Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"
Автор книги: Марек Краевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Мок выплюнул на пол глоток мерзкого пива, которое слегка отдавало бензином, закурил папиросу и дождался, когда Смолор его увидит. Это вскоре произошло. Смолор, возвращаясь от аквариума, посмотрел весело на трех мужчин, которые на него внимательно смотрели, и в один миг потерял все хорошее настроение. Мок встал, миновал Смолора без слов и пошел в сторону туалетов, которые находились в темном закутке, заставленном ящиками с пивом и водкой, а заканчивающемся массивной дверью. Мок открыл ее и оказался на микроскопическом дворе, на дне темного колодца, стороны которого составляли лишенные окон szczytowe стены трех особняков. Он наклонился и поднял лицо к пасмурному небу, откуда очень медленно летел белый пух. Через минуту рядом с ним стоял Смолор. Вирт и Цупитца остались в закусочной, в соответствии с приказом советник, который не желал никаких свидетелей во время разговора с подчиненным. Мок положил Смолору руки на плечи и, несмотря на бьющий от него острый запах алкоголя, приблизил к нему лицо.
– У меня был тяжелый день. Ночью ушла от меня жена. Мой близкий подчиненный, который должен был следить за ней, не сделал этого, потому что пил. Единственный человек, которому я доверял, не выполнил моего тайного приказа. Взамен за это он нарушил торжественный, данный в костеле, обет воздержания.
Мок не выдержал водочного запаха, отошел от Смолора и всунул ему в рот папиросу. Вахмистр качнулся вперед и назад и упал бы, если бы его плечи не нашли опору в кирпичной стене.
– Моя жена обманывала меня. Мой друг должен что-то об этом знать, но он не хочет мне признаться, – продолжил Мок. – Но теперь он расскажет мне все, включая то, почему он начал пить.
Смолор провел пальцами по лицу и отряхнул со лба влажные от снега пряди волос. Он напрасно пытался их зачесать. Его лицо было без выражения.
– У меня сегодня был тяжелый день, – голос Мока переходил на шепот. – В моих тисках была одна цыганка, некие гардеробщик, шлюха и бандит. Я устал и скучно шантажировать людей. Не заставляй меня это делать. Я буду чувствовать себя паршиво, когда начну давить на кого-то, кто есть или был близок. Избавь меня от этого, прошу…
Смолор хорошо знал, что шепот Мока предвещает более высокую степень допроса – представление аргументов не для опровержения. Воспоминание о Франциске заставило Смолора понять, что у Мока такие аргументы есть.
– Таак, – пробормотал он. – Оргии. Барон фон Хагеншталь, Элизабет Пфлюгер и ваша жена. Они с бароном и друг с другом. Кокаин.
Разум Мока в трудных ситуациях искал опоры в том, что постоянно и нерушимо. Он вспоминал свои лучшие годы молодости: университет, старых, седых, вечно ссорящихся профессоров, запах промокших пальто, семинары, на которых дискутировали на латыни, и целые страницы выученных на память древних виршей. Вернулось одно место из Лукреция, в котором говорилось о «пылающих стенах мира». Теперь пылала стена, окружающая двор. Кирпичи, на которые он опирался руками, пылали, а снежинки падали ему на голову, испаряясь на нем как капли расплавленного масла. «Лукреций писал в другом месте, – подумал Мок, – о любви как о трагическом и вечном неисполнении. О любовниках, которые кусают друг друга, чтобы через некоторое время снова мечтать о повторных укусах». Вспомнил историю безнадежно влюбленного римского поэта, одного из первых poetes maudits (проклятые поэты), который покончил с собой в возрасте сорока четырех лет. Он думал о своих сорока четырех годах и о маленьком пистолете «вальтер», оттягивающем внутренний карман пиджака. Мир пылал, а между flammantia moenia mundi[13]13
Пылающие стены мира (лат.).
[Закрыть] стоял окруженный муж, жалкий рогоносец, несчастный и бесплодный манипулятор.
– В бассейне, – продолжал далее Смолор. – Горилла барона схватил меня. Мне пришлось раздеться. Гимнастический зал. Лестницы. Там сделали мой снимок. Я голый с членом в лапе. Потом на фоне тех же лестниц ваша жена с открытым ртом. Они сказали: «Прекратите следить, иначе Мок получит фотографию. Фотомонтаж. На нем его жена и ты…»
Мир пылал, любовники откусывали друг другу губы, вульгарные жены изменяли мужьям в бассейнах, музыкальные блондинки с нежным детским голосом преклоняли колени перед ищущими возбуждения аристократами, а друзья забывали о своей дружбе. Мир пылал, а Лукреций – певец огня – употреблял какой-то наркотик, который должен был его сделать более привлекательным для холодной избранницы и который в то же время был причиной его безумия. Мир пылал, а равнодушные боги сидели апатично, безучастно и бессмысленно в роскошных междумириях.
Мок достал «вальтер» и приложил к залепленных снегом волосам Смолора. Тот повернулся лицом к стене. Мок взвел курок. В жалкой комнате рыжеволосый малыш ел манную кашу. «Он убьет папу?» – спросила по-чешски молодая цыганка. Мок спрятал обратно револьвер и сел на снег. Он был пьян, в кармане пальто он чувствовал вес «вальтера». Темный колодец медленно покрывал ковер снега. Смолор ждал исполнения приговора, а Мок лег на землю и прижал к ней лицо. Через пять минут он встал и заставил Смолора развернуться. Подчиненный дрожал от страха.
– У меня с ней ничего не было. Это фотомонтаж, – прохрипел он.
– Послушайте меня, Смолор, – Мок отряхнул снег с пальто, – прекратите пить и продолжайте следить дальше за фон Хагеншталем. Возможно, моя жена будет сама с ним контактировать. Даже если барон вас заметит и выполнит угрозу, можете быть спокойны. Я просто получу фотомонтаж. Я уже об этом знаю и не причиню вам вреда. А теперь протрезвейте и идите шаг за шагом за бароном фон Хагеншталем. Это все.
Смолор сумел зачесать пальцами волосы, застегнул пиджак, поправил перекошенную шляпу и зашел в забегаловку. В темном коридоре его остановила мощная рука Цупитцы. Вирт вышел во двор и приблизился к Моку.
– Отпустить его? – спросил он.
– Да, не нужно за ним следить. За ним будет следить собственная совесть.
Вирт дал Зупитце правильный знак.
Вроцлав, понедельник 9 декабря, семь утра
Всю субботу и пол воскресенья шел снег. Город был покрыт легким, покрывающим все саваном. Вместо стука копыт запряженных кляч вроцлавяне слышали легкий шум скользящих по улицам саней, вместо стука по тротуарам дамских туфель – поскрипывание снега, вместо хлюпанья грязной воды – сухой треск мороза. Стекла покрылись ледяным кружевом, дымоходы гудели копотью, конькобежцы мчались на водохранилище около здания Силезского Регентства, слуги чистили снегом ковры, а кучеры выделяли горелый запах. Днем в воскресенье прекратилась метель. Ударил мороз. Легкие и толстые пласты снега разбились на толстые и твердые куски. Их чистые поверхности стали разрезаны собачьей мочой и испачканы конскими фекалиями. В переулках возле Соляного Рынка бездомные выбирали место, в котором хотели умереть, а преступники закрывались в своих безопасных, теплых и вонючих притонах между Нойвельтгассе и Вайсгербергассе. В газетах писали об аферах Вилли Ванга, который, одетый в мундир гусара, грабил и влюблял в себя служанок и замужних дам, и о двух страшных, причудливых убийствах. Их совершивший интересовал только журналистов и собрал уже несколько психологических характеристик.
Обо всем этом не ведал тот, которого газеты называли «звездой вроцлавской криминальной полиции» или «гончим псом с неумолимым инстинктом». «Гений криминалистки» засунул уже в третий раз за это утро гудящую от похмелья голову под ледяную струю воды, а слуга Адальберт вытирал грубым полотенцем его спутанные волосы и покрасневшую шею.
Мок, не глядя в зеркало, расчесал волосы костяным гребнем, с трудом застегнул жесткий воротничок и прошел в столовую, где на столе дымился кофейник, смородиновый конфитюр сладко разливался после запеченным складкам хрустящей корочки кайзерки, а желток манил, дрожа в скользкой оболочке белка. Однако у Мока не было аппетита, и это было связано не с портвейном, который нарушил вчера в сильной степени баланс жидкости в его желудке, а с присутствием криминальдиректора Мюльхауза. Он сидел за столом, смотрел на лакомство к завтраку и заученно вертел острием в чубуке набитой трубки. Мок поздоровался с начальником и сел за стол. Налил себе и гостю кофе. Молчание.
– Простите, Мок, за это ранее вторжение, – Мюльхауз проткнул в конце концов трубку и прервал молчание. – Надеюсь, что не разбудил мадам Софи.
Мок не ответил и попробовал под небом желток, который имел вкус железа.
– В субботу не было на работе Смолора, – продолжил Мюльхауз. – Знаете почему?
Мок выпил немного свинцового кофе, а оторванные кусочки хрустящей кайзерки, как стальные опилки, ранили ему десны.
– Продолжайте молчать, – вздохнул Мюльхауз и поднялся с кресла. – Помолчите, выпейте водки и вспомните старые, добрые времена… Они уже прошли. Безвозвратно.
Мюльхауз поправил котелок, спрятал трубку в кожаный чехол и лениво встал от стола.
– Адальберт! – крикнул Мок. – Завтрак для господина криминальдиректора.
Затем он сделал мощный глоток кофе и почувствовал странную гармонию вкуса: хорошо сваренный кофе с жженным послевкусием крепкого вина, воспоминание о котором раздражало его желудок.
– Все, что прошло, бесповоротно, – Мок посмотрел на Мюльхауза, удобно расположившегося за столом. – Это наименьшая тавтология, с которой я встречался.
– Сенека сказал это более точно, – перед Мюльхаузом забренчали столовые приборы и тарелки, правильно разложенные Адальбертом. – Quod retro est, mors tenet[14]14
Память есть владение смерти (лат.).
[Закрыть].
– Сенека был слишком умен, чтобы отождествить смерть с забвением. – Мок провел языком по грубому небу.
– Возможно. – Мюльхауз постукал по яйцу ложкой точно так же, как и раньше по чубуку, а кайзерка захрустела в его поломанных зубах. – Но об этом вы уже лучше знаете.
– Да, знаю. То, что прошло, – это не только во владении смерти. Оно также в сокровищнице моей памяти. – Мок закурил папиросу с золотым мундштуком. Дым закружился над столом. – А память, подобно смерти, мы не контролируем. Хотя и не совсем. Совершая самоубийство, я выбираю тип смерти, а борясь, решаю, умру я с честью или нет. Память сильнее смерти, в отличие от нее она не дает никакого выбора и посылает мне под глаза вопреки моей воле образы прошлого. Я не могу стереть память, если не хочу оказаться в психушке…
Мок замолчал резко и раздавил папиросу в пепельнице. Мюльхауз понимал, что наступает момент, несущий эффект необратимости. Либо Мок все расскажет и тем самым освободит Мюльхауза от каких – либо решений, либо ничего не скажет и ему придется заполнить сухой формуляр – последний документ в его полицейских кадровых записях.
– Прошу месячный отпуск без оплаты, герр криминальдиректор, – Мок вращал в пальцах przycinacz do cygar сигары.
– По поводу? – Мюльхауз закончил есть и проглотил остатки кофе, наклоняя голову так резко, как будто выпил стакан спирта.
Наступило молчание. Выбор был у Мока: либо помощь Мюльхауза, либо отставка.
– Я должен найти жену. Она ушла от меня. Сбежала. Может быть в Берлине, – советник сделал свой выбор.
Мюльхауз подошел к окну и кивнул рукой.
– Вкусный завтрак, – сказал он, закуривая трубку. – Но уже надо идти. Советник Эдуард Гейссен не жив.
Мок хорошо знал городского советника Гейссена, человека непорочной честности, который превыше всего любил оперу Вагнера, и каждое заседание силезского Ландтага заканчивалось драматическими призывами к созданию летней оперы.
– Где? – Мок быстро застегивал янтарные запонки.
– В борделе, – Мюльхауз надевал перед зеркалом слишком маленький котелок.
– Котором? – Мок вставлял руки в рукава принятого у Адальберта пальто.
– На Бургфельде, возле старой каретни, – Мюльхауз открывал двери, размахивая вокруг вонючего облака дыма.
– Как? – Мок погладил Аргоса и двинулся по лестнице.
– Кто-то повесил его вниз головой, – Мюльхауз затопал каблуками на деревянных ступенях. – Ногу Гейссена убийца вставил в петлю, сделанную из струны от фортепиано, а другой конец привязал к люстре. Когда Гессену кровь попала в голову, он перерезал подвздошную артерию. Скорее всего штыком. Гейссен истек кровью.
– Где была шлюха Гейссена?
– Рядом. Зарезана тем же штыком. – Мюльхауз пропустил в дверь какого – то лысого господина в очках, который обвел Мока острым взглядом, советник припомнил двукратную вспышку этих очков, когда пытался жену – обернутую вокруг его бедер – втереть в стену коридора, и затем в ту ночь в четверг, когда изнасилованная Софи в панике сбегала, стуча каблуками. Теперь очки блестели от язвительности, презрения и насмешек. Мок, пораженный воспоминаниями, резко остановился на тротуаре.
– Я должен найти свою жену.
Подъехали сани и встали рядом с ними на обочине. Лошадь воняла конюшней, возница – плохо переваренным самогоном. В санях сидел молодой человек в котелке и курил сигару. Нетерпеливый конь бил копытом в замерзший снег.
– Ее найдет кто-то другой, – Мюльхауз указал на человека, сидящего в санях. – Кто-то, кого она не знает.
– Она знает всех, – сказал Мок. – Всех мужчин и всех женщин. Но этого, наверное, нет. Не слышал, чтобы она зналась с педиками.
Мюльхауз взял Мока под руку и слегка подтолкнул его к саням. Молодой человек улыбнулся на приветствие и прижал палец к краю котелка, выдавая военные привычки. Мок отсалютовал.
– Позвольте представить вам, господин советник, – изрек Мюльхауз, – частного детектива из Берлина, господин Райнера Кнуфера.
– Вы живете давно в Берлине? – Мок обратился к детективу Кнуферу.
– С рождения, – Кнуфер первым пожал правую руку Мока и вручил ему свою визитку. – И я знаю этот город так же хорошо, как собственную квартиру. Я найду в нем каждого жучка.
Никто не рассмеялся, кроме детектива Кнуфера. Сани тронулись. Снег затрещал под полозьями, затрещал череп Мока в тисках похмелья. Копыта коня били в его виски, а под веки попал снег, смешанный с солью и песком. Советник, несмотря на крепкий мороз, снял шляпу, помахивал ею и быстры движением схватил Кнуфера за горло.
– Найдешь все жучки? – он посмотрел на Кнуфера оловянным взглядом. – Твою мать, моя жена не жук, который забрался за твои обои.
Мюльхауз дернул его за предплечье. Мок опустился на заднее сиденье саней. Кнуфер откашлялся и выбросил окурок сигары. Старая померанка – ругаясь громко – искала окурок среди замороженных овощей, Мюльхауз держал Мока за руку, а Кнуфер равнодушно наблюдал за бегущей через Августаштрассе дворнягой. Мок уселся поудобнее и начал тереть покрасневшие уши.
– Я найду вашу жену, – сказал сухо Кнуфер. – Говоря о жучке, я, конечно, имел в виду собственную квартиру, не Берлин. Прошу меня простить.
– И взаимно, – ответил Мок. – Что вы хотите знать о моей жене?
– Все равно. В моей практике больше всего дел о пропаже, – он достал из портфеля формуляр, напечатанный на толстой бумаге. – Я составил специальный опросник. Некоторые вопросы личные и трудные, но вы должны на них ответить, хотя бы «не знаю». Прошу также приложить актуальную фотографию жены и все отправить мне в отель «Königshof» на Клаасенштрассе не позднее двух. В четверть третьего прошу мне позвонить. У меня могут быть к вам дополнительные вопросы. Номер телефона отеля на обратной стороне визитки. В три у меня поезд в Берлин.
Сани остановились, пропуская какую-то крестьянскую телегу.
– А теперь прощайте, – Кнуфер выскочил с изяществом, разогнался и, как мальчишка, двинулся длинным скольжением по замерзшей луже около табачной лавки Спингарна, на углу, где обычно разворачивались уличные торговцы. Теперь вместо них было несколько подростков в дырявых каскетах, потных свитерах и войлочных рукавицах. Кандидаты в правонарушители рисовали коньками в танцевальных поворотах тафту катка. Кнуфер приземлился на противоположном краю лужи прямо возле стальной коробки, под которой горел небольшой костер, запертый в железной стойке. Детектив полез в карман пальто, а продавец открыл крышку коробки и извлек из кипящей воды толстую сосиску, которую вручил Кнуферу прямо в руки.
– Эти ребята не должны быть в школе? – спросил Мюльхауз, глядя на часы.
– Я не знаю. Но я знаю, что они предпочитают быть на катке, чем под руководством учителя или пьяного отца. – Мок вытащил из кармана пальто шерстяную повязку и надел ее на уши. – Вы знали обо всем. Поэтому сразу и прибыл из Берлина храбрый детектив. Это случилось всего несколько дней назад. Моя жена сбежала от меня, а тут уже этот Кнуфер… Как господин директор узнал?
– У стен есть уши, Мок, – ответил после некоторых колебаний Мюльхауз. – И лучшие уши имеют стены маленького двора в задней части закусочной Габи Зельт.
– Благодарю вас. Действительно, будет лучше, если найдет ее кто-то, кого она не знает.
Они успокоились и зажмурились перед бешеным солнечным блеском, который зажигал сосульки, висящие под крышей Следственной Тюрьмы на Ноуэ-Граупнер-Штрассе. Мок посмотрел на анкету и достал из кармана куртки заостренный карандаш. Быстрыми движениями он выпрепарировал, как ланцетом, сущность своей вероломной жены. Началось с внешних характеристик.
«Возраст: 24; рост: 166 см; вес: ок. 60 кг; цвет волос: светло-русый; цвет глаз: зеленый; особенности: выдающийся бюст».
Они въезжали в Николаевское предместье, знаменитое на протяжении веков святилищем Афродиты. Они миновали казармы на Швайдницер Штадтграбен, Кенигсплац и оказались между госпиталем Всех Святых и Арсеналом. Мок посмотрел на анкету и несколькими движениями карандаша призвал прошлое Софи: вот старый и обедневший барон из Пассау подбрасывает вверх свою пятую дочь, вот эта пятая дочь, принцесса и ушко в голове папы, молится в приусадебной часовни, а ее светлые косы зачесаны в тонкую корону, вот сидит на веранде увитого диким виноградом дома и уткнула лицо в шерсть большого сенбернара.
«Место рождения: Пассау; акцент: легкий баварский; вероисповедание: римско-католическое; религиозное участие: следовое, церемониальное; контакты с семьей: нет; место жительства семьи: Пассау, Мюнхен; контакты с друзьями: Филипп барон фон Хагеншталь, аристократ, Элизабет Пфлюгер, скрипачка».
Мюльхауз и Мок вошли в грязный двор на Бургфельде. Мок, до недавнего времени работавший во II отделе Вроцлавского полицайпрезидиума, очень хорошо знал, что владелец одноэтажного здания, переделанного из каретни, уехал на длительное время в Америку и арендовал виллу какому-то венгру, который занимался различными делами с Виртом и Цупитцой. Прежде всего, он сколотил имение на старом как мир деле.
В дверях здания стоял мощный полицейский, одетый в шинель цвета хаки. Из расстегнутой кобуры грозно торчал пистолет «маузер 08». При виде Мюльхауза и Мока мундир приложил два пальца к козырьку кивера, украшенного в центре многконечной звездой.
– Вахмистр Круммхельц из пятого участка прибыл по приказу.
– Вы свободны, Круммхельц, – сказал Мюльхауз. – И помалкивайте о том, что здесь видели. Дело забирает Комиссия по расследованию убийств из полицайпрезидиума.
– Я мало что говорю, – серьезно ответил Круммхельц.
– Это очень хорошо, – Мюльхауз подал руку Круммхельцу и вошел в здание. На диванах и стульях сидели девушки в юбках, халатах и бигуди. В синих от усталости глаз одной из них Мок увидел блеск узнавания. Элерс стоял на лестнице и записывал их показания. Уставшим голосом он повторял одни и те же сухие вопросы и получал ответы, полные безнадежных эпифор: «Я спала. Я не знаю», «Я не спрашивала об этом никогда. Я не знаю», «Это невозможно. Я не знаю». «Я не знаю, я не знаю, – мысли Мока перешли к другим пунктам анкеты Кнуфера. – Она молчалива или болтлива, импульсивна или уравновешена… Я ничего не знаю о самом близком мне человеке…»
Мюльхауз и Мок шли по узкому коридору. По его обеим сторонам тянулись двери, которые были следами многих людских унижений. Мюльхауз открыл одну из них.
«Я знаю, я знаю точно, – Мок бросил взгляд на другие вопросы, которые должны были просветить сложную психическую вселенную его жены. – Не интеллигентная, но ревнивая и лицемерная… Наверное, зависима от кокаина. Способна любить и убить. Все эти годы не замечал, что она кокаинистка… Попросту ее не знал, знал только мою воображаемую Софи, а не живую женщину из плоти и крови, которая – тут напомнил себе небольшую цитату – «Не мотылек, порхающий в розовой дымке, и иногда должен выйти в туалет».
Лысина патологоанатома доктора Лазариуса блестела от пота. Согласно так называемым общим рекомендациям, он даже не открывал занавески, а единственное, чего он мог касаться, это тела убитых. Эти два были еще теплые. Лазариус держал фонарик во рту и записывал в блокноте свои наблюдения. Тело советника Эдуарда Гейссена висело на люстре, которая напоминала огромного паука с вылепленными из воска ножками. К одной из них струной от фортепиано за одну ногу привязан был труп. Руки связаны были такой же струной. Вторая нога свисала под странным углом и выглядела так, будто ее выломали из тазобедренного сустава. Во рту заткнут был кусок разорванной простыни. На голове виден был глубокий разрез. Волосатые плечи и ягодицы искромсаны были синими нитями припухлостей и отеков. Мок посмотрел на мертвую девушку и понял без труда, что эти раны получены от плетки, который она сжимала в правом кулаке. Он подошел к мертвой проститутке. Знакомый, слегка приподнятый подбородок. Он пытался вспомнить, откуда ее знает.
«Сексуальные вкусы и возможные отклонения: бисексуальность, переодевание в куртизанку, украшения на голом теле, длительные ласки перед соитием».
На столе стоял огромный патефон с пластиной. Игла патефона завихлялась с треском. Девушка сидела с раскинутыми руками и ногами на диване. Ее голова была почти отрезана, а затылок опирался на хрупких лопатках. В глазницах пролились бурые сгустки крови. Черная полоса крови покрыла липким слоем глаза, прилипала к вискам и узкими ручьями окружила прижатые уши. Эта ужасная повязка не давала идентифицировать.
– Штыком отрубил ей голову и выколол глаза, – сказал Лазариус и начал более углубленное исследование. – Она была венерически больна. Перед смертью не имела сношений. Нет следов проникновения.
«Перенесенные и текущие заболевания: не знаю».
Кровь Гейссена после привязывания его к люстре наполнила плотной и вязкой тяжестью череп. Повысилось давление, покраснели щеки, нарастал пульс в ушах. Милосердный штык, направленный на артерию в паху, прервал страдания консервативного советника, сторонника сильной отцовской власти, заступника дешевого арендованного жилья и любителя оперы.
«Политические взгляды и партийная принадлежность: сочувствие к НСДАП, а на самом деле примитивная сила ее членов».
– Они мертвы уже два часа, – сказал Мюльхауз. – Я допросил содержательницу борделя. Она не знает, кем является жертва. Его личность знаем только мы – вы, Элерс и я. А, еще Круммхельц, но этот не выпустит пар из рта… Круммхельца был в ночном патруле. Он был один. Это его вызвала потрясенная содержательница борделя. Вот, что мы знаем: Гейссен приходил не часто, но регулярно. Всегда в шесть утра, когда большинство девушек спали крепким, заслуженным сном. Он хотел сохранить инкогнито. Встречался всегда с той же подругой. По телефону. С этой встречался первый раз. Она была новенькой. Он позволял ее сладкие приемы под оперу, – Мюльхауз посмотрел на пластинку «Кольцо Нибелунгов». – Мы знаем, что он любил. Оперу. В алькове и за ним.
«Интересы кроме сексуальных: музыка Малера; любимые предметы и блюда: плюшевые мишки, берлинский фарфор, кофе пополам с молоком, маковый рулет, вишневый ликер от Фаше, папиросы «Астория», сильные мужчины, выделяющие сильный запах».
– В шесть утра, – тянул Мюльхауз, – в борделе не было никакого другого клиента, все девушки, кроме этой, спали. Содержательница борделя тоже. Единственными активными людьми в этом заведении были: наши любовники и охранник Франц Перушка. В его задачу входит напоминание гостям, что они превышают оплаченный лимит времени. Перушка несколько раз постучал в дверь и – в отсутствие отклика – вошел, увидел эту романтическую сцену и разбудил содержательницу борделя. Та в истерике выбежала на улицу и увидела патрулирующего улицу Круммхельца, который позвонил дежурящему сегодня ночью Элерсу, а Элерса безуспешно пытался дозвониться до советника Эберхарда Мока. Он не знал, что вы отложили трубку. Он позвонил мне. Я приехал сюда, осмотрел место преступления и поехал за вами. Это все.
– У меня сегодня похмелье, – потер Мок пальцами набухшие веки. – И, наверное, поэтому я не все понимаю. Был еще один активный человек в этом борделе. Убийца. А может, нет… Может, было на самом деле только трое активных.
– Я не понимаю.
– Это я не понимаю вашего поведения, герр криминальдиректор. Гейссен висит на люстре. Повесил его там какой – то очень сильный парень. Кроме советника единственный – и то отнюдь не мощный – мужчиной был охранник Франц «Как-там-его». Я спрашиваю: Франц «Как-его-там» сидит в комиссариате и признает свою вину? Кто-то его вообще арестовал, герр криминальдиректор? Где он?
– У своей начальницы. Успокаивает ее. С ней он очень отзывчивый. Как можно судить, их связывают не только деловые отношения. Содержательница борделя была в шоке. А кроме того, – Мюльхауз удобно расправился на диване, рядом с убитой девушкой. – Вы думаете, Мок, что я разбудил вас и притащил в это заведение? Подумайте – нормально ли это, что шеф, вицешеф и один из трех рядовых сотрудников комиссии по убийствам идут на место преступления и совместно проводят следствие? Может, уже так когда-то было, да?
– Было так на прошлой неделе, – буркнул Мок. – Мы встретились при убийстве Хоннефельдера.…
Мюльхауз достал из портфеля темно-коричневый конверт, а из него аккуратно высунул щипцами листок из настенного календаря с датой 9 декабря 1927 года.
– Запястье Гейссена, – жестко сказал Мюльхауз, – было обернуто аптечной резинкой. Под резинку всунут этот листок из календаря.
– Прошу прощения, – ответил Мок. – Но охранник Франц мог убить Гейссена и выдать себя за «убийцу из календаря».
– Больше не пейте, Эберхард, – в голосе Мюльхауза была настоящая забота. – Алкоголь не способствует вашей фантазии – красивое название «убийца из календаря», – но убивает логику. О роли календаря в деле Гельфрерта-Хоннефельдера-Гейссена не знают ни спекулирующие газеты, ни кто-либо еще, кроме наших людей из комиссии по убийствам, – Мюльхауз ударил себя рукой по бедру. Мок поклялся бы, что его шеф ударил мертвую девушку по голому бедру. – А Франц Перушка об этом точно не знал.
– А почему вы предполагаете, что убийца Гельфрерта, Хоннефельдера и Гейссена, – спросил Мок, – не как раз Франц Перушка?
– Из рапорта криминального вахмистра Круммхельца мы знаем, что содержательница борделя впала в истерику и – забыв, что в доме есть телефон – выбежала на улицу. Однако прежде чем там оказалась, споткнулась на дороге и упала. Пораженный Круммхельц, который только что проходил возле дома, увидел потом выбегающего Перушку. Охранник бросился на помощь пожилой даме и потерял сознание. Пожалуйста, продолжайте свою речь, доктор Лазариус.
– Перушка страдает от острой формы агорафобии, – патологоанатом вложил палец в рот убитой женщины. – Когда он находится снаружи на улице, на открытом пространстве – падает в обморок. Поэтому он не мог убить Гельфрерта и Хоннефельдера, потому что ему пришлось бы покинуть этот дом.
– Доктор, – Мок задумчиво смотрел на мощную шею Лазариуса. – Неужели этот человек родился в этом доме и никогда из него не выходил?
– Он может выйти только с закрытыми глазами. В случае острой агорафобии это единственный способ и, кстати, не всегда эффективный.
– А значит, если бы Перушка был убийцей, у него был бы помощник, который отвез бы его к Гельфрерту и Хоннефельдеру?
– Похоже, – кивнул Лазариус.
– Как вам удалось так быстро поставить диагноз? Агорафобия, вероятно, является довольно редким заболеванием – я никогда не слышал о ней, – а вы физиолог, а не психиатр.
– Я бы не установил этого никогда… – Лазариус смотрел на потрескавшиеся от формалина руки, – но охранник, когда очнулся, показал мне документ призывной комиссии, в котором он признан негодным к службе из-за психического заболевания. Военный врач, – так же как господин советник, – понятия не имел о существовании этого заболевания, а следовательно, он не назвал ее, но только точно описал ее симптомы. По этому я узнал. Сама болезнь была описана именно Оппенгеймом и Хохе. Недавно вышла еще одна диссертация на ее тему, но забыл фамилию автора…
– Перушк могла устроить цирк с обмороком, – пробормотал неубежденный Мок. – И обеспечить себе отличное алиби… Во время войны не было недостатка в симулянтах с фальшивыми свидетельствами…
– Не преувеличивайте, – разозлился Мюльхауз.
– Перушка симулировал во время войны, чтобы двенадцать лет спустя иметь алиби после убийства Гейссена! Вы слишком подозрительны.
– Жаль, что только на работе… – Мок закурил папиросу и выпустил аккуратное кольцо. – В этом борделе почасовая оплата. Сколько времени прошло, прежде чем Гейссен истек кровью? – спросил он Лазариуса.
– Мужчина после разреза тазобедренной артерии истекает кровью примерно через пять минут, – ответил патологоанатом.
– Убийца имел таким образом, – продолжил Мок, – десять минут, чтобы оглушить обоих, заткнуть Гейссена, повесить его головой вниз, разрезать ему артерию, а затем перерезать горло девушке. Настоящий Блицкриг. Однако его нужно провести через четверть часа, когда клиент достаточно разойдется, чтобы забыть о мире божьем…
– Правда, так долго это занимает? – прервал Мюльхауз с саркастической улыбкой.
– Значит, убийца начал действовать в четверть седьмого, когда Гейссен резвился с четверть часа, – Мок пропустил замечание Мюльхауза. – Сделал свое в течение десяти минут, а потом ждал, пока жертва истечет кровью. Пять минут. Потом он ушел.
– Как?
– Так, как вошел – через окно.
– Я осмотрел лужайку. Никаких следов на снегу, который тверд, но не тронут. Под окном номера есть небольшой сугроб. Нетронутый.
– Это мог быть какой-то клиент борделя, который проскользнул в комнату девушки. В воскресенье тут, как правило, много клиентов, и кто-то из них мог спрятаться, не обращая внимания охранника…
– Может, и правильно, но как он вышел? Франц Перушка утверждал, что не сомкнул глаз, – Мюльхауз встал и застегнул пальто. – Ваш сценарий, кроме того входа и выхода через окно, выглядит правдоподобно. Но у меня сегодня нет похмелья, а несмотря на это, что-то тоже не понимаю: почему убийца ждал на кровотечение? Ведь после пересечения артерии привязанный головой вниз человек в любом случае умрет. Тогда почему этот ублюдок ждал, когда Гейссен истечет кровью? С чего вы это взяли?
– Вы учитывайте это, – Мок держал в руках листок из календаря. – Если это тот же психопат, что убил Гельфрерта и Хоннефельдера, то он должен поступать похожим способом. Тем двум листок прицепил после смерти. Это не подлежит сомнению. Теперь пришлось ждать, пока жертва умрет. Потом он вышел, скрылся в коридоре, например, за портьерой, и подождал, пока Франц напомнит клиенту, что его время миновало. Об обязанностях охранника знает каждый посетитель борделя…
