Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"
Автор книги: Марек Краевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Они умолкли, думая о непременном товарище фон Хагеншталя и о том, как усложнить ему жизнь. Тем не менее в тот вечер Мориц Стржельчик не сопровождал своего хозяина. Он стоял под монастырем и костелом Елизаветы на Грюбшенерштрассе и наблюдал за освещенными окнами ресторана Гражека.
Вроцлав, среда 30 ноября, девять утра
Софи потянулась лениво, выглядывая в окно спальни. Больная артритом старушка, живущая в флигеле, вышла перед домом. О ее выступающему живот оперта была большая деревянная дощечка, края которой, снабженные планками, мешали соскользнуть содержимому. Сложная система холщовых полос, охватывающих шею и плечи, поддерживала дощечку в горизонтальном положении. Под не очень чистой салфеткой остывали на ней пончики берлинки, осыпанные сахарной пудрой. Она повернула в сторону Редигерштрассе, расхваливая свою домашнюю выпечку. Никто не обращал на нее внимания. Немощные старики волочили поврежденные подагрой ноги, мелкие пьяницы подсчитывали пфениги, фиакры присыпали песком конский навоз. Никто не хотел есть берлинки.
Солнце било прямо в окно, вспыхивая в небольших каплях – следах ночного дождя. От снегопада ранней зимы остались грязные воспоминания на тротуарах. Софи запела под нос сентиментальное танго «Ich hab dich einmal geküsst»[4]4
Я поцеловал тебя однажды (нем.).
[Закрыть] и вышла в прихожую. Марта была на рынке, Адальберта сбрасывал уголь в подвал, Аргос дремал под дверями. Софи не могла противостоять красоте этого сонного утра. Еще она сейчас чувствовала утренние поцелуи и бурные ласки мужа, еще сейчас ее губы смаковали вкус хрустящей корочки булочки от Фрёмла, а ее гладкая кожа реагировала на приятное тепло розовой ванны. Она решила поделиться с Элизабет своей эйфорией. Она села в кресле, стоящем в прихожей, и набрала номер подруги. Она наслаждалась долгой, откровенной беседой.
– Алло? – услышала она нетерпеливый голос Элизабет.
– Доброе утро, милая, я хотела тебе сказать, как мне хорошо. – Софи перевела дыхание. – Эберхард вел себя сегодня утром как жених в брачную ночь. Он был нерешительным и обнимал меня так страстно, как будто это был последний раз. Он был одновременно сильным и немного грубым, если понимаешь, что я имею в виду…
– Это хорошо, – вздохнула Элизабет. – Надеюсь, это состояние продлится как можно дольше. Боюсь, дорогая, что это попросту очередная вершина, после которой вы окажетесь снова в темном ущелье.
– Самые темные ущелья – ничто против таких вершин, – размечталась Софи. – Кроме того, Эби кое-что мне сегодня обещал. Перестает пить и проводит со мной вечера. Не покидает меня ни на минуту. Надеюсь, он сдержит свое слово.
– Знай, дорогая, что когда вы окажетесь внизу, можешь на меня рассчитывать. Помни, если этот новобрачный снова унизит тебя, я в твоем распоряжении. Я всегда жду звонка от тебя – независимо от того, будешь ты счастлива или грустна.
– Спасибо тебе, Элизабет. Если я разозлюсь, встречусь с тобой и бароном. Мстить ему. Когда я отомщу, я чувствую себя чистой внутри; мое сердце тогда так невинно, что я не могу сердиться и прощаю ему, – Софи усмехнулась тихо. – Представь, что те ужасные вещи, которые мы совершили, сделали меня образцом христианской милосердия. Без них я была бы злонамеренной, расстроенной, замкнутой в себе домохозяйкой…
– Я рад, что ты воспринимаешь это как терапию. О, это ужасно, Софи, но я бы хотела как-нибудь повторить то, что мы делали у барона… – голос Элизабет сорвался. – Значит, я бы хотела, чтобы у тебя не было отношений с мужем… О, это страшно…
– Прошу тебя, перестань!
– Я не могу перестать, – расплакалась Элизабет. – Потому что сейчас, если я расскажу тебе что-нибудь плохое об Эберхарде, ты подумаешь, что я лгу тебе, что я просто хочу повторить понедельник. А я не могу молчать, когда что-то знаю о твоей боли… Кроме того, ты ко мне несправедлива. Вчера ты чувствовала себя уязвленной, обиженной, когда мой сторож поведал, что это Смолор за нами следит, а сегодня утром отдалась мужу… Значит, тебе не нужна никакая психотерапия!
– Но тогда не нужно иметь угрызений совести, – у Софи разболелась голова от слов подруги. Она почувствовала гнев. – Не знаю, о чем идет речь. Ты расстроена, потому что сегодня я была счастлива, а ты все еще несчастна и нет никого, с кем бы чувствовала себя хорошо и безопасно? Кроме того, насколько я помню, Смолор спрашивал о тебе, о твоих любовниках, не обо мне. Поэтому я не могу злиться на Эберхарда, что он следит за мной, потому что я не знаю этого наверняка.
– Ошибаешься, – крикнула Элизабет, – если ты думаешь, что Мок за тобой не следит. Вечером он встретился с этим человеком, Смолором, в ресторане. Я знаю это от барона.
– Ну и что с того, что встретился, – сказала Софи насмешливо. – Смолор – его подчиненный. Может с ним встречаться, где хочет.
– Ничего ты не понимаешь! Послушай меня внимательно. Мориц заплатил женщине, сидящей в этом ресторане, чтобы их подслушивала. Мало слышала, но запомнила одно. Ты знаешь, что сказал этот подчиненный? Хочешь знать?
– Да, – Софи расстроилась. – Я хочу знать.
– Этот человек повторил несколько раз «ваша жена», – Элизабет аж задохнулась от возбуждения. – Ты понимаешь? Они говорили о тебе. Смолор следил за тобой и сообщал о том, что видел вчера.
Софи тоже задохнулась и положила трубку на столик. Раннее утро было так же прекрасно, как минуту назад, Аргос спал таким же спокойным сном, солнце ни на минуту не перестало светить, только Софи не чувствовала уже эффектов любовного пробуждения, вкуса хрустящей булочки, ни благодатного действия теплой ванны. Она поднесла трубку к уху.
– Ты сегодня встречаешься с бароном? – спросила она спокойно.
– Да. Мориц приедет за мной через два часа. – Элизабет тоже успокоилась. – Мы идем купаться.
– Люблю плавать, – прошептала Софи.
Вроцлав, среда 30 ноября, три четверти десятого утра
Старая артритка теряла уже надежду на продажу своей specialite de la maison (домашней выпечки). Совершенно напрасно. Ибо вот из стоящего у тротуара черного «адлера» высунулась рука, показывая два пальца. Сияющая старушка вручила два пончика Курту Смолору. Криминаль-вахмистр заплатил, открутил крышку термоса и налил себе кофе, который был достаточно хорош, чтобы забить дрожжевое послевкусие недопеченных берлинок.
Смолор начал жевать медленнее, когда под особняк Мока подъехал песочный «мерседес», из которого выскочила Элизабет Пфлюгер. Он любовался раскачивающейся грацией ее бедер, которые исчезли в воротах, чудом избежав столкновения с косяком. Через некоторое время обе подруги, одна взволнованная, другая грустная и задумчивая, наполнили ароматом духов внутренности интерьер «мерседеса». Управляющий автомобилем барон фон Хагеншталь поднес к губам руку Софи и завел двигатель. Смолор без сожаления положил на пассажирское сиденье откушенную берлинку. Барон резко двинулся в переполненной Редигерштрассе. Смолор стоял какое-то время, не мог влиться в движение. В конце концов он заметил маленький промежуток, взревел клапанами двигателя и чуть не переехал испуганного коня, который наткнулся с дышлом на бордюр. Смоляр, смеясь от удара хлыстом по крыше, который отвесил «адлеру» разъяренный возница, добавил газу, повернул направо, в Грюбшенерштрассе, и въехал под железнодорожный виадук. Из-за колясок извозчиков и фургонов доставки он увидел заднюю часть песочного «мерседеса», который только что миновал перекресток с Гогенцоллернштрассе. Руководящий движением полицейский остановил вереницу автомобилей, едущих со стороны виадука, среди них «адлера». Смолор начал лихорадочно анализировать, способен ли он догнать «мерседес». Он предположил, что барон пойдет на Зонненплац вправо, и решил поехать около цирка Буша, чтобы догнать преследуемых около Концертного Дома на Гартенштрассе. Однако в этом не было нужды. «Мерседес» остановился на углу Грюбшенерштрассе и Цитенштрассe.
Полицейский подал знак «дорога свободна». Смолор двинулся медленно. Барон снова сел в машину, пряча коробку с сигарами в карман пальто. Смолор притормозил и оказался прямо за запасным колесом с песчаным колпаком. На Зонненплац он позволил старому «даймлеру» втиснуться между собой и «мерседесом». Тот резко ускорил на Ноуэ-Граупнер-Штрассе, свернул вправо и поехал вдоль рва старогородской мостовой. Смолор делил свое вниманием между «мерседесом» и недавно построенным, величественным зданием Полицайпрезидиума на Швайдницер Штадтграбен. Перед универмагом Вертейма барон фон Хагеншталь повернул налево, а перед костелом Божьего Тела – направо. Миновав купеческую ресурсу, он остановился перед Купальными заведениями на Цвингерштрассе. Смолор резко затормозил перед ресурсой и въехал на ее подъезд. Захлопнул дверь автомобиля, пробежал около сотни метров и, тяжело дыша, спрятался за живой изгородью площади. Через безлистные ветки он наблюдал за воротами массивного здания Купальных заведений, где только что исчез барон фон Хагеншталь с Софи Мок и Элизабет Пфлюгер. Смолор вошел в вестибюль, огляделся вокруг. В вестибюле было пусто. Одетый билетер был бдителен. Он быстро подошел к Смолору и объявил:
– Бассейн номер один нанят частным лицом. К двенадцати. На бассейн номер два скоро придут учащиеся из реального училища. Может, вы хотите в баню?
Смолор обернулся и ушел. Было холодно. Тротуар Цвингерштрассе покрывался водной пылью. Со стороны холма Либича приближалась двойная колонна учеников, которую замыкал выпрямившийся человек, по внешнему виду – учитель гимнастики. Ученики промаршировали до ворот и вошли в них, нарушая свой четкий строй. Смолор подошел к учителю и показал ему удостоверение вроцлавского Полицайпрезидиума.
– Я войду с вами, – сказал он. Учитель не выказал ни малейшего удивления.
Смолор сделал то, что намеревался, и через несколько минут оказался в мужской раздевалке бассейна номер два. Оставив там пальто, шляпу и зонт, он вышел на лестничную клетку и осторожно понаблюдал за билетером. Тот как раз объяснял парню с бычьим затылком, где раздевалка для гостей парной. Смолор пробежал быстро по украшенной колоннами галерее и остановился перед двустворчатыми дверями, ведущими на бассейн номер один. Они были закрыты. Он достал отмычку и использовал ее. Оказался на галерее для посетителей. Он слегка наклонился и обследовал бассейн. Среди обнаженных нимф, барахтающихся в воде, он не заметил ни Софи Мок, ни Элизабет Пфлюгер. Поднялся по небольшой лестнице и огляделся вокруг. Он был на галерее, проходящей вдоль длинной стороны бассейна. По правую руку тянулся ряд дверей в раздевалку, по левую бежали перила, защищающие от падения в воду. Галерея доходила до малого гимнастического зала. Из его двери доносились звуки фортепиано и скрипки. Это помещение особенно заинтересовало Смолора, потому были он увидел в нем обнаженные тела двух артисток. Незамеченный переход в зал граничил с чудом. Если бы он пошел галереей, был бы виден как на ладони как для тренирующихся в зале, так и для плавающих в бассейне. Смолор решил спрятаться в галерее для публики и дождаться появления жены своего шефа. К сожалению, и это было невозможно. Отступление преградил лысый, усатый великан, в большой руке которого скрывался ствол довоенного люгера. Смолор проклинал свою глупость. Совершенно его не интересовало, почему барон сам управлял автомобилем и где же потерялся его шофер.
– Я из полиции, – вахмистр произнес это очень медленно. – Сейчас я вытащу удостоверение из кармана.
– Ничего не достанешь, брат, – великан мягко улыбнулся. – Иди прямо в тот гимнастический зал. Только берегись, чтобы не свалился в бассейн. Очень легко утонуть. Особенно когда ты напичкан свинцом.
Смолор не двигался. Он был уверен, что лысый не рискнет высовываться.
– Я из полиции, – повторил он. – Мой шеф знает, что я здесь.
Гигант сделал резкое движение. Смолор увидел его растопыренную руку на своем жилете и почувствовал сильный толчок. Он упал на холодную плитку галереи. Атакующий сделал замах ногой, и Смолор почувствовал, что скользит по плитке пола в сторону гимнастического зала. Он попытался подняться, схватиться за ограждение или дверь раздевалки. После очередного пинка в пах он не смог этого сделать. Обе руки сжались на пораженных яйцах. Великан продолжал махать ногами. Смолор катился как шар в кегельбане по траектории, обозначенной перилами и стеной раздевалки. Когда его доставили в гимнастический зал, он признал свою правоту. Лысый не рискнул стрелять среди рикошетящих стен.
Вроцлав, среда 30 ноября, полдень
Мок вышел боковыми дверями из Строительного Архива Вроцлава возле Россмаркт и потянулся так сильно, аж захрустели суставы. Он стоял на тротуаре узкой улочки и с раздражением смотрел в глубину луж, по которым хлестали острые струи дождя.
Он раскрыл зонт и перешел оживленную Шлоссштрассе, покрывая грязью свои свеженачищенные зимние ботинки. Он клял под нос бесполезную надежду на снег и зиму и взглянул на часы. Голод напомнил ему о обеденном времени, что еще больше его раздражало. Он обругал весь свет в полный голос и пошел дальше вдоль восточного фасада Блюхерплац в сторону Рынка. Он двигался в плотном потоке прохожих, которые придерживали шляпы или метались среди лотков, ловя ветер в парусах зонтов. После вступления в Шмидебрюккe ветер стал менее неприятным. Мок свернул в Урсулиненштрассе и вошел в Полицайпрезидиум.
Тяжело пыхтя, он поднялся по широкой лестнице на третий этаж, где за стеклянной перегородкой находились два кабинета: Мюльхауза и его собственный. Бледнолицый секретарь, стажер Эрнст фон Штеттен, услужливо поднялся при виде Мока.
– Что произошло? – спросил Мок, повесив намокшую одежду в секретариате.
– Элерс оставил для господина советника все фотографии. Кроме того, ничего нового, – ответил фон Штеттен, установив зонт Мока в стойке из темного дерева, с резьбовым зажимом.
– Ничего нового, ничего нового, – передразнил его Мок, входя в кабинет. – В следствии тоже ничего нового. Я ни на шаг не продвинулся в деле Гельфрерта-Хоннефельдера.
Мок закурил сигару и подвел итоги сегодняшнего полудня, наполненного пылью старых строительных документов, схемами установки сантехники, нереализованными проектами пассажирских и угольных лифтов и сухими объяснениями архитекторов и инженеров. В течение трех часов он не нашел ничего, что бы ему пригодилось в дальнейшем следствии. Хуже всего было то, что Мок на самом деле не знал, чего ищет.
– Что ты скажешь Мюльхаузу, – сказал он себе расстроенный, – когда он спросит, что вы сегодня делали?
Точно на этот вопрос ответ был прост: он просмотрел все документы, касающиеся обоих мест преступления. Он узнал планы всех этажей, включая подвалы и чердак. Он узнал, что было раньше на месте обоих особняков, как наслаивали на себя фундамент, кто и кому перепродавал грунт и земельные участки. Мюльхауз мог поставить гораздо худший вопрос: зачем? Услышал бы тогда сложный философский вывод о триаде: человек-время-место. Жертвы случайны, время не является случайным. А следовательно, для проверки остается только место. Оно не может быть случайным. «Что-то должно объединять оба места, – такой ответ услышал бы Мюльхауз. – Но несмотря на рытье Строительного Архива я еще не знаю что». Моку не нужно было слишком напрягаться, чтобы в воображении услышать ироничный смех Мюльхауза. Он вспомнил в тот момент, что Мюльхауз был на совещании у полицайпрезидента Клейбемера, и было маловероятно, что он встретится с Моком сегодня и задаст ему этот сложный вопрос.
Следователь вздохнул с облегчением и с помощью железной ручки, бегущей вдоль рамы окна, отворил форточку. Потом снял пиджак, расстегнул жесткий воротничок, сел за стол и начал писать на новой печатной машинке «Олимпия» несуществующие слова – случайные сочетания букв. Моку лучше всего думалось при регулярном ритме ударов литер. На бумаге появились пятибуквенные слова. Пять ударов – пробел. Пять ударов – пробел. Эрнст фон Штеттен знал, что – пока машина «Олимпия» будет выигрывать этот причудливый ритм – Мока нет ни для никого за исключением его прекрасной жены Софи и старого Мюльхауза. Это продолжалось долго. Секретарь нескольких посетителей прогнал, нескольким солгал, перед иными вежливо извинился. Ровно с двумя ударами часов на университетском костеле фон Штеттен услышал выкручивание бумаги с валика отработавшей машинки. Потом настала тишина.
«Старик думал и придумал», – пришел он к заключению.
Это был правильный вывод. Мок сидел среди разбросанных листков, покрытых равными отрезками букв, окунал перо в большую чернильницу и писал на обратной стороне одной из них: «Исследовали места убийства с точки зрения строительного искусства, – маленькие буквы покрывали бумагу. – Это была ошибка. Какое объяснение может быть в планах и схемах? Важна история здания. Нет истории труб, кирпичей, подвалов, цемента, ремонта и реставрации. Важна история людей, которые там живут и жили».
– Так что, я должен исследовать генеалогические деревья местных жителей? Когда тетя Труда познакомилась с дядей Йоргом? – спросил сам себя.
Через некоторое время он бросился к чернильнице и на листочки блестящими свежими чернилами. «Почему кто-то зверски убивает в определенный день? Только в строго определенный день? Потому, что этот день важен для него. Может, мстит за что-то, что произошло именно в этот день? За что этот человек мстит? За что-то плохое, что с ним случилось. За что этот человек мстит садистски? За что-то очень плохое, что с ним случилось».
Кто-то постучал в дверь.
– Секунду! Пожалуйста, подождите! – крикнул Мок и принялся писать. «Где можно узнать об очень плохих вещах? – записал неразборчиво. – В картотеке полиции». Сломал перо. Фон Штеттен снова постучал. Мок пробормотал что-то гневное, видя, как капли чернил оседают на манжете его рубашки. Секретарь воспринял эту мольбу за позволение войти в кабинет.
– Звонит ваша супруга, господин советник, – фон Штеттен знал, что сейчас увидит улыбку на лице своего шефа. Он не ошибся.
Мок взял трубку и услышал сладкий голос Софи.
– День добрый, дорогой.
– День добрый. Откуда ты звонишь?
– Из дома. Я хотела напомнить тебе о сегодняшнем благотворительном концерте. Начинается в восемь. Я поеду раньше вместе с Элизабет. Нужно еще порепетировать одно место из Бетховена. Мы играем в самом начале.
– Хорошо. Благодарю за напоминание. Ты уже пообедала? Что Марта приготовила на сегодня?
– Я ела у Элизабет. Упражнялись все утро и полдня. Марта сегодня не приготовила обеда. Ты сказал ей утром, что будешь есть в городе.
– Понятно. Я забыл об этом.
– Это все, – Мок услышал колебания в голосе Софи. – Знаешь, я очень боюсь…
– Не волнуйся. Я держу за тебя кулаки.
– Ты говоришь так ясно и просто… Так уверенно…
Мок молчал. Картины утренних подъемов стояли у него перед глазами. Он почувствовал волнение, и его наполнила внезапная волна счастья.
– Знаю, знаю, дорогая, мне надо идти.
– Да, Софи. Да, дорогая, – мягко сказал он. – У меня кое-какое срочное дело. Встретимся на концерте.
Мок повесил трубку. Через секунду он снова ее поднял. Ему казалось, что он сквозь сегодняшний гудок утренние вздохи Софи.
Он встряхнулся от воспоминаний, застегнул воротничок и затянул галстук.
– Фон Штеттен! – крикнул он. – Прошу ко мне!
Бледнолицый секретарь вошел бесшумно. В руке он держал блокнот и ждал приказания.
– Записывайте. – Мок положил руки на шею. – Пункт первый. С сегодняшнего дня мне придется работать допоздна в нашем архиве. Прошу написать соответствующее письмо по этому делу Клуксену, администратору здания. Архивариуса Шейера прошу мне как можно быстрее принести запасной ключ от архива, чтобы я мог работать там и днем и ночью. Образец письма вы найдете среди бумаг дела Леберсвейлера в декабре двадцать пятого. Пункт второй. Завтра, в восемь утра, должны быть у меня Кляйнфельд и Райнерт, доверенные люди Мюльхауза. Они будут со мной работать в архиве. Утром прошу попросить о разрешении нашего шефа. Я уверен, что у него не будет никаких возражений, но для проформы… Пункт третий. Передайте моему слуге Адальберту два приказа. Мне нужно забрать заказанный ранее палантин из норки в магазине Бецкого и мой фрак в прачечной на Топфкрам. Мне нужно это привезти сюда к семи. Пункт четвертый. Купите мне что-нибудь поесть и принесите в архив. Я там буду. Это все.
Вроцлав, среда 30 ноября, три четверти седьмого
Мок сел в такси на Блюхерплац и велел ехать к Концертному Дому на Гартенштрассе. Таксист не был восхищен таким коротким курсом, поэтому даже не пытался развлечь разговором пассажира. Было бы это, впрочем, безуспешно. Мок, взбитый в тесный фрак и раздраженный ничтожными результатами архивного поиска, остыл к разговору так же быстро, как его чичероне. Настроение не исправила Моку даже решительная атака зимы. Заглядевшись на выросшую под снегом крышу Городского Театра, он обдумывал результаты поисков. В полицейском архиве было около тысячи папок, касающихся убийств. Мок просмотрел почти сотню из них. Это была тяжелая и безрезультатная работа. Ни один из полицейских архивариусов никогда не предполагал, что кто-то может искать в картотеке какие-либо топонимы, и папки не были снабжены индексами названий городов и улиц. Помимо указателя имен – выполненного недавно нанятым с этой целью архивариусом – не было для архивных исследований никакой помощи. Мок намеревался дальше читать архивы, надеясь, что встретит по адресу Рынок, 2 или Ташенштрассе, 23–24 и что найдет дату какого-то преступления, которая была напомнена спустя год. Только однажды он встретился с адресом особняка, в котором жил Гельфрерт. В актах описан был случай педофила, который в мае изнасиловал восьмилетнюю девочку в подвале в Кошачьем Тупике. Этот извращенец жил на первом этаже Фридрих-Вильгельм-Штрассе, 21, то есть был соседом Гельфрерта. Больше ничего Мок не нашел.
Теперь, когда он ехал через усыпанный снегом город, терзали его сильные чувства. Раздражало его собственное любопытство и любознательность, которые направляли его мысли в сторону прошлых преступлений и несчастий, и он штудировал их с такой воодушевлением, что забывал о деле Гельфрерта-Хоннефельдера. Он проклинал в тысячный раз в тот день самого себя за то, что исходил из каких-то псевдофилософских, детерминированных предположений, основывая все дело на своеобразном анализе того, что было случайным и конечным. Злился на себя за проведение следствия, в котором предмет поиска не был четко определен. Кроме того, не давало ему покоя наказание пятнадцати лет заключения, на которое обрекло этого педофила прусский правосудие. Была еще одна причина нервозности Мока: у него не было сегодня во рту даже капли алкоголя.
Неудивительно, что в таком состоянии духа он не дал ни пфенига чаевых немногословному таксисту, который остановился на Гартенштрассе, напротив Концертного Дома, украшенного надписью «Рождественский благотворительный концерт». Неся под рукой коробку с подарком для Софи, Мок вошел в огромный вестибюль великолепного здания, недавно спроектированного Гансом Поэлцигом. В раздевалке он оставил верхний гардероб и подарок, после чего двинулся к двустворчатым дверям, у которых вышколенные билетеры спорили с каким-то человеком.
– У вас нет именного приглашения! – кричал билетер. – Прошу удалиться!
– Вам не нужны мои деньги? – Мок узнал голос Смолара. – Чем они хуже денег других людей? Может, их вам оставить, чтобы вы пошли за пивом? Может, вам не нравится, что я без фрака?
Мок подскочил к Смолору и взял его под руку.
– Этот господин не испытывает к вам доверия, – Мок, удивленный неожиданно всей ситуацией, кинул насмешливый взгляд на билетеров. – И правильно, потому что, судя по вашим губам, вам уже давали водку в начальной школе вместо рыбьего жира.
Мок оттащил Смолора в сторону, не обращая внимания на пораженных швейцаров.
– Ну и что? – спросил он.
– Порядок. Утро у госпожи Пфлюгер. Потом у вас дома. Обе. Все время репетировали, – вздыхал Смолор.
– Благодарю вас, Смолор, – Мок смотрел признательно на подчиненного. – Еще около двух недель. Держитесь. А потом в награду за хорошую работу вы получите неделю неоплаченного отпуска. Перед самими праздниками. Сегодня вы уже свободны.
Смолор приподнял шляпу и, волоча ноги, направился к выходу, в котором блестели белоснежные крохотные манишки, блестки, китайские веера и разноцветные перья. Мок достал приглашение и встал в очередь за какой-то тощей дамой, которая в одной руке держала лорнет, в другой – длинный мундштук с дымящейся папиросой. Билетеры не требовали от нее приглашения, а полностью уважительно оставили бороду на груди.
– О, кого я вижу?! – закричала дама. – Неужели это вы, господин маркиз? О, что за честь! – возбужденная дама повернулась к стоящим за ней людям, чтобы поделиться с ними своим замечательным открытием. Ее внимание привлек стоящий за ней Мок.
– Это невообразимо, дорогой господин, – дама замялась и вместо лорнета к глазу приставила мундштук. – Билетером на сегодняшнем балу является сам маркиз Жоржик де Лешам-Брие!
По-видимому, уязвленная небольшим впечатлением, какое произвела на советника ее информация, она поплыла в сторону фойе, выпуская дым, как пароход, а сам Жоржик, обвиненный Моком в питье водки в общей школе, посмотрел презрительно на его приглашение.
– А ваше превосходительство, господин советник, – Жоржик медленно читал по приглашению титулы, – передали свои пожертвования тому авантюристу, который пытался войти без приглашения?
– Да, потому что я трезв, – отреагировал Мок и миновал отвратительного Жоржика.
Вроцлав, среда 30 ноября, девять вечера
Благотворительный концерт приближался к концу. Софи, осчастливленная овациями, отсутствием алкогольного запаха у мужа и словами восхищения, которыми ее одарило во время антракта наилучшее вроцлавское общество, сняла с руки перчатку и позволила, чтобы сухие и сильные пальцы Эберхарда двигались легко по гладкой коже ее руки. Мок закрыл глаза и вспоминал выступление Софи, ее непрекращающееся спокойствие возле фортепиано, ее поведение, полное сдержанной элегантности, без экзальтации и дикого мотания головы. Он восхищался не только игрой жены, сколько линией ее тела, проступающего сквозь черное облегающее платье. Восторгал его профиль Софи с гордым подъемом подбородка, слегка вогнутая линия шеи, хрупкость плеч, сдвоенная округлость ягодиц. Распирала его мужская гордость. Во время антракта он смотрел сверху на других мужчин и постоянно окружал жену, как бы говоря: «Не приближайтесь – я обозначаю свою территорию».
Прозвучали последние аккорды «Полуденный отдых фавна» Дебюсси. Зазвучали аплодисменты. Мок, вместо того чтобы смотреть на кланяющихся музыкантов, восхищался грацией, с которой Софи соединяла ладони при хлопке, поднимая их высоко над головой. Он прошептал ей несколько слов на ухо и быстро покинул зал. Он побежал в гардероб, забрал и выложил на прилавок мех и ток жене и свои пальто и шляпу. Он открыл коробку с палантином из норки и засунул его в рукав, пахнущий духами Софи. Затем он оделся и ждал, перекинув через плечо ее мех. Через некоторое время она появилась рядом с ним. Выпятили полную грудь и сунула руки в рукава шубы, подаваемой ей Эберхардом.
– Это не мой мех, – сказала она испуганно, вытащив палантин из рукава. – Эби, швейцар ошибся. Он дал тебе что-то другое. У меня не было палантина.
– Это твой мех, – у Мок была мина маленького гимназиста, который рассыпал кнопки на стуле нелюбимого учителя. – И твой палантин.
– Благодарю, дорогой, – Софи подала ему руку для поцелуя.
Мок обнял ее за талию и вывел из Концертного Дома. Он оглянулся вокруг и увидел припаркованный «адлер». Захлопнул дверь за Софи и разместился в кресле водителя. Софи поглаживала палантин кончиками пальцев. Мок обнял жену и страстно поцеловал. Она вернула ему поцелуй, после чего отодвинулась и разразилась смехом.
– Ты отлично сказал тому Лешампу-Брие, – она плакала от смеха. – И, что лучше всего, ты попал в точку. Он действительно много пьет… Ни о чем другом не будет говорить теперь во Вроцлаве… Только о твоей остроте… Жоржик пил водку в детском саду вместо рыбьего жира… Все уже смеялись над этим в фойе.
Мок, не контролируя себя, обнял Софи так сильно, что через мягкий палантин почувствовал тонкий край ее уха.
– Давай, сделаем это в машине, – прошептал он.
– Ты спятил, слишком холодно, – задышала она ему легонько в ухо. – Поехали домой. Я сделаю для тебя кое-что особенное.
Автомобиль с трудом тронулся на влажном и липком снежном покрове. Мок ехал очень медленно по улице Хефхенштрассе, втиснувшись за мощным фургоном, из которого какой-то одетый в шинель человек сыпал песок на проезжую часть. Мок обогнал его только на пересечении с Морицштрассе и, скользя по убитой конскими копытами Августаштрассе, благополучно добрался до Редигерплац.
Снег перестал падать. Мок выскочил из машины и открыл дверь со стороны пассажира. Его жена боязливо ступила обутой в туфельку ногой в блестящий зимний пух. Она одернула ногу в машину.
– Я принесу тебе ботинки, дорогая. – Мок подбежал к воротам особняка. Однако он не вошел, но обернулся и подошел снова к машине. Он открыл дверь и наклонился. Одну руку подложил под колени Софи, второй охватил ее плечи. Софи рассмеялась, обнимая его за шею. Мок вздохнул и поднял легко жену. Он покачнулся от ее веса и через мгновение обрел равновесие, расставив широко ноги. Когда ему это удалось, он отнес Софи к воротам и поставил ее на ступеньку с надписью «Cave canem»[5]5
Осторожно, собака (лат.).
[Закрыть]. Закрыл машину и вернулся обратно. Там он запутался на мгновение в мягком мехе, прижимая к кремовым плиткам нежное тело, там его бедра стали опоясаны крепкими бедрами, а шея скользким палантином.
Внезапно загорелся свет, и раздался лай пса доктора Пачковского. Господа Мок поднялись на свой второй этаж, шокировав выходящего с собакой адвоката: она одергивала платье вниз на бедрах, он поправлял волосы и снимал с шеи палантин. Марта открыла им дверь и – видя их настроение – сразу же отправилась в служебную квартиру, где уже раздавался храп Адальберта. Эберхард и Софи вторглись в спальню, сомкнувшись телами. Удивленный пес сначала начал радоваться, а потом – видя что-то вроде борьбы – рычать. Софи закрыла перед ним дверь, толкнула мужа на диван и принялась за расстегивание многочисленных пуговиц его гардероба. Она начала с пальто. Затем шляпа направилась в сторону двери. Далее на очереди были брюки.
Тогда зазвонил телефон.
– Марта ответит, – сказала Софи. – Она знает, что мы заняты, и, наверно, скажет, что нас нет дома. – Телефон звонил настойчиво. Марта не отвечала.
– Ничего не может быть важнее тебя, – прошептал Мок. – Кто бы ни звонил, я его уволю.
