Текст книги "Я — твоё солнце"

Автор книги: Мари Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава одиннадцатая
Позабыв обо всём, Дебора мчится на свидание

Виктор назначил мне встречу на станции Дан-фер-Рошро. Я приехала на десять минут раньше, удивившись, что теорема непрухи отправилась, судя по всему, на каникулы: дождь объявил забастовку. Прислонившись к перилам у метро, я достала книгу: «Такая загадочная, далёкая, умная… Немного помады, и нет образа чувственнее». Карри – моя наставница.

Пришлось нахмуриться, чтобы сосредоточиться: какая-то блондинка в сапогах, облепленных стразами, вдруг почему-то решила, что мир должен узнать всё о её жизни: «Ну так вот, парень говорит мне, что скидку на куртку не сделает, а я ему: подождите, тут же написано – пятьдесят процентов на все товары; может, эта куртка не ваш товар? Этот идиот что, думает, у меня молотый кофе вместо мозга?» Короче, вынуждена признать, в какой-то момент Виктор Гюго проиграл эту битву. С книгой в руках я задумалась, вслушиваясь в долгую вереницу звуков вокруг.

– Привет… Похоже, интересная книга! – крикнул Виктор, показавшись из пасти метро.

Он чмокнул меня, прикоснувшись к щеке трёхдневной щетиной, на удивление мягкой.

– Да не, просто тут одна девица ждёт кого-то и… Вот он, в десяти сантиметрах от меня, стоит, наклонив голову немного вправо – у него и правда один глаз темнее другого.

– И я… Пф-ф-ф, забудь. Я купила билеты на всех.

– Ты просто идеальна. Разве что зубы немного испачкались в помаде, если могу позволить себе замечание, – добавил он, нахмурившись.

Я недоумённо уставилась на него, как вдруг Виктор потёр пальцем свой резец.

– Вот тут!

И снова теорема сыграла злую шутку там, где её не ждали. Стараясь не поддаваться разочарованию, я спохватилась и стыдливо протёрла зубную эмаль, а потом, даже не задумавшись, выставила напоказ всю челюсть, будто в просьбе вытащить застрявший кусочек салата.

– Ну вот. Всё отлично.

Вместо мук стыда по моему лицу невольно поползла слащавая улыбка – я её чувствовала всеми фибрами души и хотела только одного: чтобы она исчезла. Но вот только Виктор пялился на меня, а лыба расползалась всё шире. Я сияла, как дурочка, словно у меня было свидание с самим Господом Богом.

Я с Виктором. Наедине. В первый раз.

Чтобы прогнать эту предательскую улыбку, я укусила себя за щёку изнутри. Сунув руки в карманы джинсов, Виктор высматривал автобус.

– Как прошли каникулы? Хорошо?

– Ужасно.

И когда я только научусь молчать?

– Это всё из-за твоего талмуда? – предположил Виктор, кивнув в сторону «Отверженных».

– Нет, конечно нет! – принялась защищаться я, убрав книгу в карман. – Гюго как раз был самой весёлой частью каникул…

Так я оказалась на перекрёстке нашей дискуссии: либо сказать ему правду – и он тут же сбежит, либо соврать и приукрасить мою тоскливую жизнь – перспектива соблазнительная, но можно попрощаться с отношениями, основанными на доверии, либо перестать размазывать мои жалкие дни по тротуару, как блевотину, и спросить, как прошли его каникулы. В последнем случае я рискую услышать подробности о том, как он изучал ротовую полость своей подружки, работая языком десять дней подряд. Двести сорок часов.

– А вот и автобус! – объявил Виктор.

Спасена. Я протянула ему билет.

– Сколько я тебе должен?

– Нисколько, пустяки…

– Погоди, ты же не собираешься оплачивать всю дорогу туда-обратно до аэропорта?!

Гигантский автобус остановился ровно передо мной, и я зашла внутрь.

– Ладно, ок, – сдался Виктор, войдя следом. – За мной должок.

Я прошла к четырём местам, расположенным друг напротив друга, однако Виктор взял меня за рукав и потащил к двойным. Я села у окна, а Виктор плюхнулся рядом.

Я сидела так близко, что чувствовала цветочный запах его стирального порошка. Среди рыжеватой торчащей щетины виднелась родинка. А его ресницы…

– Ну так что там с каникулами? – настаивал он.

В тридцати метрах от автобуса маленькая старушка в развевающихся штанах тащила за собой чемодан. Измученные артритом руки стиснули ручку так сильно, что побелели, как её волосы.

Последние пассажиры зашли внутрь.

Сдвинув очки на кончик носа, старушка торопилась, спешно перебирая крохотными ножками, однако чемодан был слишком тяжёлым.

– Дебора, ты обиделась?

Двери автобуса закрылись.

– Подождите!

Недолго думая, я подскочила, перешагнула через Виктора, навалившись попутно на него всем своим весом, и помчалась по проходу, размахивая руками:

– Подождите! Пожалуйста!

Я растолкала стоящих пассажиров. Водитель уже включил первую скорость и отъехал на метр.

– ПОДОЖДИТЕ!

Заметив меня в зеркале заднего вида, он остановил автобус и недовольно повернулся. Какой огромный нос!

– Спасибо, месье…

Я перевела дух:

– Это… просто…

Я умирала от нехватки кислорода, но старушка добежала до автобуса и постучала в дверь – водитель наконец-то заметил её. Я кивнула:

– Вот… это… она…

Двери открылись, и я помогла бабуле затащить чемодан – уверена, он весил больше, чем она сама. Надеюсь, там не было расчленённых трупов – это бы явно отравило торжественность момента.

Автобус качнулся, и я вернулась на место, смутившись от вереницы глаз, следивших за каждым моим движением.

Виктор встал и пропустил меня на кресло.

– Не знал, что ты любишь старичков, – прошептал он.

– Просто обожаю. Их, конечно, много, и они могут вести себя как идиоты, но чаще всего они такие трогательные. Беспомощные. Мне нравятся немного потерянные старики; сама не знаю почему, но мне сразу хочется им помочь.

Виктор уставился на меня долгим – слишком долгим – выразительным взглядом. Он пялился так, что я в итоге отвернулась к окну, не в силах выдерживать эти жгучие глаза. Автобус проехал по широкой авеню, остановился на светофоре и повернул направо. Виктор наклонился ко мне:

– В прошлом году умер мой дедушка. У него чердак потёк, как говорят на севере, но он всё равно жил дома.

Виктор говорил шёпотом. Его дыхание касалось моих волос: два расположенных бок о бок сиденья отгородились от всего автобуса. От целого мира.

– Каждый день к нему приходила медсестра, мама и тёти тоже заглядывали по нескольку раз за неделю. Но однажды дедушка вышел на улицу – мы до сих пор не знаем зачем. В одних тапочках… И его сбил какой-то дебил на повороте, не остановившись у пешеходного перехода. Мгновенная смерть. Я много раз представлял его распластанным на асфальте, может даже в какой-нибудь нелепой позе. Тапочки, наверное, разлетелись в разные стороны, сморщенное лицо, израненные руки. Но для прохожих и больных на голову зевак он был никем в то утро: просто незнакомый старик. Как и любой другой. Валяется тут на дороге. Тело увезли, а тапочки остались. Мама нашла один на следующей неделе. Дедушка умел рассказывать истории, как никто другой, играл «Форель» Шуберта на аккордеоне, воевал, разворачивал поезда, освобождал пленников и сражался в рядах Сопротивления.

Я повернулась к Виктору, но тот потерялся где-то далеко в своих мыслях.

– Ну а я вот люблю спасать старушек в беде.

Он улыбнулся:

– Я рад, что ты поехала со мной.

За окном мелькали улицы Парижа.

Я тоже была рада.

В аэропорту Орли народу было битком. Когда мы наконец-то нашли выход, из которого должен был появиться Джамаль, Виктор цокнул языком:

– Жаль, мы не взяли с собой листочки. Могли бы подшутить над ним… Написать имя огромными буквами, как для разных звёзд, которых встречают личные водители.

Я достала блокнот:

– Такие подойдут?

– А можно взглянуть?

– Э-э-э… нет.

Ты очень загадочная девушка, Дебора Дантес!

– Это проблема?

– Да нет, даже наоборот.

Не хватало мне тут ещё покраснеть.

– Я записываю сюда всякое. Цитаты, например.

– М-м-м-м, по ним столько можно узнать!

– Ну попробуй, может, и поймёшь, – раздражённо ответила я и помахала рукой, будто месила воздух.

Виктор погрузился в чтение.

Мне становилось неловко.

– «И слово ведь – живое существо».

– Это из «Созерцаний».

– «О, глупец, возомнивший, что я – не ты!»

– Там же, в предисловии.

Он перевернул страницу. Вторую.

– Так что напишем для Джамаля?

Виктор наконец отлип от моего блокнота.

– Я никогда не читал Виктора Гюго, но, наверное, стоит попробовать. Даже желание появилось.

– Да что ты говоришь!

Меня мучили вопросы («Раз ты не знаешь Гюго, что читаешь? Французскую литературу? Американскую? Современную? А ты вообще читаешь?», или же более прозаические: «Тебе нравится нуга?»), но я молчала. Виктор занят. Виктор занят.

Виктор занят.

В итоге мы написали большими буквами прямо в блокноте: «Принц тарантулов» – и принялись ждать.

– В начале года я придумала Джамалю прозвище.

Я должна была избавиться от этого груза.

Из-за двери показались первые пассажиры. Виктор размахивал блокнотом, как водители.

– Да ну? И какое?

Я прикусила губу.

– Человек-тарантул.

Виктор оторвал взгляд от потока путешественников.

– Человек-тарантул? Да это же офигенно! Быстрее, надо переписать!

Я вырвала блокнот из его рук, зачеркнула написанное и перевернула страницу.

– Вау! Привет!

Слишком поздно: Джамаль заметил нас и улыбался, как я совсем недавно у метро – словно дурачок.

Рада его видеть.

Я вздрогнула, когда Виктор разболтал ему прозвище, но Джамаль только рассмеялся.

– Поехали ко мне ужинать? Закажем пиццу. На этот раз без тарантулов.

Я протянула ему билет, и под звук крутящихся колёсиков жёлтого чемодана мы направились к автобусу.

Каникулы наконец-то начались.

Глава двенадцатая
Дебора понимает, что прошлое осталось в прошлом

Завтра в школу.

Надеюсь, Элоиза жива.

Иногда, растянувшись на кровати или медитируя на узоры ковра в гостиной, я представляю себе: Элоиза сожалеет о своём поведении. Так сожалеет, что ползает передо мной, смотрит глазами обкуренного гашишем наркомана, из её носа текут сопли, а голос дрожит: «Прости, Дебора, я так скучаю, ты моя лучшая подруга, жизнь без тебя потеряла всякий вкус – даже вкус жжёного пластика, и…» В этот момент я прихожу в себя и хихикаю. Элоиза выключила меня из своей жизни, как канал телемагазина.

Я вычистила своё сочинение: тезис, антитезис, синтез.

Завтра встречусь с Джамалем и Виктором в Питомнике.

Последние три дня каникул я провела с ними. И много всего произошло.

Для начала, я познакомилась с Гертрудой – правда, через террариум, я ещё не окончательно спятила. Лучшим описанием этого тарантула будет: «Форма и уродство паука, мохнатость орангутанга».

По части шерсти она бьёт все рекорды. Уверена, из неё можно наделать одеял. Что же касается размеров «с тарелку», как говорил Джамаль, так вот: это вам не десертное блюдечко. Гертруда больше смахивает на блюдо для пирога. Она такая огромная, что реально видны глаза. Я взяла слово с Джамаля, что он не станет её выпускать в радиусе двадцати километров от меня.

Я ела много пиццы, но это не самое интересное.

У Виктора хороший вкус: из рок-музыки он слушает «Намбер 30», «Фьюриус рэббитс», «Динго Динг», а ещё «Дэд блю гёрл». А ещё ему нравятся Филип Гласс и Арво Пярт – довольно распространённые предпочтения. Элоиза говорила: «Этот бородатый старик скучный до смерти, а его музыка похожа на крик моей бабушки, когда она ударяется мизинцем на ноге о ножку стола». Виктор же от него фанатеет. Я пытаюсь прогнать мысль о том, что подобное совпадение вкусов – просто знак небес, но выходит так себе.

Мы поставили Джамалю песню «Братья». Он пообещал, что попробует послушать снова.

Джамаль, в свою очередь, показал нам все фотографии из Баальбека (довольно красивого города, стоит туда съездить) и рассказал, как ходил в кино в Бейруте: во время фильма все громко говорили по телефону. Однако он не спросил Виктора, как тот провёл каникулы: наверное, они созванивались, и говорить было не о чем. С Адель всё глухо. Я тоже не спрашивала.

Мы часами играли в «Чепуху». Чаще всего я выигрывала. Ещё я им рассказала о своей жалкой вылазке в галерею «Левиафан» – даже легче стало оттого, что поделилась с кем-то этой беспросветной тайной. Они тоже не могут ответить на все эти «как» и «почему».

В субботу, пока Джамаль бросал живых кузнечиков Жозефине (у меня волосы дыбом от одного только воспоминания об их дёргающихся антенн-ках), Виктор настоял, чтобы я рассказала, о чём мы говорили с мадам Шмино. Я сказала правду: что она дала мне совет; что я никогда не была примерной ученицей, но в этом году достигла дна; что я не умею выстраивать мысли друг за другом – короче, что в голове у меня каша.

– Ну с твоим отцом и прочей фигнёй ничего удивительного, – прокомментировал Джамаль.

Слово за слово, и Виктор поведал нам о своей матери, которая легко впадает в депрессию.

– Она неделями может лежать в кровати. Когда счёт идёт на месяцы, моя сестра бесится и начинает названивать ей каждый день, будто её дочерние домогательства помогут. Такая дура! Отец спит на диване с тех пор, как мы переехали. Так что ночью я просыпаюсь и иду проверять, дышит ли мама. Пересчитываю таблетки снотворного в аптечке.

Так мы узнали о существовании его сестры: на десять лет старше, которая учится в докторантуре, и не где-нибудь, а в Оксфорде, и зовут её Маржори. Могли бы назвать и получше. Виктор показал нам фотографии; они совсем не похожи, что логично. У них разные отцы. До меня долго доходило. Мама Виктора – профессор филологии, работает в университете. Похоже, урвать местечко в Париже – настоящая война, которую она выиграла, однако битва забрала все её силы.

И тут я вспомнила о своей маме: она похожа на заложника, который провёл три месяца в подвале. Однако она не срастается с кроватью, а клеит записки на зеркало и вырезает фотографии. Это тоже депрессия или как?

На мой вопрос Джамаль с Виктором глубоко вздохнули в знак своей некомпетентности.

Наконец Джамаль тоже рассказал нам о своей маме. У него было море фотографий.

– Она была художницей. Тётя начала свой бизнес благодаря маме. Теперь она торгует произведениями искусства, но тогда была никем. Мама рисовала с тех пор, как ей исполнилось восемь, и была очень талантлива, даже прославилась. Именно она перевезла тётю в Париж и заставила учиться в Школе Лувра.

Его мама была очень стройной брюнеткой с миндалевидными тревожными глазами и высоко поднятыми, красиво очерченными чёрными бровями. Та же широкая улыбка, что и у Джамаля, – на фотографии удалось запечатлеть какую-то статичную грацию.

– Когда-нибудь я вам покажу комнату, где хранятся её картины.

– Твоя тётя, случайно, не знает никого из галереи «Левиафан»?

– Могу спросить, но не думаю: она работает с антиквариатом.

Вот так «выгодно» для себя я сменила тему разговора, однако поняла это гораздо позже – само сочувствие.

В воскресенье днём я не выдержала и рассказала им о своих играх с толковым словарём.

– У меня есть идея! У меня есть идея! – засуетился Джамаль.

Он взял листок и попросил меня написать существительное в единственном числе. Какой-то бред, но я подчинилась и завернула бумажку, чтобы спрятать написанное слово. Виктор добавил глагол в третьем лице единственном числе: так мы продолжали вслепую, а потом развернули листочек: «Стиральная машина блюёт зубами под мостом с цветами».

Ровно в эту секунду родилась наша традиция – «Изящный труп»[4]4
  В 1920-х годах сюрреалисты Жак Превер и Ив Танги так назвали свою игру в «Чепуху», которую часто использовали для коллективного творчества на грани абсурда. Игра получила своё название благодаря одной из первых фраз, которые таким образом составили сюрреалисты: «Изящный труп выпьет молодое вино». Игра также проводилась с рисунками и коллажами: следующий игрок дорисовывал или доклеивал часть неизвестного ему изображения. – Примеч. пер.


[Закрыть].

И мы провели остаток дня за этим занятием.

Иногда «труп» был испорчен, фраза звучала фальшиво, а выражение получалось тяжёлым и вязким – такое никому не нравилось. Но когда случай прекращал капризничать и благословлял наше дело, мы орали от радости и волшебного результата.

Я придумала записывать такие фразы в специальный блокнот.

Повеселев от этого нейронного фейерверка, я решила рассказать парням о Фантине, её волосах и зубах.

Знаю, что не следует так делать, но не могу не сравнивать: с Элоизой я никогда не переживала таких насыщенных моментов. Она предпочитала болтать о косметике.

Ужас. Я говорю о ней в прошедшем времени

Один раз у Виктора зазвонил телефон, и он удалился: его голос резко изменился, и я знала, что это была Адель. Такая тёплая, даже… интимная интонация. Мне показалось, что моё сердце обрабатывают овощечисткой.

– Хочешь чаю?

Я последовала за Джамалем на кухню. Его голос звучал тускло.

Виктор показался минут через десять.

– Адель приедет на Новый год в Париж!

– Супер! – воскликнула я как можно радостнее.

– А! Наконец-то мы с ней познакомимся! – добавил Джамаль.

И мы обменялись странными подмигиваниями.

Ну вот и вся история, завтра в школу. На дворе ночь, 1:27. Изидор улёгся под дверью в мою комнату и испускает тихую прерывистую череду пердежа, врывающегося ко мне внутрь. Ненавижу этого пса.

Я и забыла, что Элоиза уезжала в Испанию. Моё лицо бледное, как гипс, а её – загорелое, как све-жевыпеченная булочка. Однако это единственное, что я заметила, потому что она шагала в пятнадцати метрах впереди, прилипнув к пустоголовому Эрванну. Я замедлилась, чтобы случайно не поравняться с ними, и подождала, пока они зайдут в Питомник, прежде чем проникнуть внутрь.

– Месье Думак заболел, – сообщил Виктор, едва заметив меня в зале, – пойдёшь с нами в кафе повторять историю?

Вот и в моей жизни что-то началось.

Теперь я часть команды.

У Джамаля железная логика и слоновья память, из которой ничего не исчезает. Он делает таблицы, подчёркивает, выделяет – короче, обладает невероятными способностями к синтезу. Виктор же размышляет, задаёт вопросы, улавливает термины, разбирает их на части, пока не дойдёт до самой сути. Понятия не имею, что они во мне нашли (точнее, знаю: ничего), но благодаря этим двоим я начинаю подниматься со дна.

Пришлось на время отложить «Отверженных». Скучаю по Жану Вальжану. И по Козетте. А ещё не терпится познакомиться поближе с Гаврошем.

Иногда я краем глаза высматриваю Элоизу. Мысли о том, что она на всех углах липнет к нёбу Эрванна и тусуется с его бандой крикливых какаду (простите, я вас очень люблю, какаду), меня сокрушили окончательно. Но большую часть времени я болтаюсь с Джамалем и Виктором (на шее у которого я заметила ещё одну крошечную родинку – в тот редкий момент, когда он снял свой шарф).

Я получила тринадцать из двадцати по философии. Когда мадам Шмино, одетая в чёрную узорчатую блузку, открывающую её слишком загорелое декольте, объявила мою оценку, сдвинув очки на кончик носа, я чуть не перевернула парту, как в вестерне, и не бросилась в её объятия. Спокойствие, Дебо. Её отстранённая поза – можно подумать, у неё вместо позвоночника железный стержень – поубавила мой пыл. После урока, пока остальные с гомоном собирали свои вещи, мадам Шмино жестом подозвала меня к себе. Дрожащими руками я взяла свои шмотки и подошла к её столу. Виктор и Джамаль уже свалили вместе с большей частью класса. Я не знала, о чём хотела поговорить мадам Шмино, однако, немного подумав, могла догадаться. И почему она собирала свои вещи с грацией дряхлого ленивца, да к тому же даже не глядя на меня? Вдобавок к этой пытке Таня и её компания подружек тоже не торопились и собирались, словно толпа бабулек в шлёпанцах.

– Мадемуазель Лувиан!

Таня подпрыгнула. С высоты кафедры мадам Шмино смерила её взглядом.

– Да, мадам?

Эти выпендрёжные слащавые интонации… Я знаю, что у неё в голове, вижу это желание нравиться, стопроцентную уверенность: я супер и телом и разумом, не злитесь, я родилась такой.

Стерва.

– Вы что-то потеряли?

Танина навязчивая улыбка испарилась.

– Нет, мадам.

– Ну тогда ускорьтесь, урок окончен.

Злобные крошечные челюсти Тани пережёвывали воздух.

– И закройте за собой дверь! – прикончила её мадам Шмино.

Так тебе и надо, бубонная чума в туфлях на платформе.

В классе неожиданно повисла тишина. Мадам Шмино поправила очки.

– Вы воспользовались приёмом.

– Рада, что это заметно.

– Хорошее начало, Дебора. Теперь я предлагаю вам следующее решение вдобавок к нашему согласованному плану: представьте, что обращаетесь к кому-то, кто совершенно не владеет темой.

Наверное, моя неуверенность в том, как именно воплотить в жизнь её совет, красными буквами замигала на лбу, потому что она продолжила:

– Иногда вы слишком торопитесь. И я не имею в виду, что вы халтурите, просто предполагаю, что иногда забываете об основах вашей аргументации, поскольку они вам кажутся очевидными. Боюсь вас разочаровать, но я не телепат. Вам нужно проработать своё изложение целиком и полностью. И решение здесь простое: спросите себя, с кем вы говорите. Если вы пишете, обращаясь к несведущему читателю (и я не имею в виду идиота, заметьте разницу), то вам придётся начать с самого начала и представить ему свою идею со всех сторон. Вам надо изложить всю суть.

На моём лбу наметилась морщинка между бровями.

– Вы меня поняли, Дебора?

Я кивнула.

– То есть я пишу слишком поверхностно.

– Немного, но это не беда, – убедила меня мадам Шмино.

Тут случилось что-то дикое: она улыбнулась. Её чудесное откровение дошло до меня: следующее сочинение я напишу для Изидора.

Домой я вернулась позже обычного, и отец спросил, где я пропадала. Не оценив тень сомнения на его лице, я сказала, что занималась.

Рассеянным голосом мама высказалась в мою защиту.

Теперь у нас бутерброды с сыром на ужин почти каждый вечер. Но у меня есть двадцать евро на неделю.

Время бежит быстрее, когда занимаешься.

По-хозяйски наступил декабрь.

«Изящные трупы» дожидаются выходных и творятся у Джамаля дома.

Когда наша словесная фантазия иссякает, я забираю листочки, переписываю «трупы» в специальный блокнот и перечитываю перед сном под трескучий храп старого пса.

Когда в квартире появляется тётя Лейла (что случается довольно редко), мы перемещаемся в комнату Джамаля, но я не в особом восторге от гигантских плакатов с тарантулами по всем стенам.

* Какая она, тётя Лейла? *

Ей лет сорок. Своим стилем и габаритами она напоминает голливудскую актрису пятидесятых годов, которую тогда заморозили и разморозили только вчера. Ростом в метр тридцать, тётя Лейла носит исключительно вечерние платья из облегающего атласа с разрезами сбоку или с декольте во всю спину. Ни грамма жира. Толстый слой ботокса на гладком лбу. Она говорит с акцентом и растягивает «р». Стоит ей зайти в комнату, как мы замолкаем. И не из вежливости или желания показать воспитание, нет. Просто стоит ей появиться, как взгляд невольно притягивается к её телосложению. Лейла – это новая версия персонажей Толкина, будто симпатичный гном решил, что он теперь эльф, и ведёт себя соответствующе, хотя выглядит так, будто его вырубили топором в дереве. Она спрашивает нас, как дела, называет Джамаля «хабиби»[5]5
  «Дорогой» (араб.). – Примеч. пер.


[Закрыть] и постоянно готовится к каким-то выставкам, коктейльным вечеринкам, встречам с клиентами-миллиардерами. Ещё она коллекционирует разные блестящие побрякушки, причём все камни в них – настоящие. Мне сложно поверить, что она тоже женщина, как и моя мама.

– Она не злая, просто живёт на другой планете. – Джамаль уже привык.

Но я уверена, что ему больше нравится Гертруда.

* * *

По уже сложившейся традиции мы занимаемся в кафе: вещи разложены на столе, из чашек вырастают башни, официант нас узнаёт. Поначалу я первой устраивалась на диванчике, но после того, как Виктор уселся рядом, я перестала. Он был в одной футболке, и его аромат щекотал мне ноздри: смесь шоколада, перца и леса после дождя. Мне хотелось прикоснуться к нему. К тому же каждый раз, как его плечо или рука задевали меня, мой желудок превращался в румынского гимнаста, проделывающего обратные сальто, опасные двойные прыжки и колёса смерти. Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на истории, но глубоко в душе бежала по пляжу и смеялась, пока волосы развевались на солёном морском ветру.

После этого я всегда садилась напротив Виктора.

И старалась не пялиться на него слишком долго.

Иногда он мне снится: признаётся, что любит меня, и только меня, что Адель рядом с моей ослепительной красотой больше похожа на слона, которому столбом выбили глаз. Но моя слащавая улыбка так сильно растягивает скулы, что я просыпаюсь. Однако в моих кошмарах он со своей возлюбленной целуется взасос, хлюпая, как засорившаяся раковина, а меня просто не существует: Дебора, тут не на что смотреть, расходитесь, пялиться не на что, а уж тем более – некого целовать. Иногда я просыпаюсь в слезах и в порыве слабости открываю дверь Изи-дору. Размахивая облезлым хвостом, он поднимает в комнате пыль столбом, пытается облизать мне руку своим вонючим языком – я отталкиваю его, и пёс засыпает у моей кровати.

И храпит, идиот.

Отец опубликовал какую-то сенсацию и заслужил одобрение коллег: дела у журнала пошли в гору. Чтобы отпраздновать это событие, отец пригласил маму в ресторан. Однако он возвращается домой по-прежнему поздно, потому что «надо продолжать в том же духе».

Я везде вижу подтекст.

Но только не у мамы.

Записки завоёвывают всё больше и больше места на зеркале, и я позволяю им размножаться.

Ведь я ничего не могу с этим поделать.