Текст книги "Я — твоё солнце"

Автор книги: Мари Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава двадцать восьмая
В случае Деборы время не лечит

Я избегала писать в нашу общую группу на телефоне с дня рождения, однако камбэк неминуем. Дрожащими пальцами я набрала: «Моей маме очень хотелось бы, чтобы мы все втроём появились завтра в 19 часов в галерее „Левиафан"».

Джамаль тут же предложил встретиться в пять, чтобы «разгадать хотя бы частично эту тайну». Предатель. «Это ради нашего же блага, чтобы избежать эмоционального анафилактического шока», – оправдывался он. Настаивал, словно хитрая лиса, но я всё-таки отказалась.

Знаю, я обещала маме, но мне всё равно было тревожно.

«Она наверняка хочет спросить твоего мнения перед тем, как купить картину!» – предположил Джамаль.

«Надеюсь, что нет, потому что там один шлак».

Наконец Виктор тоже ответил. Написал, что не уверен, что сможет, но постарается всё сделать для этого. Его тон меня бесит.

«У тебя занятия ездой на пони? Или мастер-класс по покраске яиц? Пожалуйста, она так настаивала, чтобы мы там появились все втроём».

«Встречаемся в 18:55 на углу Университетской и улицы дю Бак?» – добавил Джамаль.

«Ок».

Уф.

День был похож на бесконечный сон, в котором я непрерывно прокручивала варианты взаимоотношений мамы и галереи. Может, она скрывала от меня сестру? Или бывшего любовника, принца из далёкой страны? Но тогда она бы не предложила прийти Джамалю и Виктору. Так что никакой мелодрамы. Тогда, блин, что?! Может, Джамаль и прав: она хочет купить картину или скульптуру. Может, от всех этих занятий мандалами и мозаикой в ней проснулось желание украсить квартиру – странная прихоть, но уж какая есть. Кроме своеобразных рисунков на открытках, которые она отправляла мне из своих путешествий, я не замечала за ней никаких художественных наклонностей – разве что умение верстать. Не хочу скверно отзываться о её работе, однако расставлять тексты по местам, выбирать шрифты и подходящие цвета, на мой взгляд, довольно далёкая от сотворения шедевров деятельность. Но это вряд ли мешает внезапно проснувшемуся интересу к современному искусству. Окей, а что насчёт цены? Там любая безделушка стоит как бюджет целой Эфиопии! Хотя, может, мама получила наследство… В таком случае, если её цель действительно приобрести произведение искусства, надеюсь, она выберет что-нибудь не такое кошмарное, как то, что я видела в прошлый раз.

Я поболтала с Элоизой: та была рада присоединиться к нашему походу.

– Что касается хорошего вкуса, прости, с этим не ко мне. Я уже видела перуанское пальто твоей мамы. Вы наверняка выберете что-нибудь отвратное под названием «Artist’s shit». К тому же я никогда не была в галерее – будет весело для первого раза.

Я же говорила, что она изменилась.

Уроки Элоизы закончились раньше, и, помахав наманикюренной рукой, её силуэт растворился в тумане, оставив меня тонуть в догадках. Покусывая щёку изнутри, я подпрыгнула от неожиданности, заметив учителя, и в итоге случайно отдавила ногу Тани, которая показалась в коридоре из-за поворота. Та мощным ударом ладони толкнула меня в грудь:

– О! Дантес! Ты, типа, потерялась?

– Ага, судя по всему, где-то в стране овец!

Послышалось протяжное «у-у-у-у-у». Таня смерила меня взглядом и выпятила грудь. Её огромные сиськи готовились к атаке, стремясь запугать меня набитым доверху ватой лифчиком – бедняга натянулся, готовый вот-вот лопнуть.

– Что ты сказала, Дантес?

– Что ты – овца. Точнее, я намекнула, однако, видимо, тебе нужно объяснять. Но это ничего, я всегда готова помочь.

Сердце моё неслось галопом носорога – патабум, патабум, патабум, – однако мне удалось его обуздать, и я присела в реверансе, достойном Людовика XIV. Таня залилась краской, готовая вот-вот броситься на меня, причинить боль, разорвать на части по законам средневековой этики, вроде той, что показана в «Храбром сердце». Однако вдруг кто-то мне захлопал. Мгновенно аплодисменты были подхвачены остальными. Я воспользовалась моментом, повернулась к своей публике и поклонилась ребятам, искренне надеясь, что Таня не вонзит двенадцатисантиметровый каблук мне промеж лопаток.

Мои глаза встретились со взглядом Виктора – он улыбался.

Первым захлопал он.

Когда я повернулась обратно к Тане, та стояла в трёх сантиметрах от меня: её лицо искажала озлобленная ухмылка, которую можно было спутать с острыми коликами в животе, и едва я произнесла, что она похожа на поражённого злостным герпесом бульдога, как на мою щёку плашмя со всей скорости обрушилась её ладонь. Голова откинулась назад, и, ударившись о стену, я рухнула.

Когда я открыла глаза, всё было как в тумане: надо мной висел обшарпанный бежевый потолок, а под ним – красное лицо мадам Шмино. Её челюсть болталась в воздухе:

– Дебора! Вы меня слышите? У вас что-то болит?

Я кивнула.

– Где болит?!

– Я вас слышу.

Ладони нащупали кафельный пол.

Гам вокруг стоял невыносимый: смесь голосов, криков, шёпота, комментариев и едва различимых реплик.

Я лежала на полу, голова была на каком-то предмете, который я тут же отпихнула назад. В поле зрения показался Виктор с подбородком вместо лба. Я подскочила, чтобы тут же сбежать, однако он прижал мои плечи:

– Не двигайся. Ты потеряла сознание.

Его рот висел наоборот. Посмотрев на его лицо, я подумала, какой же у него бородатый нос. А нижние резцы превратились в верхние – выглядело всё это ужасно и смешно. Я захихикала.

Щетинистый нос сместился в сторону.

– Это нормально?

Мадам Шмино похлопала меня по щеке.

– Дебора!

– Да перестаньте по мне так хлопать! – возражала я. – Думаете, меня сегодня мало били?

– Похоже, с ней всё нормально, – улыбнулась Виктору мадам Шмино.

Он искоса взглянул на меня. Я объяснила:

– Это всё из-за твоей рожи. Посмотри на мой рот. Видишь? Мы похожи на марсиан.

– Точно! Я так играл с сестрой, когда был маленький! Ну-ка улыбнись!

Хватит шуточек, – прервала нас мадам Шмино. – Дебора, вы можете встать?

Я приподнялась на локтях. Виктор обвил меня руками и помог встать.

Если бы эта психованная Таня только знала, какую услугу мне оказала своей пощёчиной, то никогда бы её не отвесила.

– А где Таня?

– В кабинете директора.

Оказавшись в вертикальном положении, я почувствовала, как вибрирует макушка, и скривилась.

– У тебя там шишка размером со страусиное яйцо, – заявил Виктор.

– Я предупредила вашу маму, – добавила мадам Шмино.

– Не надо было!

– Я оставила ей сообщение и позвонила вашему отцу.

– Надо ей перезвонить, не стоит сюда ехать, со мной всё нормально!

Только не хватало, чтобы мама перенесла нашу встречу!

– Успокойтесь, Дебора. Ваш отец уже перезвонил ей и едет сюда.

Виктор протянул мне телефон:

– Можешь тоже ей позвонить, чтобы наверняка.

Я вырвала телефон у него из рук, перезвонила и тоже попала на автоответчик.

– Мама, это ложная тревога, не переживай, встретимся, как и договаривались, в семь. Целую!

Идти мне было несложно, однако, когда Виктор предложил подставить мне плечо по дороге в кабинет директора, я согласилась, будто от этого зависела вся моя жизнь.

Хи-хи-хи.

Все на нас пялились, пока мы пересекали двор, – и «все» в Питомнике значит целую толпу. В обеденный перерыв нет ни одного свободного квадратного метра: кучки учеников болтают, вешают ярлыки на других, хихикают, особо и не прячась за стволами деревьев.

Теперь я в Питомнике вроде чёрной дыры: на меня направлены все взгляды (и рикошетом – на Виктора), я стала центром непреодолимого притяжения, вокруг которого завертелись все сплетни, я так думаю, одна безумнее и тупее другой («Она подралась», «Она стащила телефон у препода», «Подозреваю, она стала дилером», «Её застали за тем самым делом в туалете»). Да и плевать. Совсем скоро, переступ и в порог этого лицея, я ста ну для всех бывшей одноклассницей. А сейчас пусть пялятся и болтают сколько влезет.

Виктор усадил меня на стул в коридоре, и мадам Шмино отправила его на урок. Последний урок в этом году. Последний час этой жизни.

Он просто повернулся спиной и ушёл – ненавижу.

Как только Виктор исчез, мадам Шмино расспросила меня о перепалке с психичкой мадемуазель Лувиан. Она, конечно, сохраняла серьёзное лицо, однако глаза её заблестели, когда я рассказала о реверансе.

Я почти закончила рассказ, когда появился отец.

Он еле дышал, видимо, бежал.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немного не в себе.

Держась ровно и с достоинством перед мадам Шмино, он с вызовом спросил:

– Что за девица осмелилась влепить пощёчину моей дочери? Она в курсе, что я могу подать в суд за избиение и нанесение телесных повреждений?

Прежде чем мадам Шмино раскрыла рот, я схватила его за локоть:

– Да, и её отец – адвокат. Так что плевать. Пойдём отсюда.

Отец тут же сдулся, и я попрощалась с мадам Шмино. Она протянула мне руку и сказала:

– Ни пуха на экзаменах. Я в вас верю.

Буду скучать по её сморщенному декольте.

Я захватила сумку и вышла на свежий воздух.

Год окончен.

– Хочешь вернуться домой?

– Да, я не прочь принять душ.

– Надо бы отвезти тебя в травмпункт. А вообще они должны были вызвать скорую.

– Да не-е-е, это же просто шишка.

– Не вижу логики.

– Злодей высказался, выплеснул всю злость – ничего страшного… Понимаешь? Если я начну блевать сегодня ночью или вдруг станет больно смотреть на свет, возможно, в черепе трещина.

Папе было совсем не смешно.

– Я шучу, папа, говорю же, всё нормально.

Мы перешли бульвар. Ворота Питомника скрипнули, и краем глаза я заметила Таню рядом с загорелым мужчиной в костюме. Наверное, её отец. Своего я тащила за собой так быстро, насколько позволяла больная голова – не хватало мне только ещё одного скандала в этой череде провалов.

Плевать на пощёчину и шишку.

Я сидела у Виктора на коленях, видела его рот наоборот.

А через три часа мы снова встретимся.

В шесть вечера я уже была готова.

И очень волновалась.

Папа спустился со мной по лестнице – он возвращался к себе.

– Есть планы на вечер? – спросила я его как бы между прочим.

– Нет, а что?

– Держи телефон под рукой на случай, если вдруг мне понадобится связаться с тобой, ладно?

– Обещаю, – ответил он самым серьёзным тоном.

Лишь бы с мамой всё было хорошо. Надеюсь, она не спятила, пока я ничего не замечала: уж очень меня пугало воскрешение «Левиафана» в нашей истории.

Элоиза ждала внизу. Увидев моего отца, она чуть не вскрикнула, но быстро взяла себя в руки и поздоровалась, хлопая ресницами.

Я объяснила ей, почему нам придётся идти медленно.

Поцеловав отца, я пожелала ему хорошего вечера и отправилась в галерею.

Мы решили пойти пешком. Я подробно описала нашу битву титана с размалёванной психичкой.

Элоиза буквально вибрировала от эмоций – хлеще, чем на финальном матче чемпионата мира. «Нет! ДА ЛАДНО?! СЕРЬЁЗНО?!» Высокий тип в плаще даже уступил нам дорогу.

– Ты не станешь подавать в суд?

– А зачем? Ты же знаешь песню Брассенса? «Если ты дурак, то это навсегда…» Я согласна с этим. По крайней мере, в отношении Тани Лувиан.

Элоиза рассмеялась, а на меня наконец-то подействовал парацетамол. Шишка пряталась за волосами.

Вечер намечался серый и душный, я вспотела. Надеюсь, макияж не потечёт бесформенными реками. Однако я радовалась, что надела лёгкое платье – да, я была в платье.

Прытким шагом – ну, насколько это было возможно – мы перешли Сену.

– Можем нанять амбалов, чтобы набили ей рожу, – предложила Элоиза.

– Ты смотришь слишком много американских фильмов про качков. Таня в прошлом. Она поступит в какую-нибудь престижную коммерческую школу, превратится из личинки овцы во взрослую овцу, пойдёт по головам, чтобы преуспеть в жизни, найдёт идеальный баланс между костюмами, каблуками, укладками и бриллиантами, а потом выйдет замуж за высокомерного педанта, который будет выдавать себя за восьмое чудо света только потому, что разбогател и разжился детишками, чьи волосы вымазаны гелем. А потом Таня умрёт, так никогда и не пожив по-настоящему. Удачи ей. Мне даже жаль её. – Ты как-то уж очень добра к этой стерве.

– Поправочка: не добра, а независима.

Элоиза молчала какое-то время. Мимо сновали туристы в шортах и соломенных шляпах, облизывая мороженое. Голуби подбирали за ними крошки, а влюблённые развешивали на мосту замки, уверенные, что их визит в столицу обязательно должен оставить след в анналах вселенной.

– Может, ты и права, – прошептала Элоиза, когда мы перешли на другой берег.

Я взглянула на неё: Элоиза осталась собой. Однако что-то в ней всё равно изменилось: она стала более вдумчивой, открытой. Взрослой.

– Как ты? – спросила я её.

– Нормально.

Она прижала мою руку к себе.

– Иногда я вспоминаю об этом. Если честно, часто. Я хочу стать лучше, постараться не разбазарить свободу, которую сама для себя выбрала.

– Ну тогда удачи, что ли.

– Я запишусь на приём к психиатру, которого посоветовала твоя мама. Прости, до сих пор не было сил признаться, – выдала она, виновато покосившись на меня.

– Насколько помню, мы не клялись говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, – успокоила я её, справившись с нахлынувшим разочарованием.

– Ты не обиделась?

– Почти нет.

Элоиза чмокнула меня.

Мы повернули на улицу, где парадом выстроились антикварные лавки и кокетливые бутики. Впереди уже поджидали Джамаль и Виктор. Они принарядились: Виктор был в пиджаке, стоял прямо, и даже борода не могла спрятать его бледное лицо. Я изо всех сил пыталась скрыть летящую походку.

– Вы готовы? – закричал Джамаль.

Надо пользоваться моментом с Виктором, запечатлеть каждую деталь: форму его глаз, их цвет под дымчатым небом, его беспечную походку, крохотные морщинки на фалангах пальцев, отблески света в бороде, его привычку морщиться, когда хочется смеяться. Через несколько часов мы расстанемся, и ничего больше не будет как раньше.

Мы повернули на Университетскую улицу. Я уже знала, где именно находится галерея «Левиафан».

Перед ней стояла кучка людей с бокалами шампанского в руках. Они громко и развязно болтали – лучше не придумаешь.

– Классно, тут выставка – воскликнула Элоиза.

Я расслышала хрустальный голосок долговязой лианы в блестящем платье, больше похожем на ножны. Её каблуки могли бы составить конкуренцию Эйфелевой башне. Лиана болтала о ветрянке своего сына, об этих «отвратительных корочках даже на яичках, больше даже смотреть на них не могу» – верх сочувствия.

Рядом с ней какой-то тип с седыми усами махом опустошил свой бокал. У него в руках тут же оказались ещё два.

Подойдя ближе, я разглядела треугольный просвет витрины, из которого лилось изобилие красок, однако толпа внутри заслоняла от меня выставленные на обозрение произведения.

Этих картин тут не было в прошлый раз.

Витрина всё росла и росла.

Мы стояли уже совсем рядом.

В галерее «Левиафан» яблоку негде было упасть, свет изливался на тротуар, играя отблесками в украшениях гостей.

Элоиза, Джамаль и Виктор умолкли.

Спиной ко мне в красном платье – том самом прекрасном и роковом платье – стояла моя мама. Она пожимала всем руки и позировала для фотографий.

Глава двадцать девятая
Дебора узнаёт, что на самом деле упрощает жизнь

Джамаль и Виктор впихнули меня в галерею.

Нам пришлось лавировать в толпе: болтовня оглушала, бокалы звенели, разговоры перетекали один в другой – у меня голова шла кругом.

Джамаль поддел меня локтем и показал на стену слева.

Огромная картина.

Квадратная.

Я уже и сама догадалась, но правда мне казалась настолько нереальной, что я всё равно прищуривалась, проверяла.

На картине был изображён мост, собранный из десятков, сотен разных деталей: цветов, солнц, птиц, ртов, насекомых, дверей, зеркал, чайников, шкафов, велосипедов, камней, лисицы, перьев, гусеницы, тарелок, листьев, кресел, скрипок, кукол, кошек, черепов и стиральной машины.

Вырезки.

Мама сделала из них коллаж – восхитительный коллаж.

Я подошла ближе, и детали ожили: в картине скрывались тысячи тональностей, намёков, невообразимых предметов и удивительных находок.

На надписи сбоку я прочла:

«Стиральная машина блюет зубами под мостом с цветами».

Наш первый «изящный труп».

Мне стало трудно дышать.

Виктор протянул мне брошюру в чёрной плотной обложке.

Я открыла её.

Это был каталог.

С коллажами моей мамы.

Её фотография.

Название выставки. Название.

Название.

Ты – моё солнце

Я перечитала три раза, потому что буквы путались перед глазами.

Ещё там был текст.

Голоса вокруг больше не существовали.

Прошлое всегда нас находит.

Моё прошлое настигло меня декабрьским вечером.

Это было злое прошлое, вроде тех, что разрушают и погружают во мрак всё вокруг.

Крах моей души.

Я думала, что никогда не найду прощения, однако нужные слова вытянули меня из этой трясины.

Этими словами оказались «изящные трупы». Их заклинательная сила, их богатство, их щедрое изобилие, их завораживающий подтекст, их чудовищность и содержательная лёгкость указали мне путь.

Оми стали светом в конце тоннеля, возрождением, избавлением. Искуплением.

Тысячу раз благодарю Дебору, Джамаля и Виктора, моих блестящих авторов.

Перед вами их вселенная.

Я посвящаю эту выставку моей дочери, моему солнцу.

Анна Кармин-Дантес

На моё плечо легла чья-то рука.

Я обернулась и увидела маму в её великолепном платье.

– Я… Это…

Тушь уже добралась до подбородка. Элоиза протянула мне платок.

– Мне нужно многое тебе рассказать, – произнесла мама. – Поужинаем после в ресторане?

– Э-э-э…

– Только если ты не хочешь заказать пиццу.

– Голосую за пиццу.

Мы переглянулись.

Первый раз в жизни я прочитала любовь в её взгляде.

Истинную любовь.

Одна из работниц галереи, та, что постарше и с идеальным хвостиком, возникла из ниоткуда рядом с мамой.

– Анна, я хотела бы тебя познакомить с одним русским коллекционером. Он занимается переводами Жака Превера и очень впечатлён твоей работой.

Мама пожала мне руку и спешно удалилась. Элоиза, Джамаль и Виктор сгрудились вокруг – моя стена, мой буёк в этом море жизни.

Я схватила бокал шампанского.

Мы прогуливались, переключаясь с одного произведения на другое. В этих картинах я разгадала последние шесть месяцев своей жизни.

«Куница с глазами вороны проглатывает солнце, чтобы родить стулья».

Я узнала некоторые ступни и рты, вывалившиеся из чемодана моей мамы, – вот они, под лаком и стеклом. А раньше выглядели так пугающе.

Сегодня они живут среди пальм, принадлежат целому миру, где химеры блюют галактиками.

«Буря трубами звенит звоном потерянных роз и надевает купальный костюм, чтобы воспеть мёртвых птиц».

Мы склонились в нетерпении рассмотреть каждую деталь, заметить кое-где соломенную шляпку с подсолнухом, где-то стоящий на коленях скелет перед женщиной-стволом.

– Ой! Смотрите! – воскликнул Джамаль, показывая на верхний угол картины. – Тут паук!

Я улыбнулась.

– И лабрадор! – добавил Виктор.

Я повернулась к нему.

– Это не ТОТ лабрадор…

– Нет, но тут только у тебя есть его фотография.

Колокольчик, овечка, гора, волосы, бант, лёгкие, доски, хижина, цветы – и ещё, ещё.

«Овечка моего страха злится на альпийские горы».

– А, это было в тот день, когда Гертруда полиняла, помните?

Все втроём мы глупо захихикали.

Следующая картина была в жёлтых и синих тонах, вся в зелёных царапинах, словно фрактал: много мелких вырезок смешались, чтобы создать одно большое изображение, которое, в свою очередь, занимало место в созвездии, сплеталось и принадлежало уже другой композиции.

«Парк из рук блестит на солнце, стены приходят, а ели ворчат на золото времён».

– Это день, когда Дебора распевала караоке со статуей Лейлы, ну той, которой много веков, – прокомментировал Виктор.

«Прожорливое и отважное море поднимает платье несчастий и закатывает угольные глаза подоске из одеяний».

– А вот этого я не помню.

– Конечно, помнишь, это когда мы пытались испечь лимонный пирог, а в итоге сожгли полотенце!

– Похоже, у вас довольно опасные вечеринки, – заметила Элоиза. – Как-нибудь пригласите?

Мне понравились морские звёзды, олень, которого пожирал медведь из деревянных пуговиц, искры повсюду и море, ощетинившееся мусорными баками, пакетами, бриллиантами, бутылками, жемчужинами, билетами и серебряными монетками.

– Вы меня пугаете.

Джамаль протянул мне очередной бокал. Я прижала к себе брошюру с описанием выставки. Всё это стоило шести месяцев ожидания, провалов и бездны.

«Где танцуют морские ежи, когда они любят друг друга?»

Этот коллаж был выдержан в оттенках чёрного и насыщенного красного: глаза, тени, тела, уголь, минералы, копья, щиты, а посередине – взрыв света.

– Это тот день, когда Виктор пытался станцевать хип-хоп, а потом пришлось ему греть подушку, набитую гречкой, чтобы он снова смог ходить!

Я рассмеялась.

«Моя голодная рука думает о маках Жаклин, море зеленеет в своём лоне».

– Озабоченные! – проворчала Элоиза.

– Джамаль нам так и не рассказал, кто такая Жаклин! – хохотала я.

– Да никто! Просто имя такое пришло в голову!

– Не выдумывай. Никому не приходит в голову имя Жаклин просто так. Ты грязный извращенец, и точка. Я всё расскажу Гертруде.

Я наблюдала за людьми, которые бесстыдно хватали закуски с подносов: они ели, глотали, но кто-то всё-таки смотрел на работы. Некоторые ими восхищались.

Мама расцвела. Всё потому, что она творила и у неё появилась цель. Сегодня она улыбалась – она, которая не любит людей, – и прыжком уверенно погружалась в этот галерейный бассейн. Она несла себя.

Я искала её. Она подошла к другой работнице галереи, брюнетке, которая думала, что мама уборщица. На всех парах я пронеслась между поглотителями закусок и молниеносно перехватила её:

– Мама!

– Да?

– Хочешь, я позвоню папе?

Она недоумённо уставилась на меня, удивившись такому предложению.

– Ему будет полезно узнать, понять. Так сказать, получить ответы, ему станет легче, – затараторила я от страха, что она меня перебьёт.

Брюнетка подошла к нам.

– Анна!

– Минуту!

Затем мама прошептала тихо-тихо мне на ухо: – Позвони ему. И пригласи поужинать вместе.

Джамаль, Виктор и Элоиза ушли через сорок пять минут.

У меня даже живот скрутило при виде удаляющейся троицы.

Виктор ускользнул сквозь пальцы.

Такова жизнь.

Я проиграла.

Я чувствовала себя мешком цемента, брошенным на асфальт.

Нет, я – солнце.

Я тоже хочу сиять.

Папа уже пробирался через толпу.

Я обняла его.

Он не произнёс ни слова.

Просто остолбенел, пока я его таскала от одной картины к другой, стараясь избегать мамы.

Официант в белой форме протянул ему бокал шампанского, но папа отказался.

Он спасся бегством.

Я последовала его примеру.

Мы ждали маму в ближайшем кафе.

Папа побледнел. Можно было подумать, ему только что сообщили, что он последний человек на Земле.

– С каких пор она делает коллажи?

– Понятия не имею.

Он уронил лоб на ладонь, опершись локтем о столик отменного бара, в котором мы приземлились.

– Как стыдно… Какой я ужасный муж.

– Мама такая загадочная не по твоей вине.

Он сделал глоток пива и вытер лоб платком – мой лорд.

– Может, и нет… А может, и да. Мне же нужно кому-то пожаловаться. Если никто не слушает, можно надолго замолчать.

Пиво было восхитительное: горькое и прохладное.

Папа взял каталог, прочёл текст и поджал губы, листая брошюру.

– Эти картины похожи на неё. Измученные, светящиеся, насыщенные, потрясающие. Они и есть твоя мама.

Так мы и сидели, не говоря больше ни слова.

Я погрузилась в эту особенную атмосферу ночного Парижа с его элегантными прохожими, шёлковыми декольте, слишком белыми улыбками, стильными банкетками, на которых томно откровенничают посетители, пуская путаный мерзкий дым сигар сквозь бамбуковые перегородки террас.

Прислонившись к мягкой спинке стула, я забылась.

Мама вошла в кафе в десять минут одиннадцатого.

– Простите.

Папа подскочил и неловким движением руки опрокинул бокал, из которого тут же полилось пиво.

– Блин!

– А я и не знала, что опрокидывать стаканы – это теперь семейный вид спорта, – заметила я и воспользовалась моментом, чтобы рассказать маме о падении моего смуэи в другом ресторане. Заполнять пустоту. Увиливать. Нельзя сразу переходить к главной теме.

– Может, пойдём домой? – спросила она.

– Наверное, мне лучше не стоит, – выдавил из себя папа.

Он предпочитает нейтральную территорию. Мама села рядом.

Она заказала пиво и откинулась на обитую бархатом спинку стула. Рядом со мной. Напротив папы.

Она рассматривала его и улыбалась.

Мои родители.

Которые никогда больше не будут жить вместе.

– Когда мы с тобой познакомились, я училась на первом курсе филологического.

Мама бросилась сразу с места в карьер.

Я вцепилась в свой бокал, как в мачту.

Папа кивнул.

– Но кое-чего ты обо мне не знал. До этого я уже отучилась год на факультете изящных искусств.

Папа замер.

Двадцать три года совместной жизни были пропитаны тайнами.

– Я неплохо рисовала, даже выработался какой-то стиль. Но больше всего я всегда любила коллажи. Как у Превера. И у меня неплохо получалось.

Могу ей поверить.

Мама говорила тихо, голос её звучал ниже, чем обычно. Она была спокойна.

И откровенна.

– Я могла проводить за одним коллажем дни и ночи: вырезать разные формы, замечать их, комбинировать, собирать вместе. Я встречалась с коллекционерами и бегала по галереям, чтобы посмотреть на работы Превера. На старую школу. Атмосфера на факультете была одновременно приятная и пагубная. Я не чувствовала себя на своём месте, казалось, мало таланта. Но я была до безумия влюблена в одного парня. Ивана.

Папа её не перебивал.

– Время шло, мои коллажи обретали форму, как и мой стиль. Занятия казались всё более и более интересными, и, может быть, я бы и продолжила свой путь, вся моя жизнь сложилась бы иначе, я была бы другой Анной. И никогда бы не встретила тебя, Поль. Только иногда жизнь сама всё расставляет по местам, хотим мы того или нет. И вот весной я забеременела.

Ну конечно.

Теперь мама говорила совсем тихо.

Чтобы сберечь свою тайну.

Свой крошечный призрак.

– Я сомневалась, однако Иван не любил меня. Он был беззаботным и легкомысленным сердцеедом. И я растерялась. Одна. В такой ситуации. В итоге я сделала аборт.

Она беззвучно плакала, даже не всхлипывая.

Глаза моего отца тоже блестели от слёз, полных нежности и потрясения.

Он не лгал: в папе больше не было той любви. Однако связь между ними существовала, я в этом уверена. Он любил её, но по-другому, и я мгновенно успокоилась: он всегда её поддержит.

– Больше на факультет изящных искусств я не возвращалась. Всё мне казалось жалким. Родители ничего не знали, я просто сказала им, что страдаю от несчастной любви, и переехала. Мне хотелось всё стереть, начать сначала. И даже почти удалось. – Она вытерла нос. – Но каждый год весной я должна была бежать – бежать, чтобы прийти в себя. Убаюкать это прошлое и смириться с ним.

Мы сидели, закрывшись в интимной атмосфере бара.

– Меня разъедало изнутри. До тех пор, пока ты не ушёл, Поль. Пока не пришлось встретиться с собой лицом к лицу. Пока я не нырнула глубоко, не коснулась смерти. А потом я поняла, что у меня есть Дебора. Новая жизнь не сотрёт прошлое, но может продолжить его. И это идеальное продолжение. Столько времени на это потребовалось! – Она глубоко вздохнула с присвистом: – Я хотела попросить прощения.

Отец схватил за руки её и меня. Я стиснула мамину ладонь.

Мы – семья. Разбитая, чудная, но семья.

Тайна раскрыта.

Мама провела часть своей жизни в ящике, запертом на пять оборотов.

Замок начал ржаветь, когда в конце августа она по воле странного случая столкнулась с Ириной, владелицей галереи «Левиафан», бывшей студенткой факультета изящных искусств. Ирина и её тугой хвостик узнали маму. Они перекинулись парой слов, договорились выпить кофе. Ирина хотела узнать, почему мама так внезапно исчезла. И мама поведала, несколько романтизируя.

И когда Ирина спросила, продолжает ли она клеить свои восхитительные коллажи, мама ответила «да», но сказала, что не выставляет их, а делает для себя, ради удовольствия.

Маленькая ложь – признак инстинкта самосохранения.

С несколько нетактичным энтузиазмом и фанатизмом Ирина заказала маме работу.

Вернувшись домой, мама записала номер Ирины и вывесила его на зеркале в прихожей.

«Чтобы набраться смелости».

Чтобы вскрыть нарыв и приняться за дело.

Я могла бы и догадаться. Путешествия, открытки с рисунками, вёрстка… Она всё время ходила вокруг да около, не осмеливаясь бороться, но этим всё было сказано.

Прошло три месяца, и маму буквально парализовало.

Она продолжала писать номер на листочках и развешивала их.

Она просто не могла.

Чувство вины целиком поглотило её.

А уход отца лишь ускорил катастрофу.

Папа плакал. Просил прощения.

Мама тоже извинялась снова и снова.

Мы перецеловали друг друга на тротуаре улицы дю Бак, которая превратилась в островок хромой любви.

А потом отец ушёл, освободившись от этого груза.

Я вернулась домой с мамой.

– И что теперь? – спросила я её по дороге. – Твои коллажи, конечно, очень красивые, но сможешь ли ты этим зарабатывать на жизнь?

– Вряд ли. Но я посещала занятия в больнице, записалась на курсы арт-терапии. Коллаж – маргинальная техника, всё из-за компьютеров. Но складывать, склеивать и создавать формы, рождать из бумаги монстров или божественных существ очень затягивает. Уверена, что я смогу помочь многим людям.

– А что насчёт мозаики и мандалы?

– Та же история.

Наконец-то мама нашла своё место.