Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Мари Саат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– И все-таки ты должен бросить ее! – упрямо стояла на своем Илона.

– Должен, но не так. Я сам обязан сказать ей об этом; это мой долг. Ты не можешь решать мои дела. Тебе придется немного потерпеть, еще немного…

Сейчас важно выиграть время, а там видно будет, как дальше.

– Ты сейчас такая красивая, – продолжал он, – да, такая красивая!

Он поправил Илоне волосы, отступил на шаг:

– Вот такой надо бы тебя сфотографировать!

Илона запротестовала.

Именно тогда и был сделан последний снимок, на который согласилась Илона. Но и согласилась-то она из-за крайнего возбуждения и душевного смятения. Раздевалась она почти машинально, не замечая нагромождения различных предметов, которые Олев сваливал у одной из стен, на фоне белой простыни, а потом принес вещи и из других комнат: стулья, табуретки, два стола – все в кучу, друг на друга, а между ними – телефон, со свисающей и раскачивающейся на шнуре трубкой. Олев и сам не знал, к чему все эти предметы, однако он знал, что они  д о л ж н ы  быть на снимке. И на этом фоне Илона: съежившись на табуретке, плечи опущены, глаза широко раскрыты, на лице недоверие, надежда и вымученная, робкая улыбка-гримаса.

– Этот снимок ты ей не давай! – воскликнула Сирье, когда Олев показал ей фотографии Илоны.

И все-таки Илона стала преследовать Сирье, выяснила, где та живет, явилась к ней домой.

– Она и вправду милая девушка, – сказала Сирье на следующий день Олеву, – и очень красивая. Немного скованная, но это, наверно, от волнения. По-моему, она любит тебя, это у нее серьезно. Пожалуй, она права: я действительно не умею никого любить по-настоящему, даже себя… Не хочу вам мешать! Если она тебе больше меня…

– Да пошла она к черту! – вырвалось у Олева. – На кой она мне! Мне ты нужна, только ты, слышишь!

Сирье охнула.

– Господи! – сказала она, когда Олев отпустил ее запястья.

Она, чуть не плача, потерла свои руки и жалобно произнесла:

– Почему ты всегда делаешь мне больно? Стыдно в баню пойти – кругом синяки. Ты всегда делаешь мне больно! Я должна ходить в брюках, в свитере с высоким воротником и длинными рукавами. Я уверена, что когда-нибудь ты просто-напросто убьешь меня!

– Значит, такая твоя судьба, – мрачно ответил Олев, – придется тебе с этим смириться. Ты – моя. Ты не смеешь никуда уходить… А она всегда была для меня только моделью! – стал он объяснять Сирье, ужаснувшись, что Сирье вдруг действительно уйдет и ему нечем будет удержать ее, ведь у него нет никаких прав на нее. – Даже когда она была не только моделью, даже тогда она оставалась лишь моделью! Понимаешь, все остальное было только для того, чтобы раздеть ее. Не веришь?

– Верю, – сказала Сирье, – от тебя всего можно ожидать.

– Показать тебе еще ее снимки? Сейчас, я покажу все, что у меня есть!

Сирье перебирала фотографии. На одной из них девушка стояла, руки на бедрах, правая нога, вытянутая вперед, опиралась на носок, на лице застенчивая улыбка, как будто она только что кружилась и вдруг застыла на месте, задумавшись, прилично ли вот так кружиться; пышная листва вокруг нее сливалась в одно целое, возникало впечатление, словно буйная летняя природа сорвалась с места и уже никак не может остановиться…

– Словно все вращается, да? – спросил Олев. – Знаешь, сперва я снял с малой глубиной резкости, так что они немного слились, а затем решил, что вращение будет интереснее; тогда я снова снял деревья, перемещая камеру, а потом скомпоновал их. Недурно, да? Ничего модель? – спросил он, ожидая подтверждения.

Сирье кивнула.

– Угу. Она такая совершенная, можно подумать, что из какого-то заграничного сексжурнала. И снимки такие же. Только в конце концов это приедается.

– Вот именно, – согласился Олев. – И довольно быстро. Я верну ей эти снимки. И негативы тоже. Пусть делает с ними что хочет.

– Только этот снимок ты ей не давай! – воскликнула Сирье.

Она держала в руках фотографию, сделанную на фоне нагроможденных вещей. Ей не верилось, что Олев способен на подобное. Нет, этот снимок нельзя отдавать, решила она. Илона все равно ничего не поймет в нем, только рассердится и разорвет…

Позднее, оставшись один, Олев снова принялся рассматривать эту фотографию – что же в ней такого особенного? Да, действительно, он сорвал здесь с девушки все покровы, вернее, сорвал покровы со своего противника, пол не имел уже никакого значения; широко раскрытые глаза смотрели в объектив. Это был циничный снимок: в нем настолько чувствовались власть, торжество фотографа, что у Олева мурашки пробежали по спине – от восхищения самим собой.

И все-таки девушка провела его, и провела здорово. Это раздражало его больше, чем тот факт, что Сирье узнала обо всем. Так кто же кого обхитрил? Единственное, что еще интересовало Олева, – это тело Илоны перед объективом, вернее, ее фигура, линии, которые, по мнению Олева, по-прежнему оставались прекрасными. Олев не сомневался, что это тело он вскоре потеряет, поскольку все остальное его уже не интересовало. И ему хотелось снимать его еще и еще; ему казалось, что он использовал его не полностью, все еще оставались позы, ракурсы… Но Илона больше не соглашалась позировать обнаженной, она уже ни на что не соглашалась. Когда Олев просил ее, уговаривал или просто спокойно говорил, девушка становилась упрямой, капризничала, огрызалась; но стоило ей увидеть, что Олев приходит в ярость, как она уступала, была готова на все, чего бы Олев ни попросил.

Нельзя было сразу сказать: «Дай-ка я тебя сфотографирую!» Нет, сперва надо было проявить немного нежности и уж затем, как бы между прочим, высказать свое желание. Но тогда глаза Илоны наполнялись слезами, и она начинала упрекать его: Олеву она безразлична, Олеву нужно лишь ее тело… Олеву оставалось упражняться только в портрете, упражняться до оскомины, снимая сверху вниз и снизу вверх, в профиль и полупрофиль. И при этом он чувствовал, что стал жертвой дьявольской женской хитрости, разъедающего терпения.

Слава богу, теперь с этим покончено, и весьма удачно. Теперь он мог без зазрения совести выдворить Илону, она сама проложила себе дорогу. Лишь одно не устраивало Олева – то, что игра все-таки пошла по тому самому варианту, который первой предложила Илона.

Олев собрал все негативы и фотографии Илоны в один пакет, чтобы отдать их ей, когда она того пожелает, взял собаку и вышел на улицу. Собаку он недолюбливал, но ему почему-то казалось, что если он дойдет до дома Сирье, то встретит ее. Сирье возьмет собаку на руки, не обращая внимания на ее грязные лапы, погладит и улыбнется – ласково, про себя, – так, как это нравится Олеву. И скажет: «Спокойной ночи!» Однако Сирье обнималась в дверях своего дома с мужчиной, который, по мнению Олева, был человеком неполноценным.

Через несколько дней позвонила Илона, попросила свои фотографии.

– Принести их тебе или сама зайдешь? – спросил Олев.

– Нет-нет, я могу и сама прийти!

Почему-то Илона никогда не приглашала его к себе. Олев знал только дом, в котором она жила, но не квартиру.

– Думаю, что все это бессмысленно, раз я тебе совершенно безразлична.

Она прошлась по комнате Олева, прикасаясь к столу, лампе, голубому магнитофону, которым Олев обычно пользовался, занимаясь иностранными языками, провела рукой по темно-синему учебнику планирования…

– Только мне не верилось, что у тебя это так быстро пройдет. Не в силах была поверить, что такое вообще когда-нибудь может пройти… Скажи, ведь ты любил меня хоть чуть-чуть? – спросила она, неожиданно повернувшись к Олеву.

– Может быть, – ответил Олев, глядя в окно, – не помню.

– Эх, – махнула Илона рукой и снова принялась кружить по комнате. – Я только одного не могу понять: что ты в ней нашел?

И она начала говорить, что Сирье плохая, испорченная, курит, что на самом деле Олев ей безразличен. Одна девица из художественного института, говорят, спуталась с каким-то моряком и заработала себе зимние сапожки, да и все они там такие! Она сказала, что видела Сирье с разными парнями – это, конечно, чепуха, но она видела ее в баре с пожилым мужчиной! Пожилые мужчины не водят девушек в бар за спасибо и не заказывают им коньяк, и не улыбаются так, если за этим ничего не кроется!

Илона говорила сущую правду. Очевидно, она упорно преследовала свою соперницу. Олеву в общем-то не было до этого дела; тем не менее каждое слово Илоны почему-то задевало его, он даже вздрагивал время от времени. Наконец он достал из нижнего ящика письменного стола сверток с фотографиями Илоны, сунул его девушке в руки и сказал:

– Вот, здесь все твои фотографии и негативы тоже. А теперь ступай!

Илона остолбенела, уставившись на Олева, но, наверно, в нем самом или в его тоне было что-то такое, отчего Илона действительно ушла и больше не вернулась.

За ужином мать Олева решила, что в конце этой недели – последний срок заняться дровами на зиму.

– С августа месяца дрова валяются во дворе! Неужели я все  с а м а  должна делать! – не терпящим возражений тоном заявила она.

Мать, маленькая и худая, как зубочистка, и колет толстенные сосновые чурбаки! Олев не смог сдержать улыбки. Это окончательно вывело мать из себя.

– Ему бы только шляться со всякими девчонками, таскать их на дачу! – воскликнула она, словно жалуясь отцу, который тактично пытался спрятать свое лицо за стаканом с чаем. – Топят там печь. И не знаю чем еще занимаются! А вот чтобы приложить руки к топору, так это не для него! Все лето гоняет на мотоцикле – одна девица в седле, другая наготове! Эта длинная, про нее я ничего не скажу, по крайней мере порядочная, но эта маленькая! Не понимаю, как может девушка оставаться с парнем в лесу на ночь! В бане!

Тут она осеклась, почувствовав, что перегнула палку: Олев помрачнел. Так мрачнел он и в детстве, когда ей случалось его ударить. И мать поспешно перевела разговор на другое, вспомнила дочь и зятя и свалила всю вину на них: они всегда умеют остаться в стороне, когда родителям нужна их помощь; в баню ездить горазды, а о дровах не думают, небось и теперь найдут оправдание: то ребенок болен, то еще что…

Однако выяснилось, что против субботника никто не возражает, ни Марет, ни Арви. Даже отец поехал на дачу, прихватив на этот раз вместо своих бумаг две бутылки водки и дюжину пива.

В принципе Олев относился к загородной бане с презрением. Раньше мать вполне обходилась ванной, пока бани не вошли в моду. Тут у нее вдруг обнаружились нарушения кровообращения и она едва ли выжила бы, если б к даче срочно не пристроили баню. Теперь раз в две недели она устраивала банные вечера. Это был явный снобизм. Но, с другой стороны, если зимой вдруг требовался теплый уголок, чтобы побыть вдвоем с девушкой, то нагреть парилку не составляло особого труда. Впрочем, других возможностей и нет… Если не считать тех спокойных выходных, когда мать устраивала банные вечера и прихватывала с собой отца.

Да и просто сходить в баню, а потом посидеть вечером у камина, как сейчас, после целого дня работы, было совсем не плохо.

Сегодня Олев впервые ощущал, что и водка идет. До сих пор даже от самого незначительного опьянения он весь внутренне напрягался: казалось, будто что-то мешает ему, мысли теряли ясность и стремительность, и он уже не мог с прежней легкостью владеть собой; тогда он замыкался в себе, мрачнел, только и делал что следил за своим поведением. А теперь он поддался хмелю. Это шаг по наклонной, подумал он, но подумал лишь на мгновение, словно в тумане; затем расслабился, и его охватило приятно обволакивающее чувство превосходства над всем окружающим.

Олев не любил своего зятя. До сих пор он считал, что все дело во внешности Арви: рядом с его гордой красивой сестрой тот казался жалким, щуплым; когда он снимал очки, глаза у него оказывались маленькими, водянисто-серыми. И он вечно был чем-то недоволен и раздражен. Олев, как и многие, верил, что братьям никогда не нравятся мужья своих сестер. Но теперь он вдруг понял и более глубокую причину своей неприязни: его зять карьерист, мелкий честолюбец, которому постоянно чего-то не хватает, чья алчность превышает его возможности. Жалкая лягушка на болотной кочке, – неожиданно нашел Олев точное определение. Если он, Олев, идет вперед, то он идет, расталкивая других, наступая на них или отшвыривая в сторону, когда они оказываются на его законном пути, идет к законному, предназначенному ему природой месту. А его зять подхалим, он юлит, ловчит, суетится. Изворачивается! Разумеется, Олев не осуждает изворотливость, если все делается по плану и если этого не замечают другие. Но его зять оставляет впечатление усердного исполнителя. Только на одном исполнительстве далеко не уйдешь.

Между тобой и твоим непосредственным начальником, – принялся развивать свою теорию Олев, – должны быть легкие трения, которые постоянно держали бы его настороже, почти незаметные трения, чтобы начальник считал: это же замечательный во всех отношениях и способный парень, ну что я могу иметь против него – ничего. А другие, в первую очередь начальники этого начальника, должны чувствовать, что ты немножко больше подходишь на эту должность. В таком случае ты можешь надеяться на его место, если он стар и от него желают избавиться; если же он молод и не имеет особых шансов на выдвижение, так что его место тебе в общем-то не светит, то он не замедлит сделать все возможное, чтобы продвинуть тебя на какое-нибудь другое, более выгодное место, и ты можешь рассчитывать на него как на хорошего знакомого. Ибо в конечном счете все зависит от знакомств. Разумеется, люди не должны считать, что они помогают тебе только ради знакомства: надо, чтобы им казалось, будто именно ты – наиболее подходящий из всех, кого они могут рекомендовать. Одним словом, нужно быть способным. Кое-кто полагает, что нельзя выставлять свой ум напоказ. Чушь! Да, нельзя считать себя слишком умным и недооценивать других. Но ум и способности не спрячешь, а если станешь их маскировать, то другим это покажется скрытностью, и это уже плохо. Конечно, все зависит от обстановки, часто приходится действовать так, как тебе подсказывает твое чутье.

У Арви нет этого чутья. Ему не хватает уверенности в себе и уравновешенности. Сидя за рулем, он как ненормальный жмет на педали – без конца газует и тормозит; кто плохой водитель – тот и плохой руководитель! Точно так же он не перестает переживать из-за своей фабрики. Если бы я был главным экономистом какого-нибудь предприятия и меня донимала бы вечная спешка и нервотрепка, то уж я бы догадался, что здесь что-то неладно. Настоящий организатор умеет заставить работать своих подчиненных! Будь я директором, я бы в первую очередь позаботился о фасаде – внешних связях и саморекламе. Когда заместители подобраны правильно, то и внутренний распорядок не окажется потемкинской деревней…

Его мысли текли так же плавно, как и в тот раз, когда он стоял с Сирье на крутом обрыве. И вообще – Сирье! До чего же ничтожной казалась ему сейчас ссора с ней по сравнению с той жизнью, что ждала его впереди! Какая-то девчонка, которую он выставил! Ведь это Олев выставил  е е, а не наоборот. Значит, он в любое время может и вернуть ее, если только захочет. Другое дело, если б она умерла. Да если б она даже умерла – ведь это всего лишь один человек. А людей вокруг уйма, как градин: падают и исчезают. Нельзя, чтобы они становились помехой на твоем пути; надо шагать сквозь град и помнить, что для самого тебя единственной реальностью являешься только ты сам!

Утром у Арви болел желудок – то ли от водки, то ли от вчерашнего перенапряжения, – и он потребовал молока. Марет тоже хотелось молока, видимо, такова уж особенность семей, где есть маленькие дети. Рыбак, державший пятнистую серо-белую корову, жил километрах в двух от дачи. Олев подумал, что это подходящая утренняя прогулка, взял алюминиевый бидон и велосипед, но Марет крикнула: «Я тоже с тобой!» – и Олев поставил велосипед обратно. Они решили пойти пешком по берегу моря: октябрь подходил к концу, и в это время на море можно было увидеть лебедей. Каждый год лебеди в преддверии зимы слетались сюда, к неглубоким заливам.

Маленькая светло-коричневая собачонка увязалась за ними.

– Пиуз! – крикнула, появившись на заднем крыльце, мать. Она была похожа на чертика – в огненно-красном халате, с огромным кухонным ножом в одной руке, с дымящейся сигаретой в другой. – Пиуз! Ты же не завтракал!

Но Пиуз не обратил на нее ни малейшего внимания, лишь метнул на Олева косой взгляд и потрусил дальше.

– Похоже, тебя он любит больше всех, – сказала сестра.

Олев пожал плечами:

– Он боится меня.

Любовь в данном случае явление второстепенное. Просто собаке хотелось пойти с ними. Если бы Олев сказал: «Домой!» – собака повернула бы назад; а скажи Олев: «Пошли!» – собака помчалась бы за ними и на пустой желудок; трепет перед приказанием, властью, более сильным повелевал ею, и этот же трепет порождал в ней чувство привязанности, или преданность. Ведь привязанности всегда добивается тот, кто имеет на это право, чьи слова воспринимаются беспрекословно, а право всегда принадлежит сильнейшему. Право и справедливость – это атрибуты власти, жизненной силы. Идея несправедливости может родиться лишь тогда, когда на отполированной поверхности всесилия появится первая трещина. Инквизиция была вершителем справедливости только до тех пор, пока ни у кого не возникало вопроса: так ли это на самом деле… И вот искорка сомнения оказалась первой трещиной. Никогда и никому нельзя показывать свои колебания, свои слабости, даже самому себе. Если ты в состоянии казаться достаточно сильным и уверенным в себе, если готов идти вперед и один, то всегда найдутся спутники – в этом Олев уже успел убедиться.

Выучка собаки потребовала от него много времени, труда и терпения, настойчивости, бескомпромиссной борьбы не только с собакой, но и с настроениями матери. И все же удовольствие видеть, как твоей воле подчиняется неприятное тебе существо, как оно предано тебе, стоило этих усилий.

– Не понимаю, зачем только мать купила ее, – начала Марет.

На самом деле сестра это прекрасно знала, она задала вопрос лишь для того, чтобы услышать привычный ответ Олева: «Я тоже не понимаю». Затем они поговорили бы о том, что держать в городе собаку – неразумно, как и многое из того, что делает мать; такой разговор вполне удовлетворил бы Марет. Но Олева раздражало, что ему навязывают готовые ответы, что такими хитро продуманными вопросами пытаются добиться от него поддержки. И он сказал без обиняков:

– Чего там понимать – она обижена, что ты не даешь ей нянчить своего ребенка.

– Ты вправду думаешь, что ей этого хочется?

– Так видно же, – хмуро ответил Олев.

– О господи! Очередные капризы! Мы и так бываем у вас каждую неделю, и за эти несколько часов ребенок успевает ей надоесть!

– Потому что вы приходите лишь показать ребенка. Она знает, что вскоре вы опять уйдете, и это выводит ее из себя. Если бы она должна была нянчить ребенка, он бы ей не надоел.

– Но тогда бы стоял бесконечный стон, что она обязана нянчиться!

– Она бы стонала, чтобы набить себе цену, а на самом деле ей это нравится!

– Как бы не так! – возмутилась Марет. – Она в жизни ни с одним ребенком не нянчилась. Она и понятия не имеет, что такое воспитывать детей!

– Меня-то она воспитала! – напомнил Олев.

– Тебя? Тебя тоже до трех лет воспитывала бабушка! А затем ты рос в кафе.

– Ну и чем я плох?

– Ты! – раздраженно воскликнула Марет и, словно удивившись, задумчиво произнесла: – Да, на тебя эта атмосфера не подействовала. Даже наоборот: пошла на пользу. Ты как будто сам себя воспитывал. Ты был безразличен ко всему, как и отец, когда он с головой уходит в работу. Только ему для этого нужно вдохновение, а вот ты всегда знаешь, чего хочешь.

– Не совсем уверен, что знаю, – сказал Олев. Вчерашний хмель выветрился из головы, вместо него, пришло отупение.

– Да уж знаешь! Помнишь, ты еще, кажется, в девятом классе заявил, что пойдешь на экономический. Мать даже удивилась, как такой предмет может интересовать человека.

– Он и не должен интересовать. Экономика – это простейший путь продвинуться. Есть два типа людей, – продолжал Олев, сам удивляясь той легкости, с которой он высказывает сестре свои сокровенные мысли, словно умирающий, у которого больше нет причин скрывать их, – одни занимаются делом из чистого интереса, а для других это лишь средство достигнуть цели. И так в любом деле. Например, один родился хирургом, другой главным врачом, в равной степени он мог бы быть главным экономистом, все равно кем, лишь бы главным. Если он поймет это слишком поздно, это свое истинное назначение, то ему не останется ничего другого, как попытаться стать главным врачом. Я же считаю, что если мое единственное призвание – быть руководителем, то на поприще экономики я смогу продвинуться скорейшим и наикратчайшим путем.

И вдруг он поразился, насколько ясен был ему весь его жизненный путь. Как он мог стать таким ясным? Только отчего сейчас внутри такая пустота?

Постепенно ольшаник сменился редким сосняком, затем пошли кусты шиповника – блестящие красные шарики на голых ветвях – и дорожка вывела их на берег. С потемневшего синего моря дул пронизывающий норд-ост, белая пена покрывала гребни волн. Олев любил такую погоду: сухую, холодную, ветреную. Ему нравилось шагать против ветра, видеть все перед собой в ярком солнечном свете; это придавало уверенности – было чему сопротивляться, хотя бы противостоять ветру.

– Но ведь есть еще и третья категория людей, – сказала сестра; ее, казалось, подкупила откровенность Олева. – Мне бы хотелось только учиться, исследовать, все равно что. Некоторые спрашивают, неужели меня и впрямь интересуют эти окаменелые козявки в известняках? А мне все равно! Если бы я занималась экономикой, меня интересовала бы экономика; главное, узнать как можно больше! Тебе не нравится, что я вышла за Арви. А с кем бы у меня еще были такие возможности, такие условия? Арви все время на страже, чтобы работа была у меня на первом месте. Возможно, это у него от честолюбия, дескать, жена – кандидат наук. Только мне все равно, главное, я могу работать! Ты подумай, за все время замужества я ни разу не ходила в магазин за продуктами, не стирала белье. И все пеленки тоже стирала свекровь! Думаешь, я дома могла бы так? Может быть, я и не люблю Арви. Но так как я никогда никого не любила, то мне и жалеть не о чем…

Однако к чему тогда все это? – чуть не спросил Олев. Зачем тогда вообще выходить замуж? Но он тут же понял, какой может быть ответ, и сказал:

– Понятно, у женщин это по-другому. Им нужен ребенок, семья…

– А чего же хотят мужчины?

– Женщину, – ответил Олев.

Собака обнюхивала на берегу что-то белое: у камня лежал мертвый лебедь. Его шея и грудь были растерзаны, красновато-фиолетовые; оранжевые перепончатые лапы неестественно и беспомощно задраны кверху. Здесь, на земле, он был похож на самую обыкновенную утку.

– Что там? – спросила Марет, заметив, что Олев задержался.

– Ничего, – ответил Олев и быстро пошел дальше.

– Интересно, а в этом году и нет лебедей? – поинтересовалась Марет.

– Они, наверно, где-нибудь в камышах прячутся, – сказал Олев. – Сегодня такой ветер.

И тут где-то далеко в воздухе прозвучал задумчивый звонкий крик: «Кий-ау».

– Смотри, – взяв сестру за руку, сказал Олев, – смотри, летят!

Вдали над морем плыли в небе белые пятна, как чайки, но они не парили в воздухе, а равномерно взмахивали крыльями, вытянув по направлению полета длинные шеи. Олев все еще держал сестру за рукав; небо было таким ясным и голубым, как в детстве; и он вдруг почувствовал, что его связывают с сестрой совсем иные отношения, чем с остальным миром. Сестра никогда не будет для него ни женщиной, ни мужчиной. Это такая связь, которой не могут коснуться ненависть и любовь, даже простой интерес; какое-то особое безразличие, для которого единственным подходящим определением могло бы быть слово «присущее». Какая-то нить из детства, холодная и суровая, как это светлое октябрьское небо, навсегда останется между ними, и когда все вокруг изменится, и сами они и их понятия, это останется неизменным; он будет говорить сестре: «Смотри, лебеди!» каждый раз одинаково – как в семь лет, так и теперь и в будущем.

В конце следующей недели отец повез коллег по кафедре на дачу праздновать свой день рождения. Благодаря инициативе матери это мероприятие стало для Олева приятной традицией. Мать уже с четверга хлопотала на кухне, отец таскал из магазина напитки, и, как всегда в таких случаях, Олева охватило радостное волнение: по крайней мере на одну ночь вся квартира в его распоряжении! Правда, особых причин радоваться не было: сейчас пустая квартира была ему ни к чему. Для разных пирушек, турниров по бриджу и вечеринок больше подходили квартиры или дачи приятелей. И все же, когда в пятницу вечером мать послала его купить уксуса, ему казалось, что и магазин, и улица полны веселого шума, а на лицах прохожих светятся затаенные мысли.

– Тебе звонила какая-то дама, – сообщила мать с плохо скрываемым любопытством, когда Олев вернулся из магазина. – Та самая, что и вчера вечером тебя спрашивала, по-видимому, дама средних лет!

– Может быть, Ээле? – предположил Олев.

Ээле была заместителем Олева, старосты группы, девушкой с кривыми ногами и большими запавшими глазами, преданно следившими за каждым шагом и движением Олева. Она представляла Олева на собраниях в деканате, куда сгоняли старост, вела журнал группы, старательно подавала его на подпись преподавателям, конспектировала под копирку лекции для Олева, когда тот отсутствовал… Каждую субботу или воскресенье она звонила вечером Олеву и спрашивала, пойдет ли Олев в понедельник на первую лекцию; если пойдет, то она бы охотно принесла Олеву журнал, потому что не уверена, пойдет ли сама… Олев каждый раз отвечал, что пусть лучше Ээле оставит журнал у себя, потому что и он не уверен… И, отвечая так, он каждый раз начинал колебаться, особенно если здесь не было Сирье: может быть, все-таки разрешить Ээле принести журнал или сходить за ним самому, или встретиться где-нибудь – Ээле была уродлива до притягательности.

– Нет, – сказала мать, – это был голос  н е м о л о д о й  дамы, и к тому же Ээле позвонила бы тебе в конце недели.

Олев пожал плечами, почем ему знать, кто это. Спустя некоторое время телефон зазвонил снова. Мать подоспела раньше Олева, хотя ей и пришлось мчаться из кухни, а Олев разувался здесь же, в прихожей.

– Минутку, – сказала мать, а затем обернулась к Олеву: – Та самая дама.

– Слушаю, – произнес Олев.

– Здравствуйте, это говорит мать Илоны, – послышалось в трубке. – Вы, кажется, хороший знакомый Илоны?

Олев подумал, что его разыгрывают, но это был голос не девушки, а действительно немолодой женщины. Мать Илоны? Олеву захотелось швырнуть трубку, но вместо этого он еще крепче сжал ее в руках.

– Вы слышите меня? – спросили в другом конце.

Олев смерил мать долгим укоризненным взглядом, так что та скрылась на кухне. – Да, конечно, – ответил он поспешно. – Мне надо бы поговорить с вами!

– Да, пожалуйста, – машинально ответил Олев.

– Не знаю, но мне кажется, что по телефону не совсем удобно… – нерешительно произнесла женщина, – может быть, нам лучше встретиться? Только не знаю, удобно ли у нас… мне не хотелось бы посвящать в это Илону!

– Можно у меня, – перебил Олев. У него тоже не было ни малейшего желания встречаться с Илоной.

– Хорошо! – голос женщины повеселел. – И когда?

– Завтра, то есть в субботу, в пять вечера или попозже, – оттарабанил Олев, как из пулемета. – Если, конечно, это вас устроит, – добавил он вежливо.

– Да-да, – немного испуганно ответил голос, – почему же нет. Вот только… вы не могли бы сказать свой адрес? Понимаете, в дочкиной записной книжке я нашла ваш телефон, но адреса там не было. Не в моих правилах рыться в ее записной книжке, однако тут такое дело…

– Кто это? – спросила мать как бы между прочим, когда Олев стал вынимать из сумки бутылки с уксусом.

Да так, – мог бы буркнуть в ответ Олев, но он все еще не пришел в себя и, как всегда в таких случаях, стал длинно и по-глупому врать:

– Преподавательница матпланирования.

– Преподавательница? – удивилась мать.

– Ну да, она хотела узнать, придем ли мы завтра на консультацию, которая не состоялась в понедельник.

– А при чем здесь ты?

– Как при чем? Ведь я староста.

Мать задумалась.

– А зачем ей твой адрес? – нашла она изъян в этой истории: кое-что она все-таки расслышала, хотя на плите что-то громко булькало.

– Мой адрес? – не понял Олев. – Ах да, возможно. Она, кажется, сказала, что в справочнике на нашу фамилию несколько номеров и она не знала, по какому адресу меня искать. А что?

– Ничего, – ответила мать, недовольно пожимая плечами; было похоже, что интерес к предстоящему торжеству у нее начисто пропал.

Вдруг они не уехали? – думал Олев, возвращаясь в субботу домой из института. Вдруг она отправила отца одного? Сумасшедший дом! С нее все станется! Что же тогда делать? Закрыть дверь на задвижку, как с Илоной? Но с матерью Илоны так нельзя, еще подумает – я что-то замышляю. Позвонить, предложить встретиться в кафе?.. А если ее не будет дома? Если подойдет Илона – не спрошу же я: дома твоя мать?

Ключ скрипнул в замке, но собака не заскулила, не заскреблась лапами в дверь, как обычно, когда Олев приходил домой. В квартире стояла тишина. Квартира была пуста. На столе лежали пять рублей. Это значило, что раньше чем в воскресенье вечером они не вернутся. Олев с облегчением вздохнул. И тут же его охватило отчаяние.

К черту! – подумал он. Возись с этими бабами! Будто мне больше делать нечего! В конце концов, я должен учиться! Им-то наплевать, кончу я институт или попаду в армию!

Если б только девчонки, так еще и мамаши! Кому это надо, только все усложняют! Как хорошо было бы жить вдвоем с отцом!

У Сирье, по крайней мере, нет матери! Правда, та умерла совсем недавно, в прошлом году, вернее, в конце нынешней зимы. Первый весенний дождь пополам со снегом стучал по крышке гроба… И вообще, с матерью Сирье все было бы иначе: мать Сирье никогда бы не стала вламываться к нему, умолять… Женщина, которую он ждал сейчас, представлялась ему кровожадной тигрицей, гремучей змеей, крокодилом; безумством было идти ей навстречу вот так, безоружным, неподготовленным.

Он курил сигарету за сигаретой. Давно пора бы снова бросить курение – организм уже успел привыкнуть к никотину… Пять минут шестого. Может, она попала под машину?

Олев держал в руке незажженную сигарету – чиркнувшая спичка нарушила бы драгоценную тишину, все еще окружавшую его. Он все же взял в руки коробок, однако не успел открыть его, потому что раздался звонок.