Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Мок хорошо знал тональные регистры голоса Мюльхауза. Такой слышал в первый раз – характеризовался иронией, презрением и задумчивостью. Это могло значить: шеф принял окончательное решение. Мок должен привести аргумент поубедительнее.

– Вы действительно ничего не сделаете и позволите Риссе одержать победу? Чтобы восторжествовал гомосексуальный меценат артистов, которые любят его всем сердцем и телом? Среди них молодой художник с псевдонимом Джакоппо Рогодоми.

Мюльхауз повернулся к окну, показывая Моку сгорбленную и поникшую спину. Оба знали, какой псевдоним использует Якоб Мюльхауз, блудный сын Генриха. Шли минуты. О стекло застучал дождь, завыла полицейская сирена, зазвонили куранты на костеле Святого Матфея.

– Герр криминальрат (криминальный советник). – Мюльхауз не отвернулся от окна. – Не будет никакого экстренного заседания ложи «Гор».

Вроцлав, четверг 1 декабря, половина восьмого вечера

Под безоблачным звездным небом прихватывал легкий мороз. Тротуары улиц покрылись тонкой глазурью льда. Мок сел в «адлер» и выехал из двора Полицайпрезидиума. Приветствовал закрывающего ворота портье и повернул налево около особняка «У двух поляков», на Шмидебрюкке. Сгорбленный угольщик вел за уздечку тощего коня, который волочил копыта с таким трудом, что влекомый за ним фургон с углем заблокировал улицу и лишил Мока свободного проезда. Мозг криминального советника был пуст и полнился сотнями бесполезной для него информации из полицейских актов, десятками имен и рапортами о преступлениях, обидах и отчаянии. Он не мог ничем занять мысли, не злился даже на угольщика. Добавил немного газа и разглядывал в свете неонов прохожих, вывески и витрины. Из мясной Ноака вышел озлобленный щеголь в котелке и попытался что-то объяснить плачущей беременной девушке. Свет, падающий с выставок универмага Мессо и Вальдшмидта, освещал двух почтальонов, которые ссорились яростно из-за топографии города. Обильная туша одного из них свидетельствовала, что его сведения являются скорее теоретическими и исходят из настойчивых путешествий пальцем по карте. Из проходных ворот возле магазина с конфитюрами выкатился пьяный медик или акушер, несущий медицинскую сумку настолько большую, что помимо лекарств и хирургических инструментов там могла бы разместиться вся его профессиональная этика.

Мок с облегчением миновал чахоточного извозчика, повернул направо и двинулся с ревом мотора вдоль северной окраины Рынка. Он глянул через левое плечо и с удивлением увидел госпожу Сомме, жену ювелира, одного из братьев Сомме.

«В такое время?» – удивился он и вдруг кое-что припомнил. Он остановил автомобиль, вышел, пересек оживленную улицу и приблизился быстрым шагом к магазину.

– Добрый вечер, госпожа Сомме, – позвал он. – Вижу, вы еще открыты. Я бы хотел увидеть ожерелье, о котором я говорил с вашим мужем, с том рубинами.

– Прошу, господин советник, – госпожа Сомме обнажила розовые десны в соблазнительной улыбке. – Я думала, что вы уже не придете, прошу, я приготовила это ожерелье в вишневом чехле. Думаю, ваша супруга будет в нем очень хорошо смотреться. Отлично сочетается с зелеными глазами…

Они вошли в магазин. Госпожа Сомме дала Моку ожерелье, наклонившись через прилавок. Мок обвел взглядом ее тридцатилетнюю стройную фигуру и погрузился в созерцание драгоценности. Рядом с ним из уст жены ювелира ручьем текли слова и вздохи. Каскады ярких слогов заливали его разум, но через минуту присоединился к ним другой звук. Он внимательно прислушался – из-за двери, ведущей в заднюю комнату, доносился радостный мужской голос, подпевающий куплету Оттона Рейтера «Wie reizend sind die Frauen»[10]10
  Как очаровательны женщины (нем.).


[Закрыть].

– …редкий случай. Должна быть очень счастлива женщина, которую вы так любите, – сказала госпожа Сомме. – О, вы всегда помните о своей жене, вы такой занятой, так заботитесь о нашей безопасности…

Слова госпожи Сомме напомнили Моку, что недавно он позаботился о безопасности своего племянника и деньги, за которые он должен был купить ожерелье Софи, должны покрыть игорные долги Эрвина. Он также вспомнил, что сегодня нет необходимости покупать ожерелье, что только завтра наступит установленный астрологом Фёллингером день зачатия и что тогда он возьмет на руки свою жену, одетую только в рубины… Он приподнял шляпу и пообещал, что завтра обязательно совершит покупку, извинился кое-как перед женой ювелира, которая только сказала:

– …надеюсь, все браки будут такими…

Он вышел, а его мысли крутились вокруг способов добыть деньги на ожерелье.

Вроцлав, четверг 1 декабря, три четверти восьмого

Элизабет Пфлюгер учила партию первых скрипок из квартета «Смерть и девушка» Шуберта, когда ее служанка прокралась тихо в гостиную и положила рядом около вазы с белыми хризантемами надушенный конверт с монограммой С.М. Элизабет прервала игру, схватила конверт и улеглась на шезлонг, поджав под себя стройные ноги. С дрожащей рукой она погрузилась в чтение васильковых страниц, заполненных округлым почерком.

«Дорогая Элизабет, я знаю, что то, что я пишу, может довести тебя до слез. И я знаю, сколько ты даешь мне. Но не могу допустить, чтобы то возвышенное чувство, которое нас соединяет, стало могилой моего семейного счастья.

Моя дорогая, не испытывай никаких угрызений. Никто меня не заставлял участвовать во встречах с бароном, которые доставляют тебе так много радости. Я принимала в них участие добровольно и по собственной воле от них отказываюсь. Да, моя дорогая, я должна покинуть вашу компанию, но это не значит, что это письмо тебе – предсмертная записка. Объединяет нас то, что переживет годы и чего не уничтожит ни людская злоба, ни зависть, поскольку что может рассорить двух жриц, служащих только одной госпоже – искусству. Это в ее тихом храме мы будем принимать духовные радости. Наша дружба остается неизменной, а число наших встреч будет попросту сократится на встречи с бароном. Было бы с моей стороны нечестно, если бы я не объяснила своего разрыва с группой барона. Как ты знаешь, эти встречи очищали меня духовно. Я слишком горжусь тем, что позволила Эберхарду унижать меня. А унижение для меня каждый момент, помимо профессиональных обязанностей, которые он проводит без меня. Каждая секунда, в которую он добровольно покидает меня, для меня жесточайшее оскорбление. Он оскорбляет меня также, когда оправдывается передо мной, когда меня бьет, обвиняет в бесплодности или когда, одержимый похотью, молит о любви. Духовные битвы самые худшие, жестокие и болезненные. Но ты знаешь, моя дорогая, что я не могу без него жить, без его горечи, его цинизма, плебейской силы, лиризма и отчаяния. Если бы мне этого не хватило, мне не зачем жить.

Дорогая, ты прекрасно знаешь, что наши встречи с бароном были для меня противоядием на обиды, которые Эберхард мне причинял. После унижения следовала наша встреча, а одновременно с ней наступал небесный миг отмщения. Потом, чистая и невинная, как будто очищенная в ключевом роднике, я кидалась шею Эберхарда и отдавалась ему, желая, чтобы наконец наступило зачатие, которое изменит нашу жизнь. Зачатия не происходило и не было никаких изменений. Отчаявшись Эберхард начал алкогольные возлияния со своими кошмарами, после чего унижал меня и появлялся следующий повод для мести. Я звонила тебе, и ты – так восхитительно порочная – возвращала мне прежнюю невинность.

Этот ритм сорвался. Сегодня утром я пережила мгновения угрозы в этом ужасном пустом доме, когда посмотрела в глаза девочке, которая вышла из гипноза и с тревогой наблюдала за твоим высочайшим вознесением. Эта маленькая сирота, стоявшая возле нашего ложа, была крайне деморализована, потому что увидела то, что не забудет до конца своей жизни. Я твердо убеждена в этом, потому что сама стала свидетелем такой сцены в исполнении моих родителей и ее звериность нарушила самые чувствительные струны моей души. Самое печальное то, что эта сиротка смотрела с невообразимым ужасом и беспомощностью в мои глаза, в глаза женщины, которая могла бы быть ее матерью, ба! которая хотела бы быть ее матерью. Сегодня я не была очищена, сегодня я не могу отдаться Эберхарду. Вместо мести я погрузилась в отчаяние. Я зла и обижена. Я не знаю, что меня может очистить. Наверное, только смерть.

Это все, моя милая, заканчиваю это грустное письмо и целую тебя, желаю тебе счастья.

Твоя Софи.

Вроцлав, четверг 1 декабря, восемь вечера

В ресторане Гражека царила обычная вечерняя тишина. Принцессы ночи безутешно смотрели на наработавшихся горожан, а те топили взгляд в запятнанных кружках пива. Один из них делал это уже раз в десятый за этот день. Это был криминальный вахмистр Курт Смолор. При виде своего шефа усмехнулся криво, что вызвало в Моке смутные подозрения относительно трезвости подчиненного. Золотистый напиток повлиял in plus (больше) на мимику Смолора, но не на достаточно убогий синтаксис его языка.

– Как обычно, – вахмистр старался говорить очень четко. – Десяток-другой: госпожа Пфлюгер, музыка, с другой – дом.

– Как обычно, говорите, – Мок захлебнулся и принял от официанта коньяк и кофе. – Но есть кое-что, что не как обычно. Это ваше состояние. Когда вы начали снова пить?

– Уже несколько дней.

– Что случилось? Вы же не пили с «дела четырех моряков».

– Нет.

– Какие – то проблемы?

– Нет.

– Что вы пили?

– Пиво.

– Сколько?

– Пять.

– Вы сидите здесь и пьете, вместо того чтобы следить за моей женой?

– Простите, герр криминальрат, но я пришел сюда за одним пивом и дальше стоял под окном. Вашим окном. Так вышло пять пива.

В другой комнате какой-то парень добрался до пианино. Игра указывала на профессию мясника играющего. По привычке он рубил на клавишах полутуши.

Мок выпускал сосредоточенно дымовые кольца. Он хорошо знал подчиненного и ведал, что пять пива не в состоянии вызвать на его суровом лице усмешку. А без сомнения, та гримаса, которой Смолор отреагировал на его появление, была усмешкой. Следовательно, он выпил больше. Смолор встал, натянул на голову шляпу и поклонился как мог наиприветливее.

– С таким своим рвением вы могли бы выступать в школьной академии, – буркнул Мок и не подал Смолору руку, что обычно делал. Обводя взглядом его угловатый силуэт, он задавался вопросом, почему его подчиненный нарушил обет воздержания и почему солгал про количество выпитого алкоголя. Он встал, подошел к бару и кивнул пальцем барменше в преклонном бальзаковском возрасте. Она охотно затанцевала на пятке и указала вопрошающим жестом на пустой стакан Мока.

– Нет, благодарю, – он положил на прилавок пятимарковую монету, которая ускорила движение барменши и сердцебиение сидящих вокруг одиноких девушек. – Я хочу кое-что выяснить.

– Слушаю, – барменша старательно сунула монету между грудями. Это было укрытие безопасное и удобное.

– Тот господин, с которым я разговаривал, как долго тут сидел и сколько пива выпил? – тихо спросил Мок.

– Сидел с трех, выпил четыре больших пива, – ответила барменша так же тихо.

– Он выходил куда-то?

– Никуда. Ему не хотелось никуда выходить. Он казался расстроенным.

– Как вы это поняли?

– Я не могу этого объяснить. После двадцати лет работы в баре я узнаю клиентов, которые пьют, чтобы о чем-то забыть. – Барменша не солгала. Она могла ничего не знать, но знала о мужчинах все. – Ваш друг притворялся жестким и грубым, но внутри он был полностью расслаблен.

Мок, не дожидаясь психологической вивисекции собственной особы, глянул в ее мудрые и нахальные глаза, приподнял шляпу, заплатил за коньяк и вышел на улицу. «Даже он мне врет, – думал он про Смолора. – Даже он, который мне так обязан. Когда он напивался, Софи могла делать все что угодно».

На землю опускались легкие хлопья снега. Мок сел в «адлер» и направился в сторону находящегося в ста метрах Редигерплац. Разрывала его ярость. Он чувствовал резкий ритм, пульсирующий в венах и артериях, а давление крови напирало на затылок. Он остановился перед домом и отворил окно автомобиля. Морозный воздух и снег, влетевший через окно, остудили на мгновение его эмоции. Он припомнил вчерашний вечер – страсть на лестничной клетке, спасение Эрвина из затруднения, палантин из норки, лежащая на коврике, безжалостно закрытая спальня и жгучие глотки водки, стекающие в желудок. «Сегодня вечером я буду обниматься с Софи, – подумал он. – Мы будем только лежать рядом. Избыток алкоголя может мне сегодня не пригодиться, а завтра я буду полностью в мужской силе и подарю ей колье. Это точно завтра?»

Он потянулся к портфелю за экспертизой астролога Фёллингера и поднес ее к синеватому свету газового фонаря. Пробежал глазами космограммы и личностные характеристики обоих господ Мок. Его внимание привлекло прогностическое соображение. Вдруг загудели у него в ушах барабаны крови. Он сдул снежинки, густо севшие на лист, и с ужасом прочитал: «Наилучшая дата зачатия – 1 XII 1927». Он сжал со всей силы веки и вообразил, что Софи ждет в столовой. Она жестока и недоступна, но через минуту ее лицо разглаживается при виде ожерелья из рубинов. Целует своего мужа, проводя легонько рукой по его широкой шее.

Мок достал из серебряной визитницы карточку ювелира Сомме и внимательно прочитал адрес. «Бреслау, Драбицюсштрассе, 4». Не закрывая окна, завел мотор и тронулся резко. Его ждало путешествие через весь заснеженный город.

Вроцлав, четверг 1 декабря, девять вечера

Ювелир Пауль Сомме проглотил с трудом слюну, которая болезненно раздражала опухшее горло. Он чувствовал лихорадку. В такие моменты утешение он находил в одном лишь действии: в любовании своей нумизматической коллекцией. Поэтому он лежал одетым в гранатовом шлафроке с пурпурными вставками и рассматривал коллекцию старых монет. Блестящий от высокой температуры глаз знатока, вооруженный мощной лупой, ласково поглаживал гданьские гульдены семнадцатого века, силезские гривны и царские империалы. Он представлял себе своих предков, как они накапливают в кошельках горы золота, а потом покупают имения, усадьбы, женщин и титулы. Он представлял себе их сытый, спокойный сон во время войн и погромов в Польше и России, обеспеченный щедрой оплатой хатменам, юстициариям и полицейским. Представители этой профессии всегда вызывали у Сомме очень теплые чувства. Даже сейчас, хотя он слег с тяжелой простудой и внезапный звонок отрывал от выполнения страсти коллекционера, он с удовольствием принял от камердинера визитную карточку криминального советника Эберхарда Мока.

– Проси, – сказал он слуге и с облегчением откинул дрожащее тело на мягкие подушки шезлонга.

Вид квадратного силуэта Мока вызвал у него такое же большое удовольствие, как и его визитная карточка. Он ценил криминального советника по двум причинам: во-первых, Мок был полицейским, во-вторых, он был мужем красивой, капризной и молодой двадцатилетней женщины, чьи переменчивые чувства довольно часто побуждали ее мужа посетить ювелирный салон. Сам он, старше своей жены больше тридцати лет, прекрасно знал женскую надутость, меланхолию и мигрень. Только это связывало его с Моком. Он иначе реагировал на эти явления.

В отличие от советника он был мудрым, понимающим и терпеливым.

– Не извиняйтесь, ваше превосходительство, – несмотря на горящее горло, он не позволил Моку высказаться. – Я ложусь спать поздно, а кроме того, ни один ваш визит не бывает не вовремя. Чем могу служить, ваше превосходительство?

– Дорогой господин Сомме. – Мок не мог остыть от впечатлений, которые всегда оказывали на него картины голландских мастеров, висящие на стенах кабинета ювелира. – Я бы хотел купить то рубиновое ожерелье, о котором мы говорили в прошлый раз. Мне оно требуется обязательно сегодня, а заплачу я завтра или послезавтра. Очень вас прошу оказать мне любезность. Я расплачусь, конечно.

– Я знаю, что на вас могу полностью положиться, – ювелир заколебался. Лихорадка искажала предметы и перспективу. Он думал, что два Мока смотрят на стены. – Но я немного нездоров, у меня высокая температура… Это главное препятствие…

Мок глянул на полотна и вспомнил о вчерашнем вечере в кабинете Риссе и самурая с ножом, приставленным к глазу.

– Я хотел бы выполнить просьбу вашего превосходительства, я не ищу оправданий, – голос Сомме дрогнул под влиянием сильного волнения. Его голова откинулась на раскаленную и влажную вмятину подушки. – Мы можем позвонить моему лекарю, доктору Грюнбергу, и он подтвердит, что запретил мне покидать дом. – Увидев, что Мок изменяется в лице, Сомме быстро встал с шезлонга. Сделал резкий поворот головы, и капельки пота, вызванные болезнью и страхом перед утратой клиента, появились на покрытом веснушками лице. Он оперся тяжело на рабочий стол и прошептал: – Но это все ничего. Подождите минутку, я сейчас буду готов. – Ювелир медленно двинулся в сторону двери своей спальни. На мокрую лысину надел старомодный колпак.

– Господин Сомме, – остановил его Мок. – А не могла бы со мной поехать в магазин ваша жена? Вы действительно больны. Я не хочу вас подвергать опасности.

– Ох, как господин советник заботлив, – ювелир выказал собой неподдельный восторг. – Но это невозможно. Моя любимая Эдит уехала сегодня утром на аукцион старого серебра в Лейпциг. Во время ее отсутствия и моей болезни магазином управляет наш доверенный субъект. Но и так нет. Это значит, вам ничем не поможет и этот субъект. Только я знаю шифр от кассы, в которой лежит ожерелье. Сейчас я оденусь.

Сомме вышел в соседнюю спальню и медленно закрыл дверь. Мок услышал характерный шорох падающего на пол тела и грохот, упавшего на паркет кресла или стула. Он быстро вбежал в спальню и увидел обмершего ювелира, лежащего на полу. Он перевернул его на спину и похлопал ладонью по горящим щекам. Сомме очнулся и улыбнулся своим мечтам. Ему показалось, что он видит любимую Эдит с распущенными волосами во время последнего отпуска в Совиных горах. У Мока, напротив, было совершенно другое видение: Эдит Сомме, украшенная драгоценностями, извлеченными из витрины, ее шею охватывало его ожерелье, лежала в обмороке, раскинув ноги, на маленькой оттоманке в задней части ювелирного магазина, а насытившийся ее телом дородный самец ревет в полный голос Рейтеров куплет.

«Он нисколько не похож на доверенного субъекта», – подумал он, оставляя бредящего Сомме под опекой слуги.

Вроцлав, четверг 1 декабря, десять вечера

Мок вошел в квартиру и осмотрелся по прихожей. Он был удивлен царящей в ней тишиной и пустотой. Кроме пса его никто не приветствовал, никто не воспользовался его возвращением, никто его не ждал. Как обычно, когда у слуг был выходной. Марта уехала к родственникам близ Ополья, а Адальберт – страдая от того же самого, что и ювелир Сомме – лежал в служебной квартире. Мок снял пальто и шляпу и нажал на ручку двери спальни. Софи спала, завернувшись одеялом. Голову она прикрывала руками, словно желая уберечь себя от удара. Оба больших пальца были обернуты остальными пальцами. Мок где-то читал, что это бессознательное расположение тела спящего человека означает его неуверенность и беспомощность. Сострадание, которое он почувствовал, освободило память: вот Софи и Эберхард на вокзале. Он уезжает в Берлин за медалью за решение одного нелегкого дела, она прощается с ним нежно. Поцелуй и просьба: «Если вернешься ночью, разбуди меня. Знаешь как».

Мок слышал и теперь этот тихий, развратный смех Софи. Он слышал его во время купания, когда закрывал дверь спальни и поворачивал ключ изнутри. Он звучал в его ушах, когда он ложился рядом с женой и начинал ее будить таким способом, который она очень любила. Софи вздохнула и осторожно отодвинулась от мужа. Но он был настойчив, и возобновил свои усилия. Софи полностью пробудилась и посмотрела в затуманенные глаза Мока.

– Сегодня этот день, – прошептал он. – День зачатия нашего ребенка.

– Ты веришь в этот бред? – спросила она сонно.

– Сегодня этот день, – повторил он. – Прости за вчерашнее. Я должен был помочь Эрвину.

– Мне все равно, – Софи отодвинула от себя собственнические руки мужа и добавила: – Ни Эрвин, ни астрологический прогноз. Я себя плохо чувствую. Дай мне спокойно поспать.

– Дорогая, завтра я подарю тебе ожерелье с рубинами, – дыхание Мока обжигало ее шею. Она встала и села на канапе под окном, подминая под себя шелковую ночную рубашку. Она взглянула на кровать и вспомнила щекочущую бороду старца.

– Принимаешь меня за куртизанку, – Софи внимательно смотрела чуть выше, над головой Эберхарда, – любовь которой можно купить за ожерелье?

– Ты знаешь, что я очень люблю, – чувственно улыбнулся он, – когда ты притворяешься продажной шлюхой.

– Ты все время говоришь о себе. Только «я» и «я», – тон голоса Софи был чувственно вызывающим. – Что «я люблю», что «меня интересует» и так далее. Ты не спросишь меня никогда, что я люблю, что я хочу делать. Весь мир должен тебе служить.

– А что ты больше всего любишь? – Мок пошел следуя ее обнадеживающей улыбки.

Софи села рядом с мужем и погладила рукой его сильную шею.

– Притворяться продажной шлюхой, – ответила она.

Мок насторожился. Еще сейчас он слышал ее вульгарное «хочешь трахаться?», он чувствовал прикосновение ее нежных ног, которыми в воскресный вечер она столкнула его с кровати на пол.

– Тогда притворись ей, – выдал сухое пожелание.

Одетая в белое маленькая девочка смотрела в ужасе на бьющего рыжую блудницу барона фон Хагеншталя. «Мы должны дальше сыпать цветы?» – спросила она. Софи почувствовала огромную усталость. Слегка пошатываясь, она подошла к кровати.

– Я не могу притворяться продажной шлюхой, – вздохнула она, залезая под одеяло, – потому что тебе не за что платить. У тебя нет ожерелья.

– Завтра у меня будет, – Мок прижался к спине жены. – Я могу заплатить тебе столько, сколько берут шикарные проститутки. Деньгами.

– Я эксклюзивная куртизанка, – Софи удержала его за запястья и отодвинулась к стене. – От клиентов беру только дорогие подарки.

– Хорошо, – вздохнул Мок. – Ты будешь притворяться шлюхой, а я заплачу тебе ожерельем.

Софи поднялась на локоть и отряхнула с лица волосы.

– Перестань уже! – крикнула она. – Оставь меня! Я устала от этой игры! Я устала и хочу спать. С таким же успехом ты можешь довольствоваться собой и притворяться, что любишь меня! Просто притворись.

Мок вздохнул намного громче и прижал ее к кровати всем своим весом. Мышцы лица Софи легко обвисли, и ее щеки чуть сместились к розовым ушным раковинам. С зажмуренными глазами она выглядела как маленькая девочка, притворяющаяся, что спит, но через мгновение разразится смехом, чтобы показать своему отцу, как здорово она над ним пошутила. Софи не была ребенком, Мок – отцом, а то, что между ними происходило, не напоминал невинную забаву. Софи думала о маленькой девочке в белом, о ее набрякших от слез глазах, о ее пальчиках, судорожно стиснутых на лепестках роз, и ужасе при виде обезумевшие от течки самок. Мок думал о космограммах, звездах и маленьком, еще нерожденном Герберте Моке, едущем в воскресенье на пони по Южному парку.

– Сегодня день зачатия, – прошептал он. – Ты же знаешь, что с проститутками случается много изнасилований.

– Ты сукин сын! Ты придурок! – крикнула она. – Ты грубиян! Не делай этого, пожалеешь!

Мок сделал это. А потом пожалел.

Вроцлав, пятница 2 декабря, семь утра

Мок очень сожалел. Он сидел голым в запертой на ключ спальне возле остывшей печи и прижимал к лицу ночную рубашку Софи. Ткань была разорвана в нескольких местах. У ног Мока лежал пахнущий жасмином листок, заполненный округлыми буквами. «Ты гад и скотина, за изнасилование, которое ты со мной допустил, ты заплатишь перед судом Божьим. Теперь по жизни – только утрата своей убогой репутации…»

Он положил на измятое постельное белье ночную рубашку жены и осмотрел комнату. Он глядел на пустой туалетный столик и на открытый, опустошенный от одежды шкаф, петли которого недавно смазал Адальберт. Он провел языком по небу. Оно не было сухим и шершавым. Прошлой ночью он не притронулся к выпивке. Если бы он выпил, сейчас горел. Его язык не двигался бы во рту в поисках хмельных воспоминаний. Застрял бы, зажатый во рту повешенного.

«Ты бесплодный импотент, запомнишь надолго эту дату – 1 декабря 1927 года. В этот день я закончила писать свой дневник, который является отчаянным призывом уважать достоинство жены и женщины. Я описала насилие, которое ты применил ко мне…»

Он лежал на диване и приглядывался в свете ночника к нескольким светлым волоскам Софи, которые обернул вокруг пальца. Первое утро без жены. Первое утро без похмелья. Сполз с дивана на пол. Он лежал на животе на пушистом ковре и хватал поднятыми руками предметы, которые Софи рассыпала как погребальный костер. Там были меха, которые на его просьбу надевала на голое тело, драгоценности, духи и даже шелковые чулки.

«Мне не нужны подарки от тебя. Единственное, что ты можешь сделать, это открыть свой бумажник и купить себе прощение и любовь. Но ты больше не можешь позволить себе мою.

Ты старый, жалкий алкоголик, не смог удовлетворить молодую женщину. Твой член слишком мал. Однако есть в этом городе люди, которые смогли возместить мне его. Ты даже не представляешь, сколько раз и в каких позах я принимала телесные наслаждения на этой неделе, когда ты изнасиловал меня. Даже себе этого не представляешь. Хочешь это знать? Ты скоро узнаешь из этого дневника, который я тайно опубликую, а мои друзья распространят по всем публичным домам Германии. Ты даже не знаешь, на что я способна. Из дневника ты узнаешь, сколько жизней я высосала из Роберта, нашего слуги».

Мок уткнулся лицом в подушку, которую вчера искусала Софи. За время полицейской карьеры он проводил четыре дела о женоубийстве. В трех случаях поводом преступления были издевательства жен над сексуальной способностью мужей. Потерпевшие, насмехаясь над маленьким размером мужского скипетра, утверждали, что удовлетворения достигали в объятиях других мужчин. Мок проверял эти истории. Это были, без исключения, вымышленные истории, дикие фантазии – последнее оружие, после которого следовало жестокое обращение с женщиной. Он припомнил вызывающие взгляды, которыми бросала Софи на их последнего камердинера Роберта. Он вспомнил запах духов жены, наполнявший служебную квартиру и клятву камердинера, что это запах уличной шлюхи.

Криминальный советник схватился за голову. Были ли угрозы Софи беспочвенными? Она действительно написала дневник о «доставлении себе плотских утех»? Это было бы чтение как раз для борделей, и поэтому описанные ситуации должны были бы попасть в их потребности. Были ли эти порнографические переживания реальностью или выдумкой аристократки, притесняемой мужем плебеем, артистки, угнетенной жестоким мещанином, готовой к материнству женщины, безуспешно порабощенной бесплодным мужчиной? На этот вопрос только один человек знал ответ, человек, задача которого в уходящем неделе была фиксация каждого шага Софи Мок.

Вроцлав, пятница 2 декабря, восемь утра

Мок вышел из Главного Вокзала черным ходом. Миновал дирекцию железной дороги справа и заиндевевшие деревья Тихакерпарка слева и перерезал Густав-Фрейтаг-Штрассе. Он остановился в сквере напротив Гимназии святой Елизаветы. Купил папиросы в стоящем там киоске и сел на остекленевшую от мороза скамью. Ему требовалось вздохнуть, требовалось связать причины со следствиями.

Никогда меня не найдешь. Наконец-то я свободна. Свободна от тебя и от этой мерзкой силезской провинции. Я уезжаю навсегда.

Его подозрения подтвердились. Выходящий с ночной смены кассир взглянул на фотографию Софи и опознал ее как женщину, которая около полуночи покупала билет на ночной поезд до Берлина.

Мок притягивал на себе взгляды спешащих в школу гимназистов, на него кокетливо смотрела продавщица из киоска с газетами и табачными изделиями, со столба объявлений пронзил его взглядом мрачный старец, под изображением которого была надпись: «Духовный отец князь Алексей фон Орлофф предсказывает скорое наступление Антихриста. Его пророчества – это возобновившиеся преступления и катаклизмы».

«Прав этот отец духовный, – подумал Мок. – Возобновляются преступления и катаклизмы. Меня снова бросила женщина, а Смолор снова начал пить».

Мысль о криминальном вахмистре напомнила ему цель его поездки в не слишком любимый им район за Главным Вокзалом. Он пошел прямо Мальтесерштрассе, миновал Гимназию святой Елизаветы и красно-белую народную школу, и повернул направо – в Легмгрубенштрассе. Пересек ее наискосок, проскочив перед трамваем линии «6», и вошел в ворота особняка № 25, стоящего напротив костела св. Генриха. На четвертом этаже в флигеле проживала Франциска Мирга, молодая цыганка из Чехии, чей пятилетний сын носил красивую силезскую фамилию Гельмут Смолор.

На четвертом этаже, напротив двери Франциски, в открытом настежь клозете сидела тучная старуха. Видимо, интимность не была тем, чего бы она хотела. Ее юбки складывались в волны у основания клозета, руки опирались о косяк, а глаза внимательно изучали сопящего Мока. Тот, перед тем как постучать в дверь Франциски, вспомнил упорное мнение о правдивости цыган и решил сделать эту старуху своим информатором.

– Скажите мне, бабушка, – крикнул он, заткнув нос, – приходил кто-нибудь прошлой ночью к госпоже Мирга?

– Ну да, посещали ее, посещали, – старушка сверкнули глазами. – Один военный и один штатский.

– А генерал был среди них?

– А как же, был. Все были. Один военный и один штатский.

Однако Мок волей-неволей должен был полагаться на оспариваемую многими правдивость цыган. Он так сильно постучал в дверь, что шевельнулся висящий на них венок. В щели над защищающей цепочкой появилось лицо молодой женщины. При виде полицейского удостоверения Франциска помрачнела и сняла цепочку. Мок оказался в кухне. На печи стоял горшок с молоком и чайник. Пар оседал на сушащихся детских одежках, на маленькой куче аккуратно сложенных дров для розжига, на ведре, наполненном углем, и на стенах, покрытых зеленой масляной краской. Он снял шляпу и расстегнул пальто.

– Здесь будем говорить? – спросил он с раздражением.

Франциска открыла дверь в комнату, разделенную занавеской, представляющей закат над морем и корабли, качающиеся на волнах. Помещение, отделенное занавеской, было почти полностью занято комодом, трехдверным шкафом, столом и креслами. Одно из них занимал маленький мальчик и ел с аппетитом манную кашу. Если Курт Смолор хотел бы отрицать своего сына, он должен обменяться с кем-нибудь головой.

Малыш смотрел на Мока с ужасом. Полицейский сел и погладил его по рыжим, жестким волосам. Он знал, что нашел информатора. Услышав, как его мать двигает конфорками, тихо спросил:

– Скажи мне, Хельмут, папа был здесь вчера?