Текст книги "Я — твоё солнце"
Автор книги: Мари Павленко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Я – твоё солнце: [роман]
Мари Павленко
Посвящаю своим родителям и сестре, которая придумала выражение «учинить трущобы»
Je suis ton soleil
Marie Pavlenko
Белый конверт. Красная марка.
Совершенно безобидное письмо, если не обращать внимания на нервный убористый почерк, который мне так хорошо знаком.
Почерк Виктора.
Я положила конверт на кровать, не осмеливаясь к нему прикоснуться и уж тем более – вскрыть. Пока что там, внутри, сосредоточена бесконечность: отказ, одиночество, тоска, грусть, насмешка, потоки слёз, надежда, будущее, раскаты звонкого смеха, поющие птицы, прекрасная жизнь.
Всё возможно, пока я делаю вид, что конверта тут нет.
Я встала, подняла с пола трусы и поставила телефон на зарядку, хотя батарея и так показывала девяносто восемь процентов. Взглянула на Изидора, изливающего слюни на паркет. Отодвинув на пару сантиметров лампу у кровати, бросила наугад трусы: Изидор приподнял ухо, когда они приземлились на пол.
Вдох.
Письмо в руках.
Я хочу знать.
Глава первая
Дебора должна хорошо подготовиться к первому сентября
Неприятный шум сверлит мне мозг: что-то вроде крика разъярённого пылесоса, когда в трубу попадает забытый под кроватью носок и вся машина истошно визжит. Стараясь не обращать внимания, я сосредоточилась на божественной атмосфере. Я вам уже рассказывала о бо-женственной атмосфере? Так вот: я лежу на пляже, на белом песке под кокосовой пальмой, её резные листья покачиваются от лёгкого бриза. Небо сияет, как и моя улыбка. Не хочу хвастаться – это вообще не в моих привычках, – но я просто неотразима в розовом бикини, идеально облегающем мои формы. Попивая коктейль вроде тех, что подаются в бокалах с сахарной кромкой и разноцветными зонтиками, я слушаю, как загорелый парень играет на гитаре: у него медовый голос, и он буквально пожирает меня глазами. Даже слюни пустил. Майкл? Антуан? Дени? Никак не вспомню его имя, но одно точно: он меня хочет.
Я уже привыкла.
Они все меня хотят.
Потревоженный клапан пылесоса издал вопль оперной певицы: этого пронзительного звука хватило, чтобы прогнать видение. Мне бы очень хотелось побыть там ещё немного, но пейзаж исчез: песок растворился, загорелый парень и его гитара рассеялись как дым. Бикини испарилось.
Приоткрыв один глаз, я понимаю, что лежу в собственной кровати – той самой, что родители подарили мне на пять лет. Пощупав ягодицы, я осознаю, что идеальные формы исчезли вместе с парнем, а на их месте царит вот уже несколько поколений, не отдавая ни сантиметра своей территории, господин Целлюлит. Он не оставлял в покое ни маму, ни бабушку, ни прабабушку: глянув на семейные фотографии, можно подумать, будто целлюлит у нас в крови.
Вытянув руку, я выключила будильник: этот гад вытащил меня из самого… самого… (блин, даже слов подобрать не могу) сна.
«Они все меня хотят».
Ну конечно.
Я бы заметила.
Представив, как запах изо рта врывается в мои ноздри со вздохом сожаления, я решила вздохнуть мысленно и заключить пари. Принцип простой: если через несколько секунд я включу радио и там заиграет песня… ну, скажем, группы «Намбер 30», ну да, «Намбер 30», любая песня, не будем усложнять, пари должно быть реальным, – то я проведу великолепный год в выпускном классе. Внимание, барабанная дробь, «Намбер 30», «Намбер 30», «Намбер 30», «Намбер 30»…
«…тем самым КЭК-40 потерял вчера три десятых пункта. Перед тем как предоставить слово Йоханну, я напоминаю, что в Великобритании сошёл с рельс поезд. В ужасной катастрофе погибли уже тысяча пятьсот сорок шесть человек, однако власти…»
Выключить.
Выключить, выключить, выключить!
Выпила целый литр воды – говорят, это улучшает цвет кожи. Вчера я старательно приготовила одежду: свитер, юбка, балетки, но, похоже, вселен ная решила всё за меня.
Идёт дождь.
Париж посерел.
Перед уходом я заглянула на кухню, бросив короткое «Привет!» маме, свесившей голову над чашкой кофе. Мама такая растрёпанная, что кажется, она это нарочно. Её веки припухли от сна.
– Привет! Удачи сегодня!
– Пока-пока!
Бегом, надо вдохнуть свежего воздуха.
Не знаю, что происходит, но наша квартира – само воплощение жути. Мама и так никогда не была разговорчивой, однако в последнее время она просто слоняется из угла в угол, как застрявший между мирами призрак, пока отец просиживает дни и ночи на работе. Невыносимо.
Перед тем как хлопнуть дверью, я взглянула на своё отражение в старинном зеркале в прихожей. На зеркало был приклеен листок с номером телефона, написанным красным фломастером.
Пора валить.
Стоя под красивым зонтиком цвета фуксии, нацепив медвежьи ушки, Элоиза ждала меня у Питомника. Никто не знает, откуда взялось это название, Питомник, однако все понимают почему: в нашем лицее классы битком набиты учениками, можно подумать, тут поставлено на поток разведение кроликов. Кажется, это называется животноводством.
Целое дело.
Короче, Элоиза стояла у Питомника.
*Кто такая Элоиза? *
Моя лучшая подруга, сестра, о которой я всегда мечтала, гений. Конечно, мадам Сулье, наш учитель естествознания, не разделяет моего мнения. Однажды она написала в её дневнике «Элоиза – худшая ученица за всю мою карьеру преподавателя естествознания. У неё пустая банка вместо головы. Над такими, как она, надо опыты проводить». Но мне плевать и даже нравится, что у неё не все дома.
* * *
Накинув капюшон, чтобы не вымокнуть под проливным дождём, я благополучно прошмыгнула между лужами и вздохнула с облегчением. Элоиза улыбнулась, метнув сноп искр из-под килограмма туши для ресниц. По её выражению лица догадываюсь: победа, мы в одном классе.
– Мы не в одном классе! – выдала Элоиза, когда я поравнялась с ней.
– Уверена?
– Я в «Б», а ты в «Г».
– То есть ты так светишься от разочарования?
– Нет, конечно, но ты не поверишь: со мной в одном классе Эрванн.
– Эр ван? Это что, новая марка дезодоранта? – Эрванн, брат Грега, ну знаешь, красавчика, который поступил в Сорбонну на философский!
– Шутишь? У Эрванна же капуста вместо мозгов! В его вселенной Виктор Гюго – футболист, а Декарт придумал игральные карты. А кто со мной в «Г»?
– Э-э-э… я толком и не посмотрела, – защищалась Элоиза, разглядывая будущих одноклассников поверх моего плеча. – А, точно, вспомнила: Джамаль! Ну, помнишь, тот, с гигантскими клыками, он ещё тарантулов разводит?
– Блестяще. Кто ещё?
– Ну не дуйся. Вас в классе тридцать девять. Наверняка найдётся пара сносных ребят. Что у тебя на ногах?
Я взглянула на свои ступни, обутые в зелёные резиновые сапоги, на носках которых красовались объёмные глазища – единственная годная в такую погоду обувь. Мои конверсы сдохли, да и кроссовки из искусственной змеиной кожи приказали долго жить. Но я уже привыкла, поэтому стоически снесла саркастическую улыбку Элоизы – эта девчонка всегда неотразима, будто сами боги благословили её. Доказательство: она красивая, остроумная и в лучшем классе.
Я же проведу год с Человеком-тарантулом.
Пришлось тащиться в лягушачьих сапогах аж до кабинета 234. Можно сколько угодно крутить головой, ничего интересного на горизонте: толпа косичек, двое с брекетами, всклокоченные космы, одна красная бейсболка. Ни тебе сексапильности. Ни свалившихся с неба новичков из разряда «мужчина всей моей жизни». Словом, среднячки, бледность и серость в изобилии.
Я точно останусь старой девой. На моей могиле будет написано: «Здесь покоится Дебора, любительница лягушек. Увы, ни одна из них так и не превратилась в сказочного принца».
Уткнувшись носом в мобильный телефон и натянув шапку цвета коровьей лепёшки до самых бровей, в углу стоял Джамаль. Его гигантские зубы торчали даже из закрытого рта. Отвратительно.
Вот вам идеальная пара: Человек-тарантул и Девушка-амфибия.
Прислонившись спиной к батарее в коридоре, я достала телефон – просто для виду, – стараясь не замечать компанию девчонок с Таней во главе. Они перешёптывались и показывали на мои сапоги. Человек-тарантул и Таня – прямо мой счастливый день. До сих пор мне удавалось их избегать, но вот чары рассеялись. В течение целого года каждое утро придётся терпеть Таню и её отутюженный хвостик. Таня похожа на Элоизу, только она умнее и злее. Примерная ученица, безупречная красавица. Устраивает тусовки в квартире площадью в двести квадратных метров исключительно со сливками Питомника. Кружит голову парням. Никогда не наденет лягушачьи сапоги даже в самых жутких кошмарах.
Мне стало одиноко. Даже хуже: я начала думать, о родителях. Отец всё реже и реже появляется дома с тех пор, как его повысили до главного редактора в газете, пусть «главный» и звучит круто. Похоже, он решил жениться на работе, только вдруг у невесты обнаружилась проказа, а никто и не знал: там целая волна увольнений готовится. Так что когда нам выпадает шанс с ним пересечься, отец всегда усталый, встревоженный и всё равно что не с нами.
У мамы же два состояния: апатия и лихорадочная деятельность. И во втором случае она буквально одержима: будто у меня над головой загорается надпись: «Займись своей дочерью!» – и бах! Мама начинает бомбить меня вопросами, на которые совершенно не хочется отвечать («Какая сейчас группа популярна у молодёжи?»), или же вываливает на меня ушат чепухи, которую ей лучше бы обсудить с подругами – жаль, что их у мамы нет, – типа: «Я тебе рассказывала, что моя коллега Фрида съехалась с двадцатичетырёхлетним немцем?»; или, стоя перед зеркалом, растягивая кожу на лице: «Думаешь, будет видно, если я кольну ботокс в скулы?». Я отвечаю обычно, что ни к чему, так как именно это она и хочет услышать. Мне очень жаль, но я не понимаю, как ей помочь. К тому же моя мама больше похожа на планету где-то на задворках Солнечной системы: она и вправду далеко. Я люблю её, но понятия не имею, что действительно творится у неё в голове.
Скорее бы сдать экзамены и свалить из этого депрессивного гнезда. Может даже, получится снять двухкомнатную квартиру с Элоизой…
Брюнетка лет пятидесяти в приталенном костюме приблизилась к нам беличьими шагами. Едва волоча ноги, ученики потащились за ней. Двухметровый здоровяк чуть не выбил мне глаз, пока убирал телефон во внутренний карман, но я всё-таки благополучно уселась, вцепившись в парту, словно утопающий в плот. Через какое-то время в классе повисла относительная тишина, и я осмотрелась.
Надежда умирает последней.
Может, мне чуть-чуть повезёт, и какой-нибудь парень с опозданием ворвётся в класс, и от его сияния померкнут лампы.
– Привет!
Очнувшись от этих зефирных мыслей, я подняла голову в поисках своего собеседника: незнакомец уселся справа. Незнакомец, которого я не знаю, если не ясно.
Я превратилась в камеру видеонаблюдения, вроде ЭАЛа[2]2
ЭАЛ 9000 – вымышленный компьютер из цикла произведений «Космическая одиссея» Артура Кларка, обладающий способностью к самообучению и являющийся примером искусственного интеллекта в научной фантастике. – Примеч. пер.
[Закрыть] из «Космической одиссеи 2001 года», только с ресницами, а то чёрный пустой глаз – это всё-таки жутко. У новичка жёсткие каштановые волосы, ореховые глаза, а ресницы – кстати о них – дали бы фору даже опахалам Бетти Буп (может, он использует щипчики для завивки каждое утро?). Вокруг шеи новичка был повязан шарф цвета морской волны, а на щеках пробивалась лёгкая щетина. Он наблюдал за мной. Видимо, сказав: «Привет!», он надеялся на ответ.
Мечтать не вредно.
– Добрый день, меня зовут мадам Шмино, я ваш классный руководитель! – произнесла брюнетка.
Поднявшись на кафедру, она положила портфель на стол, повернулась и осмотрела ряды, поглаживая висевшие на груди очки.
– Я преподаю философию.
Я посмотрела на часы.
Оставалось пятьдесят четыре минуты.
Глава вторая
Какого чёрта Дебора забыла на этой галере?
Не помню, что изрыгала словесная магма Элоизы, похожая на извержение Везувия, скажу лишь, что имя Эрванн прозвучало тридцать один раз.
Я считала.
Хотелось бы мне телепортироваться на далёкую планету, где растут деревья и гигантские цветы, в которых копошатся голубые птицы, где прогуливаются странные жирафы с мягкими шеями и никаких тебе Эрваннов.
Мне нужен перерыв.
Всё-таки Элоиза не злюка: она всё-таки спустилась со своего зефирного облака и перестала повторять волшебное имя.
– Именем золотых спагетти, ты явно не в своей тарелке, Дебо! Это всё из-за одноклассников?
– Нет…
Когда мы с Элоизой ещё учились в колледже, то, чтобы выражать удивление или даже ужас, придумали разные выражения, как в книгах фэнтези, которые я просто обожаю. Мы их насочиняли штук двадцать за день, но три остались до сих пор: «именем гнилого одеяла тётушки Полетт». Полетт – двоюродная бабушка моего отца, живущая в покрытом плесенью доме в Нормандии, мы иногда приезжали к ней погостить на выходные. Там буквально всё проплесневело. Грибком заросли стены, унитазы, ванная, всё в холодильнике – плесень просто везде. В доме было настолько влажно, что по утрам мы просыпались на мокрых простынях, вода была на кровати и прикроватных тумбочках. А одеяла тётушки пропахли гнилью. Второе выражение: «именем жёлтой черепахи мадам Сперкук». Она была соседкой Элоизы и владела террариумом размером с половину гостиной – такому любой зоопарк бы позавидовал. Там были пластиковые камни, более-менее зелёные растения, однако проживала в террариуме лишь одна-единственная сморщенная черепаха – забыла, как её звали. Мадам Сперкук брала животное в такие же сморщенные руки и разговаривала с ней часами, напевала песенки Мишеля Сарду, пока черепаха молча пережёвывала салат. И последнее выражение, по порядку, но не по значению: «именем золотых спагетти!». Я уже не помню, откуда оно взялось, однако никогда не забуду, как в первый раз произнесла его дома. Я была тогда в пятом классе и как-то за полдником выдала его, отчего мама подпрыгнула:
– Это ещё что за выражение?
– Мы с Элоизой придумали, – ответила я, грызя чёрствый хлеб.
– Я запрещаю тебе его использовать!
Открыв рот, я вылупилась на неё.
Мама снова что-то проворчала и собралась уже выйти из кухни, но я настояла:
– Если хочешь что-то запретить, объясни хотя
бы почему! Насколько я знаю, в этом выражении нет никаких ругательств.
Мама обернулась и, поджав губы, сухо вздохнула:
– Оно слишком фаллическое.
– Слишком… фаллическое? – повторила я, будто так стало бы понятнее.
– Да. Почему сразу не сказать «золотой писюн»? Или «платиновый член»?
– Платиновый ч… Можешь объяснить, что такого фаллического в спагетти?
– Да всё!
– Но я же не имела в виду сухие спагетти! – пыталась я оправдаться, опешив.
Я могла сколько угодно упрашивать маму подробно объяснить, что общего между пенисом и спагетти (варёными и сухими), но она и слышать ничего не хотела. Я ходила за ней по пятам с ручкой и блокнотом даже к туалету, чтобы нарисовать схему, но ничего не сработало: больше я не упоминала о золотых спагетти дома. Однако в колледже мы себя не ограничивали – и, думаю, реакция мамы сыграла в этом не последнюю роль.
Конечно, теперь мы учились в лицее, и Элоиза больше не пользовалась этим выражением прилюдно. Но меня всё устраивало.
Элоиза приобняла меня за плечи своей рукой танцовщицы. Мои руки больше напоминали лапы орангутанга.
– Тебя бесит моя трескотня об Эрванне?
– Слегка.
– Ладно, обещаю, что постараюсь успокоиться.
Остановившись посреди тротуара, Элоиза закрыла глаза и подняла руки вверх.
– Я погружаюсь в ледяную лагуну, наполненную водой, голубой, словно глаза Эр… Начну заново: погружаюсь в лагуну, тело остужается, и распаренный мозг вместе с ним. Вдох, выдох. Всё, мне уже лучше. – Элоиза приоткрыла накрашенные блестящими тенями веки. – Что-то ещё?
Стайка сидевших на скамейке голубей взмыла вверх, пока я молилась, чтобы ни один из них не нагадил мне на плечо. Такого рода происшествия золотыми буквами вписаны в мою карму: если вы выберете наугад триста человек, соберёте их в одном месте и запустите голубя, он выберет именно меня, чтобы облегчиться. Я это называю теоремой непрухи — работает без перебоев.
Так вот, я в предобморочном состоянии наблюдала за летящей воркующей тучей. К счастью, через пару секунд метаний чудовищные птицы выбрали противоположное направление.
Я цела и невредима.
Надо взять себя в руки.
– Мама ведёт себя странно в последнее время. То есть ещё хуже, чем обычно.
Элоиза приподняла свою очаровательную бровь:
– Так ты за маму волнуешься?!
– Забей. Я плохо спала.
Дождь прекратился, и теперь синее небо пробивалось сквозь послушные рассеянные облака. Мои сапоги, казалось, потяжелели с утра. Элоиза чмокнула меня и бросилась к своему домофону.
– Позвони, если вдруг мама что-нибудь выкинет, хорошо? Или если вдруг захочешь, чтобы я рассказала об Эрванне.
– Конечно…
У меня закололо в ногах – сама не знаю почему. Но я тут же поняла: не хочу идти домой. Я всего в двух кварталах, но просто не могу. Уже поздно, и мама, скорее всего, снова погрузилась в депрессию. Потому что вот вам правда: ей плохо. Я даже молюсь, чтобы она снова отправилась в свои загадочные путешествия. Вот уже несколько лет она никуда не ездила, однако, когда я училась в начальной школе и в колледже, мама улетала одна по весне. Она брала с собой рюкзак, исчезала на три недели – а иногда и на месяц – и отправляла мне открытки с рисунками и посланиями вроде: «Здесь кактусы достают до неба! Целую, мама». Она рисовала в очень своеобразном стиле, и каждую открытку я ждала, как каплю воды посреди пустыни. Я скучала по маме и не выносила тишины, словно меня для неё больше не существовало. С помощью своих открыток она старалась делать вид, что это не так, однако на самом деле могла забыть обо мне и вычеркнуть из своей жизни. Но я держала эти мысли при себе, оставаясь наедине с отцом, поглощая макароны с маслом. Он же позволял мне громить его в настольные игры и смотреть фильмы, однако я всё равно плохо переносила эти путешествия.
Когда мама возвращалась, мы встречали её в аэропорту. Мы всегда приезжали заранее, пили горячий шоколад. Я прыгала повсюду, боясь, что мама опоздала на самолёт, опасаясь не увидеть её лица в потоке путешественников. Едва заметив маму в толпе, я тут же бросалась ей на шею. Мама сияла: можно было подумать, что она сорвала с неба микросолнышко и проглотила его. Она сияла изнутри. Но потом мало-помалу солнышко угасало.
Я уже перестала спрашивать, почему мама не путешествует. Мне надоело слышать: «Когда под растёшь – поймёшь» – и вариации на тему: «Как-нибудь расскажу. В другой день».
Осточертело.
Сегодня мне, а не ей нужно выдохнуть.
Я решила прогуляться. Полюбовавшись на дорогущее кружевное нижнее белье, которое ни за что в жизни на меня не налезет, я решила зайти в булочную и купить хлеба, потому что в последнее время мама забывает о продуктах два раза из трёх. Я посчитала стоящие на светофоре машины: если машин девять, у меня будет суперский выпускной год, – их оказалось одиннадцать; сдавшись, я толкнула входную дверь нашего здания.
Даже домашки нет, чтобы отвлечься.
Скорее бы утро и снова Питомник.
Нет. Скорее бы вечер и постель. Хотя что мне мешает отправиться туда сейчас? Поднимаясь на шестой этаж пешком, я улыбалась, пока не поняла, что прочесала глаз до гиппокампа – этой странной штуки в глубине черепа и на древнегреческом именующейся так же, как и морской конёк, – и мне предстоит ещё выгулять Изидора, прежде чем рухнуть на одеяло, слушать грустную музыку и заливаться слезами.
* Who the fuck is Isidore? *
Жирный лабрадор, подобранный на улице два месяца назад: ни ошейника, ни отметки, ни электронного чипа. Мама, мозг которой, я полагаю, работает на азоте, забрала его к нам и оставила. Конечно, он и понятия не имеет, что теперь его зовут Изи-дор, так что никогда не отзывается на кличку. С Изидора шерсть лезет клочьям и – можно поду мать, у него лишай, однако ветеринар говорит, что это от стресса (видимо, по той же причине он погрыз все мои туфл и – помните про лягушачьи сапоги?). Он уродливый. Ненавижу с ним гулять: приходится бесконечно ждать, пока месье изволит сходить по большому. Очень тревожный пёс. Какая – то невероятная помесь Друпи на склоне лет, Бетховена (собаки, а не композитора) с псориазом и Милу, который попал в руки пластического хирурга под наркотой.
* * *
Изидор – моя личная каторга. Мама просит выгулять его каждый раз, когда возвращается с работы без сил, а это значит – каждый вечер.
Лучше уж выпить смузи из слизняков.
Каждый раз мне приходится психологически готовиться к испытанию полиэтиленовым пакетом: в прошлый раз я забыла убрать за дорогушей Изи-дором его подарочек, так ко мне сразу прицепилась старуха лет семидесяти пяти на вид, с розовыми гет-рами поверх легинсов, и завела шарманку: «Профукали страну, милочка, вот раньше молодёжь…» – и бла-бла-бла. Я могла уйти, бросив на неё презрительный взгляд, но какой-то потный мужик заставил меня убирать. Пришлось выискать три бумажных носовых платка, чтобы поднять ещё тёпленький подарочек. Всё это время Изидор пускал слюни на колени мерзкой старухи, пока та сюсюкала: «Хороший мальчик с невоспитанной злой хозяйкой».
Преодолев последние ступеньки, я открыла дверь и увидела апокалипсис.
Изидор старательно жевал мои балетки, превращая их в бесформенную жижу из кожи и слюней.
Теорема непрухи.
Год начался просто замечательно.
Его зовут Виктор.
После того как я ему нагрубила, он пересел в другой конец класса. Думаю, он здорово подружился с Человеком-тарантулом. Два дня назад, планируя налёт на магазин с органическим лаком для ногтей в компании Элоизы, я увидела, как они объедаются бургерами в кафе. Выглядело аппетитно, пока стейк во рту Человека-тарантула не показался мне точной копией языка парня, уже три года страдающего от ящура.
Мы изучаем философию всего две недели, но мадам Шмино уже решила провести контрольную, чтобы «проверить наши рефлексивные способности в непростых условиях».
В назначенный день мне выдали листочек, на котором красовались слишком чёрные, на мой взгляд, буквы: «Можно ли всё простить?»
На другом конце класса Виктор и Человек-тарантул уже набросились на черновики, бешено скрипя карандашами.
Что я вообще могу ответить на этот вопрос?
Два часа спустя мне захотелось утопиться в тазике. Боюсь даже представить лицо мадам Шмино, когда она прочитает мою белиберду. Целую страницу белиберды. Даже не лист.
Не знаю, что со мной. Будто все нейроны свалили, решили устроить себе каникулы в начале учебного года и забыл и предупредить. Очень мило с вашей стороны, ребята, спасибо за помощь. Я и двух слов в предложении связать не могу, а тут – всё простить…
Элоиза закончила раньше и вприпрыжку, как горная козочка, покинула Питомник. Сегодня вечером должен позвонить Эрванн. Я еле волочу лягушачьи сапоги по земле: могу ли я всё простить собственной маме? Она бы мне хоть деньжат подкинула, чтобы я купила себе приличную пару обуви.
По идее она должна пополнять мой банковский счёт пятого числа каждого месяца, но в последний раз делала это год назад. С тех пор я прошу денег, когда они мне нужны. Несколько евро сюда, на сэндвич, пару евро туда, на лак вишнёвого цвета. С обувью всё гораздо сложнее. Я знаю, мама это не нарочно и не из жадности. Только вот она постоянно забывает снять наличку. А я «всё ещё слишком маленькая, чтобы иметь банковскую карту». Единственная «слишком маленькая» во всём лицее.
Что же касается моего отца, там всё ещё проще: он просто не понимает, зачем нужны туфли. Настолько, что его собственные видели, пожалуй, Первую мировую войну.
От одной только мысли о прогулке с Изидором всё внутри переворачивается. А вот, кстати. Ему я точно не прощу. Ни трусость перед каждой проходящей мимо собакой, ни растрёпанный хвост, ни запах из пасти, будто там сдох хорёк. Непростительно.
В очередной раз возникает навязчивая идея не возвращаться домой. Я слоняюсь наугад по улицам, любуюсь зданиями, балконами с блестящими узорами, представляю людей в этих квартирах. Нас так много: живём, прижавшись друг к другу, думаем, что наше существование важнее всех остальных. Не обращая внимания на урчание в животе, я гуляла, влекомая светящимися окнами, словно мотылёк, что летит на голубой свет, чтобы – кррр-ззз — сгореть. Я рассматривала, придумывала, шёпотом описывала видимую часть интерьеров: вот тут огромный гобелен во всю стену («а этот взрыв гусиного помёта символизирует интеллектуальное падение западного общества»), а вон там лампа в гостиной (подпись: тётушка Клод, 99 лет, мастер папье-маше). Какова жизнь, когда ты можешь себе позволить покрыть целую стену разводами цвета хаки? Тут живот снова заурчал.
Я оглянулась вокруг в поисках открытой булочной.
И вдруг…
И вдруг сердце оторвалось от грудной клетки и разбилось на мелкие кусочки прямо на асфальте.
Я могла сколько угодно тереть глаза, но перед ними предстала чистая правда. Не зная, что делать, потеряв способность дышать, я подпрыгнула на месте, развернулась и бросилась бежать с лёгкостью гиппопотама в лягушачьих сапогах.
Перед глазами всё плыло.
Я бежала наугад от налипшей на веки картинки.
Он меня не видел.
«Он» – мой папа.
Мой страшно занятой папа, просиживающий штаны в кофейне.
Мой папа, целующий взасос женщину.
И эта женщина не моя мама.
