Текст книги "Матрос с Гибралтара"
Автор книги: Маргерит Дюрас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Вернувшись в тратторию, я сразу заказал пастис. Эоло сказал, что вообще-то в Италии его не найти, но у него еще осталось несколько бутылок, он держал их специально для своих постояльцев-французов. Я пригласил его тоже выпить вместе со мной. Мы уселись за один из столиков на террасе. Жаклин, хоть обычно не пила ничего, кроме фруктовых соков, заказала себе чинзано. Не успели мы как следует обосноваться за столиком – правда, за это время я уже успел покончить со своим пастисом, – появилась она.
– Американка, – едва слышно сообщил мне по-итальянски Эоло.
Я шепнул ему на ухо, что уже видел ее, когда она загорала на пляже. Ах вот как, прищурив дряблые веки, усмехнулся он. Жаклин ничего не услыхала. С расширенными глазами, явно не в силах отвести взгляда, она уставилась на женщину. Я пил свой второй пастис. Американка сидела на другом конце террасы и, покуривая, тянула из стакана вино, которое принесла ей Карла. Она не привлекала к себе внимания. Я даже не сразу узнал ее. До того момента я никогда бы не подумал, мне и в голову-то прийти не могло, что она может существовать на этом свете. Теперь я знал. Мой второй пастис тоже подошел к концу, я немного захмелел.
– Я бы выпил еще один пастис, – обратился я к Эоло.
Услыхав французскую речь, она слегка повернула голову в нашу сторону, но тут же отвернулась.
– Учтите, – заметил Эоло, – пастис, он ведь крепкий.
Она пока еще не подозревала о моем существовании.
– Знаю, – ответил я.
За эти последние дни на меня обрушилось слишком много важных открытий. И вот теперь они выплескивались наружу.
– Но три подряд, – возразил Эоло, – это уж чересчур…
– Вам не понять, – настаивал я.
Он рассмеялся, и вправду так ничего и не поняв. Жаклин же взглянула на меня с нескрываемым ужасом.
– Потому что мы здесь не любим пастиса, так, что ли? – со смехом спросил Эоло.
– Да нет, не в этом дело, – ответил я.
Он все смотрел на меня и смеялся. Мне показалось, и она тоже, хотя в тот момент я не глядел в ее сторону. Жаклин вскрикнула. Так, слабо, едва слышно.
– Да чего? – не унимался Эоло. – Чего тут понимать-то?
Жаклин отвернулась, глаза ее наполнились слезами. Должно быть, все услышали ее крик – все, кроме Эоло.
– Да так, ничего, – ответил я, – просто что такое аперитив.
Он велел Карле принести мне еще один пастис. Та принесла. Потом надо было еще о чем-то говорить.
– У вас тут винограду, – заметил я, – на целый сезон хватит.
Эоло поднял голову и посмотрел на увитую виноградом крышу террасы. Она тоже, машинально.
– Это уж, – ответил Эоло, – что правда, то правда.
Виноградные гроздья были огромные и громоздились друг на друга. А солнце, падая на крышу, пробивалось внутрь сквозь массу зеленых виноградин. Она вся буквально купалась в виноградном свете. На ней были черный бумажный пуловер и засученные до колен брюки, тоже черные.
– Сроду не видал столько винограда, – проговорил я.
Жаклин все не отрывала от нее блуждающего, словно завороженного взгляда. Та же, судя по всему, этого даже не замечала. Ей явно было хорошо одной, она вполне довольствовалась собственным обществом, это выглядело даже немного странно.
– Когда он созревает, – говорил Эоло, – то так и остается зеленым. Приходится пробовать, чтобы узнать, созрел или еще нет.
– Странно, – заметил я. И рассмеялся. Я чувствовал, что она уже не на шутку под хмельком. Эоло пока что этого не заметил, а вот Жаклин, та – да. Ее же, судя по всему, все это не слишком интересовало.
– Совсем как люди, – проговорил я.
– Что-что? – не понял Эоло.
– Некоторые так и остаются зелеными на всю жизнь.
– Вы хотите сказать, молодыми, – поправил Эоло.
– Да нет, – возразил я, – придурками.
– А что это значит по-итальянски – придурок? – спросил Эоло.
– Дурак, – уточнил я.
Да уймись ты, уговаривал я себя. Но все было без толку. Бывают в жизни моменты, когда ужасно охота посмеяться.
– Только я один его и ем, – проговорил Эоло. – Дочкам-то моим он совсем не по вкусу. А для меня одного выходит слишком много. Даже постояльцы и те всегда говорят, будто он еще недозрел.
– Какая разница, зато он такой красивый.
Карла, прислонившись к двери, слушала отца. Она смотрела на него ласково и с каким-то нетерпением. Я и это заметил. И старался поменьше глядеть в ее сторону.
– Даже Карле и той он не по вкусу, – говорил только он один, – якобы от этого винограда ее сразу знобит.
Ничего не помогало. Она буквально притягивала к себе мой взгляд.
Это был мой долг, мне просто нельзя было иначе. Я уже и так потерял столько времени, не зная, что она существует на свете.
– Тебе что, правда, не нравится этот виноград? – спросила она у Карлы.
В голосе ее сквозила та же нежность, что и светилась в глазах. И никакая она не американка. Даже по-итальянски и то говорила с заметным французским акцентом.
– Я ем его, чтобы сделать ему приятное, – отозвалась Карла, – но он, и правда, мне совсем не по вкусу.
Никто, кроме меня, не заметил, что она смотрела на меня без особого отвращения. Разве что Жаклин.
– А вот жене моей, ей нравится, – продолжал тем временем Эоло. – Мы посадили его, когда поженились. Вот уже тридцать лет назад.
Постепенно возвращались постояльцы. Первыми явились два охотника. Они заказали Эоло два стаканчика кьянти. Он велел Карле обслужить их.
– Каждый год, – проговорила Карла, обслуживая клиентов, – одна и та же история с этим виноградом. С самого детства он прямо силком заставляет нас его есть.
– Вечно ты чем-то недовольна, – заметила она, обращаясь к Карле.
– Да не в этом дело, – ответила Карла, – но почему непременно заставлять?
Она не ответила Карле. Можно было подумать, что разговор вот-вот иссякнет. Но не тут-то было. Теперь Эоло уже не интересовало ничто на свете, кроме этого винограда, зато уж виноград-то явно интересовал его не на шутку.
– Это один сосед, – проговорил он, – он дал мне эту лозу. Да, видно, ошибся. Когда я понял, семь лет спустя, было уже слишком поздно, у меня не хватило смелости вырвать ее с корнем.
– Когда сам что-нибудь сажаешь… – заметил я.
– Вот-вот, – подхватил Эоло, – всегда кажется, что лучше этого нет.
Всякий раз, когда я слышал собственный голос, меня разбирал смех. На сей раз я сдержался. Жаклин страдала.
– А виноград, что ты покупаешь по субботам в Сарцане, он тебе нравится? – спросила она у Карлы.
– Ясное дело, нравится, – ответила Карла, – раз я сама его выбираю.
Карла залилась краской. Должно быть, посвящала ее в какие-то свои сокровенные тайны.
– Я бы охотно выпил еще один, – проговорил я.
– Нет, – едва слышно прошептала Жаклин.
– Нет, – повторил я.
– Ни одна виноградная лоза, – продолжил Эоло, весь поглощенный своими разъяснениями, – не вьется так, как эта. Моя терраса, лучше ее нет во всей округе.
Лишь одна Карла слушала его по-настоящему внимательно.
– Только я одна его и ем, – проговорила Карла.
– Ты никогда не бываешь довольна, – еще раз повторила она, – никогда.
– Вы всегда так говорите, – заметила Карла.
– Как подумаю, – проговорил Эоло, – что эта бедная лоза вот уже тридцать лет каждый год приносит виноград, а мы его выбрасываем. Я-то ем даже больше, чем могу, но съесть все одному мне ведь не под силу.
Карла подала заказанные аперитивы. Потом снова прислонилась к косяку, дожидаясь, пока мать позовет ее накрывать к обеду. И все время держалась поближе к ее столику. Эоло, судя по всему, был уже немного навеселе.
– Нет, – продолжил он, – одному мне никак не справиться.
– Ну, опять начинается, – заметила Карла. – Каждый год одно и то же.
По-видимому, ей вовсе не было неприятно, когда на нее обращали внимание. Это я тоже пока был в состоянии заметить. И еще, что всякий раз, когда она заговаривала, лицо ее заливалось краской. А еще я снова заметил, что не вызываю у нее какой-то особой неприязни, во всяком случае, не больше, чем кто бы то ни было другой.
– Бывают в жизни такие вещи, к которым никак не удается привыкнуть, – изрек я.
– Я съедаю его столько, – проговорил Эоло, – что каждый год по две недели меня мучают колики, каждый год.
– Вы только посмотрите на него, – вмешалась Карла, – говорить про свои колики перед постояльцами.
– Надо же о чем-то говорить, – заметил я.
Я рассмеялся, она тоже. Мне было все трудней и трудней не смотреть на нее. Жаклин ничего не слышала. Попеременно смотрела то на нее, то на меня. И была бледна как полотно.
– Каждый год, – проговорила Карла, – он едва не умирает от этого винограда. Теряет по три кило за две недели. Вот-вот опять примется за свое, как раз сезон подходит.
– А может, эти колики как раз меня и спасают, – возразил Эоло, – от них снижается давление. И потом, не могу же я выбрасывать весь виноград, просто не могу, и все.
– Чистая правда, – заметил я.
– Если бы мы дали ему волю, – проговорила Карла, – он бы так и умер – ест его украдкой.
– Надо дать ему волю, – заметил я.
– Даже если он может от этого помереть? – переспросила Карла.
– Даже если может помереть, – подтвердил я. Эоло бросил на меня изумленный взгляд. Я был уже пьян в стельку. Жаклин подняла на меня глаза, мне показалось, очень злые. Какое-то время никто не произносил ни слова. Эоло оглядел мои стаканы из-под пастиса, все они были пусты. Потом я услыхал, как она голосом человека, желающего поменять тему разговора, спросила у Карлы:
– Ты была вчера на танцах?
– О чем вы говорите, – отозвалась Карла, – да он всю ночь так и сновал взад-вперед перед домом.
– Сегодня вечером опять будут танцы, – заметила она.
Она подняла глаза и бросила взгляд в мою сторону, но настолько украдкой, что, кроме меня, этого никто даже не заметил.
– А то я не знаю, – ответила Карла.
Эоло прислушивался к их разговору с явным интересом. У меня окончательно пропало всякое желание смеяться.
– А если я возьму тебя с собой, он отпустит? – спросила она.
– Вряд ли, – взглянув на отца, ответила Карла. Эоло расхохотался.
– Ну уж нет, – возразил он, – я ведь вам уже говорил, с кем угодно, только не с вами.
Внезапно я весь как-то очень насторожился. Сердце громко забилось.
– Я могу отвести ее на танцы, – предложил я. Лицо Жаклин исказилось от злости, но, похоже, страдала она уже чуть меньше. Да и все равно, чем я мог ей помочь? Карла глядела на меня с нескрываемым изумлением. Та же, как мне показалось, без особого удивления.
– Вот как, в самом деле? – удивился Эоло.
– Мне это будет приятно, – добавил я.
– Ну, не знаю, – засомневался Эоло, – я дам вам ответ вечером.
– Мне никогда ничего нельзя, – крикнула Карла, – вот сестрам, им, что ни захотят, все пожалуйста.
Должно быть, она уже вполне отдавала себе отчет, как очаровательно смотрится ее дерзкая выходка, и несколько форсировала свой гнев. Потом, надув губки, обиженно глянула на отца.
– Вот увидишь, – ласково успокоила она Карлу, – увидишь, он тебя отпустит.
Она погладила ее по голове. Карла даже не пошевелилась. Она по-прежнему не спускала сердитого взгляда с отца.
– А вечером, – пробормотала, – он скажет, что не хочет отпускать.
– Всего на час, – заверил я. – Она не будет танцевать ни с кем, кроме меня.
– Не знаю, – ответил Эоло, – я вам скажу вечером.
– Вот видите, какой он ужасный человек! – крикнула Карла.
В этот момент раздался голос матери. Обед был готов. Карла вскочила, опрокинув свой стул, и исчезла во внутренней части гостиницы. Пока ее не было, всем присутствующим оказалось нечего сказать друг другу. Потом Карла снова появилась в сопровождении сестер, все с огромными дымящимися блюдами в руках. По всей террасе распространился аромат рыбы с шафраном. Обед начался.
Этот обед длился очень долго. Карла прислуживала за столами. Эоло ушел на кухню помогать жене. Так что теперь мне уже совсем не с кем было даже словечком перекинуться. А меня как назло буквально распирало от неутоленного желания говорить, говорить и говорить. Да нет. Даже не говорить, а кричать. И ни о чем попало, а о вещах вполне конкретных: о том, как необходимо мне уплыть на этом корабле. Это стало какой-то навязчивой идеей, которая пришла мне в голову в самом начале обеда и овладела мной целиком – видно, таким манером выходил в тот день наружу мой хмель. Трижды, не в силах более противиться непреодолимому желанию заорать во все горло, я вскакивал из-за стола, собираясь уйти. И трижды взгляд Жаклин снова пригвождал меня к месту. Думаю, она успела хорошо разглядеть нас обоих. Я же изо всех сил старался не смотреть в ее сторону, потому что понимал, правда, пока еще довольно смутно, что в моем случае это было бы слишком опасно. И потом, я был слишком поглощен непрерывными потугами сдержать крик. Я почти ничего не ел, зато пил много вина. Пил его стакан за стаканом, как воду. Я уже напился в стельку. И если бы все-таки не сдержался и закричал, из уст моих могли бы вырваться только какие-нибудь нечленораздельные звуки, к примеру, «яхта» – что, будучи вырвано из конкретного контекста, ничуть не просветило бы никого из присутствующих насчет моих планов и того, что значит для меня потерять тот ничтожный шанс, который, как мне казалось, у меня появился, чтобы добиться их осуществления.
Этот обед был последней трапезой, какую я разделил с Жаклин. Она провела его, не спуская с меня взгляда, и в нем сквозило непреодолимое отвращение. Насколько я помню, она тоже ела не слишком-то много. Должно быть, я напрочь испортил ей аппетит. Мы не говорили друг с другом, она не отрывала от меня взгляда, а я все пил себе да пил. Она сидела спиной ко всей террасе, а потому едва заметно ухмылялась всякий раз, когда я разделывался с очередным стаканом. Это случалось достаточно часто. Но я был уже так пьян, что воспринимал это вполне благодушно – скорее как подмигивание сообщника, чем знак враждебности. Впрочем, чем больше я пил, тем с большим оптимизмом воспринимал общее положение вещей. Когда подали сыр, у меня не оставалось ни малейшего сомнения, что я непременно уплыву на этой яхте, все казалось мне проще простого, достаточно только, искренне верил я, попросить об этом на трезвую голову. Всякий поймет, ничуть не сомневался я, как мне необходимо уплыть на этом корабле. С того момента все мои мысли были заняты только яхтой. Только одной яхтой, и ничем другим. Я просто должен был уплыть на ней. Это превратилось для меня в нечто такое, без чего я уже никак не мог обойтись. Она все время так и стояла у меня перед глазами, вся такая белоснежная на фоне моря. Гражданское состояние уже ушло из моей жизни. Я был пьян не только от вина, но и от собственного благоразумия. В известной мере я отдавал себе в этом отчет: ты должен попросить ее об этом на трезвую голову, на трезвую голову, только не сейчас – вот что, слово в слово, без конца вдалбливал я себе. Будто догадавшись о моих стратегических задумках, Жаклин снова едва слышно ухмыльнулась. Я же одарил ее в ответ улыбкой вполне дружелюбной и, конечно, исполненной глубочайшего понимания. Правда, должно быть, я все-таки слегка переборщил, ибо под конец обеда она не выдержала и запустила в меня стаканом. Он упал на землю. Я предупредительно подобрал осколки. Пока я этим занимался, мне приходилось делать над собой неимоверные усилия, чтобы не растянуться на земле. Все это вместе заняло у меня немало времени. Когда я наконец разогнулся, голова у меня закружилась, и я уже окончательно не понимал, что же мне делать дальше: без промедления выкрикнуть вслух свою историю, и тогда все, кто был на террасе, станут свидетелями и в один голос подтвердят, что ей надо непременно взять меня к себе на яхту, или просто по-тихому смыться к себе в комнату. Я обдумал ситуацию с той обстоятельностью, на какую только был еще способен. Что, совсем сомлел от вина, поинтересовалась Жаклин, вероятно, решив, что я заснул. Да нет, от жизни, возразил я и, весьма довольный своим ответом, принялся балагурить. Но тут у нее сделались такие страшные глаза, что мне все же пришлось принять решение немедленно ретироваться к себе в комнату. Я поднялся на ноги, отыскал глазами коридорчик и, нацелившись, устремился в его сторону. Потом с невозмутимейшим видом пересек террасу. Ее столик находился в другом конце, неподалеку от входа в гостиницу. Не валяй дурака, только не валяй дурака, вдалбливал я себе, стараясь как можно подальше обойти ее стороной, не упускай свой крошечный шанс, не валяй дурака. И мне удалось обогнуть этот опасный риф, так и не взглянув в ее сторону – если бы я все-таки хоть разок посмотрел на нее и встретил ее ободряющий взгляд, то наверняка заорал бы во всю глотку, так громко, что мигом разогнал бы с террасы всех клиентов.
Я добрался до гостиничной лестницы, весьма довольный собой.
Должно быть, я пробыл один в комнате совсем недолго, от силы минут десять, когда там появилась Жаклин. Хотя мне показалось, будто все эти десять минут я проспал крепким сном, сраженный наповал пастисом вперемешку с вином, потому что у меня было такое ощущение, будто она меня разбудила. Она вошла без стука, потом тихо, не оборачиваясь, закрыла за собой дверь и, согнувшись в три погибели – как, знаете, те женщины из фильмов, что с пулею в животе и тайной в сердце из последних сил добираются до полицейского участка, чтобы перед смертью облегчить наконец свою душу, – добрела до камина и припала к нему спиной.
– Подонок, – еле слышно проговорила. – Подонок.
– Подонок, подонок, подонок.
Этот эпитет казался мне вполне заслуженным. Она разряжалась, как ружье. Открывала рот, и из него вылетали слова, одинаковые, как пули. Кстати сказать, это явно приносило ей облегчение.
– Подонок, подонок.
Повторив это положенное число раз, она как-то вдруг сникла и затихла. Глаза у нее увлажнились, и она проговорила:
– Можно подумать, эта твоя история с виноградом могла хоть кого-то обмануть. Ничтожество.
– Успокойся, – сказал я, просто чтобы что-то сказать.
– Думаешь, никто не понял, что ты просто хотел привлечь к себе внимание. Идиот несчастный.
Я еще никогда не видел ее такой. Это была совершенно другая женщина. И ведь теперь она уже больше ни на что не рассчитывала.
– И все это у меня на глазах, – выкрикнула, – прямо у меня под носом!
– Да успокойся ты, – повторил я.
– И все над тобой потешались.
Потом почти со смехом добавила:
– И она, она тоже потешалась над тобой.
От этих слов я как-то сразу протрезвел. И принялся слушать ее даже с каким-то интересом. Она это заметила.
– Интересно, и на что ты только рассчитывал, идиот несчастный?
С минуту она поколебалась, но, коли уж начала, надо было добивать до конца, а потому добавила:
– Нет, видел бы ты себя со стороны, это же просто умора какая-то!..
На мгновение мною овладело желание подняться и посмотреть на себя в зеркало, что висело над камином. Но для этого я был еще слишком сонным и ограничился тем, что ощупал руками лицо, пытаясь представить себе, как же я на самом деле могу выглядеть со стороны. Мне показалось, что защищался я с честью.
– По-моему, физиономия как физиономия, и вообще она здесь совершенно ни при чем, – все же немного встревоженно возразил я.
– Ах, вот как, значит, ни при чем? – удивилась. – Тогда, может, скажешь мне, кретин несчастный, кто же здесь при чем?
Я ответил ей как-то вяло, и тон мой вывел ее из себя куда больше, чем сам ответ.
– Понимаешь, мне бы очень хотелось, чтобы она взяла меня к себе на яхту, – ответил я, – вот в чем все дело.
– Чтобы она взяла тебя к себе на яхту?!.. И что же, интересно знать, ты там будешь делать?
– Понятия не имею, да что угодно.
– Да ты и реестра-то в отделе никогда путем вести не мог, хотела бы я знать, что ты сможешь делать у нее на яхте? – взвизгнула она.
– Сам не знаю, – повторил я, – да что скажут.
– А с чего бы это ей брать тебя к себе на яхту? Ну, зачем, скажи на милость, этой бабе брать с собой мужиков, разве что переспать, если уж очень приспичит…
– Да нет, ну это уж ты через край, – возразил я, – навряд ли она только для этого.
– Неужели ты и вправду думаешь, будто кто-нибудь, кроме меня, станет путаться с таким кретином, как ты? Нет, скажи, ты вообще хоть иногда смотришь на себя в зеркало? Ты хоть представляешь себе, какая у тебя идиотская физиономия, или нет?
Она добилась своего. Я все-таки поднялся, чтобы полюбоваться в каминное зеркало своей кретинской физиономией. И при этом, само собой, без всякой задней мысли, постарался придать ей как можно более благообразное выражение. Но тут она опять завопила:
– Нет, каков подонок!
Мне показалось, что голос ее разнесся по всей гостинице.
– Я немного пьян, – проговорил я, – ты уж извини.
Меня уже куда меньше клонило в сон. Все лицо ее буквально перекосилось от злости, и это вызвало во мне какие-то братские чувства.
– Ты вернешься вместе со мной, – снова завопила, – вот увидишь, ты вернешься.
Неужели она снова вообразила, будто это еще возможно? У меня возникло огромное желание срочно отделаться от нее и больше никогда о ней не вспоминать. Тем не менее я все-таки перебил ее.
– Нет, – возразил я. – Я останусь здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ни делала, но я все равно останусь здесь.
Злость ее как-то сразу улеглась. Она посмотрела на меня мрачно, отрешенно, она ждала этого ответа. Потом проговорила, немного помолчав и явно только для себя самой:
– Я нянчилась с тобой два года. Силком заставляла ходить в министерство. Насильно кормила с ложечки. Стирала твое белье. У тебя вечно были такие грязнющие рубашки, а ты этого даже не замечал.
Я приподнялся и стал внимательно прислушиваться, правда, она этого даже не заметила.
– Ты говоришь, я не ел?
– Только благодаря мне ты не заболел туберкулезом.
– А насчет моих рубашек, это что, тоже правда?
– Да, это все замечали, кроме тебя. И по субботам, вместо того чтобы сходить в кино…
Она больше не могла говорить. Обхватила руками голову и разрыдалась.
– …я стирала твои рубашки… Теперь настал мой черед страдать.
– Ну, зачем же ты, не надо было… – проговорил я.
– А что мне оставалось делать? Допустить, чтобы ты заболел туберкулезом?
– Знаешь, – сказал я, – по-моему, так было бы даже лучше. А потом, ты ведь вполне могла отдавать мои рубашки в прачечную. Хотя, наверное, именно поэтому тебе и казалось, будто ты меня любила.
Но она меня даже не слушала.
– Два года, – повторяла, – два года псу под хвост, с каким-то подонком.
– Да нет, ты неправа, ну, почему же непременно псу под хвост, – успокаивал я, – так обычно говорят, но это не правда, ты их вовсе не растратила впустую.
– Может, по-твоему, это было большое приобретение?
– Понимаешь, мы всегда попусту теряем уйму времени, так уж устроена жизнь, – произнес я, – и если бы мы все начали сожалеть о подобных потерях, то в конце концов просто-напросто перебили бы друг друга, и все.
Она задумалась, лицо ее было печально. Мало того, что она уже больше ни на что не надеялась, у нее даже и злости-то не осталось. Я не мог перенести этого молчания и заговорил первым:
– Каждый отпуск я надеялся на чудо, что у меня хватит сил больше никогда не возвращаться в это самое Гражданское состояние. Ведь ты же сама это знаешь не хуже меня.
Она подняла голову и как-то очень искренне удивилась:
– Так, значит, это правда? Я и Гражданское состояние, выходит, для тебя мы и в самом деле одно и то же?
– Да нет, – возразил я. – Одно и то же – это моя жизнь и Гражданское состояние. А ты, все дело в том, что ты никогда не страдала от этого Гражданского состояния. Тебе не понять, каково это – целые дни напролет проводить в Гражданском состоянии.
– Можно заставить себя интересоваться чем угодно, – проговорила она, – даже Гражданским состоянием. Уж на что ты был полным ничтожеством, самым круглым идиотом во всем министерстве, а ведь удалось же мне интересоваться тобой целых два года.
Она сказала это с глубокой убежденностью и без особой злости.
– А что, я, правда, был самым круглым идиотом во всем министерстве?
– Да это всем известно.
– Надо же, наверное, тебе приходилось нелегко, – проговорил я.
Я был так же чистосердечен, как и она, и от нее это не укрылось. Она ничего не ответила.
– Присядь-ка вот сюда, ко мне на кровать, – ласково проговорил я, – и расскажи, как же тебе это все-таки удалось.
Она даже не пошевельнулась, так и оставаясь стоять у камина.
– Сама не знаю, – призналась она наконец тоном, в котором не сквозило ни малейшего притворства.
– Знаешь, а мне это никогда даже не приходило в голову. Надо же, какая ты сильная.
Она бросила на меня недоверчивый взгляд, но увидела, что я весь так и сочусь доброжелательством.
– Да нет, – пробормотала она, потом, чуть поколебавшись, добавила: – Все не совсем так, просто я к тебе привыкла, вот и все, и потом, я надеялась…
– На что?
– Что ты переменишься.
Она с минуту выждала, потом опять без всякого притворства спросила:
– Чудо, о котором ты говорил, эта женщина?
– Да нет – то, что я наконец решился уйти из Гражданского состояния. Я принял это решение во Флоренции, а тогда я еще даже не подозревал о ее существовании.
– Но ведь когда ты ее увидел, эту женщину, ты стал еще больше уверен, правда?
– Трудно сказать, не знаю, мог ли я стать еще больше уверен. Просто она оказалась здесь со своей яхтой, вот я и подумал, у меня есть крохотный шанс, что она возьмет меня с собой.
– Мужчины, которые рассчитывают на женщин, чтобы выпутаться из своих проблем, самые настоящие подонки, – произнесла она.
– Да, знаю, так говорят, – возразил я, – хотя мне всегда казалось, что это немного глупо. Ведь если разобраться, я никогда не понимал, почему все так считают?
– Только одни подонки и трусы, – продолжила она, не слушая меня. – Хотя, если разобраться, их и мужчинами-то не назовешь.
– Что ж, может, так оно и есть, – согласился я, – какая мне разница…
– Да это понял бы любой нормальный мужчина.
– Но ведь когда я решил остаться, это было еще во Флоренции, я тогда и понятия не имел, что она существует на свете.
– И что же, будешь драить ей палубы?
– Знаешь, теперь у меня уже не осталось никаких амбиций, как, бывало, раньше.
Вне себя, она как подкошенная рухнула на кровать. Потом, отчеканивая каждое слово, изрекла:
– Вот уж никогда бы не подумала, что ты сможешь пасть так низко.
Я не мог больше усидеть на месте. И снова улегся.
– И все-таки самым большим подонком я был, пока служил в Гражданском состоянии, – проговорил я наконец, – даже с тобой, ты права, с тобой я тоже вел себя как самый настоящий подонок. Я был таким несчастным.
– А я, думаешь, я была счастлива, да?
– Все-таки ты была не такой несчастной, как я. Ведь если бы ты была такой же несчастной, разве ты смогла бы стирать мне рубашки?..
– И что же, надеешься найти свое счастье, когда будешь драить ей палубы, так, что ли?
– Да я и сам не знаю. Во всяком случае, корабль – это такое место, где по крайней мере нет никаких бумаг, никаких регистров.
– Идиот несчастный, – проговорила она, – он еще говорит о каком-то счастье, похоже, ты и в этом-то разобрался ничуть не лучше, чем во всем остальном.
– Но ведь даже ты сама, – дерзнул я, – часто говоришь о счастье человечества.
– Это правда, – подтвердила она, – я верю в счастье.
– Да, я знаю, – заметил я, – в труде и достойной жизни.
Она поднялась, уверенная в себе, столь же непоколебимая, как и обычно. У меня уже пропала всякая охота отвечать ей и вообще что бы то ни было разъяснять. Она сделала вид, будто собралась уходить, потом остановилась и как-то устало заметила:
– Небось это все ее денежки, вот чем она тебя так приворожила, эта шлюха, так, что ли?
– Очень может быть, – согласился я, – должно быть, так оно и есть.
Она снова направилась к двери, потом опять остановилась. У нее было лицо без всякого выражения, начисто умытое слезами.
– Так что, значит, это правда? Все кончено?
– Ты будешь счастлива, – пообещал я.
Но я был несколько обескуражен. Мне уже не казалось, что она когда-нибудь и вправду будет счастлива, кроме того, мне было совершенно все равно, будет она когда-нибудь счастлива или нет.
– Раз так, – проговорила она, – тогда я уеду сегодня вечерним поездом.
Я ничего не ответил. Она слегка поколебалась, потом добавила:
– Это правда, насчет яхты? Ты что, действительно собираешься уплыть на ней?
– Один шанс из тысячи, – ответил я.
– А если она не захочет тебя взять?
– Какая разница.
Она уже взялась за ручку двери. Я не видел ничего, кроме этой неподвижной руки, которая все никак не могла решиться.
– Надеюсь, ты хотя бы проводишь меня на вокзал?
– Нет! – заорал я. – Нет, никуда я тебя не провожу, об одном прошу, исчезни ты отсюда, и чем скорей, тем лучше.
Она глянула на меня какими-то совсем помертвевшими глазами.
– Мне жаль тебя, – проговорила. И вышла из комнаты.
Я немного выждал, пока в тишине гостиницы не хлопнула дверь. Наконец она хлопнула, громко. После этого я встал, скинул туфли и босиком спустился по лестнице. Добравшись до задней двери, снова обулся и вышел на улицу. Судя по всему, было часа два. Все предавались послеобеденной сиесте. Улицы поселка выглядели пустынными, было самое жаркое время дня. Я зашагал по тропинке вдоль реки, в направлении, противоположном морю, в ту сторону, где были сады и оливковые плантации. Я так еще до конца и не протрезвел, честно говоря, я был пьян в стельку все время, пока мы с ней разговаривали. В кромешной тьме моего сознания теплилась только одна светлая мысль – как бы убраться подальше от гостиницы. Я потерпел такое сокрушительное поражение, что даже не мог оценить его размеров. Теперь я стал свободным мужчиной, без женщины, без обязательств, кроме одного – стать наконец счастливым. Но, спроси кто-нибудь у этого мужчины, почему это он вдруг ни с того ни с сего вздумал расстаться с Гражданским состоянием, я бы не смог ответить ничего вразумительного. Я только что порвал с миром счастья в труде и достойной жизни, потому что мне так и не удалось убедить его в своем несчастье. Короче говоря, судьба моя больше не зависела ни от кого, кроме меня самого, а дела мои отныне касались только меня и никого другого. От жары вино снова ударило мне в голову, и я почувствовал, как опять пьянею. В какой-то момент я остановился и попытался достойным образом поблевать. Но это мне так и не удалось – я никогда не умел ни блевать, ни умерять своих желаний, именно этого-то всегда так недоставало в моем воспитании, и именно этому-то я и был обязан многими своими бедами. Я попробовал еще раз. Опять не получилось. Тогда я решил чуть-чуть переместиться. Шел я с трудом, еле-еле – этот свободный мужчина был тяжелым, как смерть. Во всем теле у меня циркулировало вино, оно уже смешалось с кровью, и мне приходилось передвигаться вместе с ним, все таскать и таскать за собой, пока не отолью и оно не выйдет наружу вместе с мочой. Мне оставалось только ждать. Ждать, пока я не отолью это вино, ждать, пока не уйдет поезд, ждать, пока я не научусь нести в себе это тяжкое бремя свободы. Это ведь вино свободы так опоило меня. Я чувствовал, как сердце проталкивало эту блевотину аж до самых ног, горящих от бесконечной ходьбы.
