Текст книги "Матрос с Гибралтара"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Я попыталась расспросить этого приятеля, хотелось как можно больше разузнать об этом убийстве, но он больше ничего не вспомнил. Мы вернулись в гостиницу.

А по дороге я и сама вспомнила кое-что еще. У него на голове, прямо под волосами, был шрам. Обнаружив его однажды вечером, пока он спал, я, помню, удивилась, что там, довольно глубоко, чернело что-то вроде занозы, по цвету она немного смахивала на краску «роллс-ройса» и очень выделялась на белизне его кожи. Мне показалось это немного странным, однако тогда я не придала этому особого значения. Даже не спросила потом, откуда у него этот шрам.

Возвращение в гостиницу было тягостным. Муж говорил, что всегда ждал этого, знал, что он не мог остаться в Шанхае. Я же напомнила, что всегда только портила ему жизнь. Впервые я решилась не утешать его больше несбыточными обещаниями.

Я помню все. Оказавшись наконец у себя в комнате, я как-то сразу успокоилась. Не спеша разделась, задернула шторы и легла в постель. И только тут взяла конверты и стала открывать их, один за другим. Их было десять. В каждом по десять фотографий и по две открытки. Пачки были стянуты тоненькими резинками, из тех, какими обычно закрывают банки с простоквашей. Во всех десяти конвертах оказались одни и те же фотографии и одни и те же открытки. В порыве он дал мне десять раз одно и то же. Так преподносят только цветы, вместе, целой охапкой. Я так и чувствовала – будто держу в руках букет цветов. Только фотографии можно было бы счесть похабными. На открытках же были изображены Эйфелева башня и Лурдская пещера в день паломничества. Фотографии были совсем тоненькими, очевидно, их вырезали из какого-то журнала, а открытки явно прилагались, просто чтобы создать объем, иллюзию, будто их больше, чем на самом деле.

На другой день мы вернулись в Париж.

Три дня и три ночи я только и делала, что ждала его звонка. И это вовсе не было какой-то безумной, несбыточной надеждой. Ведь он вполне мог позвонить мне, стоило только захотеть. Мое имя, так уж вышло, значилось теперь во всех светских справочниках. Ему оставалось только открыть один из них и найти там имя владельца бывшего «Сиприса». А вот у меня не было ни малейшей возможности отыскать его. Я прождала три дня и три ночи. Но он так и не позвонил.

Миновало несколько недель, я смирилась и решила, что ж, пожалуй, так даже лучше. Должно быть, почувствовав вдруг в руках сумму в сотни раз больше своего обычного дневного заработка, он не смог устоять перед соблазном. Я и сейчас ничуть не сомневаюсь, что он тут же отправился играть в покер. Это был человек, которому все в жизни было нипочем, а в тот раз ему была нипочем и моя жизнь тоже. Рядом со мной он все равно тосковал бы по покеру. А я бы предпочла, чтобы он играл в покер, тоскуя по мне. Мне даже удалось усмотреть в этом очевидном доказательстве неверности стремление к какой-то наивысшей верности более глубокого толка. И он знал ничуть не хуже меня, в чем тут было дело.

Потом разразилась война. Шло время. Я вновь увидела его лишь четыре года спустя.

Она вдруг перестала говорить.

– Знаешь, я бы не отказалась еще от одного стаканчика виски, – призналась она.

Я пошел налить ей еще один стакан виски. Лоран по-прежнему был в баре, играл в карты с другим матросом и был так поглощен игрой, что даже не заметил моего появления. Когда я вернулся на палубу, она стояла у борта и смотрела на берег. Я отдал ей виски. Мы проплывали мимо какого-то маленького порта, с безлюдной, скверно освещенной набережной.

– Кастильончелло, – пояснила она, – если уже не Розиньяньо.

Я плохо видел ее в свете нижней палубы, а мне ужасно хотелось разглядеть ее получше. Хотя это еще было вполне терпимо.

– Видно, ты часто все это рассказываешь, – заметил я.

И улыбнулся ей.

– Да нет, – ответила она, но как-то через силу, потом чуть замешкалась, будто вдруг застыдившись, – просто я много об этом думала.

– Когда тебя просят рассказать, ты рассказываешь?

– Иногда, – ответила она, – я рассказываю совсем другое.

– А тем, кого ты берешь с собой на яхту, им ты рассказываешь?

– Нет, – запротестовала она, – во всяком случае, не это. Я рассказываю им то, что хочу. Нельзя же рассказывать все кому попало. Случается, я говорю им, что просто совершаю круиз.

Желание разглядеть ее получше внезапно сделалось почти непреодолимым.

– Пойдем, – сказал я.

Мы пошли ко мне в каюту. Она улеглась на койку, какая-то усталая, отрешенная. Я присел подле нее.

– Ужасно устаю от этих разговоров, – призналась она.

– Могу себе представить, – согласился я, – как это должно быть утомительно.

Она удивилась, но даже не приподнялась.

– И ты что, никогда не говорила ему этого прежде?

– Все, что он мог себе позволить, – ответила она, – это любовь к року, а я всегда старалась сделать так, чтобы наша встреча казалась ему судьбой.

– Ты думала, это могло его взволновать?

– Да, я и сейчас так думаю и даже старалась немного оттолкнуть от себя, ведь он мог бы вообразить, будто я жду от него каких-то обещаний, пусть даже никак не связывающих его свободы, но все равно обещаний, во всяком случае, каких-то знаков внимания, а это заставило бы его удрать еще раньше, чем он это сделал.

– А как ты думаешь, от многих других романов он уже убегал таким же манером?

И невольно улыбнулся.

– Откуда мне знать, – ответила она.

Она внимательно посмотрела на меня, ожидая, что я снова заговорю. Я пошел открыть иллюминатор, потом вернулся.

– Ты была счастлива, – проговорил я, – пусть хоть полгода…

– Теперь это кажется таким далеким, – заметила она. Потом добавила: – Ты что-то сказал?

– Уже не помню. Интересно, настанет ли день, когда эта яхта наконец остановится?

Я видел, как она мало-помалу освобождалась от чар своей истории.

– Завтра, – предложила она, – в Пьомбино, если захочешь, мы можем вместе спуститься на берег.

– В Пьомбино или в любом другом месте, – ответил я, – какая мне разница.

– Знаешь, мне все больше и больше нравится выходить на берег, – призналась она, – хотя, по правде говоря, я не могла бы расстаться с яхтой.

– Но ведь теперь у тебя нет никаких причин, чтобы не выходить на берег.

– А ты, – спросила она, – ты был когда-нибудь счастлив?

– Может, когда-нибудь и был, только у меня не осталось об этом никаких определенных воспоминаний.

Она ждала, пока я выражусь пояснее.

– Я занимался политикой, – продолжил я, – первые два года, когда служил в Гражданском состоянии. Думаю, это именно в те времена. Но только тогда.

– А потом?

– Потом я уже больше не занимался политикой. И ничего особенно не сделал.

– И что, ты никогда не был счастлив… как-нибудь по-другому?

– Наверное, был, я ведь уже тебе говорил, немного здесь, немного там. Такое всегда бывает, в любом случае, даже в самом наихудшем.

Я рассмеялся. Она не смеялась.

– А с ней?

– Нет, – ответил я. – Вот с ней никогда, ни одного дня.

Она глядела на меня, я чувствовал, что она уже окончательно стряхнула с себя свою историю.

– Ты не очень-то разговорчив, – очень мягко заметила она.

Я встал и, как и накануне, принялся ополаскивать себе лицо. Оно болело уже заметно меньше.

– Не можем же мы говорить одновременно, – возразил я. – Но настанет день, и я тоже заговорю, вот увидишь. У любого человека найдется что рассказать другому.

– О чем?

– О своей жизни, увидишь, это жутко захватывающая историю.

– Тебе уже не так больно?

– Все кончилось, мне уже совсем не больно.

И снова, в который раз, с какой-то неизбежностью нам было нечего сказать друг другу. Я взял сигарету и закурил. По-прежнему стоя.

– А что это, – немного нерешительно поинтересовалась она, – на тебя нашло сегодня днем?

– Это все виски, я ведь к нему не привык. Она поднялась.

– Хочешь, чтобы я опять вернулась к себе в каюту?

– Пожалуй, нет, – ответил я.

На следующее утро мы были уже совсем близко от Пьомбино. Я снова скверно спал и все-таки проснулся очень рано. Погода вновь была прекрасная. Когда я поднялся на палубу, мы как раз входили в Пьомбинский канал. У меня был путеводитель по Италии, который валялся на одном из столиков в баре. Про Пьомбино там было сказано только то, что это крупный центр черной металлургии. Я перекинулся словечком с Бруно насчет жары. Небо начало мало-помалу затягиваться облаками. Вот-вот, заметил Бруно, грянут первые грозы. Но другой матрос, что тоже оказался на палубе, был не согласен, да нет, возразил он, пожалуй, для гроз еще рановато. Она появилась, когда мы еще стояли на палубе, часов в одиннадцать. Напомнила мне, что мы договорились вместе сойти на берег и пообедать, потом ушла, понятия не имею, куда, может, к себе в каюту.

Я с час еще пробыл на палубе. Прибытие в порт яхты привлекло на пристань всех бедных местных ребятишек. Лоран с двумя другими матросами ходили по пристани в ожидании цистерны с мазутом. Время от времени Лоран перекидывался со мной словечком-другим. Так, обо всем и ни о чем. Когда наконец появилась цистерна, все ребятишки бросились к ней и окружили со всех сторон. Пока мы заправлялись, во всяком случае, вначале, не оставалось ни одного, кто бы не оказался у цистерны и не глядел на нее с каким-то почти религиозным восторгом. Мы еще не успели закончить, когда она оказалась подле меня. Одетая в платье.

– Я читала, – сообщила она.

– Подумать только, – изумился я.

С какой-то прилежной настойчивостью, хоть и смущаясь, она посоветовала:

– Тебе бы тоже надо было почитать.

– У меня не было особого желания, – заметил я. – Я наблюдал за ребятишками.

Она больше не настаивала.

– Давай спустимся?

– Давай спустимся.

Мы сошли на берег. Принялись искать ресторан. Дело оказалось долгим и нелегким. Хоть это и был крупный порт, туристов туда заезжало немного. Улицы пересекались под прямым углом, они были новые и какие-то тоскливые, по обеим сторонам загроможденные одинаковыми жилыми домами. Большинство из них даже без щебеночного покрытия, пыльные. Магазинов было мало, разве что время от времени фруктовая или мясная лавка. Нам пришлось долго идти, пока мы не нашли ресторана. Небо теперь затянули облака, стало нестерпимо душно. Как и на пристани, по городу бегало множество ребятишек. Они подходили к нам совсем близко, с любопытством разглядывали, потом удирали к своим необъятных размеров, одетым во все черное бабушкам, которые окидывали подозрительными взглядами эту чужую женщину, иностранку. Был час обеда, в воздухе носились запахи чеснока и рыбы. Наконец, на углу двух улиц мы нашли ресторанчик, небольшой, без террасы. Внутри было прохладно. За одним из столиков обедали двое рабочих. Трое клиентов, одетых понарядней, пили у стойки бара крепкий кофе «эспрессо». Столики были сделаны из серого мрамора. Ничего особенного предложить не могу, извинился хозяин, есть овощной суп, салями, яичница, и еще, если вы не очень спешите, можно приготовить спагетти. Это нас вполне устроило. Она заказала вино. Оно оказалось скверное, какое-то густое, фиолетовое, зато прямо из погреба, почти ледяное, и пить его было довольно приятно. Мы довольно долго шли пешком и сразу выпили по два стакана, один за другим.

– Не сказал бы, что вино отменное, – заметил я, – но по крайней мере хоть прохладное, и то хорошо.

– А вот я обожаю такие вина.

– От них потом бывает очень плохо, – сказал я.

– Ты хочешь сказать, они коварные, – смеясь, уточнила она, – так, что ли?

Мы чинно поговорили о винах. Я то и дело подливал ей. Потом появился хозяин с супом. Мы к супу почти не притронулись.

– Когда жарко, – покраснев, призналась она, – совсем не хочется есть.

Я был того же мнения. Вместе с вином ко мне вернулась усталость – если разобраться, я не так уж много спал с тех пор, как узнал ее. Правда, это была какая-то странная, абстрактная усталость, от которой не клонило ко сну. Мне почему-то было трудно есть, почти как четыре дня назад, после купания, в траттории, под увитым виноградом навесом террасы. У нее было такое же лицо, как и в тот день, когда я увидел ее впервые, в зеленом свете виноградин. Она ела чуть больше, чем я. Должно быть, меня питали усталость и вино и – кто знает, что еще? Я заказал еще графинчик вина.

– Иногда, – заметил Я, – никак не могу остановиться, все пью и пью, бывают у меня такие дни.

– Я знаю, – ответила она. – Но так мы совсем захмелеем.

– Именно это нам и нужно, – ответил я.

Хозяин принес салями. Мы немного поели, каждый положив себе на тарелку по нескольку кружочков колбасы. Потом появился салат из помидоров. Они были теплые, должно быть, только что с прилавка соседней овощной лавки. Поели немного и салата. К нам подошел хозяин.

– Вы совсем ничего не едите, – сказал он по-итальянски, – наверное, вам не нравится.

– Нет, все очень вкусно, – возразил я, – просто такая жара, совсем нет аппетита.

Он спросил, жарить ли нам яичницу. Она отказалась: нет, не стоит. Я заказал еще графинчик вина.

– Выходит, вам больше ничего не надо? – спросил хозяин.

– Да, пожалуй, с нас хватит, – ответил я.

Мы немного поговорили о хозяине, который показался нам симпатичным, о его жене, довольно красивой, она что-то вязала, сидя в уголке. А потом, само собой, я снова попросил, чтобы она рассказала мне еще что-нибудь. Она уже давно ждала этого.

– Мне бы хотелось узнать конец этой истории, – попросил я. – Истории Женщины Гибралтарского матроса.

Она не заставила себя упрашивать. Мы уже больше ничего не ели, только пили, и все больше и больше. Нам было нечего сказать друг другу, нам казалось, что отчасти виной тому была жара. А оттого она охотно рассказала мне о том, как они жили в Лондоне. Какая скука была в Лондоне. Что на сей раз, после встречи в Марселе, она уже не могла его забыть, да и смертельная скука в Лондоне, конечно, тоже сделала свое дело. Потом наступил мир, все узнали о концлагерях, а потом однажды в воскресенье – нет, не то чтобы перед тем произошли хоть какие-то важные события, ничего особенного – она вдруг решила вернуться в Париж. И вот в тот день, после полудня, мужа как раз не было дома, она уехала туда и оставила ему письмо. Тут она прервала рассказ.

– Я совершенно захмелела, – призналась она. – Я ведь тебя предупреждала насчет этого вина.

– Я тоже. Эка невидаль. И что же ты написала ему в этом письме?

– Да я уж толком и не помню, что-то насчет того, как я к нему хорошо отношусь. Потом написала, что знаю, как это страшно – мучиться из-за любви, но не могу больше жить только ради того, чтобы уберечь его от этих страданий. И что я, конечно, полюбила бы его, если бы судьба, я так и написала, судьба, так странно не связала меня с тем матросом с Гибралтара.

Она поморщилась.

– Мрачная история.

– Продолжай.

– Я вернулась в Париж. Потом три дня бродила по улицам просто так, куда глаза глядят. В последний раз я так много ходила пешком только пять лет назад в Шанхае. Утром третьего дня в одном кафе из газеты, что валялась на столике, я узнала о своем муже. Он покончил с собой. Лондонский герой покончил счеты с жизнью. Так называлась заметка. В той среде, из которой был мой муж, о таких событиях было принято писать в газетах. И знаешь, самое ужасное, первое, о чем я подумала, прочитав это, – что, раз об этом написали в газетах, значит, и он тоже мог прочитать. Это был способ подать ему весточку о себе. Мой особняк был занят силами внутреннего Сопротивления, кроме второго этажа, где находилась моя комната. Я пошла к ним и попросила разрешения пожить там три дня. Они разрешили и даже позволили пользоваться своим телефоном. Три дня после этого известия я безотлучно провела в этой комнате. Привратница приносила мне еду, вся в слезах, она тоже читала газеты. Уверяла, что понимает мое горе. В той заметке говорилось, будто он покончил с собой, потому что его хрупкая нервная система не выдержала ужасов войны. Я отпустила Гибралтарскому матросу три дня сроку – чтобы добраться до Парижа, если новость застала его не там, и прийти ко мне. В сущности, чтобы убедиться, что он еще жив. Я читала все, что попадалось под руку. Если бы он не позвонил, я бы наложила на себя руки. Я уже дала себе слово, это было единственным, что позволяло мне не слишком много думать о том, какое преступление совершила я своим бегством из Лондона. Я заклинала судьбу вернуть мне его и дала ей три дня сроку. Вечером второго дня он позвонил. Она снова замолчала.

– А потом?

– Мы прожили вместе пять недель, после чего он исчез.

– Все… было как прежде?

– Это уже не могло быть как прежде. Ведь теперь мы оба были совершенно свободны.

– Ну, рассказывай дальше.

– Мы больше разговаривали. Однажды он сказал, что любит меня. Ах да, чуть не забыла, как-то вечером я снова завела разговор о Нельсоне Нельсоне. Мы с ним уже говорили об этом, когда только встретились, но так, между прочим, как бы шутя. А в тот вечер я сказала, что знаю, когда он был совсем молодым, его сбили автомобилем, потом посадили в машину, чтобы отвезти в больницу, что хозяин машины, толстый старикан, спросил, больно ли ему, и он ответил: нет. Тогда он не устоял и поведал мне конец истории. Американец сказал ему: у вас из головы все еще хлещет кровь, и он заметил, что толстяк как-то странно на него смотрел. Ему впервые в жизни довелось прокатиться на такой тачке, поэтому он поинтересовался, что за машина такая, а американец с улыбочкой ответил, это «роллс-ройс». И после этого сразу же расстегнул пальто и вытащил из жилета толстенный бумажник. Открыл его. Благодаря газовым рожкам в машине было светло как днем. Снял с пачки скрепку и принялся неторопливо отсчитывать деньги. Из головы у него по-прежнему хлестала кровь, так что видел он плоховато, но, как тот считал деньги, это уж точно, это он разглядел. Тысяча франков. Он сказал, что до сих пор помнит его пальцы, такие белые, жирные. Две тысячи франков. Потом толстяк снова взглянул на него. Немного поколебался и прибавил третью бумажку. Потом, поколебавшись чуть побольше, еще четвертую. Потом, так и остановившись на четырех, сложил пачку и снова сунул в бумажник. И вот в этот-то самый момент он его и убил. Больше мы с ним никогда об этом не говорили.

Она снова замолчала и посмотрела на меня чуть насмешливо, но, как всегда, очень ласково.

– Тебе ведь не очень нравится эта история, – заметила она.

– Ну и что, мне все равно хочется ее узнать.

– Это из-за него? Это ведь он тебе не нравится?

– Думаю, так оно и есть. Вернее сказать, вообще гибралтарские матросы.

Она ждала, пока я снова заговорю, с улыбкой, без малейшего упрека во взгляде.

– Просто что-то мне никогда не верилось в исключительные судьбы. Только ты пойми меня правильно. – И добавил: – Даже в такие.

– Но он же ни в чем не виноват, – мягко возразила она. – Ведь он даже не знает, что я ищу его.

– Я имел в виду тебя, – пояснил я. – Тебе хочется пережить самую великую любовь на свете.

Я рассмеялся. Мы оба были немного пьяны.

– А кому этого не хочется? – спросила она.

– Само робой, – согласился я, – жаль только, что пережить ее можно только с ними, типами вроде него.

– Но они же не виноваты, – сказала она, – что в них влюбляются так незаслуженно.

– Конечно, не виноваты. И потом, незаслуженно… что значит, незаслуженно? Не вижу ничего странного в том, чтобы полюбить кого-то совсем незаслуженно, нет, совсем не в этом дело.

– Но ведь, раз они тебе так не нравятся, почему же ты все время настаиваешь, чтобы я рассказывала тебе их историю?

– Потому что больше всего на свете люблю именно такие истории.

– Фальшивые истории?

– Нет, скорее, бесконечные. Такие скверные истории, которые засасывают тебя, как трясина.

– Я тоже, – согласилась она.

– Это заметно, – рассмеялся я.

Она тоже рассмеялась. Потом спросила:

– Но, если дело не в этом, тогда в чем же?

– Должно быть, в том, – пояснил я, – что, пока он делал свою блистательную карьеру, я просиживал штаны в Отделе актов гражданского состояния.

– Да нет, – не согласилась она, – не думаю, чтобы дело и вправду было в этом.

– Тогда, наверное, он просто меня ослепил, – предположил я.

– Тоже вряд ли, – опять возразила она. – И все-таки человек, которого считают позором мира и который смотрит на него, на этот мир, невинными глазами ребенка, по-моему, он заслуживает всеобщей любви…

– Так ведь все и так от него без ума, – заметил я. – От этого типа, из которого ты сделала…

Она внимательно слушала.

– Вернее, от того, кем он стал, – продолжил я, – твоими стараниями.

– И кем же?

– Этаким поборником справедливости, – уточнил я.

Она не ответила, сразу вдруг посерьезнев.

– Да только тебе, – добавил я, – тебе-то этого не понять.

– Выходит, по-твоему, – медленно проговорила она, – если ты убийца, то должен быть обречен на одиночество, затерян в этом мире? И тебя никогда никто не должен искать?

– Да, конечно же, нет, – сказал я. – Более того, всякий раз, когда предоставляется возможность…

– Если он и поборник справедливости, – с минуту помолчав, продолжила она, – то сам даже не подозревает об этом.

– Но ведь ты-то знаешь, – оборвал я. – Все зависит только от тебя одной. Ладно, продолжай свою историю.

Она продолжила, правда, довольно нехотя:

– В общем-то, больше ничего особенного не произошло. Уже несколько лет у него не было женщины, одни случайные связи. Правда, ему хотелось, чтобы я поверила, будто это началось раньше, еще до войны, сразу после нашей встречи в Марселе. Кроме того, он утверждал, будто с той ночи ему все больше и больше хотелось снова увидеться со мной. Только никак толком не мог объяснить почему.

Стоило мне оказаться рядом, как жизнь снова стала казаться ему прекрасной. Я хочу сказать, он снова начал мечтать о кораблях, которые увезли бы его в дальние страны. Я знаю, это именно мое присутствие вызывало у него такое желание, но я уже давно смирилась, что мне суждено играть при нем такую роль. Вот уже четыре года, как он был заперт во Франции. Во время войны участвовал в Сопротивлении и еще немного приторговывал на черном рынке. Как только я появилась, он стал регулярно питаться – и снова подумывать о том, как бы удрать. Говорил, что полиция будет разыскивать его еще по меньшей мере года два, но лучше уж это, чем жизнь, какую он вел в последнее время. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что все порты закрыты, а корабли задержаны и никуда не плавают. Короче говоря, не успела я найти его, как уже знала, что вот-вот опять потеряю. Для него границы были все равно что для других тюремные решетки. И это не просто слова. С тех пор как он покинул «Сиприс», он уже успел трижды совершить кругосветное путешествие. Я еще подшучивала над ним, говорила, что если он и дальше будет продолжать в том же духе, то скоро и земля покажется ему слишком тесной. Он смеялся. Уверял, что нет, пока ему еще ни разу не приходилось страдать от ее тесноты, наоборот, он просто в восторге, что она круглая. Говорил, лучшей формы и не придумаешь, ведь когда странствуешь по такой планете, то, удаляясь от одного места, обязательно приближаешься к какому-то другому, и если у тебя нет дома, то на круглой земле чувствуешь себя счастливей, чем где бы то ни было еще. Строя планы, он никогда не говорил, где хотел бы однажды задержаться надолго. Мечтал только о путешествиях, о них были все его мысли.

Мы не жили с ним вместе. Из соображений безопасности, будто война все еще продолжалась, я снимала комнату, понедельно. Одевалась скромно. Я не сказала ему, что муж оставил мне все свое состояние.

Внезапно по окнам кафе захлестал дождь. Она закурила, долго смотрела на дождь.

– В то время, – прервал я паузу, – ты была уверена, что никогда даже не притронешься к мужниным деньгам, разве не так?

– Да, ты прав, – согласилась она. – Я даже пыталась подыскать себе работу.

– Так и не нашла?

– Я не умею печатать на машинке. Нашла себе место танцовщицы, чтобы танцевать с клиентами в одном ночном кабаре, вот и все. Но тут же отказалась.

– Понятно.

– Все что угодно, – уточнила она, – но только не по ночам.

– Трудно забыть, – сказал я, – что у тебя есть яхта и целое состояние. Рано или поздно все равно наступает день, когда об этом вспоминаешь…

– Бывают случаи, – парировала она, – когда забывают. Но это не мой случай.

Она снова повернулась лицом к дождю и улыбнулась ему.

– Нет, – продолжала она, – я не героиня. Если бы я и отказалась от этой яхты, то, как говорится, только чтобы облегчить совесть. Сам из себя героя не сделаешь…

Потом, понизив голос, как-то доверительно добавила:

– Думаешь, я не знаю, как относятся люди к тем, у кого есть яхты? Везде примерно одинаково. Все считают, что иметь яхту – это скандальная роскошь, просто стыд и позор. Но с одной стороны была эта яхта, стоявшая без дела, а с другой была я, не знавшая, куда себя деть…

– В моем американском романе, – заметил я, – эта яхта изрядно отдалит тебя от людей. Все будут говорить: эта женщина, с той яхты… Подумать только… Эта…

– Что?

– Эта праздная дамочка, эта бездельница…

– И что еще?

– Эта болтушка…

– Правда? – не поверила она. И покраснела.

– Анна, – проговорил я.

Она опустила глаза и склонилась ко мне.

– Так, значит, ты искала работу, – подсказал я.

– Хватит, мне уже надоела эта история, – взмолилась она.

– В том-то и дело, – согласился я. – Поэтому надо поскорее избавиться от нее, покончить, и все дела.

– Я искала работу. Но у меня не было времени найти ее. Он исчез раньше. О том, что произошло между нами, даже не знаю, что и сказать… Это длилось пять недель. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Пять недель вместе с ним. Он уходил каждый день. Куда? Просто в город, гулял по Парижу. Но каждый вечер снова возвращался, и каждую ночь все начиналось сначала. И когда он возвращался, в доме всегда была еда. Знаю, наверное, было бы куда предусмотрительней заставить его немного поголодать, но у меня так ни разу и не хватило духу. Он и так уже достаточно наголодался в жизни. Однажды он снова принялся играть в покер. Сам сказал мне об этом. Я возлагала на покер большие надежды. Это длилось пять недель. Я ходила за покупками, вела хозяйство, готовила еду. Гуляла вместе с ним по бульварам. Ждала его. Я часто встречала друзей своего мужа, но ни разу, когда была вместе с ним. Меня приглашали в гости. Скорбь по усопшему была удобным предлогом, чтобы отклонять все эти приглашения. А однажды мне встретились даже те единственные из приятелей, которые знали о его существовании, те самые, что были с нами той ночью в Марселе, когда он попался на нашем пути. Они поинтересовались, не знаю ли я, что с ним стало, я ответила, что не имею понятия. И никто так и не догадался, как счастлива я была в эти дни.

Он тоже искал работу. Один раз даже нашел. В страховой компании. Я устроила, чтобы ему сделали фальшивые документы. И он стал коммивояжером. Через два дня перестал есть. Это был человек, которого жизнь совсем не приучила к кошмарам повседневной жизни. Я уговорила его прекратить эту комедию. И он снова принялся гулять и играть в покер. А я – у меня снова появилась надежда.

Время от времени мы с ним напивались. И тогда он говорил мне: «Я увезу тебя в Гонконг, в Сидней. Мы отправимся туда вдвоем на корабле». И я, время от времени я верила, верила, что это возможно, кто знает, а вдруг мы и вправду никогда больше с ним не расстанемся. У меня и в мыслях не было, что наступит день, и я тоже смогу жить нормально, это меня немного пугало, но я не мешала ему. Я давала ему поверить в такие вещи насчет самого себя, которые, я знала, были неправдой. Я любила его вместе со всеми его недостатками, ошибками, заблуждениями, глупостями. Порой мне не верилось, что мы и вправду живем с ним вместе, и когда он возвращался слишком поздно, а я в тревоге ждала его, одна в комнате, это даже в некотором смысле служило мне утешением.

Пять недель. Однажды газеты объявили, что из Марселя отплывает грузовое судно компании «Шаржер реюни». Как сейчас помню. Оно называлось «Мушкетер». И отплывало на Мадагаскар за партией кофе. Вслед за ним последовал второй корабль, потом третий, десятый – целых двадцать кораблей отплыли из всех портов Франции, уцелевших во время войны. Он бросил играть в покер. Дни напролет валялся на кровати, курил и все больше и больше пил. Очень скоро у меня появилось желание, чтобы он умер. Однажды утром он объявил мне, что хочет съездить в Марсель – поглядеть, что там делается. Предложил мне поехать вместе с ним. Я отказалась. Я больше ничего от него не хотела, мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось покоя. Он не настаивал. Сказал, что приедет за мной или напишет, чтобы я приехала к нему. Я согласилась. И он уехал.

Она снова замолчала. Я налил ей стакан вина. Дождь стал затихать. В маленьком зальчике кафе стояла такая тишина, что слышно было даже наше дыхание.

– Но все-таки, – спросил я, – целых пять недель… ты уверена, что тебе ни разу, даже не знаю, как сказать… Ну, допустим, неужели ты ни разу не заскучала?

– Не знаю. – И чуть удивленно добавила: – Думаю, мне это ни разу и в голову-то не приходило.

Я не ответил. Она продолжила:

– А если даже и скучала, это не имело для меня особого значения.

– И все же, – улыбнулся я ей, – вот она, наша общая участь.

– Не понимаю, о чем ты.

– Я хотел сказать, мне было приятно убедиться, что и тебя тоже не миновала наша всеобщая участь.

Она глянула на меня глазами ребенка. Вид у нее был явно встревоженный.

– Понимаешь, – проговорила она, – теперь я знаю, что мгновения, которые я могу провести вместе с ним… могут длиться пять недель.

Задумалась, потом совсем другим тоном проговорила:

– Значит, раз в три-четыре года я вполне могу рассчитывать прожить эти пять недель вместе с ним.

– Он тебе позвонил?

– Он мне позвонил.

– Спросил: мы можем увидеться?

– Это нельзя передать словами, – уклонилась она.

– Но тебе ведь самой хочется рассказать, – проговорил я так нежно, как только мог, – а мне очень хочется послушать, как ты будешь об этом рассказывать. Так в чем же дело? Значит, он спросил: я могу тебя увидеть?

– Да. И назначил мне свидание через час в одном кафе на Орлеанском проспекте. Я собрала чемодан и вышла из комнаты. Устроилась в маленьком зальце кафе, прямо напротив зеркала, в котором отражались стойка бара и входная дверь. Помню, когда я увидела себя в этом зеркале, забавно, я даже себя не узнала, увидела…

– …Женщину Гибралтарского матроса, – подсказал я.

– Я заказала коньяк. Он появился вскоре после меня, может, четверть часа спустя. В этом зеркале я и увидела, как он вошел в кафе, потом остановился, ища меня глазами. Мне удалось увидеть, все в том же зеркале, как он нашел меня взглядом, и даже заметить, как улыбнулся, смущенно и, может, даже с какой-то легкой досадой. С того самого момента, как он появился из крутящейся двери, у меня защемило сердце. Я сразу узнала эту боль. Я столько раз испытывала ее на «Сиприсе», когда он появлялся на палубе, весь перемазанный мазутом, сверкающий в лучах солнца. Но на сей раз я потеряла сознание. Не думаю, чтобы это забытье длилось дольше, чем то время, что понадобилось ему, чтобы дойти от входной двери до моего столика. Очнулась от звука его голоса. Услыхала, как он говорил слова, каких ни разу не говорил мне прежде. Голос был каким-то хриплым, может, виной всему война. Я еще никогда в жизни не теряла сознания. Когда открыла глаза и увидела его, он склонился надо мной, то просто не поверила, и все. Помню, даже прикоснулась к его руке. И тогда во второй раз он повторил: «Любимая моя». Что крылось за этими непривычными словами? Я посмотрела на него и заметила, что он немного переменился. На сей раз был чуть получше одет – костюм из магазина готового платья, почти новый. Без пальто, зато при шарфе. Судя по всему, питался он по-прежнему неважно. Был все такой же худой. Произнес: «Ну, скажи мне что-нибудь». Я попыталась, но так и не нашла ничего подходящего. Вдруг почувствовала бесконечную усталость. Вспомнила, что ради счастья увидеть его снова, к чему лукавить, убила своего мужа. Только в этот момент до меня впервые со всей очевидностью дошла эта простая истина. Открытие меня удивило, я и сама изумилась, как сильно люблю его. А он как-то даже грубовато повторил: «Ты скажешь что-нибудь или нет?» Схватил за руку, мне стало больно. Я пробормотала: «Ты делаешь мне больно». Это были первые слова, которые я ему сказала. Думаю, вряд ли можно было подыскать слова точнее. Он улыбнулся и отпустил мою руку. Вот тогда мы и оказались лицом к лицу, совсем близко, и поняли, что нам нечего бояться. Что даже этот покойник, стоявший теперь между нами, и он нам не помеха, что и это ничего не изменило, что и его тоже без труда проглотит и переварит наша с ним история. Он спросил: «Ты что, ушла от него?» Я ответила: да. Он поглядел на меня с любопытством, пожалуй, с таким, с каким еще никогда не глядел на меня прежде и ни разу не посмотрит потом. Как сейчас помню неоновое освещение в кафе, оно было таким ярким, что мы оба чувствовали себя, словно в лучах прожекторов. Этот его вопрос по-настоящему удивил меня. Потом он еще спросил: «А почему именно сейчас?» Я ответила, что все случилось в Лондоне, а я не могла больше жить в Лондоне. Он снова взял меня за руку и крепко сжал ее. Я не жаловалась и не пыталась высвободиться. Он отвел от меня взгляд. Рука его была холодной, ведь он только что пришел с улицы и был без перчаток. Потом произнес: «Да, давненько мы с тобой не виделись». Рука его была в моей, и я поняла, видно, уж ничего не поделаешь, так суждено, что именно от этого мужчины придет ко мне счастье и все остальное, все несчастья тоже. Сказала: «Рано или поздно, я все равно бы это сделала». Он взял свою рюмку с коньяком и опрокинул одним залпом. Я продолжила: «Знаешь, он так привык по любому поводу впадать в отчаяние, и у него было так много свободного времени, чтобы страдать…» Он прервал меня на полуслове: замолчи. Потом добавил, даже странно, как ему хотелось снова меня увидеть. Мы больше не смотрели друг на друга. Просто сидели рядом, откинувшись на спинку диванчика и уставившись на стойку бара, что отражалась в зеркале напротив. Народу было много. По радио звучали патриотические песни. Наступил мир. Я сказала: «В общем-то, он был славный, просто наш брак с самого начала был ни на что не похож». Он ответил, что еще вчера был в Тулузе, прочитал в газете, не был уверен, в Париже ли я, но все равно бы приехал. Я заметила: «Сам посуди, что мне тогда еще было делать, только и оставалось выйти за него замуж». Но он, точно сам с собой, все твердил и твердил о другом: «Когда я вернулся, "Сиприс" уже полчаса как отплыл из гавани…» Может, все дело в войне, но, похоже, после Марселя он и вправду думал обо мне. Ты все проиграл? Он ответил: «Нет, выиграл. Я как раз выигрывал, когда ушел». И рассмеялся немного смущенно. Ах, вот как, удивилась я и тоже рассмеялась. Он спросил: «Ты что, не веришь?» Но дело было вовсе не в том, просто я и не знала, что он способен на такое. Впрочем, он и сам об этом не догадывался. Кто-то из играющих спросил, который час, он кинул карты и бросился бежать. Я заметила: «Да, с тобой не соскучишься». А он: «Ну, хорошо, допустим, я бы поспел вовремя, и что бы мы, интересно, с тобой тогда делали?» Я не ответила. Вспомнила одну вещь и расхохоталась. Потом пояснила: «Знаешь, а ведь его звали Нельсоном Нельсоном, и он был королем шарикоподшипников». Глаза у него расширились, он застыл от изумления, потом тоже расхохотался. Нет, не может быть… Все повторял и повторял: «Нет, это же надо, король шариков-подшипников…» Много-много раз. Я заметила, что если бы он читал газеты, то знал бы об этом раньше. А он возразил: «Да я же сразу ударился в бега, какие уж там газеты…» Потом снова расхохотался, он больше не смотрел на меня, впрочем, и я на него тоже, мы оба умирали со смеху. Потом переспросил: «А ты уверена?» Я ответила, на все сто – конечно, я не могла быть так уж в этом уверена, но, с другой стороны, разве такое придумаешь, король шариков-роликов!.. А он все повторял: «Нельсон Нельсон…» – в полном восхищении. Потом снова безудержно расхохотался. Мне так нравилось смотреть, как он смеется… «Даже на виселице, все равно бы подыхал со смеху, – бормотал он. – Это же надо, король шариков…» Я сказала, что могло быть еще забавней, он ведь мог нарваться и на короля тех, у кого шарики за ролики зашли… Ах, как же я любила смотреть на него, когда он смеялся… Он согласился, да, правда, или на короля придурков… И проговорил на одном дыхании, будто декламируя: «Приговаривается к пожизненному заключению за убийство короля придурков». Мы рассмеялись тихонько, чтобы не привлекать внимания. А он добавил: «Эх, если бы я знал, если бы я только знал, что это был король придурков». Я поинтересовалась, что бы он тогда сделал. Он не знал точно, наверное, дал бы ему удрать – ведь нельзя же убивать королей, у которых шарики за ролики зашли, это как-то даже несерьезно. Когда он немного успокоился и перестал хохотать, я сказала, что узнала об этом от тех приятелей, что тогда с таким негодованием отвергли его товар. Тогда он вспомнил и снова принялся за свое: «Хорошо, допустим, я бы тогда поспел вовремя, что бы мы с тобой, интересно, делали?» Я пояснила, что никогда не стремилась к благополучному существованию, регулярному жалованью, кино по субботам и тому подобному. Он согласился, что и сам это знал, но ведь мы могли пропасть в любую минуту, беда могла подстерегать нас за любым углом. Тогда я возразила, что если готов к этому заранее, то все совсем иначе. Как-то медленно, будто делая над собой усилие, он попытался объяснить мне, что только после Шанхая понял… Он подыскивал подходящие слова. Я не дала ему договорить. Он ничуть не удивился. И все-таки добавил, что с тех пор, как мы расстались, у него было много других женщин, но все это было совсем не то. Я снова перебила его. Спросила: «Скажи, а после того, как ты дал мне открытки, что, снова играл в покер?» Он ответил, что нет. Что наутро спозаранку долго стоял перед почтой, ждал, пока откроют, потом заказал Париж и снова долго ждал. А когда наконец ему дали Париж, взял и повесил трубку. Вот такие дела. А может, это все-таки означало, что он передумал? Он утверждал, что нет, просто очень устал, приходилось спать в ночлежках, куда иногда даже женщину не приведешь. Я никогда не ждала от него других объяснений. Немного выждала, потом спросила: «А как теперь?» Он ответил, что снял комнату в гостинице. Когда глянул на меня, я снова покраснела. Он заметил: «Знаешь, чем больше я тебя знаю, тем меньше понимаю. Ты что, на самом деле такая красивая?» Я ответила, что да. Он снова повторил, что тогда, в Марселе, ужасно устал, совсем дошел, но ему так хотелось снова со мной увидеться, что, когда ему дали Париж, он уже ничего не соображал. Ну, а потом, ты и сам знаешь.