Текст книги "Матрос с Гибралтара"
Автор книги: Маргерит Дюрас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Источников существования у господина Гибралтарского матроса было много и самого разного свойства. В основном, они были связаны с родом деятельности, принятой называть у здешних белых спекуляцией. Насколько я понимаю, этим словом называют торговые операции, которые одновременно отличаются новизной, изобретательностью и, как говорится, являются сугубо личным делом каждого. Эта спекуляция связана с предметами наших дагомейских ремесел, а также с торговлей золотом. И занимается здесь этим вовсе не он один. Говорят, у господина Гибралтарского матроса есть свои люди по всей Африке, особенно в Кот-д'Ивуаре, в Нигерии и в восточной части Судана, а еще в горах Фута-Джаллон, в Лабе и даже по берегам Уэле, в племени мангбуту, из тех, что еще, сами знаете, иногда называют каннибальскими.
О делах господина Гибралтарского матроса, хотя беседы наши обычно были короткими и ограничивались обменом новостями, я знаю по слухам – люди говорили, будто он занимался торговлей крепкими напитками и в особенности напитком, который называется виски и который, по словам Луи, наилучшее средство, если у тебя темное прошлое или, скажем, очень мучают угрызения совести. А еще он охотится – на всех зверей, какие только водятся в колонии, а когда больше нечего положить на зуб, то не брезгует и воронами с абомейских улиц. Живет как мы, бедные черные люди, называет нас своими братьями, делит кров с дюжиной туземцев из народа фульбе, которых тоже называет своими братьями и которых якобы всячески настраивает против своих лжебратьев из колониального начальства. Добавлю еще одну подробность, лично мне особенно дорогую, – дело в том, что он очень подкован в истории Дагомеи и глубоко почитает нашего великого Беханзина.
Здесь у нас, в Дагомее, господина Гибралтарского матроса все считают отчаянным и еще, как говорит Луи, сорвиголовой. А простые люди, к примеру пастухи, что пасут скот на высокогорных пастбищах, те вообще уверены, что он избран богами и неуязвим для людской злобы. Говорят, он подобен крупному куду, который на закате солнца бегает так же быстро, как ветер, а у некоторых так разыгралось воображение, что они видят в нем одно из карающих воплощений великого царя нашего, незабвенного Беханзина. Самому ему очень нравятся подобные сравнения. А потому и сказать трудно, сколько табаку раздает он этим пастухам с высоких плоскогорий. Но, наверное, зря я так долго отнимаю ваше драгоценное время, рассказывая о том, какими глазами видим господина Гибралтарского матроса мы сами, то есть местные аборигены. Ведь ваша мифология так отличается от нашей, что вряд ли вы сможете понять, какое огромное значение все это имеет для нас. Пожалуй, важнее сказать, что в последнее время господин Гибралтарский матрос, говорят, несколько изменил своим привычкам. Теперь он вооружен не только собственными кулаками, но еще и маузерами. И у каждого, кто живет вместе с ним, тоже имеется по маузеру. Он купил их в Британской Нигерии, где у него тоже есть друзья. Эти маузеры на шесть пуль и наделены очень большой смертоносной силой. Господин Гибралтарский матрос ни на минуту не расстается со своим маузером – он всегда висит у него за спиной – и ничуть не скрывает ни своих дел, ни даже, если можно так выразиться, своего исторического прошлого.
Так что мы знаем, что когда-то он совершил какое-то преступление, убил человека в Париже, этой знаменитой великой столице. Он упоминает об этом с большой простотой и большим смирением и еще говорит, что если бы ему пришлось сделать это снова, то поступил бы точно так же, и даже иногда жалеет, что это уже позади и ему уже не суждено совершить то же самое еще раз. Хотя, может, из осторожности он никогда не рассказывает, при каких обстоятельствах совершил он тогда это самое убийство и кто именно оказался его жертвой. Я же, со своей стороны, как вы легко можете понять, всегда избегал расспрашивать господина Гибралтарского матроса о подробностях этого происшествия. Хорошо зная вспыльчивый нрав господина Гибралтарского матроса, я ни за что не мог бы, не рискуя, как говорит Луи, продырявить себе шкуру, заявить ему прямо в лицо, будто мне известно, что он расправился с американским королем автомобильных шариков-подшипников, неким господином Нельсоном Нельсоном. Правда, я собирался сделать это на расстоянии, то есть в письменном виде, чтобы у него было время разобраться в моих лучших намерениях, но тут, увы, так случилось, что господину Гибралтарскому матросу пришлось спешно удирать из Дагомеи.
Поверьте, мне очень грустно, что я должен сообщить вам эту печальную новость. Но так уж сложились обстоятельства, что господин Гибралтарский матрос, увы, оказался виновным в двух новых убийствах, на сей раз здесь, у нас, в Дагомее, и теперь его уже нет больше с нами. Он уложил на месте одним выстрелом из своего маузера одного абомейского полицейского, совсем недавно появившегося у нас в колонии и нагло потребовавшего у него на одной из улиц Абомеи документы, а потом еще одного белого колониста, который с некоторых пор вздумал соперничать с ним в торговле золотом. И эти два опрометчивых поступка он совершил в один и тот же день. Как можно объяснить такую раздражительность со стороны господина Гибралтарского матроса? Все дело в том, что в те дни в нашем городе Абомее стояла ужасная жара. Но, невзирая ни на какие объяснения, белые колонисты были так напуганы этой неожиданной вспыльчивостью со стороны господина Гибралтарского матроса, что обратились с петицией к самому господину генерал-губернатору. И тогда господин генерал-губернатор натравил на господина Гибралтарского матроса всех полицейских, которые только были в колонии. Ваш покорный слуга через одного надежного человека довел эту новость до сведения господина Гибралтарского матроса. И вот, когда все полицейские собрались вместе и направилась из Порто-Ново в Котону, господин Гибралтарский матрос возьми да переберись из Котону в Порто-Ново. Сделать это ему было совсем не трудно, потому что в Порто-Ново к тому времени не осталось ни единого белого полицейского, все они уже были в Котону. Стало быть, господин Гибралтарский матрос смог преспокойно и без всякой суеты переправиться на новое место жительства.
Поначалу он прятался в джунглях, а потом с помощью друзей перебрался в Бельгийское Конго. Не успел он обосноваться в Бельгийском Конго – сейчас сами увидите, уж кого-кого, а господина Гибралтарского матроса никогда ни с кем не спутаешь, второго такого нет, – как сразу распустил слух, будто доведен до последней крайности, поскольку бельгийские власти не взяли его под свою защиту и не отказались выдать полиции, а потому он заручился согласием своих друзей-каннибалов из племени мангбуту, чтобы те съели его по случаю своего главного ежегодного праздника, на который собирается весь их великий народ. Эту хитрость господин Гибралтарский матрос задумал еще давным-давно, так что у вас, мадам, нет ровно никаких причин для беспокойства. Как раз в одной из последних наших бесед господин Гибралтарский матрос заметил мне, что, если уж его слишком сильно припечет, тогда он по побережью переберется в Бельгийское Конго, а если от него и там не отвяжутся, то ему ничего не останется, как прибегнуть к этой крайней мере, он имел в виду – распустить слух, будто его скушали мангбуту. Он сказал мне: «Никогда Жеже не попадет в лапы к легавым, никогда». Кстати, на всякий случай, может, вам это пригодится, я заметил, что господин Гибралтарский матрос всегда говорил о себе только в третьем лице. К примеру, «Жеже хочет есть», или «Жеже в порядке», или «Жеже в дерьме» и все такое прочее. Во время этой нашей памятной беседы, самой длинной из всех, что мне выпала честь иметь с господином Гибралтарским матросом, он пояснил мне, что с тех пор как жизнь его стала такой, какой она стала, иными словами, похожей на ту, какую он и желал бы иметь, будь такие вещи в нашей власти, он был слишком доволен своей жизнью, чтобы не сожалеть о ней и даже не помышлять ни о какой другой, которая бы слишком отличалась от нынешней – думаю, он имел здесь в виду, к примеру, оказаться за решеткой, – а потому в таком разе не имел бы ничего против покончить с ней счеты у мангбуту. Странное дело, но он говорил, что именно такой смерти он для себя и желал бы. «Обидно, если Жеже умрет в полном расцвете сил и здоровья, а крепкое тело его так и сгниет без всякой пользы в африканской земле, не доставив никому ни малейшего удовольствия. Вот это и вправду было бы очень обидно, ведь приятели его из племени мангбуту, что живут по берегам Уэле, могли бы сожрать его вполне дружески и с большим аппетитом, получив от этого огромную радость. Будь Жеже каким-нибудь больным, или немощным стариком, или, скажем, сифилитиком, тогда ладно, тогда самое милое дело сгнить в африканской земле, но такой свежий и здоровый, как он, – обидно зарывать в землю такую вкуснятину!» В доме господина Гибралтарского матроса полицейские обнаружили кусок картона, который он оставил там, прежде чем уйти и который полностью подтверждает мои слова: зря стараетесь. Не ищите Жеже. Жеже больше нет. И даже тела не ищите. Тело Жеже не оставило никаких следов на африканской земле по той простой причине, что, как скажет вам любой в Абомее, Жеже скушали его дружки из племени мангбуту с берегов реки Уэле и он чихать на вас хотел. Постскриптум: Жеже ни о чем не жалеет, ни насчет легавого, ни насчет колониста.
Само собой, опрошенные полицией жители Абомеи полностью подтвердили слова уважаемого господина. И полицейским ничего не оставалось, как вернуться к себе в Порто-Ново.
Если я и нашел полезным предупредить господина Эпаминондаса, то только потому, что теперь мы точно знаем, где находится господин Гибралтарский матрос. Вот уже месяц, как он написал нам из Леопольдвиля. Письмо было адресовано мне – не потому, что я был таким уж его закадычным другом, просто я единственный, кто умеет читать по-французски. Само собой, письмо мы уничтожили, но помним его слово и слово. Дорогой Беханзин, – шутя обращался он ко мне, – Жеже в Леопольдвиле. Занимается чем может. Город большой, одно из чудес колониального дерьма. Надо убить отца с матерью, чтобы согласиться здесь жить. И все же ему удалось и тут встретить друзей. Играет в карты. Закопайте его маузеры. До скорого, ваш Жеже.
Когда мы получили это письмо, Луи решил через какого-то посредника написать господину Гибралтарскому матросу ответ. Надо было спешить. Вы были уже на пути к Сету, куда, как мы знали, вызвал вас Эпаминондас. И тогда, как говорится, была не была, мы наконец-то решились, благо, он был так далеко, поговорить с ним о его прошлом, о вас, мадам, и о том, как вы приятно проводили с ним время. Мы задали ему вопрос, не он ли отправил на тот свет господина Нельсона Нельсона, короля американских автомобильных шариков-подшипников, и если это он и есть, попросили сообщить нам об этом. Еще мы написали, что некая уважаемая дама по имени Анна на яхте под названием «Гибралтар» разыскивает его буквально по всему свету.
Вы скажете, это было слишком уж явно, слишком откровенно. Кто знает, может, так оно и есть. Да только что было делать, время-то не терпело, оттого, наверно, мы составили его немного наспех. Позавчера мы получили от господина Гибралтарского матроса немного сердитый ответ. И вот что он нам написал: если бы Жеже убил этого Нельсона Нельсона, все равно ни за что бы не признался, тем более в письме. Надо быть чокнутым или полным придурком, чтобы подумать, будто он мог бы написать о себе такое. Что касается этой самой Анны, можете прислать ее к Жеже. Поглядим, что можно для нее сделать. Пусть спросит Жеже в Лео, в первом бистро на левом берегу Конго.
Прошу прощения, мадам, что отнял у вас так много времени. Пожалуй, больше мне нечего добавить, кроме того, что я с огромной симпатией отношусь к вашей почтенной миссии.
На яхту мы вернулись довольно поздно. Смех, который нам все время приходилось сдерживать, слушая эту новую версию истории Гибралтарского матроса, изрядно утомил нас. Как было заведено, мы втроем прямиком направились в бар – пропустить виски и немного поднять моральный дух после проведенного вечера. А у Эпаминондаса был такой удрученный вид, что ему это было просто необходимо.
– Похоже, – расстроился он, – на сей раз это, уж точно, не он.
– Но ведь он вполне мог перемениться. – Она утешала его как могла. – Почему же непременно не он? Он что, не имеет права меняться, как все остальные?
Но после первой же порции виски так расхохоталась, что даже Эпаминондас не смог сдержать улыбки.
– Да, – заметил он, – вот теперь ты можешь с полным правом сказать, что я втянул тебя в скверную историю.
– Кажется, кончится тем, – вмешался я, – что мне и вправду придется поверить в его существование!
Эпаминондас посмотрел на меня с нескрываемым ужасом.
– Он хочет сказать, – пояснила Анна, – что со всеми этими маузерами, возможно, на сей раз нам придется быть чуть поосторожней, чем с другими.
– Когда вспыльчивые люди разгуливают с пистолетами через плечо, всегда есть риск, что они могут воспользоваться ими… как бы это получше сказать… чересчур поспешно, что ли.
– Что касается меня, – отозвался Эпаминондас, – то после всего, что я натворил… я уже ничем не рискую.
– По-моему, – возразил я, – нам не стоит входить в такие тонкости.
Ход мыслей Эпаминондаса вдруг резко переменился.
– Так что, выходит, ты все-таки собираешься отправиться на эту самую реку Конго?
– Люди меняются, – как-то нежно, почти сладко проговорила она. – И иногда даже очень сильно.
Внезапно она бросила на меня рассеянный взгляд.
– Если уж он так изменился, – настаивал на своем Эпаминондас, – неужели ты думаешь, игра стоит свеч, мотаться куда-то на берега Конго, чтобы тебе там продырявили шкуру?
– Берега Конго, – возразил я, – а особенно берега Уэле так и кишат куду.
– Если уж дело только в том, чтобы поохотиться на куду, – заметил Эпаминондас, – то можно заняться, этим и где-нибудь в другом месте, необязательно тащиться в такую даль.
– Он вполне мог измениться, – настаивала на своем Анна. – Даже до неузнаваемости. Интересно, он что, не имеет права стареть, как все другие? Если получше вспомнить его историю, то ничто не говорит, будто это обязательно не он. Очень может быть, что это он и есть, просто сильно изменился, вот и все.
– И правда, – согласился я, – что ж, гибралтарские матросы не имеют права постареть, как простые смертные, так, что ли?
– Мне это никогда не приходило в голову, – призналась Анна.
– Все мы стареем, – изрек Эпаминондас. – Но если уж он постарел до такой степени, думаешь, стоит тащиться искать его где-то на берегах Конго?
– Что-то я еще никогда не видела тебя таким нерешительным, – рассмеялась Анна.
– По-моему, я уже достаточно для тебя сделал, – возразил Эпаминондас, – чтобы не спешить подставлять свою шкуру под пули. И потом, если он так переменился, что ты даже узнать его не можешь, зачем, спрашивается, тащиться в такую даль?
– Постарел он там или нет, – заметил я, – главное – это узнать, он ли убил американского короля автомобильных шариков, разве нет?
– И что, интересно, тебе это даст, – занервничал Эпаминодас, – если теперь он убивает всех без разбора?
– Разве можно, – как-то смущенно возразила Анна, – так легко отречься от цели своей жизни?
– Легко, – фыркнул Эпаминондас, – ничего себе легко.
– Кроме того, – рассудил я, – она ведь все равно никому не поверит, пока не увидит его своими собственными глазами. Кто тебе сказал, будто он так уж переменился?
– Хотел бы я знать, какой ей от этого прок, – не унимался Эпаминондас, – если она и рассмотреть-то его как следует не успеет, как он ее уже пристрелит, и все дела.
– Ну и что? – не соглашалась Анна. – Если есть хоть крохотный шанс, что это он, неужели ты думаешь, что я вот так просто от него откажусь, а потом стану спокойно продолжать поиски где-нибудь в другом месте?
– Что-то чудно мне на вас смотреть, на обоих.
– Если мы упустим этот шанс, – ответил я, – тогда уж надо вообще завязывать с этим делом.
– Что-то тебе на этот раз, – обратился ко мне Эпаминондас, – уж очень невтерпеж. – Потом, чуть помолчав, добавил: – Чудно, но у меня такое подозрение, будто вас, ребята, на берега этой самой Конго манит не только он, по-моему, есть что-то другое…
– Еще куду, – ответил я. – Правда, самую малость.
– Ты что, издеваешься? – возмутился Эпаминондас. – Думаешь, я не знаю, что куду здесь ни при чем?
– Тогда что же? – спросила Анна.
– Откуда мне знать, – поочередно оглядывая то ее, то меня, признался Эпаминондас. – Одно могу сказать, что-то еще вас туда манит, кроме него и куду. Вы ведь и сами не хуже меня знаете, что есть только один шанс из тысячи…
– Один шанс из тысячи, – повторила она, – ведь это не так уж плохо.
– Да будь даже один на десять тысяч, – поддержал я, – все равно игра стоит свеч. А воды Конго навеки запечатлеют наши лики.
– Не знаю, удастся ли им запечатлеть и мой тоже, – заявил Эпаминондас.
– Ты просто прелесть, – улыбнулась Анна.
– Может, оно и так, – согласился Эпаминондас, – да только, если уж он дошел до такого, тебе будет нелегко убедить его расстаться со своими маузерами.
– А я не имею ничего против этого оружия, – возразила она.
– Может, тебе и людоеды по душе?
– А что, очень милые ребята, – заметил я, – мы подарим им парочку куду, ну, а если этого им окажется мало, обещаю добровольно лечь на решетку и зажариться вместо тебя.
– Охотно верю, – криво усмехнулся он, – как подумаю, чем ты рискуешь…
– Да нет, – вмешалась она, – не думаю, чтобы дело зашло так далеко. В крайнем случае, за нас заступится Жеже – судя по всему, он наделен незаурядным даром убеждения.
Мы простояли в Дагомее три дня из-за незначительной поломки, полученной по пути сюда. За эти три дня мы очень сблизились с Луи и его другом-учителем. Эпаминондас с Бруно в сопровождении Луи даже сделали попытку поохотиться в окрестностях Чабе на куду. Эпаминондас, непривычный к подобного рода занятиям, так никого и не подстрелил, однако прозевал такое множество разного зверья, что возвратился исполненный самого горячего энтузиазма и, словно по волшебству расставшись со всеми своими дурными предчувствиями, горел теперь желанием как можно скорее отправиться на реку Уэле. Бруно же показал себя отличным стрелком и явился с молодым оленем. Он тоже вернулся совершенно преображенным, я бы даже сказал, с изменившимся лицом, похоже, наконец-то радуясь, что дал уговорить себя в Сете и отправился вместе с нами. Луи проявил деликатность и вернулся с пустыми руками. Лоран воспользовался случаем, который улыбался ему целых два дня, и провел две ночи подряд с малышкой-фульбе, очень скучавшей в Котону. Дабы облегчить ему задачу, мы с Анной приняли приглашение школьного учителя и согласились совершить автомобильную прогулку в Абомею. На другой день мы даже доехали до самого Лагоса, что в британской части Нигерии. И не пожалели об этом. На обратном пути у нас стало одним другом больше. Остальные члены команды проводили время в борделях Котону и Порто-Ново. В общем, каждый получил от этой стоянки свое удовольствие, и все потом долго делились впечатлениями.
Накануне отплытия, когда все возвращались – кто с охоты, кто из борделя, а кто из Лагоса, Анна решила дать ужин в честь наших новообретенных друзей. Этот вечер прошел очень весело и запомнился по причинам самого разного свойства. Мало того, что сам ужин оказался просто отменным, его еще запивали таким количеством итальянского вина, что все присутствующие были довольны дальше некуда. Вообще-то в глубине души каждый из нас с восторгом предвкушал путешествие к берегам Уэле. И все мы так радовались, будто уже нашли наконец долгожданного Гибралтарского матроса. Никто уже более не сомневался в успехе предприятия – в конце ужина все, за исключением разве что Лорана да нас с ней, были в нем абсолютно уверены. Бруно пел по-сицилийски. Эпаминондас разглагольствовал про куду. Учитель – про Дагомею и ее славное прошлое. Луи – про свой новый скутер и про баснословно быстрое обогащение, ожидавшее его, когда он сможет перевозить между Абиджаном и Котону в десять раз больше бананов, чем сейчас. Лоран имел с Анной очень длинный разговор, из которого я не расслышал ни единого слова. Остальные же матросы, по мере того как ужин приближался к концу, со все возрастающей откровенностью делились друг с другом впечатлениями о своих подвигах в борделях Порто-Ново. Малышка-фульбе, сидевшая рядом со мной, рассказывала мне о своих странствиях, о Котону и однообразной жизни, на какую она обречена здесь. Короче, все одновременно говорили о том, что их больше всего занимало, и легко обходились без собеседников. Что бывает явлением столь же редким, сколь и приятным. Время от времени, стараясь восстановить единодушие, которое в любой момент грозило затрещать по всем швам, Луи со своим другом-учителем – правда, тот был слишком скромен, чтобы всерьез поверить, будто этот ужин и вправду устроен в их честь, – поднимали тосты то за не оцененного по достоинству Беханзина, то за Жеже по прозвищу Гибралтарский матрос, вынужденного скрываться на берегах Уэле из-за жестоких гонений со стороны придурков, возомнивших себя блюстителями нравов. Таковы были исполненные самых благих намерений искатели гибралтарских матросов. В конце ужина рассудок у большинства из нас уже слишком помутился от выпитого итальянского вина, чтобы различать достоинства двух главных героев вечера, так что, дабы упростить дело, мы в конце концов перестали называть их по именам и поднимали обобщенные тосты за горькую участь гонимой невинности. Она сидела напротив меня, и если я немного и страдал оттого, что был не рядом с нею, то все же достаточно примирился с такого рода огорчениями, чтобы стойко сносить их, не позволяя мешать мне веселиться вместе с остальными.
К двум часам ночи Луи внезапно поднялся из-за стола и поведал нам, что является автором двух скетчей – один про Гибралтарского матроса, а другой про Беханзина. Добавив, что не простит себе, если упустит такой прекрасный случай воздать по заслугам двум этим замечательным героям перед аудиторией, одновременно столь многочисленной, столь понимающей и столь благодарной, он предложил нам самим выбрать, какой из двух скетчей мы желали бы послушать. Единодушно высказались за Беханзина – надо полагать, всем хотелось поразвлечься и немного сменить тему.
Луи велел нам отодвинуть столы, чтобы освободить ему место для изображения сцены, которую он назвал «Договор 1890 года». Мы исполнили все, что он просил, и расселись кто где, образовав широкий круг. Она снова оказалась довольно-таки далеко от меня. Должно быть, сочла, что так будет лучше. Луи извинился и на некоторое время в сопровождении учителя исчез на палубе. Вернулся он в таком странном наряде, что все матросы сразу прыснули со смеху: на голове у него красовался бумажный шлем, напоминающий шапочку для купания – традиционный головной убор, пояснил он, абомейских правителей, – и сам он весь, с ног до головы, был закутан в какую-то белую хлопчатобумажную ткань – неизменное одеяние, также поведал нам он, все тех же самых великих царей. В руке он держал листок белой бумаги, который должен был служить ему договором 1890 года. Потом попросил нас прекратить смех. Это заняло достаточно много времени, но в конце концов ему все-таки удалось добиться тишины – с помощью Лорана и нас с ней.
Пантомима началась с долгого молчания, все это время Беханзин не спускал глаз с договора, который, судя по всему, только что подписал по принуждению совершив чудовищный поступок, чьего значения в тот момент еще не осознал. Достаточно продемонстрировав полное ошеломление, напрочь лишившее его дара речи, Беханзин наконец заговорил.
– Договор… – начал он. – А что это такое, договор? Что это значит, договор? Во-первых, что такое бумага? И потом, что значит, подписать? Они сунули мне в руки перо, они водили моей рукой. Давай-давай, подписывай, так они говорили. А что подписывать? Что я согласен на капитуляцию Дагомеи… Как бы не так! Просто они держали меня за руку, чтобы половчей перерезать глотку!
Растроганный до глубины души учитель пояснил нам причины сомнений Беханзина.
– Он ведь и понятия не имел, что такое договор, так как же он мог оценить, к чему это может привести? Это ведь долго и трудно – вбить себе в голову такие непривычные вещи.
– Мы – страна великих традиций, – продолжал тем временем Луи, – и знать не знали, что все это значит. Бумаги сроду не видывали, а уж чтоб подписать – это вообще потеха. А не подпишешь, мозги вышибем, вот что они мне сказали. И как же мне после этого подписывать, как мне им что-нибудь обещать, это же одна потеха, и только!
– И вот, невинный, как новорожденный младенец, – пояснил учитель, – Беханзин подписал свой смертный приговор.
Мы все уже достаточно выпили, чтобы не растрогаться участью Беханзина. Луи буквально зачаровал нас. Команда откровенно потешалась, но это мало тревожило двоих наших друзей. Анна тоже смеялась, закрыв лицо платочком, чтобы было не слишком заметно. Только одна малышка-фульбе, девушка Луи, даже не улыбнулась. Похоже, после детства, проведенного где-то на высокогорьях Атокары, она некоторое время пребывала в одном из борделей Котону. Во всяком случае, она напрочь позабыла про Лорана и теперь напропалую строила глазки нам с Эпаминондасом с трогательным усердием и при этом все время стараясь показать, что знает, как вести себя в приличном обществе. Должно быть, ей уже не впервой доводилось смотреть номера про трагическую судьбу Беханзина.
В полном отчаянии Луи рыдал, рвал на себе волосы – причем рвал их на самом деле, – катался по полу, для удобства держа при этом в зубах пресловутый договор 1890 года.
Анна не сводила с него глаз, буквально умирая от смеха. Она напрочь забыла о моем существовании.
– Они заставили меня продать мой народ, – вопил Луи, – мой маленький абомейский народ, моих фульбе, моих хауса, моих эве, моих бариба. Давай подписывай, сказали мне они, да подписывай же ты поскорей. Ну, я и подписал. А что такое – подписать, объясните вы мне, что это значит. Быть или не быть, бумага или как ее там, подписывать или не подписывать – какая разница для меня, Ока Мира. О, как я был неискушен, как невинен! Я больше уже не Акулий Глаз, не Око Мира, я уже больше не великий властитель Абомеи. Теперь я никто! Я – невинность этого мира и отныне навеки обречен корчиться в муках и страдать!
В глазах школьного учителя стояли слезы. Луи почти не давал ему перевести дух.
– Нет, – завопил учитель, – неправда, ты не проклят! Грядущие поколения восстанут и докажут, что ты невиновен!
– Это, может, когда-нибудь потом, – орал Луи, – а вот сейчас они уперли мне в спину маузер и говорят: подписывай, и все! Нет, вот вы, вы мне можете объяснить, какая разница между словом «пописать» и «подписать»? Неужели вот так, ни за что ни про что, я и продал своих бариба, своих эве, своих хауса? Неужели одним движением руки я послал в бордели всех своих дочерей и отдал в рабство этим бледнокожим всех своих сыновей? Но ради чего все это?
Все мы буквально разрывались между сочувствием и диким хохотом. Но, в основном, побеждал все-таки хохот.
– Нет, что ни говори, а стоило проделать пять тысяч километров, чтобы увидеть такое! – орал Эпаминондас, от удовольствия то и дело похлопывая себя по ляжкам.
Между тем малышка-фульбе так и не оставляла его в покое. Она с каждой минутой становилась все настойчивей. Непрерывно строила нам глазки, разыгрывая из себя этакую невинную школьницу.
– Как тебя звать? – поинтересовался я.
– Махауссия, Вымя Овцы, – ответила она, как бы в подтверждение своих слов обхватив обеими руками и выставив вперед свои груди. Чем несколько озадачила нас с Эпаминондасом. Это не укрылось от глаз Анны.
– Чем ты занимаешься? – спросил ее Эпаминондас.
– Моя принцесса и еще шлюха в Порто-Ново.
Луи тем временем уже успел расстаться с последними сомнениями. Теперь он наконец-то в полной мере осознал пагубные последствия содеянного. Весь во власти неистовой ярости, он катался по полу, судорожно покрывая плевками роковой договор 1890 года. Непристойно подтирался им, все время призывая при этом подданных к восстанию.
– Вперед, дети мои, покажите же этим презренным белым, что наши обычаи не хуже их. Пронзим их своими стрелами, поджарим их на своих кострах, попируем на славу! Идите и покажите им, как умеем мы постоять за себя и как расправляемся со своими врагами!
Словно вконец изголодавшись, он с жадностью вгрызался в чье-то воображаемое мускулистое плечо. Но предательство уже свершилось. И рядом на полу валялась скатанная в шарик бумага.
– Он заболеет, – проговорила тогда Анна. Команда потешалась так шумно, что Луи приходилось орать во всю глотку, чтобы его могли услышать.
– Потерпи, Беханзин! – вопил учитель.
– Близок день великой резни! – орал Луи. – К оружию, сыны мои! Вперед, батальоны черной Африки, выгоним вон наших угнетателей! Проснись, кровь наших предков! Да будет земля наша очищена от всех этих солдат! Зажарьте всех этих генералов, этих колонистов!
Малышка-фульбе становилась уже по-настоящему назойливой.
– У нас есть время уединиться, – предложила она.
– Может, еще будет что-нибудь интересное, – возразил Эпаминондас.
– Потом, – не сдавалась она, – история генерала Доддса и изгнание Беханзина. Будет очень долго страдать. Вполне успеть.
Мы не знали, кто такой этот Доддс, и ей пришлось пояснить, что это французский генерал, герой завоевания Дагомеи.
– И часто он так играет? – поинтересовался я.
– Почти каждый вечер. В Котону нет театр.
– И всегда насчет договора тысяча восемьсот девяностого года?
– Нет, иногда история Гибралтарский господин.
Луи тем временем все призывал и призывал своих подданных к оружию. Теперь уже его невозможно было остановить никакими силами. Друг же в такт призывам ритмично хлопал в ладоши.
– Нет больше места этой мерзости на нашей земле! Съешьте их всех, полковников и даже генералов. Это научит их жить у себя дома и не соваться на чужие земли!
– Терпение, терпение, – вопил школьный учитель.
Но Луи вдруг снова впал в отчаяние. Должно быть, он уже не на шутку утомился.
– Ах, я в руках этих бледнолицых, и я так же легок, как пустые выдолбленные тыквы, какими наши пастушки прикрывают себе груди!
– Нет-нет, Беханзин, ты лежишь тяжелым бременем на совести человечества!
Однако Луи был безутешен.
– Увы, – все сокрушался он, – у невинности нет голоса, чтобы заставить себя услышать! И тем, кто не понимает этой истины, не понять ее никогда!
