Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Мари Саат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

3
В ателье у Ильмы

Март сидит за кухонным столом. Он уже наполовину одет: на нижнюю рубашку накинут длинный, видавший виды махровый халат, на ногах поношенные брюки с едва заметными стрелками. Он намазывает масло на толстый ломоть хлеба. Слой масла не тоньше куска хлеба. Да и сам Март сто́ит своего бутерброда: он большой, сильный, с крепкой шеей, жесткими светлыми прядями волос и круглыми румяными щеками.

Несмотря на ранний час и сонный взгляд, Март кажется вполне довольным жизнью – уголок рта готов вот-вот приподняться в улыбке. До женитьбы Март ютился в комнатушке у своей старой тетки сектантки Эльвины. В сущности, то была бывшая кладовка, которую он откупил у нее за солидную сумму и более или менее приспособил под жилье. Рядом, в большой комнате с плитой, неистовствовали тетка со своей дочкой и зятем Мефодием. Каждый раз перед тем, как сесть за стол, они молились, причем режущий ухо голос тетки перекрывал остальные голоса. По вечерам у них собиралась компания женщин, Мефодий беседовал с ними, а потом начинались песнопения под гитару… Поначалу от тишины, царившей в этом подвальном этаже, выходившем окнами во двор, у Марта звенело в ушах, и он любил повторять, что еще при жизни попал на небеса, под крыло ангела.

«Ангел» Ильма лежит на широкой тахте, натянув одеяло до самого подбородка; ее лицо, обрамленное длинными иссиня-черными волосами, недовольное и заспанное. Ильму мутит – такое чувство, будто на месте пупка большая черная дыра! В нос ударяет запах помоев… Старый деревянный дом, в подвальном этаже которого находится ателье Ильмы, зажат между новыми высокими каменными домами. Новостройка нанесла жестокий удар канализационной системе деревянного строения, и в сырую погоду, а особенно когда рядом в прачечной еще кто-то и стирает, из-под пола просачивается отвратительный запах. Прежде Ильме этот обособленный уголок тоже казался чуть ли не раем – до тех пор, пока она обитала здесь добровольно, пока ее не загнали сюда насовсем. И теперь, когда она просыпается по утрам, у нее тут же портится настроение, а взгляд плутает по комнате в поисках объекта, на который можно было бы излить свою хандру.

В комнате стоят еще большой старый письменный стол, книжные полки, мольберт и в углу черная печь из ребристой жести. На стенах висят картины. Это не изображения каких-либо фигур или прочих привычных предметов, а ритмы, выраженные геометрическими формами, чем-то напоминающие пейзажи. Они выполнены гуашью, в них превалируют желтое с зеленым. В чем-то они женственны, можно сказать, что чувства в них преобладают над рассудком. Кроме того, на стене висят потускневшая икона – мадонна с младенцем – и большая репродукция – пейзаж с овцами… Далее комната переходит в тесный закуток-кухню, куда еле-еле втиснулись маленькая плита и круглый столик с двумя табуретками. За этим столиком и сидит Март. Перед ним в двух больших кружках дымится кофе с молоком. Март кончает намазывать маслом второй ломоть хлеба.

– Ну чего этот будильник так ужасно трезвонит! Каждый раз будит меня! – жалуется Ильма.

Будильник, стоящий на книжной полке, и впрямь выглядит устрашающе: старый, внушительный, вместо привычной кнопки у него колпачок, а под ним молоточек, который и трезвонит; остановить его можно специальным рычажком. Это чудовище совсем недавно бушевало на книжной полке и разбудило Ильму, затем она впала в смутное полузабытье, от которого очнулась с тошнотой.

Март ухмыляется:

– На то он и будильник! Вставай-ка побыстрее и одевайся, иначе мы не успеем на поезд!

– Я не могу встать так сразу – я упаду!

– Если б тебе надо было возиться с детьми или скотиной, тебя бы никто не спросил, можешь ты или нет, дело не ждет! – с важным видом и серьезно, как ребенку, говорит Март Ильме.

– Я тоже не стану спрашивать, если упаду! – бурчит Ильма.

– В старые времена, когда женщина не могла больше работать, она умирала, а в дом брали новую хозяйку.

– Тогда бы я уже давно померла! – ворчит Ильма.

– Когда у нас самих будут дети, ты не станешь так говорить, – изрекает Март.

– А может, их у нас и не будет? – спрашивает Ильма; когда Ильма видит, что лицо Марта мрачнеет, в ее глазах вспыхивает торжествующий огонек, а затем она вдруг всхлипывает, и Март пугается – его жена плачет часто, по крайней мере раза два в неделю, по каким-то смутным, непонятным ему причинам или же, как говорит сама Ильма, безо всякой причины, и каждый раз Март настолько пугается, что у него начинаются рези в желудке. Он не верит, что можно плакать без причины, и ему кажется, что корень зла таится в нем самом, что он, не желая того, сделал другому больно. Тогда он обычно пытается успокоить жену. Но сейчас Март считает, что потерпевшей стороной является он сам, поэтому он попрекает Ильму:

– Террористка несчастная! Чем я тебя опять обидел?

– Не-ет! – хлюпает носом Ильма. – Это я тебя обидела!

И Март оттаивает.

4
У бывшей маслобойни

Бывшая маслобойня – это двухэтажное здание со стенами из природного камня; голубоватые и красновато-серые глыбы скреплены светлым раствором. Вокруг растут заросли расцветающей черемухи. Дом этот был построен еще при царе как приходская школа. В буржуазное время его арендовал лавочник Рихард Салу, а в войну, когда немцы стали отступать, Рихард удрал в Австралию. Потом здание было приспособлено под маслобойню, и так оно прослужило до шестидесятых годов – пока не начали ликвидировать мелкие предприятия. Затем оно какое-то время использовалось как молокоприемный пункт, а теперь совершенно заброшено и окна забиты досками. По утрам здесь останавливается молоковоз – у дома высокое удобное крыльцо, – и деревенские женщины сливают в цистерну молоко из своих бидонов. Вот и сейчас на просторном каменном крыльце стоят в ожидании машины четыре женщины и высокий толстый небритый старик, матсовский Ааду. К ним подъезжает на велосипеде мать и снимает с багажника бидон.

Мильде с хутора Михклитоома, веселая и круглая, как солнце, тянет звонким голосом:

– Гляньте-ка, нонче у мардиской старухи всего одна посудина!

– Да вот дети должны приехать из города! – охотно поясняет мать.

– Чего это они опять? Что ни неделя – снова тут как тут! – удивляется яагуская Лийне, маленькая худая бабенка, в ее глазах мелькает зависть: единственный сын Лийне, по ее словам, вот уже второй год занимается в городе исправительными работами.

– Навоз-то надо вывозить! – небрежно бросает в ответ мать.

Матсовская Мари, высокая, с вечно недовольным и презрительным выражением лица, лениво вмешивается в разговор:

– Чего ж Мийли-то мызой не командовать – у нее батраков хватает!

У самой Мари дети разбрелись по белу свету, у каждого собственное хозяйство. Дочь говорит, что ей недосуг приезжать помогать. Если б мать одна была, она забрала бы ее к себе, а вместе со старым Ааду ей некуда их деть…

– Какие же они батраки! Они сами захотели помочь! – парирует мать.

Старый Ааду переминается с ноги на ногу и, ухмыляясь, подзадоривает женщин:

– Хе-хе, что это ты со своим навозом так припоздала! Лето на носу, скоро и сено пора косить!

Мать вскидывает голову, упирается руками в бока и тараторит:

– А вы зачем на сегодня лошадь просили! Уж не сено ли сгребать?!

– Да нет, тоже навоз, – отвечает Ааду, неуклюже топчась на месте.

– Глядите, чтоб к обеду управились, когда мои ребята приедут! – предупреждает мать.

Но тут встревает Лийне с хутора Яагу: после обеда лошадь, дескать, ей обещана.

– У меня в календаре точно записано, что осьмого после обеда лошадь мне дадут! Можно у бригадира справиться! – заявляет мать и, словно не замечая Лийне, продолжает: прошлым летом Лийне так загоняла лошадь, что та обезножела, и теперь на всю деревню одна лошадь осталась, Лийне нельзя и близко подпускать к животине! Да с такой тараболкой ей и спорить не о чем!

5
Типовая квартира в Мустамяэ [1]1
  Мустамяэ – один из первых новых жилых районов Таллина.


[Закрыть]

В крохотной кухоньке семья кончает завтракать. Впрочем, за столом сидит лишь Кати, хорошо воспитанная девчушка лет четырех, и не спеша, с наслаждением поглощает из баночки пюре. Она жмурится от удовольствия – ей очень нравится это «кискино» пюре. По другую сторону стола стоит Калле – худенький мальчик лет семи, и не отрываясь следит за сестренкой. Их мать, Малл, рослая женщина, топчется между столом и раковиной, убирая и моя посуду. Оскар, отец семейства, высокий рыхлый мужчина, стоя между детьми, поспешно хватает с тарелки куски колбасы и сыра и с набитым ртом прямо из бутылки отхлебывает кефир. Грузная мадам Мийя, по старой привычке все еще красящая губы, но во всем остальном уже переставшая быть мадам и превратившаяся в ворчливую бабушку-пенсионерку, склонилась, перед холодильником и говорит, советуясь с Малл:

– Что делать с начатой банкой сметаны? Возьмем с собой?

Малл, выхватывая из-под носа Оскара тарелку с колбасой и сыром, спрашивает:

– Ты поел? – Затем оборачивается к свекрови: – Конечно, с собой! У мамы есть селедка. – И тут же обращается к Кати: – Ешь быстрей! Бабушка в деревне ждет нас!

– Она уже пустая! – кричит Калле и хватается за баночку. Но Кати, хныкая, вцепилась в нее обеими руками. Калле вырывает у Кати баночку, при этом толкает отца, так что кефир выплескивается из бутылки и прыскает изо рта; отец делает шаг назад и нечаянно пинает бабушку по мягкому месту. Возникает общая свалка, Оскар недовольно мычит, Малл ругается, мадам Мийя стонет, Кати вопит от обиды. А Калле сломя голову несется в ванную мыть баночку: эти посудины принадлежат ему, это деньги, на которые он сможет купить хомяка.

В комнате, прислонясь к уставленному кактусами, алоэ и вьющимися растениями подоконнику, стоит старшая дочь Эве, девица «надцати» лет, полная, румяная, с прямыми светлыми волосами до плеч. Она думает: «Господи, от этого шума свихнуться можно!» Ее семейка вечно ухитряется сойтись в самом тесном месте, и тогда все начинают орать… «И кому нужно столько детей – плодятся как кролики!»

Перед домом выстроилась разноцветная шеренга автомашин: «жигули», «москвичи», несколько «волг» и «запорожцев». Все они кажутся новыми, внушительными и модными рядом с «москвичом» одного из самых первых выпусков, размалеванным в ожидании покраски серыми и рыжими пятнами. Именно к нему и направляется в полном составе семейство Оскара, у каждого что-то в руках; Кати несет ведерко и совок, Калле – удочку. Эве плетется в хвосте и думает: «Господи, ну зачем они каждый раз обвешиваются каким-то барахлом! И эта старая калоша! Хоть бы у нее колеса отвалились!» Она надеется, что в это раннее воскресное утро никто из знакомых не выглянет в окно.

Вся семья ловко умещается в машине, каждый на своем месте: Оскар и свекровь впереди, Малл с детьми сзади, чтобы нагрузка распределялась равномерно, как говорит Оскар. Бедная колымага оседает чуть ли не до земли, но тем не менее начинает старательно урчать.

6
Типовая квартира в Ыйсмяэ [2]2
  Ыйсмяэ – один из новых жилых районов Таллина.


[Закрыть]

Энн со своей женой и ребенком только недавно въехали сюда. Эта квартира построена по новым стандартам: комнаты, правда, как в Мустамяэ, зато кухня, ванная и прихожая куда просторнее. В такие квартиры иной раз можно сразу вселяться. Но они тем не менее сделали ремонт – по идеям Анне, потому что вкус у Анне безупречный. Прежде чем что-то выбрать, Анне все старательно взвешивает и тогда решает бесповоротно, точно зная, чего хочет.

Сейчас Энн стоит в дверях своей квартиры, готовый к выходу. Он сам следит за своим гардеробом и потому одет красиво и модно. Из-под плаща видны галстук, крахмальная сорочка и костюм; туфли сверкают, на брюках ровные свежие стрелки. Он молод, круглолиц, по характеру живой, у него такие же, как и у Марта, жесткие светлые волосы, но выглядит он моложе; даже и сейчас, – когда он рассержен и не знает, как поступить, – в его лице проступает что-то ребяческое.

Напротив стоит его жена Анне. Она держит за руку дочку. Девочке года два-три, это пухленький и милый ребенок; сейчас у девчушки испуганный вид, как и всегда, когда мама с папой о чем-то очень громко говорят, а потом папа надолго пропадает и мама все это время сама не своя – то сердится на нее, то вдруг принимается ласкать. В общем-то ее мама по натуре человек спокойный и уравновешенный, стройная гибкая блондинка, тоже молодая и круглолицая. У нее практический склад ума, она крайне редко выходит из себя, но в настоящую минуту гнев ее достиг предела, щеки покрылись красными пятнами; хотя по лицу и видно, что внутри у нее все клокочет, она произносит сдержанным голосом:

– Все выходные я должна быть одна с ребенком – это тебя, разумеется, не трогает!

– Тогда поедем со мной! – говорит Энн, нервно подергивая плечами и кусая губы. – Одевай побыстрее Пирет, возьмем такси!

Он предлагает это как решение, в которое и сам не верит.

– О чем ты говоришь! – бросает в ответ Анне. – Из-за прихотей барыни швырять на ветер шесть рублей и мотаться туда-сюда с ребенком! – И добавляет, презрительно усмехаясь и щурясь:

– Пусть она за эти шесть рублей наймет работника!

– Работника! – вспыхивает Энн. – Она же и на вас хочет взглянуть! Она не видела Пирет с прошлого лета!

Теперь Анне отвечает совсем тихо, цедит сквозь зубы:

– А я не хочу ее видеть! Я не желаю видеть эту кровопийцу!

– Что-что? – поперхнулся ошеломленный Энн.

Анне на секунду и сама вроде пугается, но тут же берет себя в руки и, не дрогнув, применяет чисто женскую тактику наступления под видом обороны:

– Вот именно! Ты что, слепой? Все твои выходные идут скотине под хвост! Тебе ее коровы и свиньи дороже собственной семьи. Барыне стоит свистнуть, и ты летишь. Это же чистое издевательство – она не желает, чтобы ты хоть немного пожил собственной жизнью. Ты такой же растяпа, как Март!

Энн смотрит на жену будто не слыша, что она говорит, смотрит, как на телевизор с отключенным звуком; лишь при слове «растяпа» он усмехается, а затем выходит за дверь.

7
Старая мыза среди векового парка

Правление колхоза находится в старом баронском замке, стоящем среди зарастающих прудов и вековых лип. В камышах гнездятся утки; перед замком на заасфальтированной площадке сгрудились несколько «газиков», два ижевских «москвича» и мотоцикл с коляской.

Мать и Лийне с хутора Яагу не подъезжают прямо к дому, а слезают с велосипедов у ворот парка, где кто-то оставил трактор, и идут по асфальтовой аллее, ведя рядом велосипеды с висящими на рулях молочными бидонами. У Лийне, кроме бидона, на руле болтается большая потрепанная сумка, очень старая и потерявшая форму. Лийне ступает бодро; похоже, она преисполнена сознания собственной правоты: подбородок упрямо выдвинут вперед, тонкие жилистые руки старательно толкают велосипед.

Перед домом женщины устанавливают велосипеды в стояках и идут вверх по широкой парадной лестнице. При этом Лийне как-то испуганно съеживается, и чем выше они поднимаются, тем сильнее она горбится и пытается отстать; мать же, напротив, все больше распрямляется. Пожалуй, даже слишком – ей бояться нечего, она знает, что правда на ее стороне.

Бригадира они находят в старинном рыцарском зале с камином и дубовыми панелями, на стенах которого висят Доска почета и стенды, рассказывающие о жизни колхоза. Лийне становится как будто меньше ростом, она прячется за спину матери и, вытирая руки подолом передника, боязливо косится на стенды. Там зигзагами взбираются вверх красные, синие и зеленые линии… Матери приходится самой, как говорится, брать быка за рога. Заложив руки за спину, слегка наклонив голову, она смотрит прямо в глаза бригадиру и начинает:

– У меня в календаре записано, что на сегодня лошадь мне обещана, я две недели назад приходила к тебе договариваться, а давеча еще раз переспросила. Лийне же спорит, что ты лошадь вовсе ей обещал… Так как же?

Бригадир, рослый молодой увалень, недовольно сведя брови, смотрит на них, затем извлекает из глубины кармана растрепанную записную книжку, с сопением листает ее и сердито, словно оправдываясь в том, что его уличили в беспорядках, восклицает:

– Лийне лошадь на воскресенье записана!

Мать, удовлетворенная, поворачивается к выходу, но Лийне все еще трет руки о передник, вся уйдя в изучение графика. Бригадир, растерянно помаргивая, с секунду глядит на нее, потом усмехается и гаркает Лийне прямо в ухо:

– Тебе лошадь на воскресенье записана, нынче суббота, так что лошадь тебе завтра будет!

– Да-да-да, – пугается Лийне и устремляется к двери.

– Ну-ну, понеслась! – ворчит мать, поспешая за ней, но ступает она теперь раскованнее и легче.

А бригадир жалуется полненькой добродушной секретарше, с пышным начесом, которая подходит к нему с каким-то известием:

– Чертовы пенсионерки! В будни лошадь на выгоне валандается, никому ее не надобно, а в пятницу с вечера и до воскресенья готовы на части ее разорвать!

8
Пробуждение Ильмара

Ильмар просыпается в тесной комнатушке с высоким потолком, которая на самом деле принадлежит молодоженам – Марту и Ильме, – глядит в потолок и думает: «Как в гробу!» Если лечь головой к одной стене, то пальцами ног можно дотянуться до противоположной. Эта единственная маленькая комнатка, пристроенная к большой квартире ученого в пятидесятых годах, предназначалась для прислуги.

Ильма любит эту комнату, она говорит, что здесь мыслям некуда разбежаться. Сам Ильмар предпочитает просторные помещения. В этом они схожи с Мартом. Эта узкая пещера угнетает его. Вообще-то больше всего ему нравится просторная гостиная; там так приятно, лежа в постели, смотреть телевизор… Пожалуй, стоит снова перебраться в нее, может, они и не вернутся сюда. А здесь он будет работать. Он имеет полное право спать в гостиной!

Из кухни, которая находится рядом, за стеной, слышен стук вилок или черт знает чего и звонкий детский голосок. Там завтракают отец Ильмара, мачеха Рита и трехлетний сводный брат.

И тотчас перед глазами Ильмара всплывает лицо мачехи: гладкие черные волосы, собранные на затылке узлом, большие, как тарелки, серые глаза на худом лице, тонкие губы, так часто искривленные иронической усмешкой либо обнажающие в улыбке зубы – словно вот-вот укусит, а глаза при этом широко раскрыты.

– Чертова гадюка! – бурчит Ильмар. Эта гадюка устроила себе гнездо в квартире его деда, а родная сестра Ильмара и ее муж ютятся в подвале, где плесень ползет по стенам и по полу снуют крысы. Ильмар начинает часто моргать: несправедливость причиняет ему боль.

– И они безропотно, как овцы, сносят все это!

Вернувшись из Москвы и узнав о происшедшем, Ильмар тут же, за ужином, набросился на мачеху:

– Почему ты выгнала Ильму и Марта?

– Никого я не выгоняла! – возразила мачеха, пожимая плечами, и, ловко орудуя ножом и вилкой, продолжала разделывать мясо.

– Ты ведь заявила Ильме: «Почему вы не дадите нам хоть немного пожить своей семьей?!» – выпалил Ильмар то, что так потрясло и его и сестру. А про себя подумал: «Начнет юлить – дескать, ничего такого она не говорила! Ясное дело, потому-то и заявила об этом Ильме с глазу на глаз!»

Но мачеха не стала ничего отрицать, она лишь снова пожала плечами и произнесла:

– Сказала что думала. Когда человек раздражен, он может много чего наговорить! Не знаю, как вам, а мне не нравится жить стадом! Только запретить я им не могу, если хотят, пусть возвращаются и живут!

«Конечно не можешь! – подумал Ильмар, кусая губы. – Жить здесь у тебя прав не больше, чем у Марта!»

– Ишь, какие недотроги! – добавила мачеха. – Между своими всякое случается.

– Прежде в нашем доме такого не случалось! – сказал Ильмар, едва владея своим голосом, готовым сорваться и задрожать. – Мы к этому не приучены! И мне кажется, что именно на это ты и рассчитывала. Стоило дедушке оказаться в больнице, как ты тут же принялась командовать!

– Какая наглость! Да кто тут на самом деле командует! – крикнула мачеха, сверкая глазами. Голос и губы у нее дрожали. Но Ильмар уже выскочил из кухни – он больше не мог держать себя в руках… Он проклинал себя! Ведь может же он владеть собой в студии! Даже с этим болваном Кярком он умеет вести дела! А сейчас не в состоянии сдержаться, не может быть выше этой низкой женщины!..

Ильмара охватила тоска. О нем и его сестре всегда заботились, оберегали их, и они привыкли относиться к людям с любовью и теплотой, поэтому такая недоброжелательность буквально наводила на него панику… Грызня… Неужели это может быть естественным?.. С того дня Ильмара больше не приглашали к столу, а из туалета в прихожей, рядом с кухней, которым пользовался преимущественно Ильмар, поскольку отец и его новая семейка ходили на унитаз в ванной, – из этого туалета убрали дефицитную туалетную бумагу.

Эта деталь еще и сейчас вызывает в Ильмаре смех: «Ну и цирк! Попробуй еще сказать, что Диккенс блефовал! Здесь бушуют такие диккенсы! И ты будешь последним идиотом, если не сумеешь этим воспользоваться!» Ильмар любит разговаривать сам с собой.

В доме неожиданно наступила тишина. Видимо, отправились на дачу… С чувством огромного облегчения Ильмар покидает свою берлогу и в одних трусах направляется через кабинет деда в гостиную, а оттуда в «их» комнату. Там он видит на столе в маленькой вазе крупные темно-лиловые фиалки. Мачеха любит фиалки и мать-и-мачеху… Мать-и-мачеха… яркий, нежный, такой милый и влекущий к себе цветок… Может, иногда ей все надоедает… Может, ей порой бывает даже грустно?.. Но уж совершенно точно, что ей станет больно, если ее сжать, если начать выворачивать ей суставы… При этой мысли Ильмар вздрагивает и ему становится жаль свою мачеху.