Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"
Автор книги: Марек Краевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– Mes dames, monsieurs, s’il vous plait, faites vos jeux (дамы, господа, прошу вас, делайте ставки). Я также принимаю заклады.
Фон Финкл пододвинул Софи высокое, тяжелое кресло, занял место за столом напротив директора, вытащил из кармана золотой царский империала и подтолкнул его для благословения. Мягкие холмы груди лихорадочно двинулись в обширном декольте, палец в атласной перчатке сделал знак креста. Фон Финкл бросил монету над таблицей ставок. Монета закрутилась и покатилась за борт. Фон Финкл сжал веки и одной мыслью запустил серию ассоциаций. Восемь детей во сырой избе бедзинского портного Финкельштейна, шьющего халаты для бедняги, пара родителей – пылкий чахоточный и заботливая мышь в перекошенном парике – пара вонючих коз, которые зимовали вместе с обитателями дома. Первое шествие в Бедзине и полотнища кровавых цвет знамен, красное лицо Шаи Бродского, который обнимает нового казначея еврейской партии «Bund», Бернарда Финкельштейна, а затем через четыре месяца открывает партийную кассу и не видит кучи золотых империалов, красный платок роскошной шлюхи в лодзинском отеле, красная рабочая кровь на бедзинском булыжнике, красная кровь бундовцев, чьи взносы принесли ему состояние в лодзинском казино в «Гранд-Отеле». Фон Финкл открыл глаза и сказал:
– Ставлю на красное.
– Нет! – крикнула Софи. – Ставь на четное. Эта игра на меня, и мне тоже есть что сказать.
Среди собравшихся раздался шум восхищения. Заверили между собой ставки. Могучий бородач со славянским акцентом и внешностью всунул в руку Рихтера пачки банкнот.
– Четное! У этой красавицы предчувствие, – выдохнул он.
– Генерал Баседов знает, что делает, – прошептал редковолосый остробородый Кнуферу и вручил Рихтеру сто марок. – Четное!
– Красное, – Кнуфер бросил на стол пятьдесят марок.
Возникло большое замешательство. Мужчины толкались вокруг стола и выкрикивали. Никто из них не посмел прикоснуться к Софи. Рихтер все записал и подбросил шарик.
– Les jeux sont faites. Rien ne va plus! (Ставки сделаны. Ставок больше нет!)
– Вы принимаете, конечно, решение мадам фон Лебецайдер? – фон Стейтенкротт посмотрел вопросительно на фон Финкла.
– Ce que femme veut, Dieu le veut[17]17
Чего хочет женщина, того хочет Бог (фр.).
[Закрыть].
– Господин Рихтер, начинайте!
Шарик попал в обороты колеса и начал свой танец. Он остановилась в секторе «ноль», после чего – как будто сброшенный невидимой пружиной – подскочил и упал в ямку, помеченную «двадцать девять красное». Колесо остановилось, и Рихтер огласил результат. Фон Финкл закрыл глаза и увидел вращающиеся цвета казино: светло-коричневый, зеленый и золотой. Он встал от стола и вышел в холл. Софи заплакала и выбежала за ним. Кнуфер получил сто марок и незаметно подошел к двери зала. Фон Стейтенкротт принимал поздравления.
– Как хорошо, – сказал Кнфер сам себе, – они могли бы поздравить акулу, что разорвала тунца.
– Красавице не потрафило, – взревел генерал Баседов, входя в зал. – Вот судьба…
Красавица стояла рядом с фон Финклом и гладила его по щеке. Выдающийся режиссер кусал губы и медленно погружался в бедзинские воспоминания. Кнуфер услышал вопросительный тон ее голоса. Он подошел ближе и услышал ответ фон Финкла:
– Да, буду.
– Всегда и несмотря на то, что сейчас произойдет? – рыдания искажали голос Софи.
– Я еду в Берлин и там буду тебя ждать. Через два месяца я начну каждый день выходить на вокзал Zoologischer Garten (Зоологический сад) и ждать вечерний поезд из Висбадена. Каждый день у меня будет для тебя букет роз, – фон Финкл взял у боя пальто и шляпу, поцеловал Софи в лоб и спокойно отошел в туманный парк – кладбище замороженных пней каштанов. Софи хотела выйти за ним. Наткнулась, однако, на массивную фигуру охранника.
– Насколько я знаю, мадам, – сказал цербер – госпожа должна быть на работе.
Вроцлав, воскресенье 15 декабря, час ночи
Мюльхауз подошел к хрустальному зеркалу в ванной и широко открыл рот. Его верхний левый клык сильно расшатался. Он прижал его большим пальцем и вытащил из десны. Потом щелкнул пальцами, и зуб упал в раковину. Мюльхауз почувствовал вкус крови. Высосал его не без удовольствия и добрался до верхней единицы. Через некоторое время держал ее в пальцах и смотрел под светло-бурые пятна зубного камня. Зуб стукнул о фарфоровую раковину, громко звякнув. Звенел зуб, звенела раковина, звенел телефон. Мюльхауз вскрикнул и сел на кровати.
– Может, это Якоб? – в темноте блестели испуганные глаза жены.
Мюльхауз вложил указательный палец в рот и с облегчением обнаружил, что плохое состояние его зубов в течение ночи не изменилось к худшему. Потом поднял трубку и ничего не сказал. Зато его собеседник был крайне многословен.
– Мне нужны деньги, герр криминальдиректор. Две тысячи. Это все я должен заплатить парням из Висбадена, которые владеют машиной и помогут мне перевезти ее в Берлин. Там я подержу ее на надежном месте.
– Подожди, – пробормотал Мюльхауз. – Минуту.
Он надел халат, тапочки и, потирая кончиком языка о неповрежденный клык, направился в прихожую. Тяжело уселся в кресло и прижал к уху трубку другого телефона.
– Объясни мне кое-что, Кнуфер, – Мюльхауз все еще немного сонным. – Зачем эти две тысячи нужны на насилие?
– Парни из Висбадена – игроки и сегодня много проиграли в казино. Они получили кредит от шефа казино. Завтра должны иметь деньги…
– Они пойдут в казино и проиграют, идиот, – воскликнул Мюльхауз. – Проиграют, никуда с тобой не поедут, а госпожа Софи Мок упорхнет на другой курорт…
– Если они не отдадут шефу до завтра до двенадцати часов пяти тысяч марок, могут не показывать в Висбаден. А они живут с этого города и с этого казино. Эти деньги – это для них «быть или не быть». Я должен им дать ответ, получат ли они деньги завтра.
– Послушай меня, Кнуфер. – Мюльхауз не был уже заспанным. – Первый час ночи, а твое донесение меня напрягает, как лай торговки. Ты получишь деньги. Вышлю тебе на почту до востребования. Каждое казино имеет хороший почтовый пункт. Завтра ты их получишь. Ты сказал, что эти парни много проиграли. Предупреждаю тебя, что – если меня обманываешь – то не проиграешь так много, как они. Ты проиграешь все.
Мюльхауз повесил трубку и поднялся в комнату. Он лег рядом с женой и почувствовал, что она не спит.
– Кто это звонил? Якоб? – спросила она испуганно.
– Дантист, – пробормотал Мюльхауз, а черная глухая сонливость отняла у него желание еще больше пошутить.
Wiesbaden, воскресенье 15 декабря, четверть второго ночи
Кнуфер вытер пот со лба, повесил трубку и спустился по мраморной лестнице в тайное казино. После входа через тяжелые дубовые двери, покрытые пурпурной портьерой, у него закружилась голова от вида обнаженных женщин, которые с улыбкой разносили по огненно-красному шелку, которым обиты были столы, столбики фишек. Кнуфер был в своей жизни в многочисленных борделях, в том числе в нескольких действительно дорогих и эксклюзивных, где отпраздновал счастливое окончание выгодных и сложных заказов, но нигде не видел одновременно столько красивых женщин. Кроме того, он констатировал, что не их обнаженные тела, а улыбки являются причиной его пронзительного беспокойства и волнения. В раздвинутых губах, обнажающих влажные драгоценные камни зубов, скрывалось приглашение и обещание, за которое нужно было платить деньгами и честью.
За что стоило платить, доказывало поведение присутствующих в зале мужчин, которые бросали горы фишек, чтобы приблизиться к грани, после превышения которой обещание становится реальностью. Только фон Стейтенкротт и его мужской персонал, разносящий шампанское и закуски, не принимал участие в этой битве, а просто обменивали наличные и векселя на фишки. Он сделал это и в тот момент, когда Кнуфер вручил ему вексель на две тысячи марок. Он пригласил его к игре, указав на столик, на котором за светловолосую красавицу воевал генерал Баседов с десятком других распаленных наркоманов. Софи ошибалась немного, но никто из играющих не имел в том к ней претензий. Кроме того, ее ошибки исправляла темноволосая крупье, которая вводила ее сегодняшним вечером в арканы профессии. Она отличалась от Софи не только цветом волос. Она была не совсем голая, но была одета в белый, накрахмаленный и очень короткий фартучек, подчеркивающий ее смуглую кожу.
Кнуфер с трудом добрался до нового места работы Софи и закурил папиросу, усердно наблюдая за ситуацией за столом. Как он быстро понял, Софи была дополнительным вознаграждением для игрока, который бы выиграл пять тысяч марок. Каждая тысяча марок была отмечена зеленым слоником из нефрита. Перед генералом Баседовым было три таких слоника, у остробородого – два, у остальных – ни одного. Все играли очень одинаково и аккуратно. Они ставили по сто марок на конкретные цифры и продолжали проигрывать. Не тратили при этом слишком много, все еще сохраняя возможность играть ва-банк. Эту последнюю игру выполняли особенно те, кто лишен слоников. Когда перед ними оставалась одна стопка фишек, они ставили ее на красное или черное и выигрывали другую, и по одной ставили фишки на конкретные цифры. Это было скучно, однако недостаточно, чтобы красивая улыбка Софи была искажена зевками.
Кнуфер поставил перед собой пять сотен фишек по триста марок и отрицательно покачал головой, когда темноволосая крупье захотела обменять их на слоники. После команды «Faites vos jeux», которую произнесла Софи с таким безупречным акцентом, как будто всю жизнь провела в Монте-Карло, Кнуфер поставил все на красное. Движение не произвело впечатления на состязающихся и не изменило их манеру игры. Затрещал шарик, и детектив закрыл глаза. Когда он открыл их, он увидел улыбку Софи. Новая крупье передвигала к нему его пять сотен и пять дополнительных. Тяжелые груди колыхались над столом, и Кнуфер поклялся бы, что соски трутся о скользкий шелк. Он встал, поманил официанта и выпил два бокала шампанского – один за другим.
– Сколько нужно выиграть, чтобы получить дополнительное вознаграждение? – спросил он сидящего рядом мужчину, которым оказался остробородый.
– Пять, – услышал ответ и передвинул все на черное.
– Внимание, – пропела темноволосая крупье. – Вы играете на все, что получили. Господа, после возможной победы этого господина игра на этом столе может закончиться, если вы немедленно примете дополнительное вознаграждение. Если так будет, уважаемый господин…
– Кнуфер. Не знаю, так ли будет, – услышал он свой хриплый голос. – Ничего не скажу, чтобы не сглазить.
Баседов и остробородый, единственные игроки, которые могли себе это позволить, поставили на красное, черное, четное и нечетное такую сумму, которая после победы дала бы им сумму шесть тысяч марок. Кнуфер закрыл глаза и приглушил свой слух. Он не мог, однако, zupełnie совершенно отключить и сделать, чтоб слышны стали огромные аплодисменты, которые раздались за столом. Открыл глаза и получил награду – самую красивую улыбку, которую видел в жизни. К сожалению, такой же улыбкой был наделен остробородый. Кнуфер взглянул на шарик. Он покоилась в секторе «два черное».
– Господин Кнуфер и господин Влоссок выиграли по шесть тысяч марок, потому что господин Кнуфер поставил на черное, а господин Влоссок на четное, – голос фон Стейтенкротта, который появился у стола Софи, как и большинство гостей тайного казино. – Дальше имеют право играть только те два господина, а преимущество хотя бы одной марки дает права на получение дополнительного вознаграждения, какое представляет собой мадам Лебецайгер.
Кнуфер, думая о затвердевших о фиолетовый шелк сосках Софи, поставил все на красное. Влоссок поставил также шесть тысяч марок – на этот раз на четное. Кнуфер снова закрыл глаза и через некоторое время услышал аплодисменты. Софи улыбалась лучезарно. Влоссоку.
Висбаден, понедельник 16 декабря, половина восьмого вечера
Кнуфер подавил зевоту и почесал тяжелую от никотина голову. Хотя спал с короткими перерывами более тринадцати часов, он был невыспавшийся, помятый и переполненный съеденной перед этим пищей, вчерашним шампанским, бешеным эротическим сном и сильным чувством разочарования, которое беспокоило его с момента, когда Влоссок выиграл Софи, а потом с карманами, полными фишек, в пять часов утра выходил вместе с ней из тайного казино. Кнуфер выпил тогда бутылку шампанского и скрылся в своем номере в «Nassauer Hof», поддерживаемый под руку заботливым Рихтером. Теперь посмотрел на часы и обнаружил, что только миновало обозначенных четырнадцать часов, которые Влоссок провел с Софи, в которых ему самому отказала «богиня Рулетка». Кнуфер стоял перед маленьким висящим зеркалом за ширмой, холодной водой из таза умыл лицо и прилизал торчащие тут и там волосы. Потом побрился, одел манишку и смокинг и – посасывая палец, порезанный запонкой для манжет – спустился в холл казино, чтобы получить деньги от Мюльхауза.
Забрал в почтовом пункте две тысячи марок и вошел в главный вестибюль. Подошел к охраннику и показал ему вчерашнее приглашение.
– Я в тайное казино, – прошептал ему.
– Очень прошу, – служащий в униформе откинул плюшевую занавеску, за которую был вход в преисподнюю.
Кнуфер поднял руку в жесте приветствия и спустился по широкой извилистой лестнице. Через некоторое время он оказался среди лишенных окон стен, фиолетового шелка, прекрасных обнаженных сирен, которые заманивали дрожанием бедер, колыханием груди и французским рефреном. Не было среди них той, о которой он не переставал думать. Кнуфер закурил сигару и ждал. Тогда в тяжелой голове услышал голос Мюльхауза: «Предупреждаю тебя, что – если ты меня обманываешь – то не проиграешь так много, как они. Ты проиграешь все».
Кнуфер был суеверным, как любой игрок. Отсутствие Софи за столом и гудящий в его черепе голос Мюльхауза счел предупреждающими знаками. Он не должен повторять игру на деньги, которые получил от Мюльхауза, потому что эти деньги он уже однажды проиграл – вчера – и выставил на них вексель. Поэтому он должен отдать их фон Стейтенкротту, снять какую-нибудь комнату в Висбадене, в течение двух месяцев не покидать город, чтобы незаметно следить за Софи. Благодаря удачному стечению обстоятельств, исполнено поручение и фон Стейтенкротт успешно «изолировал» Софи на два месяца. Рок выполнил работу за Кнуфера, и тот должен прыгать от радости и спокойно и весело проводить зимние каникулы на курорте Висбаден. Однако эту временную радость разрушал ему скрипучий голос, который повторял: «Предупреждаю тебя, что – если ты меня обманываешь – то не проиграешь так много, как они. Ты проиграешь все».
– Ты проиграешь все, когда хоть на миг потеряешь из виду Софи, – договорил себе Кнуфер и покинул тайное казино и сирен, поющих нагих крупье.
Висбаден, понедельник 16 декабря, девять вечера
Фон Стейтенкротт с трудом боролся с яростью. Посмотрел бешеным, набрякшим кровью взглядом на Маркуса Вейландта, который улыбался иронично, выпуская ноздрями столбы папиросного дыма, и принудил себя к любезному тону:
– Дорогой господин Вейландт, вы мне уже это объяснили. Вы писатель и хотите описать психологическое состояние госпожи Лебецайдер на второй день после того, – как вы это сказали – «когда стала консумирована как дополнительное вознаграждение в эротической рулетке». Меня радует, что вы так серьезно подходите к своей работе, но в данный момент госпожа Лебецайдер нездорова и не желает никого видеть.
– Должно быть очень остро, – заметил Вейландт, – если всю последующую не в состоянии стоять у стола.
От приступа апоплексии защитил фон Стейтенкротта телефонный звонок. Директор казино поднял трубку, выслушал короткое донесение и заорал:
– Тащи сюда этого регистратора!
Дверь распахнулась, и в комнату, заполненную бейдермейеровской мебелью, папоротниками и пальмами ввалилось трое мощно сложенных охранников и невысокий регистратор в униформе отеля «Nassauer Hof».
– Фамилия? – закричал фон Стейтенкротт, целясь толстым указательным пальцем в грудь регистратора.
– Зайссманн, Хельмут Зайссман, – ответил спрошенный, пытаясь не смотреть в глаза своего шефа. Очевидно, у него была болезнь Паркинсона.
– Говорите, Зайссманн, – директор схватил регистратора за слабые плечи, – говорите все.
– Господин Кнуфер пришел ко мне, – Зайссманна, обездвиженного в тисках рук шефа, сжигали искры, стреляющие из-за его монокля, – полчаса назад и спросил, у себя ли господин Влоссок. Я ответил правду, что он только что вернулся. Тогда господин Кнуфер пошел туда и до сих пор там.
– Вы знаете, что Кнуфер разыскивается мной за неисполнение векселя?
– Да, знаю, – Зайссманн осмелился в конце концов поднять дрожащий череп и слезящиеся глаза на фиолетовое от гнева лицо фон Стейтенкротта. – Я узнал об этом пятью минутами ранее. Поэтому я сразу же позвонил охранникам. Двое из них стоят сейчас у двери Влоссока.
– Вы действуете молниеносно, Зайссманн, – монокль сверкнул удовлетворение. – Вы получите за это соответствующее вознаграждение. А теперь расскажите мне все о мадам Лебецайдер и Влоссоке. Сколько раз видели ее сегодня?
– Два, – Зайссманн расслабился и начал похлопывать руками карманы брюк, как будто что-то искал. Писатель Вейландт протянул ему папиросу. – Два раза. Раз около пяти утра. Она вошла с господином Влоссоком в его номер. Около двенадцати господин Влоссок позвонил мне и попросил справиться об отправлении поездов до Вроцлава. Я проверил и перезвонил ему. Через три часа, около трех, мадам Лебецайдер вышла из отеля. Выглядело это так, как бы она хотела прогуляться по парку. Около пяти господин Влоссок заказал обед, который я лично отнес ему.
– Не мог это сделать кто-то из низшего персонала? – в голосе фон Стейтенкротта не было иронии.
– Знаете, уважаемый директор, – Зайссман улыбнулся от уха до уха, – я предпочел сделать это лично, чтобы отметить, что мы очень уважаем гостей, которые много выигрывают.
– Вы имели в виду, скорее, чаевые, – буркнул фон Стейтенкротт. – Давайте, рассказывайте дальше.
– Я отнес ему обед в пять. Он был один. Потом никуда не выходил. Полчаса назад его посетил господин Кнуфер. Вскоре после его прихода господин Влоссок позвонил мне и потребовал папирос. Я снова выполнил заказ лично. Господин Влоссок разговаривал о чем-то горячо с господином Кнуфером. Затем я вернулся к стойке регистрации и мне позвонил интендант казино господин Хечс, который сказал, что господин Кнуфер разыскивается господином директором. Я сразу же проинформировал об этом охранникам, и с этого момента они стоят под дверями номера Влоссока и ждут дальнейших распоряжений.
– Благодарю вас, Зайссманн, – фон Стейтенкротт обнажил набор зубов, столь же натуральных, как его «фон» перед именем. – Я о вас не забуду. А теперь всем – кроме господина Маркуса Вейландта – выйти!
Когда кабинет опустел, директор упал в кресло и поднял высоко брови.
– Какие-нибудь вопросы, дорогой господин Вейландт?
– Да, – писатель был явно чем-то обеспокоен. На его лице отразилось изумление ученика общей школы, которого попросили бы назвать все основные формы греческого глагола gignomai. – Никто из ваших людей не следил за мадам Лебецайдер? Все, что вы о ней знаете, это донесение регистратора Зайссманна? Вы позволили, чтобы она наиспокойнейше в мире вышла на прогулку? А может, уже сейчас ее нет в Висбадене? Вы не заботитесь о такой красивой крупье? Ведь любой мужчина заложил бы приданое жены, чтобы получить ее!
– Дорогой господин Вейландт, – улыбнулся фон Стейтенкротт. – Вы влюблены в мадам Лебецайдер и боитесь, что уже ее больше не увидите? – из черного ящика он достал сигару, обрезал ее щипцами, а коробку толкнул по глянцевой столешнице в сторону Вейландта. – Если бы я был таким глупым, как вы думаете, я бы не управлял уже двадцать лет этим казино. Я скажу вам кое-что очень интересное, что вы не напишете, под честное слово, в своей книге, – фон Стейтенкротт посмотрел внимательно на писателя, который дал слово чести, прижимая руку к сердцу. – В договоре, который подписала эта шлюха и ее сутенер, стоит как бык, что если она сделает ноги, будет для меня работать этот режиссер из погорелого театра. А за ним след в след идет моя горилла. Я его больше не выпущу из рук…
– И что? – Вейландт рассмеялся громко, делая заметку в памяти, чтобы записать языковую метаморфозу фон Стейтенкротта: из изысканного завсегдатая салонов, сыпящего иностранными цитатами, в вульгарного простолюдина. – Голый фон Финкл будет лежать на столе для рулетки и передвигать лопаткой стопки фишек? Достойная замена для этой Лебецайдер!
– Слушай, единственное, что связывает этих двоих, – это работа в тайном казино. Этот жидок заработает для меня больше, чем его дама.
– Как голый крупье? – спросил снова Вйландт. Посерьезнел, однако, и не обиделся, когда услышал шепот фон Стейтенкротта:
– Как мой шулер, придурок.
Висбаден, понедельник 16 декабря, половина десятого
Фон Стейтенкротт и Вейландт шли по коридору, ведущему к номеру Влоссока. На них не было пальто или шляп, хотя отель «Nassauer Hof» был по другую сторону улицы. За ними мерно подрагивали животами двое охранников и подпрыгивал регистратор Зайссманн. Облако дыма из сигар попало в открытые рты охранников и окутало трясущуюся голову Зайссманна.
– Теперь вы увидите, – из сигары фон Стейтенкротта оторвался столбик пепла и вылетел на красный палас, – как я поступаю с ублюдками, которые не отдают мне деньги.
Они стояли под дверями номера, и фон Стейтенкротт ударил в них кулаком несколько раз. Дверь отворились. Директор и писатель вошли в комнату. На полу лежали на животах Влоссок и Кнуфер, а их бледные лица обращены были к входящим. Открытые глаза заволокло бельмо, натянутые кадыки чуть не разорвали кожу горла.
– Scheisse (дерьмо), кто-то им открутил головы на сто восемьдесят градусов, – буркнул один из охранников.
Фон Стейтенкротт подошел к трупу Кнуфера и перевернул его на спину. Тяжелая голова закрутилась вокруг на вялой веревке шеи. Фон Стейтенкротт потянулся к внутреннему карману смокинга покойника и вынул связку купюр.
– Что вы делаете, директор? – крикнул Вейландт. – Нельзя ничего трогать, надо вызвать полицию.
– Не трогать мои деньги? – директор погасил сигару в соусе, плавающем в одной из тарелок, стоящих на столе.
– Остальное – это дело полиции и ваше. Да, ваше… – фон Стейтенкротт хлопнул Вейландта по пухлой щеке. – Видите ли, в моем казино никогда не хватает тем для писателей.
– Что у них во рту? – спросил один из охранников, наклонившись над трупами.
– Какие-то листки, – ответил второй. – Похоже на листки из календаря.
Вроцлав, четверг, 19 декабря, шесть утра
Вроцлав придавлен был набухшими клубами серых облаков, из которых сыпались липкие хлопья снега. Виктор Зейш, помощник администратора больницы святого Георгия у Мельгассе, снял жесткую кепку, обмахнулся ею, расстегнул шинель и оперся на лопату для очистки снега. Зейш был натурой рефлексирующей и прежде всего любил моменты раздумий, которые посещали его вдруг, велели прерывать работу и задумываться над окружающим его миром и его обитателями. Зейшу казалось, что он проникает взором стены арендованных особняков у Мальхгассе и видит их жителей: вот парикмахер Шлотош с трудом просыпается и с сожалением покидает безопасное убежище перины, погружает голову в холодной таза, приглаживает торчащие волосы и вывернутые усы, а потом спускается до своего заведения на углу около отдела гражданского состояния. Портниха, госпожа Вейдеманн, высовывает из-под ночной рубашки ножку и толкает ею полный горшок в сторону старой служанки, которая наполняет дровами кухонную печь. Через минуту спустится вниз трактирщик Шольц и будет ругать уборщика Ханушка за то, что не очистил снег с тротуара перед его заведением. Дворник не очищает теперь вывески его хозяина, потому что разделяет лопатой смерзшиеся края старых глыб снега и прогоняет бездомного пса, который в поисках еды сует морду в подвальное окошко и пробует залезть передними лапами на края чугунных мусорных баков с пеплом, выставленных без охраны на улице. Зейш смотрит вверх, в сторону больницы, и видит бородатого, худощавого мужчину, открывающего окно. Зейш почти чует ароматные облака табака «Австрия», которые покидают комнату больного, и задается вопросом, не донести ли дирекции на курильщика. Натыкается, однако, на внимательный взгляд мужчины и машет рукой: «А что мне за дело!» Мужчина поворачивается к кровати больного и видит, что пациент уже не спит.
– Вы очнулись, Мок. Вы проспали двадцать часов. Раньше еще дольше. Всю неделю в коме. Вы можете говорить?
Мок поднял утвердительно голову и понял, что она застряла в чем-то жестком. Следующее, что он почувствовал, это жжение, разрывающее ему кожу на подбородке. Он закрыл глаза и попытался переждать журчащий приступ боли.
– Это сильное и довольно глубокое истирание кожи, – Мок услышал скрежещущий голос Мюльхауза. – Пряжка от ремня разорвала подбородок. Кроме того, вы получили перелом шейного позвонка. Вы зафиксированы в корсете. Это все. Вы поправитесь, – в голосе Мюльхауза заиграла нота веселья. – С возвращением в эту юдоль слез.
Перед глазами Мока переместились в замедленном темпе несчастья последних дней: червяк, втискивающийся в глаз мертвеца в мастерской сапожника, порезанный на куски Хоннефельдер, жгучее сухое похмелье, изнасилование Софи, ее побег, безымянная проститутка с отрубленной головой, синяя опухоль на косматых плечах советника Гайссена, следствие, проведенное вместе с директором Хартнером, «забудьте об этой шлюхе, займитесь работой, чтобы не думать о ней!», счастливые семьи в скромных счастливых домах, белый Вроцлав, становящийся белее, чем снег, Asperges me, Domine, hyssopo, et mundabor; lavabis me, et super nivem dealbabor[18]18
Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега (лат.).
[Закрыть].
– Вас спас дворник Университетской библиотеки, некий Йозеф Марон, – протянул Мюльхауз. – Он не хотел быть вашим Хароном, – захихикал он.
– Я забыл для него обол, – Мок закрыл глаза и заснул. Спал, однако, только некоторое время, в котором медленный ритм движущихся недавних событий усилился. Он с трудом повернулся в сторону и блеванул рвотой на больничный линолеум в гранитном узоре.
Вроцлав, четверг, 19 декабря, два часа дня
Мок проснулся в очередной раз в тот день и сразу поднялся на кровати. Кровь ударила ему в голову, шею пронзила проникающая боль, а стертый подбородок болезненно надавил на жесткий край корсета. Он упал на подушку и позволил струям пота потечь по лбу. Потом медленно протянул руку, нажал на кнопку у кровати и через некоторое время увидел в комнате сестру боромеушку (Йохан Непомук Карл Боромеус Йозеф Франц де Паула Франц Ксавер Килиан фон Лихтеншайн).
– Тот господин, который был у меня сегодня утром, – прошептал он, – тут где-то еще?
– Он тут уже несколько дней, – сестра опустила скромно глаза. – И не уходит от вас. Разве что в туалет или покурить. Он сейчас придет. Что-то еще?
Мок хотел отрицательно покачать головой, но вспомнил о треснувшим шейном позвонке. Он не сказал затем ничего, а сестра растворилась в белом больничном интерьере. Вместо нее появился Мюльхауз, согревающий руки теплым чубуком.
– О, вы снова вы проснулись! – сказал он. – Надеюсь, вы не отреагируете с таким отвращением на очередное возвращение в реальность.
– Зачем сюда возвращаться? – вздохнул Мок и закрыл глаза. Тогда он увидел совершенно другую картину: ночь, Мюльхауз спит на железном больничном стуле, пепел из чубука рассыпается на его жилете.
– Благодарю вас, директор, – Мок открыл глаза, – за то, что вы при мне. Это как бдение при покойнике. Последняя дань…
– Да, я присматриваю за вами, – сказал Мюльхауз. – Как ваш друг и начальник. Впрочем, одно сочетается с другим. Начальник хочет, чтобы вы вернулись к работе. Мой друг верит, что работа исцелит вас.
Мок посмотрел на предмет, стоящий в углу комнаты. Это был латунный стеллаж с двумя отделениями. В нижнем прятался кувшин с водой, в верхнем – таз. Над тазом поднимался столб с зеркалом. Оборудование было замысловато украшено виолончельными ключами. Сварщик, должно быть, был меломаном. На краю таза видна была пена для бритья, испещренная черными точками сбритой бороды. Мок потер подбородок и обнаружил, что она гладкая.
– Кто меня тут бреет? – прошептал он.
– Я, – ответил Мюльхауз. – Я должен быть парикмахером. Ваша борода была бы для каждого мастера непростой задачей.
– Зачем? Почему вы со мной возитесь? И так не вернусь. Потому что для чего? – буркнул Мок.
– Я должен отвечать как хозяин или друг?
– Все равно.
– Вы вернетесь к жене и к работе.
Мок поднялся, не обращая внимания на боль, встал и схватил обеими руками за корсет, как будто хотел стащить его через голову. Его ноги начали искать обувь, а руки высвобождались из рукавов ночной рубашки. Через некоторое время он был не в состоянии игнорировать боль. Он упал на кровать и уставил глаза в Мюльхауза. Тот, немного напуганный поведением подчиненного, вспомнил предупреждение врача, что не волновать больного, и решил выкинуть из себя все.
– Послушайте, Мок, – Мюльхауз лихорадочно уминал табак в чубуке. – Три дня назад я говорил с Кнуфером. Он нашел вашу жену в Висбадене, и не сегодня, завтра она будет в Берлине. Там Кнуфер поместит ее в какую-нибудь квартиру, и какие-то его приятельницы будут присматривать за ней днем и ночью. Он не пропустит ничего. Как только вы закончите дело «убийцы из календаря», заберете ее из Берлина и все будет кончено. Ваша гипотеза о повторении преступления убедительна.
– И что теперь, Мюльхауз? – Мок еще никогда не обращался так к своему шефу. – Вы держит меня в страхе, так? Найдите, Мок, «убийцу из календаря», а я вам скажу, где ваша жена, – он подражал скрежещущему голосу Мюльхауза. Еще раз оживился и сел на кровати. – Прошу меня теперь внимательно послушать. Мне плевать на эту работу и этого гада, который убивает алкоголиков, гитлеровцев и продажных политиков. Меня интересует только моя жена, и сейчас я встану, оденусь и поеду в Берлин. Я найду Кнуфера в мышиной дыре, и он скажет мне, где Софи. Вы понимаете? Именно так я сейчас сделаю.
– Забываетесь, – Мюльхауз схватился за последнее спасательное судно, – что погибла еще молодая девушка. Шлюха, которая за пару пфенигов делала все, что только взбредет таким подонкам, как Гейссен. Но ей было всего девятнадцать лет, и до того как она умерла бы от сифилиса, могла еще немного пожить…
– Что меня волнуют какие-то безымянные проститутки, – Мок позвонил снова сестре. – Я даже не могу вписать ее в акт. Я поеду за другой шлюхой… И ее изменю… Больше никогда…
– Что вы, черт возьми, с ней сделаете, когда найдете? – крикнул Мюльхауз.
– Обниму ее за шею, – спокойно ответил Мок, – и попрошу о…
Вошла сестра и начала протестовать, когда пациент объявил ей намерение покинуть больницу. Бас Мока был прерван истерическим сопрано сестры. Мюльхауз попытался ухватить в этом шуме одну мысль, которая не давала ему покоя, которая должна быть контраргументом на то, в чем Мок полностью ошибался и чего не учитывал. Это не было объятие за шею Софи, чтобы ее обнять или задушить, это было что-то, что Мок сказал ранее, то, что не совпадало с истиной. Да, он уже знал.
