Текст книги "Я — твоё солнце"

Автор книги: Мари Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава семнадцатая
Слёзы Деборы с шипением тушат раскалённые угли

Питомник был похож на дерево в ветреный день: пока я шла, все вокруг бесперебойно шептались. Люди оборачивались, когда я переступала порог, когда шагала по двору, когда поднималась по лестнице, – я бы всю свою чокнутую семейку отдала за плащ-невидимку.

– Дебо!

Тяжело дыша, Элоиза нагнала меня на повороте в коридоре.

– Я бежала за тобой…

Она обняла меня, я ответила тем же, но тут же отпрянула: все вокруг на нас пялились.

– Что такое?

– Э-э-э… давай поговорим в другом месте.

Элоиза обернулась.

– Нормально всё? – крикнула она любопытствующим. – Мы вам не мешаем?

Несколько ошеломлённых одноклассников отвернулись, едва только заметив эту фурию.

– Вообще-то, Элоиза, лучше мне сейчас вообще об этом не разговаривать.

Даже если она и обиделась, то виду не подала.

– Какашечка моя, сегодня днём в знак извине ния я куплю тебе сэндвич.

– Привет, Дебо! Привет, Элоиза.

– Привет, Виктор.

Элоиза похлопала меня по плечу:

– Встретимся у Питомника без четверти час!

И умчалась вприпрыжку.

Вот она – козочка.

А я – какашечка.

Стоило мне остаться в компании Виктора, как стайка любопытных снова вылупилась на нас. Они даже не удосужились подготовить газеты с дырками, чтобы пялиться незаметно. Нет же, таращатся не стесняясь. Ни один из них не хотел упустить ни секунды: мои несчастья явно стали поводом для сплетен.

Мы направились к классу 234.

– Я всё правильно сделал? Ну, насчёт Элоизы?

– Да. Спасибо.

– Я сомневался, но надо было что-то делать.

А прийти к тебе домой я не мог – ты это чётко дала понять.

Я не стала развивать эту тему. Что угодно, лишь бы не говорить об Адель и её идеальной груди в форме круглых кабачков.

Виктор остановился в десяти метрах от класса и взял меня за плечи.

– Послушай, Дебо, мне жаль.

– Мне тоже, но ничего не поделаешь.

– Ты не поняла. Я хочу сказать, что сожалею обо… всём. Я…

Он провёл рукой по волосам. Не глядя на Виктора, я поправила его разболтавшийся синий шарф.

Мне нравится прикасаться к коже Виктора, даже просто случайно провести ладонью под воротом футболки.

– Всё в порядке, Виктор, не переживай.

– Я же не дурак! Ничего не в порядке. Всё так сложно для меня… Я…

– Посмотрите-ка! Мокрый котёнок!

Моя подруга Таня. Давно её не было слышно.

– Что, провела плохой-плохой сочельник? Бедная малышка Дебора…

Кучка не отстающих от неё ни на шаг девок захихикала. Это было выше моих сил.

– Знаешь что, Таня? Мне насрать на тебя и твоих идеальных подружек!

– О, котёнок подал голос…

– Заткнись, – глухо перебил её Виктор.

Тут Таня обмякла: Виктор редко с ней разговаривал, а теперь и вовсе открыл рот, чтобы рявкнуть в её насквозь проштукатуренное тональником лицо – с этим сложно смириться. На её лице изобразилось что-то вроде взрывоопасного несварения, готового в любую секунду обернуться диареей.

– Но я…

– ЗАТКНИСЬ! Закрой свой рот и оставь нас в покое. Иди поиграй в другом месте, ок?

Вокруг нас столпились ученики: весь коридор слушал, как Виктор отчитывал Таню.

– Ты никому не нравишься, Таня, ты глупая, злая, в тебе море презрения и агрессии, понимаешь? Так что замолчи, ок? Оставь нас в покое и замолчи! ЗАТКНИСЬ!

Открыв рот, я вытаращилась на Виктора.

– Лувиан, Гари, Дантес – за мной, сейчас же!

Мадам Шмино цокнула десятисантиметровыми каблуками. Ворот свитера только ещё больше подчёркивал сухое разъярённое выражение лица.

Она знаком пригласила войти в класс 234 и закрыла за нами дверь. Таня преувеличенно вздохнула:

– Мадам Шмино…

– О боже, в одном Виктор прав, Лувиан: помолчите!

Петрификус тоталус.

Таня почернела, как выхлопная труба. Мне даже захотелось обнять её, чтобы немного успокоить. Хотя нет, я пошутила.

– Мадемуазель Лувиан и месье Гари, достаньте свои дневники.

Оба подчинились.

– Каждый из вас остаётся на час после уроков.

– Но…

– Мадемуазель Лувиан, думаете, я не заметила, чем вы там занимались?

Выпятив вперёд грудь, Таня одеревенела.

И чем же?

– Травлей одноклассницы. Уверена, ваши родители обрадуются такой новости.

Раздался звонок, заглушив скрип ручек.

– Месье Гари, вас я попрошу больше не кричать и не браниться в коридоре.

– Простите меня, мадам.

– А теперь вышли.

Ожидая своей очереди, я старалась не улыбаться, глядя на Таню, которую вот-вот хватит удар.

– Мадемуазель Дантес.

– Да?

– Теперь у вас будет всего полчаса на обеденный перерыв по вторникам.

– Чё?! То есть… что?

– Вы наказаны как минимум на два месяца. Ваш отец в курсе.

– Но… я ничего не сделала! Это несправедливо!

– Успокойтесь, Дебора. Речь не о настоящем наказании. Некоторые преподаватели решили подтянуть вас по своим предметам. Всё на добровольной основе.

– А…

Мне должно было полегчать?

– Месье Думаку, мне и некоторым другим учителям кажется необходимым поддержать вас в такой ситуации. Вы уже доказали, что обладаете огромным желанием учиться и добиваться успехов, и было бы жаль растратить впустую такой энтузиазм.

Месье Думак… На помощь! От одной только мысли остаться с ним наедине у меня мурашки по спине побежали. Кто ещё?

Мадам Шмино перечислила имена: мне придётся теперь заниматься дополнительно историей, географией, философией, английским и немецким.

– Такой расклад вас устраивает?

– Да. Спасибо.

– Отлично. Начнём с завтрашнего дня. А теперь впустите остальных.

Еле волоча ноги, я пошла открывать дверь. Теорема была повсюду: она таилась за каждым углом Питомника. Когда уже она оставит меня в покое и начнёт отравлять жизнь кому-нибудь другому?

Я сделала дубликат ключей для Джамаля: если вдруг что-нибудь случится, он позаботится об Изи-доре. На выходе из Питомника он чмокнул меня и удалился вместе с Виктором – парнем, который, сам того не зная, разбил ему сердце.

Я пообедала с Элоизой в нашей кафешке с супами, как в старые добрые времена, но на этот раз я угощала – спасибо, бабуля.

Я рассказала Элоизе обо всём: о нашей унизительной болтовне в сквере, о вечеринке у Эрванна, на которую меня не пригласили, о Джамале и Викторе, которые вытащили меня из этой трясины.

– Ну, зато ты нашла себе друзей-умников, таких, как ты. Могла бы и поблагодарить.

Мы рассмеялись.

Она извинилась и объяснила, что Эрванн стал занимать слишком много места в её жизни. Что скучала по мне. Эти признания текли, как мягкая нуга.

Мы решили, что полдень понедельника теперь наше время. Предупредим об этом Эрванна, Виктора и Джамаля. А вечерами четвергов мы будем возвращаться вместе домой.

Хорошее начало.

Хотя на самом деле я рассказала не обо всём.

Я не сообщила о Джамале, потому что его тайна мне не принадлежит (и уж тем более она не принадлежит Элоизе). Но и о Викторе, ну то есть не совсем: он мне нравится, но занят. Этим всё было сказано, а Элоиза не настаивала. И это чистая правда: доказуемая и доказанная.

Вернувшись, я услышала, как скулит Изидор, и пришлось бегом спускаться по лестнице, чтобы избежать катастрофы в доме. Мы чуть не толкнули консьержку по дороге. На сей раз я даже слушать не стала весь этот бред о шерсти, которой усыпана лестница. После происшествия с мамой я застряла между плохо сдерживаемой яростью в адрес кого угодно и каким-то ватным безразличием. С другой стороны, вата – это неплохо. Она подавляет шум.

На Париж обрушился сильный дождь, пришлось натянуть капюшон. В сквере вода собиралась в лужи, кора деревьев блестела. Заметив у детской горки леди Легинс, завёрнутую в ярко-зелёный плащ, я повернула в другую сторону, чтобы не столкнуться с ней. На закрытом для пешеходов газоне уже спали утки, спрятав клювы под крыло.

Высушив волосы, я сорвала записки с зеркала и убрала их в ящик стола.

Невероятно: квартира задышала.

Папа вернулся к восьми с пиццей, и мы поужинали в гостиной: я больше и носа не показывала на кухне. Это место стало мне противно.

Мы зажгли две маленькие лампы по краям от дивана. Из-за содранных жалюзи на пол оранжевым квадратом проливался свет от фонарей снаружи. Папа до сих пор не починил окно.

– Хочешь поехать завтра со мной в больницу?

Я трусиха.

Я не видела маму с той самой ночи тридцать первого декабря. Просто не могла.

– Твоей маме лучше. Она уже очнулась.

С моего кусочка пиццы на пол упал кусок поми дора.

– Завтра ее переведут в психиатрическую ле-чебницу. К ней можно будет приходить. И вроде как последствий для здоровья тоже не предвидится.

Было слышно только Изидора, который громко жевал кусок помидора. Однако, высунув язык наружу, он его выплюнул и сел напротив меня, пуская слюни на ковёр и виляя хвостом.

– Никаких последствий?

– Никаких. Ты пришла вовремя. Она наглоталась снотворного. Ещё несколько минут и… Ты спасла ей жизнь, Дебора.

Отец расплакался.

Глава восемнадцатая
Сегодня ночью Дебора может написать самые грустные в мире стихи

Только на следующей неделе я нашла в себе силы и отправилась в психиатрическую больницу. Было светло, сквозь пенистые тяжёлые тучи пробивался луч солнца, однако само здание мне показалось зловещим, похожим на старого, немощного стража, который забыл, что такое смех.

Вчера у меня было первое дополнительное занятие. С месье Думаком. Мы сидели бок о бок и разбирали предыдущий урок. Он со мной разговаривал, даже не стараясь имитировать фюрера в ветреный день. Всё было ещё хуже: он рассказывал интересно. Средний Восток больше не казался мне запутанным набором слов, я начала что-то понимать, причём настолько, что даже почти забыла о запахе изо рта месье Думака: оттуда воняло протухшим устричным соусом. Однако теперь я думаю, что он носит парик: верхние пряди выглядят иначе, чем волосы у шеи. И странно блестят. Да и цвет чуточку темнее… Я должна это как-то проверить: учитель истории в парике – такое не каждый день встречается.

Я подошла к больнице. Кровь в моих венах превратилась в ледяную обезболивающую жидкость.

Внутри плохо пахло, какой-то смесью столовой и моющего средства. Приготовившись увидеть индейца Вождя или Джека Николсона, я направилась к регистратуре.

– Здравствуйте, я к Анне Дантес.

Девушка за стойкой улыбнулась и посмотрела что-то на компьютере. Волосы её были собраны назад заколкой в форме узла – такого же тугого, как и ком у меня в горле.

– Ой…

Что на этот раз?

– Вы член семьи?

– Я её дочь.

– Мне очень жаль, но мадам Дантес отказалась от посещений.

Это какая-то шутка? Мне захотелось рассмеяться ей в лицо. Апогей теоремы. Верх унижения. Вселенная своей гигантской лапой залепила мне пощёчину прямо в рожу.

Моя мама не хочет меня видеть.

– Доктор Шапенас поддерживает её решение.

Я не могу вас впустить.

Я смотрела на неё глазами ящерицы, которую раздавил трактор.

– Но… мой отец приходил, не так ли?

– Его тоже не впустили. Он оставил письмо.

– А.

Дамы и господа, остроумный ответ Деборы тут же лишит дара речи любого умника!

– Ну что ж, спасибо…

Я отвернулась. Всё вокруг было слишком белое.

– Мадемуазель!

Девушке было неловко.

– Вашей маме лучше. Весь персонал так говорит. Принесите письмо, уверена, она будет очень тронута.

Шутите?

На улице, казалось, даже деревья показывали мне средние пальцы своими голыми ветками.

Развалившись на диване и прижав к подбородку тарелку, я за обе щёки поглощала макароны с маслом.

Даже не услышала, как вернулся папа. Он смотрел на меня, но я ела, не обращая внимания.

В конце концов, он же больше здесь не живёт, так?

– Отлично! Макароны с маслом! Умираю с голоду…

– Ага, супер. Почему ты мне не сказал, что она отказалась от посещений?

Не снимая пальто, он присел на край дивана.

– Потому что думал, что с тобой она захочет встретиться.

– Не угадал.

– Мне очень жаль, Дебора.

– А вот мне не очень.

– Ты можешь ей написать, знаешь?

– О, ну конечно! Вы там записками обмениваетесь или что? Она не хочет меня видеть!

– Ты можешь посмотреть на это и с другой стороны…

– Это как?

– Она не хочет, чтобы её видели.

Я перестала жевать.

– Ей стыдно, она не знает, как поступить.

А вот об этом я не подумала.

Мучилась весь день, телефон отключила, думала, что мама больше меня не любит. Я, я, я…

Папа встал, снял пальто и аккуратно повесил его на вешалку в коридоре. Он сутулился.

– Дорогая…

– Да?

– А ты… как сказать… тебе не хочется с кем-нибудь встретиться и поговорить?

– Ты про мозгоправа?

– Да.

– Нет. Не думаю. По крайней мере, не сейчас.

Я накалывала макароны на вилку: клак, клак, клак. – Может, тебе полегчает. Там, где ты можешь свободно говорить и… тебя не осудят. Ты могла бы открыться.

– Всё нормально, правда. Дай мне свыкнуться для начала.

– Хорошо.

– Макароны надо будет подогреть.

Он почесал шею и направился на кухню.

– Папа!

– Да?

– Ответь мне на один вопрос.

Он выглянул из кухни. Ему тоже надо свыкнуться с шоком. И не с одним. А я не хотела этого замечать, вот и всё.

Давай.

– Записки…

– В прихожей?

– Их развесила не я, а мама.

Он вернулся в гостиную.

– Твоя мама?

Он взглянул в окно, потом на меня. На лбу проступили морщины.

– Ты их выбросила?

– Нет… просто убрала. И это номер галереи «Левиафан». Я туда ходила, но они никогда не слышали о маме.

Пристально разглядывая меня, папа скрестил пальцы у подбородка.

– Почему ты ничего мне не сказала? – прошептал он.

– А с каких пор мы с тобой вообще разговариваем?

Вонзив кинжал прямо ему в живот, я бы наверняка сделала не так больно.

Он вернулся на кухню, и я услышала металлическое щёлканье выключателя на плите под кастрюлей.

Завтра четверг.

Я не вставала.

Не хотела идти в Питомник.

Не хотела смотреть на этих идиотов, хихикающих за моей спиной. Надоело быть «девочкой, чья мама хотела покончить с собой». Меня нельзя свести к этому ярлыку.

Сегодня я буду бестолково лежать под одеялом и ни о чём не думать.

Среди всей этой неразберихи я решила вернуться к Виктору Гюго. Получилось лучше, чем путешествие на ковре-самолёте, однако я зла на него.

Гюго – это слишком. Ему пофиг на меня, он меня убивает, мучает. Сам он умер уже много лет назад, но каким-то чудом живёт в моей голове. Когда Мариус расхаживает перед Козеттой, сидящей в саду на скамейке, я вижу себя: как игнорирую Виктора, но одновременно переживаю, что он меня не замечает. Когда Мариус думает, что прыгающие воробьи подсмеиваются над ним, я его понимаю. Когда он делает вид, что читает, не в силах сосредоточиться, поскольку Козетта сидит с другой стороны аллеи, я его понимаю. Когда он ослеплён, когда не спит, когда в исступлении дрожит, когда сердце его бьётся так сильно, что у него темнеет в глазах, – я понимаю его. Точнее, Виктор Гюго меня понимает. Когда он говорит: «Если бы не было ни одного любящего существа, погасло бы само солнце», я плачу. И этот голубоватое сияние вокруг Козетты – я его тоже вижу. Виктор сияет, Виктор – это фонарь в моей ночи, даже если он занят, даже если у меня ни единого шанса. Из-за Гюго я вдруг понимаю, лёжа в своей кровати, что люблю Виктора. Люблю по-настоящему. И ничего не могу с этим поделать. Буду любить даже из тени – тут мне никто не поможет.

До конца учебного года осталось пять с половиной месяцев. Они будут сущим адом.

В 16:04 отец отправил СМС: «Я сходил в галерею. Там действительно никто не знает твою маму. Ума не приложу. Люблю тебя».

Я ответила: «Я тоже тебя люблю».

Потому что вреда от этого точно не будет.

Потому что это правда.

Мне не хватает маминых аппликаций. Квартира пуста.

В 17:56 Джамаль спросил, могут ли они с Виктором зайти ко мне в гости. Я согласилась. Какая я жалкая: любовь – это наркотик: вредит здоровью, но без него никак. Мне нужна доза. По имени Виктор.

Я приняла душ, и, если хотите знать, давно пора было.

Поднявшись на шестой этаж, они едва дышали.

Виктор пришёл ко мне в первый раз. Я убралась в комнате.

– Привет, красотка! – воскликнул Джамаль. – Ты не в пижаме?

– Ну это уж как-то совсем…

– Привет, пёсик! Узнаёшь своего друга?

Изидор прыгнул на Виктора, тот потерял равновесие и рухнул на меня. Резко вскочив, он протянул мне кипу листов.

– Сегодняшние занятия.

– Спасибо. Я только что заварила чай. Будете? У вас носы красные.

– Снаружи минус сорок, будто мы в Антарктике. Удивлён, что мы не встретили пингвинов по дороге.

Они сняли куртки, и Джамаль рухнул на пол. Виктор же сел на диван и осмотрелся. Какой он милый с красным носом…

А

Д

Е

Л

Ь

Изидор помчался к нему и прижался носом к причинному месту – он так часто делает. Виктор попытался отпихнуть пса, но Изидор не сдавался, и бедняга покраснел. Я разливала чай потрём чашкам, стараясь не заржать.

– Э-э-э… Дебора?

Но это было сильнее меня – заржала.

– Ха-ха-ха! Прости… Ха-ха! Изидор, оставь Виктора в покое, уверена, он чистый!

– Что?

– Ну ты же помылся?

– Я… Изидор, слушай хозяйку! Иди нюхать зад кому-нибудь другому!

– Я не его хозяйка.

– Ну теперь моя очередь смеяться! – воскликнул Джамаль. – Конечно! А Гертруда не мой тарантул!

– О чём ты?

Я уселась по-турецки на полу. Так чудесно оказаться здесь с ними, гостиная наполнилась словами, смехом. Даже Изидору нравилось.

– Ты шутишь, Дебо?

– Его хозяйка – моя мама.

– А как собака признаёт своего хозяина? – спросил Виктор.

– А с каких пор ты разбираешься в собаках? Ты никогда раньше не видел Изидора!

– Я спец по собакам. У меня целых тринадцать лет был пёс, помесь лабрадора и какой-то неопределённой породы. И звали его Пёс.

– Смотрю, вы особо не заморачивались…

– Ну да, мы его взяли щенком.

– А почему его звали Пёс?

– Это я узнал гораздо позже. Один раз, когда мне было лет десять-одиннадцать, мы пошли гулять в лес. Пёс, наверное, заметил кролика или какого другого зверька, помчался за ним и исчез.

– И вы так его и не нашли?

– Нашли, но мои родители часами горланили в лесу, чтобы засранец Пёс вернулся. И тут – о ужас!

– Что?!

Слушая Виктора, мы с Джамалем даже дышать перестали. Конечно… не буквально.

– Я узнал настоящее имя Пса! Потому что, мои дорогие слушатели, Пёс – это сокращение!

– От чего?

Виктор сделал глоток чая, наслаждаясь произведённым впечатлением и заведённой публикой. Как же он бесит! Настолько, что я дождалась, пока Виктор поставит чашку на место (а то ошпарится ещё), и бросила ему в голову свой носок.

Последний гвоздь в гроб Деборы.

Да КТО вообще так делает? Уверена, Козетта не кидалась носками в рожу Мариуса!

– Дебора! – обиженно вскрикнул Виктор, но улыбнулся (по крайней мере, я надеюсь).

– Извини! Слишком интересно! Но носок чистый, я только что его надела!

– Да ла-а-адно, всё нормально, – вмешался Джамаль, – ты же не трусами в него кинула.

– Ты вправду это произнёс?! – завопила я.

Они с Виктором согнулись пополам от смеха. Джамаль похлопал меня по спине, Изидор зарычал, и всем пришлось умолкнуть.

– Хорошо сказано, Изидор! Я тоже хочу послушать историю о Псе до конца.

Моему лицу, похожему на помидор, позавидовал бы мак, а Виктор как-то странно пялился на меня. Я раньше не замечала у него этого взгляда, поэтому не могла расшифровать, что он значит.

– Так, ты продолжишь или второй носок бросить?

Лучшая защита – это нападение… разве нет?

– Хорошо, барабанная дробь… Так я в ужасе обнаружил, что Пёс – это сокращение от?..

– Песок?

– Пестунья?

– Пестрянка?

– Песо?

– Хуже.

– Хуже Пестрянки?

Виктор кивнул и подул на чай.

– Песец.

– Да ладно?!

– Мама назвала пса Песец. Песец! И в солнечный воскресный день в лесу, полном гуляк, она начала орать его полное имя: «Песе-е-е-е-е-ец! Песе-е-е-е-е-е-е-ец!»

– Я… не могу… в это… поверить! – задыхалась я от смеха.

Виктор протянул мне телефон:

– Сама ей позвони!

Четыре минуты мы ржали без остановки: я с трудом переводила дыхание, Джамаль угорал, обнажая свои клыки, которые были похожи на две антенны. Пока я умирала со смеху, глаза Виктора превращались в дир узенькие щёлочки на его прекрасном лице.

Наконец я успокоилась, меня охватила невероятная радость.

– Так вот, – продолжил Виктор свою мысль, – собака признаёт хозяина в том, кто с ней гуляет и её кормит.

Я посмотрела на позорного пса:

– Изидор?

Его хвост ритмично застучал по полу.

Они ушли около восьми. Мы договорились собраться у Джамаля в субботу и посочинять «изящные трупы». Не могу сказать, что против капли нормальности в этом жестоком мире.

Я убрала чашки, крошки от печенья, и едва открыла книгу, как услышала поворот ключа в замке прихожей. Мой небритый отец промок насквозь.

– Дождь идёт?

Ах да, снаружи лило как из ведра.

– Ливень. Я столкнулся с твоим другом, забыл, как его зовут.

– Джамаль.

– И со вторым парнем.

– Угу.

Ожидая ответа, отец уставился на меня. С его пальто вода капала на ковёр – кап, кап, кап; я сделала вид, что читаю. Он вернулся в прихожую, снял верхнюю одежду и стариковские ботинки, повесил пальто на вешалку и поставил обувь под батарею в прихожей. Каждое его движение было чётким, аккуратным, однако, когда он приблизился ко мне, чтобы запечатлеть холодный поцелуй на лбу, всё это сменилось неловкостью.

– Тебе лучше?

– Угу.

– Хорошо провела день?

– Угу.

– А этот парень, Джамаль…

– Послушай, папа, мы просто друзья, ок?

– Ок! Хорошо!

Он исчез, но потом вернулся, вытирая полотенцем мокрые волосы. Полотенце было розовое, но мой отец не замечает таких деталей. Что он вообще замечает?

– Вот ты обвиняешь меня в неразговорчивости, но я делаю, что могу! – начал он так громко, что я подпрыгнула. – Ты затыкаешь меня каждый раз, когда я пытаюсь, так дела не делаются!

Я громко вздохнула. Само его присутствие бесило меня.

– Ты хочешь, чтобы я был внимательным, но не слишком, чтобы слушал тебя, но без фанатизма! Дорогая моя, это так по-женски!

– Ты не мог этого сказать. Ты только что выдал самую антифеминистскую речь на свете за всю историю этой квартиры.

– Да, ты права, я выразился как идиот.

– Ну почему же «как».

Мы сверлили друг друга взглядами. В комнате смердело обидой и недосказанностью.

– Дорогая моя…

Вдруг он весь обмяк. Подойдя к креслу напротив, он сел и закинул голову на спинку.

– Послушай, если ты думаешь, что ответственность за происходящее лежит на мне… что твоя мама хотела покончить с собой, то надо вскрыть этот нарыв, – решил он не ходить вокруг да около.

Шум дождя оглушал: он будто пролился между нами, на мою голову, волосы, продырявил кожу, словно кислота, добрался до костей, мышц и растворял меня на диване, разъедал.

Я заложила пальцем страницу, которую читала, и закрыла книгу, сжав её так сильно, что текст отпечатался на коже. Не в силах посмотреть отцу прямо в глаза, но и не в силах сдерживаться, лгать, я исподлобья взглянула на него.

– Конечно, ответственность на тебе. А на ком ещё? – прошептала я.

Он уставился на меня, открыл рот и цокнул языком.

– А ты знаешь, почему я ушёл, дорогая?

Он продолжал называть меня «дорогая».

– И знать не хочу.

– Возможно, но я хочу тебе рассказать, это необходимо. Ну, как поступим?

Я не двигалась с начала разговора. Спина затекла, было больно. Папа же сдувался с каждым произнесённым словом, сморщившись, как сгнивший фрукт.

– Выслушай меня, пожалуйста.

Голос его звучал смиренно, и моя ярость угасала.

– Пожалуйста.

Я положила книгу разворотом вниз, чтобы не потерять страницу, и вжалась в диван.

– Говори.

– Спасибо.

Он смотрел на меня, но переводил взгляд на окно, на потолок или под ноги через каждые две-три фразы, словно хотел сбежать любой ценой.

– Развод – это вина обоих. Я не хочу оправдываться, пойми меня правильно, но это правда: когда пара расстаётся, ответственность лежит на обоих.

Он сцепил пальцы у подбородка – он всегда так делает, когда сосредоточен. Мне показалось, что он забыл обо мне, однако папа продолжил:

– Внутри твоей мамы есть огромная пустота, которую мне не удавалось заполнить. Гигантская пустота. И я больше не мог этого выносить.

Удивительно, но я поняла, о чём он.

– Что-то в ней было для меня всегда неуловимым. Сначала это казалось привлекательным: смогу ли я разгадать и приручить таинственную красавицу Анну? Но годы шли, и твоя мама до сих пор ускользает от меня. Часть её мне не принадлежит, и в этом не было бы такой проблемы, если бы эта часть не была гигантской. Анна сама создала свою личность, свой характер, но ключ к ним мне не дала. Вместо этого она построила между нами стеклянную стену, которая граничит со страной, где мне нет места. И твоя мама всегда такой была. Мне же нужны отношения попроще, но, главное, главное, я хочу, чтобы во мне нуждались. Сегодня же я чувствую себя мебелью. Мне хочется изменить свою жизнь. Я хочу быть кому-то нужным.

– Ты мне нужен.

Он улыбнулся:

– Ты понимаешь, что я хочу сказать…

И это правда, моя мама парит, она плывёт в водах своего одиночества, и хвала тому, кто осмелится за ней последовать. Мой отец пытался.

И сдался.

Он уходит, капитулировав.

– Я не жду от тебя понимания, дорогая моя, но хочу, чтобы ты знала. Я не плохой человек и не злодей. Миллионы пар расстаются, но редкие из них доходят до такой катастрофы. Если твоя мама сделала… то, что сделала, думаю, это не из-за меня. Думаю, это по той же причине, которую я пытаюсь разгадать с нашей первой встречи. И я никогда не расшифрую эту тайну, мне жаль. Мне правда очень жаль.

Я почувствовала мерзкий запах гари.

Выругавшись, папа побежал на кухню. Вглядываясь потерянными глазами в эту мамину страну, до которой ему никогда не добраться, он ел почерневшие макароны.