав нажим на сбивающее с ног «нам». Шагнул к ней, гипнотизируя взглядом, не позволяющим отступить, и снова оказался так близко, что она чувствовала его дыхание на своем лице. Горячее, ровное, с запахом сигарет. Такое, что ей хотелось еще раз, как прошлой ночью, уткнуться ему в грудь и ничего не делать, позволяя мужчине решать. Он и решал. Как умел, как считал правильным: – Я не допущу, чтобы тебя мучили допросами, слышишь? Нельзя. Тебе сейчас нельзя, Аньес. Хватит уже, и без того довольно потрясений. Послушай, я точно знаю, что нам делать. Здесь, в Ханое, в Сайгоне, это будет неудобно, если придется готовить документы на другую фамилию, а нам нужно выиграть время. Но мы вполне можем пожениться по прибытии во Францию до того, как вернемся в Париж. А жену подполковника Юбера никто не посмеет тронуть. Никогда. Понимаешь? Все будет хорошо.

Он замолчал и глядел на нее. Странно. Напряженно. Тяжелым взглядом, с каким, должно быть, мог убивать. Она почти представляла его в самом начале войны, когда ему было двадцать лет. И как дико он смотрит на людей после первого же боя. Сейчас он убивал ее.

Аньес колотило. Все тело бил озноб. Почти что зуб на зуб не попадал.

– Ты теперь очень важная птица, да? – хрипло спросила она.

– Это все, что ты слышишь?

– Нет. Не только это. Я пытаюсь понять… почему ты думаешь, что не тронут? Зачем ты это все делаешь? Для чего?

– Затем, что я люблю тебя. И еще затем, что у меня наконец есть средство насовсем оставить тебя себе. Я буду идиотом, если не воспользуюсь им. Ни один человек, который видел тебя хоть раз в жизни, ни осудит этого желания, милая.

– У тебя нет такого средства, – опустив плечи, но не отрывая от него глаз, прошептала она.

– Есть. Ребенок – подходит. Мы вернемся домой и… мы будем очень счастливы. Я сделаю все, что смогу, чтобы ты была счастлива. Я даже готов, – он вдруг рассмеялся, и ей сделалось жутко от его неожиданно влюбленного, нежного смеха, какого она никогда у него не слышала, пусть сейчас он прорвался лишь на миг, – я даже готов подписать тебе разрешение на работу, открытие банковского счета и все, что ты пожелаешь. При одном лишь условии – ты будешь рядом, Аньес. Ты и наш ребенок – вы будете у меня.

– Он не твой.

Наверное, было бы легче, если бы им на головы сейчас обрушилась крыша. Или небо. Все равно что. Но ничего не падало. Они так и стояли, глядя друг на друга. Он молчал. Она говорила. Потому что если бы молчала и она, это значило бы, что сама сомневается в том, что делает.

Нет, она произносила слово за словом то, что он должен был услышать.

– Он не твой, Анри. Я бы рада сказать тебе то, что тебе хочется, но я не могу. Я изменила. Я не знаю, можно ли назвать случившееся изменой при тех отношениях, что нас связывали, но, наверное, придется… не представляю, что ты там придумал в своей голове, но раз придумал… Изменила, понимаешь? Он не твой. Ребенок, которого я рожу, не имеет к тебе никакого отношения.

– А чей? – выдавил он из себя. И она бы рада была сказать, что чувствует, как в нем нарастает гнев. К гневу она была готова и даже ждала его. От такого человека, как Анри Юбер, другого ждать не приходилось. Но это был не гнев. Растерянность. И… странная решимость, которая пугала ее все сильнее.

– Жиля Кольвена. Мы были близки с ним. Еще с Иври. Ты и сам видел, верно? Как я бежала… и что он вызвался идти с тобой. Он же сам вызвался, добровольно, да?

– Сам, – подтвердил Юбер, продолжая вглядываться в ее лицо. И ей казалось, что ничего он не видит, а смотрит на самом деле в себя. Будто бы что-то ищет. Ищет так страстно, что того и гляди – найдет. Хотя бы из упрямства.

Потом взгляд его от нее оторвался. Он медленно двинулся к окну. Теперь между ними появилось хоть какое-то расстояние, но оно не спасало. Невысокий, не слишком крупный, Лионец заполнил собой каждый угол этой комнаты. Он был везде, во всем, в каждом глотке воздуха. Его стало слишком много, чтобы она могла перевести дыхание и сказать, что он отошел прочь.

Он не отходил никуда. Он проник в нее. И не собирался облегчать ей задачу отгородиться, пусть и стоял аж у окна. Так и не поворачиваясь, но сцепив за спиной пальцы, он, в конце концов, выдохнул:

– Тогда твой Жиль – болван. Или трус. Я не знаю, кто… Он же был там, с тобой, когда тебя, беременную от него, взяли в плен. Он был с тобой, но позволил…. Я бы издох, но с тобой никакой беды не случилось бы. Ты же это знаешь?

Она это знала. Теперь она это знала.

И все равно мотнула головой и бросилась говорить:

– Не смей так о нем! Я не успела ему сказать!

– Какая разница? – Юбер развернулся к ней всем корпусом. Его глаза блестели, как в лихорадке, ей казалось, что они даже покраснели, и она не представляла, что делать, когда он продолжал, теперь уже горячо и почти по-мальчишечьи: – Беременная или нет – какая, к хренам, разница, Аньес, если ты принадлежала ему? Свое же не отдают, верно? Но он отдал. А теперь его нет. Есть ты, есть ребенок, а его нет. И никогда не будет. Так что мешает тебе согласиться и выйти за меня?

– Ч-то? – опешила Аньес.

– Свое не отдают, – упрямо повторил Лионец. – Я не отдам. Я приму от тебя все. От человека, которого любишь, всегда и все принимают. Выходи за меня, слышишь, Аньес? Твой ребенок будет носить мое имя, я буду ему отцом. У нас все будет хорошо.

– Невозможно, – прошептала она, снова мотнув головой. – Перестань! Ничего не может быть хорошо!

– Но почему?

– Я люблю Жиля! – выкрикнула она, и ее голос зазвенел так, что ей самой захотелось прижать руки к ушам. – Ты это хотел услышать?! Так слушай! Я люблю Жиля Кольвена, я изменила тебе с ним, я не люблю тебя, я жду ребенка от него, и я никогда не пойду за тебя замуж! Я… я не могу жить с тобой, потому что все, что у меня осталось – это его ребенок, и этого я не предам! Я столько предавала, но этого – никогда! – Она метнулась по комнате к своей циновке, на которой так и лежали вещи Кольвена, вытряхнула пресловутую тетрадь и сунула ему в руки. – Вот! Видишь? Это он писал мне. Он всегда писал обо мне. Как я могла его не любить хотя бы в ответ? И вот, – она принялась листать страницы, совсем не жалея их, так что тетрадь, казалось, вот-вот рассыплется на отдельные листки, а Юбер лишь ошалело следил за ее руками и за ее безумным лицом, – и вот… видишь? Я здесь позировала ему. Знаешь после чего я позировала? Тебе рассказать?

– А фотографий нет? – вдруг спросил Лионец, и по его голосу ничего нельзя было понять. Она подняла на него злые глаза и, задыхаясь, прошептала:

– Нет, фотографий нет. Пленка была только казенная.

– Жаль. Я бы попросил на память. Помнишь, я уже спрашивал как-то?

– Это того не стоит, Анри… Я не стою… Ты обманулся.

– Да нет… я довольно хорошо знаю, что ты из себя представляешь. Но когда ты рядом, мне обычно плевать, – он захлопнул тетрадь и как-то очень медленно и очень спокойно вложил в ее руки. Потом поднял голову. Аньес казалось, что именно в эту минуту она видит, как стихия внутри него рушит каменную основу, на которой он зиждется. Катастрофа случилась. Юбер застегнул пуговицу форменной рубашки – верхняя была расстегнута. У него странно дернулся кадык, и она уже почти что готова была прекратить эту пытку, убивающую их обоих, признавшись ему во всем раз и навсегда, предоставив ему решить, как быть с нею, но вдруг он подался вперед и быстро поцеловал ее лоб. Коротко, стремительно и почти не касаясь. А после этого так же быстро отстранился и совсем другим тоном, чем минуту назад, спокойным и уравновешенным, проговорил:

– У тебя десять минут. Я жду.

Затем развернулся и вышел прочь. Она же так и осталась стоять на месте с широко распахнутыми глазами и хватая ртом воздух. Тетрадь ее руки уронили на пол. На раскрывшейся странице было всего несколько слов, которых вымарать она себя так и не заставила.

«Если бы я мог умереть за тебя, я бы сделал это, не колеблясь ни минуты. Это есть и служение стране, и служение семье, и служение собственным идеалам. Истинна лишь любовь. И она – все, что я заберу с собой из этого мира».

* * *

Мир всегда замыкался на Финистере. Где ему еще сходиться в одной точке, как не на краю земли?

Судно, обещанное Аньес де Брольи подполковником Юбером, по удивительной случайности шло не в Тулон, не в Марсель, не в Шербур. Оно шло в Брест. А Брест – это значит, мама. И, наверное, еще Шарлеза. Больше никто не ждет и не встречает.

Потому, спускаясь по трапу корабля на пристань, она невольно шарила глазами по толпе в поисках знакомых с самого детства лиц. Это должно было стать ее утешением. Затылком она ощущала взгляд Лионца, шедшего прямо за ней и несшего и свои, и ее вещи, и училась думать о нем отдельно от себя, как бы ей ни было это тяжело. Может быть, ему в тысячу раз тяжелее, но давши себе слово, Аньес не собиралась от него отступать. Сейчас он ненавидел ее за те поступки, которые она совершала. Было бы куда хуже, если бы он стал ненавидеть ее за те поступки, которые совершал бы сам, оказавшись связанным с ней.

Она этого не допустила.

И это тоже утешение.

Он сдержал слово. Ее не трогали. Ни одна собака из руководства КСВС во Вьетнаме, никто из безопасников, никто на свете не смел приближаться на расстояние меньше дозволенного. Рамки дозволенного определял Юбер. Даже Мальзьё проводил допрос так лишь бы быстрее его окончить, и как это удалось тому почти бродяге, которого она встретила когда-то давно на причале в Дуарнене, Аньес не представляла себе.

Впрочем, она сама недалеко теперь ушла. И даже в глазах собственной матери должна быть падшей женщиной, что уж говорить об остальных, чье мнение давно перестало ее интересовать. Единственный человек, который был важен ей на всем свете, смыкавшемся здесь, в Финистере, и без того «слишком хорошо знал, что она из себя представляет».

Этот же человек обеспечивал ей теплую одежду, относительную свободу и даже врача, когда в Ханое у нее начало кровить, и она была уверена, что все-таки потеряет ребенка. Не потеряла. Потому что рядом был он, принимавший от нее все. Сейчас он же помогал ей сносить сумку, в которой вместе с ее вещами, он это знал, были еще и вещи, принадлежавшие Жилю Кольвену. Кроме тех, что она нашла в его вещмешке, забрала еще и кое-что из форта. И самое драгоценное, что там было, – его «Вьетнамскую пастораль», которую никто не издаст во Франции, покуда они не признают своих ошибок и своей вины перед Индокитаем.

Аньес поеживалась от холодного ноябрьского ветра и делала шаг за шагом вниз, ищуще шаря глазами по головам тех, кого видела в порту, пока наконец не наткнулась на мать. Та увидела ее тоже и бросилась вперед.

– Можно мне? – зачем-то спросила Аньес, словно все еще была пленной.

– Конечно, – разрешил подполковник, и она, не видя его лица, была уверена в том, что он улыбается.

Ухватив полы своего пальто, Аньес зачастила шагами и вскоре оказалась в долгожданных и таких необходимых объятиях. В лицо ей пахну́ло знакомым с детства запахом духов – Женевьева была всегда верна себе в отношении ароматов. Пальцы Аньес вцепились в рукава маминой одежды, будто ища защиты. Впоследствии, как ни силилась, она так никогда и не смогла вспомнить, что они говорили друг другу в те первые минуты. Должно быть, ничего и не говорили – что тут скажешь?

Но суть в том, что тех мгновений она никогда и не забывала, снова чувствуя себя маленькой, как в ту пору, когда можно было переждать любую грозу, спрятавшись под мамиными руками.