Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Мари Саат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

12
За столом

Кухонный стол раздвинут, чтобы уместилась вся семья. Чего только нет на столе: холодное и горячее, соленое и сладкое. Здесь и блюдо с селедкой, и шпроты, и пончики; в мисках и баночках варенье разных сортов: брусничное, из черной смородины, чернослива, морошки; миски с медом, маринованными и квашеными грибами, с солеными огурцами; салаты из свеклы и тыквы в стеклянных чашках, большое блюдо с горячей свининой и морковью с брюквой, горячая, только что с плиты картошка, большой домашней выпечки серый хлеб, кувшин с молоком, чайник, графин с самодельным вином и прочие разности.

Эве презирает эти «оргии». Особенно потому, что ей не удержаться, непременно наедается до отвала. Но сегодня она не станет есть! И она кидает на сидящих за столом враждебные, осуждающие взгляды.

Каждый ест по-своему. Оскар, отец Эве, ест медленно, но с жадностью, с наслаждением и время от времени чавкает, за что Малл недовольно толкает его в бок. Сама Малл ест аккуратно, деловито – много и быстро. Она то и дело берет себе добавки и систематически прорабатывает все, что стоит на столе. Март, как и Оскар, набивает рот до отказа, но не ради удовольствия, а чтобы насытиться – выражение лица у него равнодушное. Он тоже порой чавкает, но Ильма его не останавливает… Энн ест мало и быстро, будто он сердится на еду: со злостью уничтожает кусок, который как будто случайно оказался на его тарелке, и сидит затем некоторое время над пустой тарелкой, опустив локти на стол и надменно выставив вперед подбородок… Калле спешит, как и Энн, но он то и дело забывает кусок на вилке и поглядывает по сторонам, как на соревнованиях по теннису… Мадам Мийя ест с удовольствием, как и ее сын Оскар, но не чавкает, а вилку и нож держит в руках, оттопырив мизинцы. Малышка Кати, сидящая рядом с ней, ест старательно. Этот ребенок всегда хорошо ест, говорят ее родители и бабушка. Только она еще пожалеет об этом, когда ей будет столько лет, сколько сейчас Эве! Мать, то есть деревенская бабушка, сидит во главе стола и ест с удовольствием, быстро, подбадривая остальных, особенно Ильму и Ильмара. Впрочем, Ильмара и не нужно уговаривать, несмотря на свою худобу, он ест много и с аппетитом. Да, похоже, он наслаждается едой, как чем-то таким… таким… что вдруг заставляет Эве залиться краской… Только Ильма ест как надо! То есть она толком и не ест, а разглядывает лежащую на тарелке еду как какое-то чудовище – со страхом и неприязнью. Еду на тарелку ей накладывает Март. Сам Март уже насытился и теперь выбирает со стола кусочки повкуснее – для Ильмы. Ильма ойкает и при случае пытается отвести руку Марта. Март же улыбается, предлагая ей еду, и смотрит на нее этаким особенным взглядом… Как бы они повели себя в темной ванной? – мелькает в голове у Эве, и то ее спине пробегает холодок. Нет, они бы определенно не кряхтели и не хихикали так омерзительно! У них было бы что-то возвышенное! Эве чувствует это, поймав взгляд Марта, и она завидует Марту. Ей кажется, что тишина ванной комнаты возвышает Марта, поднимает его выше остальной родни!.. Господи, опять они ведут эти пошлые разговоры о еде – именно в эту минуту мадам Мийя удовлетворенно произносит:

– До чего ж вкусная сельдь! Да еще с горячим картофелем! Какой чудесный рассыпчатый картофель! Мгм… – мычит она от удовольствия и еще потому, что картошка, которую она взяла в рот, оказалась слишком горячей.

– Так у вас дома та же картошка! – не переставая жевать, вставляет мать.

– У нас в подвале она вянет! – поясняет Малл. – Подвал теплый, трубы в нем проходят – разве в наши дни что-нибудь делают как положено! Надо бы опять захватить свежей.

– Ну конечно, – поддакивает мать, – у меня картошки хватит! Не вздумайте в магазине покупать!

– Магазинная и в рот не лезет! – говорит Малл.

– Фу! – восклицает Мийя. – Это ведь ужас что! Вся синяя! И как только люди ее едят?

– А как они покупные яйца едят?! – чуть высокомерно спрашивает Малл. – Купишь яйцо, принесешь домой, разобьешь – и не понять, где белок, где желток, все одного цвета! Теперь и молоко стало синим – то, что за двенадцать копеек, совсем синее, и дети посинеют, если их таким молоком поить!

– Да, вон Эве с малолетства здесь росла, оттого и теперь крепкая и здоровая, а остальные крохотули, как птенцы! – вмешивается мать, а Эве скрипит зубами – хотя у них в классе и в моде пышная грудь и девицы даже подкладывают в лифчики вату, ее идеалом всегда была худоба. Она не может им простить, что они раскормили ее в детстве! Недаром американцы пишут, что тому, кого перекормили в младенчестве, всю жизнь не избавиться от лишнего жира!

А Энн, внешне безразлично, но на самом деле подзадоривая, потому что ему очень хочется устроить хотя бы маленькую свару, говорит:

– Так перебирайтесь в деревню, если вам городская еда не по вкусу – возьмите на себя мамино хозяйство или продайте свою квартиру и купите дом в деревне.

– Сам покупай, чего ты нам об этом говоришь! – отвечает Малл, привыкшая к подобным подкалываниям.

Но Энн не успокаивается:

– Меня вполне устраивает магазинное молоко, не я жаловался… А ведь и впрямь с тремя детьми в деревне было бы полегче? – В вопросе Энна звучит такое притворное участие, что Малл совершенно выходит из себя.

– Но ведь… – не сразу находит она слова, – но ведь дело не только в еде! Детям нужно и другое! Где ты здесь возьмешь английские спецклассы или теннисную школу – в любом случае придется отправлять их в интернат!

Энн хочет что-то возразить, но Мийя успевает опередить его:

– Фу! Интернат – это ужасное место! Мальчишки с девчонками вперемешку, водка и распутство – вот чему они там учатся!

– Все мои дети жили в интернате, и я тоже в свое время, когда ходила в школу домоводства, только никакого распутства я не видела, – решительно вмешивается мать. – Конечно, без проказ не обходилось…

– Так это в те времена только проказничали, а теперь детей рожают! – говорит Мийя.

– Детей рожают не потому, что в интернате живут! Кого к дурному тянет, тот везде возможность найдет! – говорит Март неожиданно медленно и сурово, и мать пугается, потому что голос Марта звучит совсем как у старого Магнуса.

Эве вздрагивает от слов Марта, бледнеет и бросает на него враждебный взгляд, и в этом взгляде скрыто еще что-то, какая-то отчужденность. Так, будто из другого мира, умеет смотреть лишь женщина, преступившая общепринятые нормы морали. С тех пор прошло уже более трех месяцев, но она все еще боится, правда, теперь лишь иногда. В первые недели после этого она не могла спать по ночам; ворочаясь в постели, она клялась сама себе, что если  т а к о е  все же случится, она покончит с собой. Утопиться она не решалась, ей было страшно, когда под ногами нет дна. Проще было бы замерзнуть – до смерти, – тогда тебя охватывает приятное чувство тепла и глубокий сон. Она думала, что надо будет поехать в деревню к бабушке, там кругом непроходимые леса: попрощается с бабушкой и пойдет до тех пор, пока не собьется с дороги и не уснет от усталости. Но потом ей становилось жаль и себя и бабушку, потому что бабушка стала бы плакать, бабушка не осудила бы ее, только плакала бы безутешно. И тогда она грустно подумала, что у нее все-таки есть место, куда пойти. Бабушка ведь не осудит телку, не осудила бы и Эве. И, устав от школьных занятий, она порой даже мечтала о том, как они стали бы жить вместе с бабушкой, ухаживать за скотиной…

А Энн делает свои выводы:

– Твердите без конца – молоко синее, молоко синее! Как вы не понимаете – ведь это не-из-беж-но! – с особым ударением и по слогам произносит он последнее слово. – Крупное сельскохозяйственное производство – это же фабрика! Или вы считаете, что мать со своими двумя коровами сможет прокормить город?

Будто в ответ на это, насытившийся и довольный Оскар рыгает, после чего Энн обиженно умолкает.

13
Вид из окна

Мать, Малл и Мийя убирают со стола и относят еду в кладовку. Мать, взяв миску с грибами, вдруг останавливается у окна и внимательно смотрит: во дворе у колодца, под яблоней, стоят Ильмар и Ильма, они беседуют – Ильмар как будто пытается что-то втолковать Ильме, потом нервно вынимает из кармана пачку сигарет, закуривает и протягивает сигареты Ильме!

Мийя становится рядом с матерью.

– Что там? – спрашивает Малл.

– Ильмар, – говорит мать, – предлагает Ильме закурить!

– Ну и что! – отвечает Малл. – В городе все курят – все эти художники и писатели! Жизнь в городе такая напряженная…

– Ну и пусть, только молодой женщине такое не пристало! – говорит мать, не отрывая взгляда от стоящих во дворе. – Ильма отказалась! – тут же победоносно восклицает она.

– Хе-хе, как бы не так, – возражает Мийя.

И правда – Ильмар как раз протягивает Ильме горящую спичку.

– Дедушке все же не стоило об этом говорить, – произносит Ильма, – еще получит новый инфаркт!

– Так я и не говорил, – оправдывается Ильмар, – он сам спросил, почему вы больше у нас не живете…

– Он это и у меня спрашивал! Каждый раз, когда я навещаю его в больнице, он спрашивает, где мы теперь живем; я отвечаю, что в ателье лучше работается…

– Вот видишь, и меня спросил, потому что чувствует: что-то случилось, а от неизвестности еще тяжелее бывает!.. В подробности я не стал вдаваться, просто сказал: Рите не нравится, что вы у нас живете!

– Ну да, – произносит Ильма, украдкой роняя сигарету и вдавливая ее каблуком в землю. К горлу снова подступает тошнота.

– Дедушка говорит, что это не ее дело, если Рите у нас не нравится, пусть возвращается к своей матери…

Ильма усмехается, и эта усмешка злит Ильмара, ему кажется, что сестре известно что-то большее, и потому разговор у них не клеится.

– Это нельзя так оставлять! – раздраженно говорит Ильмар. – Вы просто сбежали!

– А что же нам делать? – спрашивает Ильма, по-прежнему усмехаясь уголком рта.

– Вернуться! – восклицает Ильмар. – Я снова переберусь в гостиную – пусть она побесится!

Ильма тихо качает головой. К ним подходит Март и мрачно произносит:

– У нас в семье иные порядки: если кого-то оскорбили, то он не вернется до тех пор, пока перед ним не извинятся!

– Ха, можешь ждать до скончания веков! – восклицает Ильмар. – Неужели вы не понимаете, что именно на это она и рассчитывала? С Ильмой разговаривает спокойно, назидательно, я-то уж знаю, как типичная училка, она умеет! А Ильма, конечно, разнюнилась, и на попятную!.. – Ильмар на мгновение замолкает, но поскольку и остальные молчат, он продолжает: – У нее все наперед рассчитано. Как она меня уговаривала остаться после окончания в Москве, говорила, что Таллин – провинция! И ты, по ее мнению, был идеальным мужем, пока вы не рыпались и спокойно сидели в ателье, а теперь ты никуда не годишься, и вся твоя экономика ничего не стоит!

Март смеется, но похоже, что его задели за живое.

– Да, да! – громко продолжает Ильмар, а затем, помолчав, с горечью произносит: – Не понимаю, как вы можете спокойно терпеть, когда в нашем доме хозяйничает такой человек! За справедливость  н а д о  б о р о т ь с я! – гневно, убежденно, искренне, совсем по-детски заявляет он. – И у себя дома тоже!.. Если вы в своей семье не можете этого сделать, то в другом месте и подавно!

Ильмар удрученно замолкает. Ильма глядит на брата и думает, откуда только у него такое упрямство. Наверное, от бабушки, потому что их мать, хоть Ильма и помнит ее туманно, всегда как будто чего-то боялась; отец со всеми старался быть покладистым; дедушка, как и Ильма, никогда не бывает откровенным, только бабушка не боялась высказывать то, что думала, и вечно они с Ильмаром враждовали, как говорил Ильмар, из-за ущемления его свободы. Да, Ильмар, пожалуй, смог бы, а она нет. Для нее душевный покой важнее справедливости. И все эти разглагольствования Ильмара вызывают у Ильмы досаду.

– Знаешь, мне не нравится, что ты вечно обвиняешь Риту!

– Зато ты ее вечно защищаешь!

– Нет, но я думаю, что ей пришлось пять лет терпеть нас…

– Нам ее точно так же!

– Да, но ведь до замужества у нее могли быть более радужные представления: и о нашей квартире, и вообще обо всем. По-моему, это отец бегал за ней, а не она за ним. К тому же она на пятнадцать лет моложе отца… – Ильма как бы задумывается, прежде чем произнести:

– Наш отец не признает правды, которая ему неприятна…

– Ах, это не так! – говорит Ильмар. – Просто ему хочется, чтобы все и всегда было хорошо! У него своя работа, он не выносит этих бытовых дрязг!

– Да, вполне возможно, – задумчиво роняет Ильма. – Когда я немного оправилась после болезни, он стал говорить мне, что печное отопление для моего здоровья полезней. Я ответила, что, возможно, это и так, но излишняя сырость вряд ли, что в ателье я задыхаюсь и по утрам просыпаюсь с температурой, но он еще не раз возвращался к тому разговору, пока Рита не поставила вопрос ребром… Ему и вправду могло казаться, что так будет лучше… Мне… По-моему, ужасно, что он может так думать! – голос Ильмы прерывается, она с изумлением смотрит на брата, который, будто из упрямства, молчит… Она сама еще с болью вспоминает те времена, когда отец был для них самым умным, самым справедливым Большим Братом…

– Ах, чего говорить! – и, махнув рукой, она поспешно уходит. Расстроенный Март следует за ней. «И чего я порю», – виновато думает Ильма.

А Ильмар оторопело молчит: так говорить об отце? Может быть, она и права… Но Ильмар не желает видеть отца таким – что же будет с воспоминаниями? И если не останется воспоминаний или если они будут причинять одну лишь боль… Как он малодушен! Сколько раз он сам себя наказывал: спал с женщинами, которых презирал; с ноющим от выпитой бурды желудком шлялся с какими-то алкашами; и все это для того, чтобы увидеть, познать мир, и тем не менее он не решается заглянуть прямо в человеческое нутро, как это делает его сестра, эта маленькая отшельница, едва не оставшаяся старой девой и отдавшая невинность собственному мужу! Она сейчас и на Ильмара смотрела именно так, в самую суть, как не ослепленный ни любовью, ни воспоминаниями ребенок на чужого… Может, она и на Марта так смотрит? И даже на дедушку? Как она может так жить, растерянно думает Ильмар, в то же время завидуя сестре.

14
Оскар

Дом матери – из тех старых крестьянских строений, где баня расположена внутри дома, как ванная в городской квартире – между комнатами и жилой ригой. Сейчас дверь между баней и ригой приоткрыта. В бане горит электрическая лампочка, и на цементный пол риги падает яркая полоса света. В бане кто-то возится и уныло напевает. Из бани в ригу входит Малл, на ней старый спортивный костюм, причем шаровары изрядно вытянуты в коленях. Она наклоняется над ящиком в углу и ищет старые туфли. Вслед за ней плетется Оскар, вид у него беспомощный и несчастный, он трет рукой поясницу и жалуется:

– Это все из-за того, что я под машиной валялся! Так сильно колет, будто ножом, ни согнуться, ни разогнуться!

– Что ты мне об этом говоришь! Поди матери скажи! – взрывается Малл.

И Оскар ковыляет прочь.

Через некоторое время со двора в ригу торопливо входит мать. В руках у нее кастрюля. Оскар семенит за нею, все так же потирая спину, и жалуется:

– Делай что хочешь, никак не согнуться! Будто ножом режет!

Мать выливает содержимое кастрюли в ведро для скотины, стоящее в углу риги, быстро оборачивается, но пройти не может: большой живот Оскара загораживает ей путь. Теперь они с матерью стоят друг против друга; один высокий, другая маленькая, у одного живот большой и отвислый, у другой – круглый, но упругий.

– Плохи твои дела! – с легкой насмешкой говорит мать, но затем ей становится совестно, и она советует зятю:

– Можно водкой натереть и шерстяным обвязать – пусть Малл сделает! А еще лучше можжевеловым веником попарить…

– С такой спиной, пожалуй, нельзя навоз поднимать? – озабоченно спрашивает Оскар.

– Что ты, что ты! – с облегчением и пониманием восклицает мать. – Нечего себя гробить! Здесь и без тебя народу хватит!

– Мужская сила никогда не помешает… – говорит Оскар с горьким сожалением.

– У нас в доме мужской силы хватает! – поспешно отвечает мать. – Не гоже зятю из-за тещиной скотины уродоваться!

– Ну да, – смущенно произносит Оскар, продолжая разглаживать поясницу, – так ведь я не то чтобы совсем расклеился… Может, какую работу полегче?..

– Можешь баню истопить, если сил хватит… Эх, да ты же наклоняться не можешь…

– Нет, нет, это мне совсем не трудно! – быстро и радостно произносит Оскар. Его самочувствие тут же улучшается, но вместе с тем Оскара начинает мучить совесть: а что если он не выглядит достаточно немощным – остальные могут подумать, что он просто отлынивает от работы.

Наклонившись с охапкой дров к каменке, он с облегчением отмечает, что спина все же не гнется. Правда, не то чтобы как ножом колет, но все-таки больно. Надо поберечься, иначе и вовсе, худо будет. И кто еще о тебе позаботится, как не ты сам, – всегда говорит его мать, – ты же человек взрослый, не младенец, который сам не может сказать о своей беде… И, сидя перед каменкой, он снова ощущает то приятное весеннее чувство, которое знакомо ему со школьных времен, когда, удрав с уроков, он разводил у железнодорожной насыпи костер… В воспоминаниях Оскара о мальчишеской поре все остальное заслоняют большие толстые женщины – мать и учительницы. Он боялся, по-своему любил и в то же время старался надуть их. У них всегда было такое выражение лица, будто они видят его насквозь, и все же он умудрялся водить их за нос. Видимо, еще в школе укоренилась в нем привычка увиливать от всех общественных мероприятий. Мало того, он чувствует, что просто обязан поступать так. И не важно, сулят эти мероприятия удовольствие или нет, гораздо важнее то, что они коллективные, а значит, он может в это время заняться чем-нибудь другим, более приятным.

Оскар сидит перед каменкой на маленькой низкой скамейке и пристально глядит в огонь. Время от времени его глаза закрываются, а голова склоняется на грудь. Дрова потрескивают, как сухие ветки под ногами. Словно он идет по лесу. Что он делает в лесу? Ищет что-то? Нет, кого-то ищут – к нему подкрадываются маленькие зеленые солдатики. Если ступать тихо, они его не заметят, только бы ветки не трещали под ногами. Сводчатый ход ведет глубоко под землю; крутая каменная лестница… Внизу темно, но навстречу струится тепло и чей-то голос нежно, призывно уговаривает его: «не-ходи-не-ходи-не-ходи…», ему становится не по себе, он устремляется наверх, и тут ему в спину ударяет поток холода… А затем все вокруг охватывает пламя; он мчится на огненно-красном лимузине где-то между небом и землей; откуда-то сверху его манит та самая ласковая женщина – стройная, светловолосая и прекрасная, как актриса Ада Лундвер, и опасная… что-то стреляет… похоже, глохнет мотор… Машину подбрасывает и трясет, это его маленький зашпаклеванный «москвич» сердитым голосом начинает отчитывать Оскара:

– Сидишь на сквозняке вспотевший, а у самого спина болит, – песочит его Малл, стоя на пороге, – хотя бы дверь прикрыл или обвязал спину чем-нибудь шерстяным.

Оскар моргает.

– Славная ты у меня баба! – неожиданно радостно произносит он и обнимает колени Малл, но тут же ойкает, потому что теперь и впрямь в спину будто ножом кольнули.

– Ну вот, теперь «ой»! – сердится Малл. – Отпусти, я принесу тебе что-нибудь накинуть!

– Погоди! – говорит Оскар и шепчет: – Послушай, принеси мне еще этих соленых грибков, они такие вкусные!

– Здрасьте! Не могу же я, такая грязная, прикасаться к еде! – ворчит Малл, но Оскар знает, грибков она ему принесет.

И, сидя в одиночестве у печки, он думает о том, что все-таки ему здорово повезло в жизни. О том, как заботилась о нем мать. И о том, как ему теперь хорошо и уютно рядом с такой женой.

15
В хлеву

И вот закипела работа. Лошадь с телегой подогнали к хлеву, задок телеги протиснули в двери. Март ворочает в загоне для овец, Энн и Ильмар выгребают навоз, накиданный матерью под куриными насестами.

В ворота хлева врывается яркий свет. Но внутри все же темновато. Люди в этом освещении кажутся серыми привидениями, и непривычно звучат их голоса – громкие и четкие.

У матери в руках вилы. Она старается втиснуться между Ильмаром и Энном, но Энн все время загораживает ей проход.

– Передохни немного, – говорит мать Ильмару, – ты же непривычен к такой работе!

Но Ильмар, закусив губу, мотает головой, а Энн прикрикивает на мать:

– Куда ты лезешь! Наткнешься на вилы!

– Я тоже покидаю немного, все быстрее будет!

Малл влезла на загородку свиного станка, она собирает из гнезд яйца и кричит сверху:

– Куда ты! Там втроем не уместиться! Я сама спущусь, а ты не лезь, только мешаешь, еще напорешься на вилы!

Мать отступает на шаг и останавливается за спинами мужчин, недовольная, растерянная…

Ильма бродит по жилой риге, рассеянно поглаживает ткацкий станок. Ей хочется пройтись по поскотине, мимо полей, к лесу, но она не решается, потому что это могут истолковать превратно – ведь все остальные заняты делом. Мийя готовит еду, Оскар топит баню. Даже Эве не слоняется где-то, а сидит в комнате и учит уроки. Правда, Ильму никто не упрекнет, если она отправится в лес, – на то она и художник. Но так нельзя. Ей тоже хочется быть как все люди. Только на кухню, помогать Мийе, она не пойдет! Ильма не переносит кухню. Здесь варят и парят точно так же, как это делалось при жизни ее бабушки. И хотя она до сих пор скорбит по бабушке, кухонные запахи вызывают у нее неприятные, раздражающие воспоминания… Она проходит в ригу. Там, у ящиков с картошкой, стоят Калле и Кати и глядят на поросят, которых на время уборки хлева поместили в большой ларь. Калле изо всех сил хрюкает и захлебывается от смеха. Кати, стоя на цыпочках, пытается заглянуть через край ларя и тоже по мере своих сил хрюкает: серьезно и сосредоточенно. Поросята хрюкают им в ответ.

Ильма проскальзывает мимо, бесшумная, как тень. Дети не замечают ее. Она останавливается в дверях хлева, смотрит на работающих, на спину матери, которая прямо перед ней, и глухо произносит:

– Чем бы я могла помочь?

Мать вздрагивает, быстро, словно испугавшись, оборачивается, но, увидев Ильму, улыбается и спрашивает:

– Скучно стало?

– Нет! – отвечает Ильма, потому что ей действительно не скучно. – Но я тоже могла бы что-нибудь делать…

– Только сюда не ходи, – быстро говорит мать, – здесь грязно!

– Пусть идет поработает! – кричит Март из загона для овец. – Надевай рабочую одежду!

– А где эта одежда? – спрашивает Ильма все так же неторопливо, деловито, даже чуть недовольно – она всегда готова воспринять всерьез любые слова, хотя и не верит, что от нее здесь может быть какая-то польза.

– Кыш! – восклицает мать. – Чтоб я таких разговоров не слышала! У меня… У меня разрыв сердца случится, если я увижу, как моя дорогая невестушка навоз выгребает! – с угрозой произносит она. – И не спорь!

– Гы-гы! У матери будет разрыв сердца! – хохочет Энн.

– Будет! И нечего смеяться! Вы в деревне выросли, привыкли к тяжелой работе, вам не понять, как это трудно для городского ребенка!

– Ха, вот и Оскар захворал, как только его помощь потребовалась! – громко кидает Энн и затем тихо, переводя дух, добавляет: – Оскар – тертый калач…

Однако Малл слышит эти слова.

– У Оскара радикулит! – раздраженно говорит она сверху.

– Ого, и защитница объявилась! Чего же не поболеть! – отвечает ей Энн.

– Ну и что! Взял бы и ты с собой защитницу, что-то она и лица своего не кажет!

Энн мрачнеет и ничего не отвечает. А Малл уже вошла в азарт:

– Да, я буду защищать Оскара и поработаю за него!

– Слышишь, Ильма, какой должна быть настоящая жена! – кричит Март из загона.

Мать, подталкивая Ильму, выбирается с ней во двор:

– Нет-нет-нет, пойдем-ка отсюда, мы только под ногами путаемся! Пойдем, я лучше покажу тебе, как ткать, ты ведь хотела! – И уже с порога поучает Ильмара: – Ты, Ильмар, захватывай поменьше, и передышки делай! Не тягайся с нашими парнями!

В ответ на это Энн и Ильмар хмыкают. Ильмар уже добрался до коровьей подстилки. Ему кажется, что он весьма ловко втыкает вилы в навоз, но всякий раз вилы почему-то застревают и, пока он их высвобождает, на них остаются лишь следы навоза. Ильмар начинает уставать, Энна эта возня Ильмара, разумеется, забавляет. К нему опять возвращается чувство превосходства, которое Малл перед этим начисто из него выбила. Однако это длится недолго. Ильмар прекрасно понимает Энна: тот думает, будто Ильмар стыдится своей неловкости и проклинает эту работу. Но Ильмар совершенно спокойно, будто иначе и быть не может, просит его:

– Послушай, покажи-ка мне, как это делается, а то у меня на вилах ничего не остается! А если и остается, то никак не сбросить!

И Энн сразу же становится доброжелательным и важным, как всегда, когда может кого-то поучить. Правда, сам он никогда не терпел наставлений. Сызмала злился на Марта, когда тот пытался что-нибудь разъяснить ему. Но те, кто действительно хотят научиться чему-то, кто старательно его слушают, вызывают у него симпатию, и он терпеливо принимается втолковывать Ильмару:

– Тут чутье требуется! Если ты будешь со всей силой тащить, да еще из самой середины, то и вилы можешь поломать, начинай с краю… Вилы втыкай наклонно, не отвесно!.. Теперь же, когда поднимешь вилы, смотри, с какого края легче поддается…