Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Правда? – Мюльхауз приминал табак в чубуке.

– Да, господин директор, убийца должен был бывать в борделях. Он подождал затем прихода охранника, его вторжения в комнату, а потом выскользнул тихо из здания.

– Вы начинаете разумно мыслить, Мок. – Мюльхауз посмотрел на Лазариуса. – Доктор, как долго длится похмелье?

– После портвейна довольно долго, – сказал Мок в задумчивости.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, девять утра

Мок влился в толпу, клубящуюся между киосками на Ноймаркте. Он посмотрел на часы. У него был еще час до отправления поезда до Берлина. Он хотел провести его в компании бутылки кизиловки, которая приятно оттягивала правый карман пальто.

Вокруг он слышал крики самодовольства и ожесточенного торга. Он прислонился к стене стоящего в центре площади фонтана и – подобно тому, как возвышается над ним Нептун – с иронией наблюдал за торговцами. Толстый и красный от мороза лесник в кепке, украшенной эмблемами милицких лесов фон Мальцанов, расхваливал в силезской немчине продаваемые им рождественские венки и собирал заказы на елки. В соседней будке крепкая силезка, чья мощный зад прикрывали бесчисленные полосатые юбки, спорила по-польски со своим невысоким и тонким мужем, улыбнувшимся заискивающе какой-то служанке и втиснувшем ей в руки плетеную корзину с откормленным гусем. Рядом усатый пекарь широкими движениями указывал на спиральные пирамиды выпечки, заснеженной глазурью и присыпанной маком.

Мок погладил кизиловку, остановился возле силезской будки и с удовольствием вслушивался в шелест польской речи. Софи умела хорошо подражать полякам. Однако она не делала этого охотно, заявляя, что у нее болит рот от постоянного натяжения. Поляк, не обращая внимания на ругань жены, предложил гуся еще одной клиентке. Та купила после короткого колебания и потребовала, чтобы продавец разделал птицу. Он положил голову птицы на пень и из-под прилавка вынул военный штык с выгравированной надписью «Zur Erinnerung an meine Dienstzeit»[15]15
  На память о моей военной службе (нем.).


[Закрыть].

«С франко-прусской войны. Вероятно, его деда», – подумал Мок. Гусь утрачивает бесценный капитал своего тела. Штык отрезал голову птицы, штык высвободил кровавый водопад из шеи фон Гейссена, штык свернул красивый череп публичной девушки на ее хрупкие лопатки, штык разрезал сетчатку ее глаз, штык сверлил в скользкой секреции глазниц. В один момент Мок понял, что даже не знает имени девушки. Он не спрашивал о нем Мюльхауза.

Советник курил папиросу. Он остановился между киосками и внезапно перестал слышать торговлю и рекламные лозунги – топорные, как удары цепом. Убитая девушка, зарезанная как на скотобойне, была для него действительно безымянным телом, одним из многих грязных сосудов, а которых бедные и могущественные этого города облегчали свою фрустацию и оставляли слепые посевы, из которых никогда ничего не родится. Мок, хотя знал много проституток, не верил в существование «шлюх с золотым сердцем» – попросту никогда таких не встречал. Он много раз поглаживал их по тонким плечам, сотрясаемым рыданием, ошеломленным сердечной болью, но также часто видел, как под алебастром кожи напрягались мышцы во время акробатических упражнений с клиентом, много раз прижимаясь к их груди, слушал быстрые и болезненные удары молотка, но гораздо чаще те же груди подскакивали насмешливо перед его лицом, а сжатые губы и глаза легко имитировали экстатические подъемы.

Убитых проституток он видел не так много, но все они имели имена, чтобы он мог досье по их делам аккуратно поместить в свой реестр в соответствующем разделе, о котором доктор Лазариус говорил, что «содержит неестественные, потому что невенерические смерти жриц Венеры».

«Эта убитая девушка была недостойна даже находиться в компании себе подобных, даже после смерти она приземлилась за пределами своей грязной касты, и это только из – за того, что меня не заинтересовало, как ее зовут, – подумал Мок. – Это только потому, что я гонюсь за другой шлюхой, которая имеет имя, а как же – мое имя. И только поэтому эта распутная девушка лишена наихудшей чести быть в одной картотеке со всей мерзостью этого города».

Мок почувствовал во рту горький вкус угрызений совести и обернулся. Он не пошел на вокзал, откуда через полчаса отправился поезд в Берлин, – позволил Рейнеру Кнуферу самому искать неверную Софи в городе Марлен Дитрих. Недалеко от прилавка, где в зимнем, ярком солнце блестел штык продавца силезских гусей, выбросил в мусор билет на поезд до города над Шпрее, где вместо «g» произносят «j», и остался в городе над Одрой, где на «łóżko кровать» говорят «Poocht». Он развернулся на Мессерштрассе, вручил наполовину опустошенную бутылку кизиловки какому – то нищему, который сидел под особняком «У трех роз», и повернулся к Полицайпрезидиуму – мрачный и молчаливый криминальный советник, который прежде всего ценил порядок в досье.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, десять утра

В кабинете Мюльхауза были все полицейские из комиссии по убийствам, кроме Смолора. Группу пополняли Райнерт и Кляйнфельд, детективы по специальным поручениям, подчиняющиеся непосредственно Мюльхаузу. В чашках дымились кофе и молоко. В ярком солнце кружились ленивые столбы табачного дыма.

– Есть идеи? – спросил Мюльхауз.

Они молчали. У них в головах гудело от выводов Мока. Способ, место и время. Только это важно. Жертва несущественна, случайна. Так прозвучал тезис Мока, которого не признавал никто, кроме его создателя. Тот – утомленный двумя четвертями часа бесполезного убеждения, мыслями о Софи, воспоминанием о кровавой ране безымянной проститутки, несколькими солидными глотками кизиловки – смотрел на Райнерта, Кляйнфельда, Элерса и Майнерера и видел в их глазах смирение и скуку. Это последнее чувство трое полицейских делили со старым евреем, стенографистом Германом Левиным, который сплел руки на животе, а его большие пальцы мгновенно кружились вокруг себя. Мок налил себе еще одну чашку горячего молока и достал поднос с шоколадными конфетами, который стоял на кружевной салфетке. Мюльхауз закрыл красные, опухшие веки. Только струи дыма, поднимающиеся к потолку от закопченного чубука его трубки свидетельствовали о горячечной работе мозга.

– Вы хотите, господа, чтобы я вызывал вас как учеников? – шеф открыл глаза и шепнул зловеще.

– Советник Мок представил свою гипотезу. Мы все с ней согласны? Ни у кого нет никаких замечаний? А может быть, вы будете в восторне, когда я повторю замечания мэра и полицайпрезидента, которые, узнав о смерти советника Гейссена, потеряли к нам терпение? Райнерт, что вы думаете обо всем этом?

– Не бойтесь, Райнерт, – сказал Мок, проглотив с гримасой молочно-шоколадную густую смесь. – Если у вас другое мнение, чем мое, вы его смело представляйте. Я не буду топать со злости.

– Да. У меня другое мнение, – резко сказал Рфйнерт. – Что из того, что все жертвы занимались другой профессией и резко отличались образованием, интересами и политическими взглядами? Есть то, что объединяет людей независимо от всего этого. Это вредные привычки: разрушительные, как, например, азартные игры, отклонения, алкоголь, наркотики, и мягкие – например, всякого рода хобби. Этому примеру мы должны следовать. Изучить прошлое жертв и понять, что их связывало.

Райнерт умолк. Мок не проявил ни малейшей охоты к дискуссии. Он выпил еще одну чашку молока и наблюдал за быстрыми движениями вечного пера, которым стенографист Левин увековечил высказывание Райнерта.

– Теперь вас призываю к ответу. – В трубке Мюльхауза забулькала слюна, когда он посмотрел на Кляйнфельда. – После того как все выскажут свою точку зрения, я приму решение, каким путем двинемся.

– Господа, давайте взглянем на даты убийств и места преступления, – Кляйнфелд протирал очки. – Но не в понимании советника Мока. Первый труп, замурованный в мастерской сапожника, самым трудным было обнаружить. Это было настоящее совпадение, что кто-то рассказал сапожнику о вонючих яйцах, замурованных в стене, и тот разбил ее киркой. Сапожник мог или махнуть на все рукой и дальше работать с запахом, или найти другую мастерскую. И еще один ремесленник, арендовавший эту нору, мог бы сделать то же самое. Жалобы, поданные владельцу особняка, не должны были привести к обнаружению трупа. Владелец будет искать что-то в канализации, и на этом все закончится. В конце концов, какой-то ремесленник не стал бы беспокоиться о запахе и спокойно работал, наслаждаясь мастерской в прекрасной точке города. Короче говоря, тело Гельфрерта могло бы никогда не быть обнаружено. А что скажете, господа, о Хоннефельдере и Гейссене?…

– Так и есть, – Райнерт аж подскочил, разлив немного кофе на блюдце чашки. – Хоннефельдер был убит в собственной квартире. Найти его было, таким образом, невозможно, но это могло произойти только тогда, когда вонь трупа стала бы невыносимой для соседей…

– А Гейссен? – Кляйнфельд начал стучать загнутыми ногтями о поверхность стола.

– Поиск Гейссена был абсолютно невозможно, – Мок включился в дискуссию. – И это через полчаса после совершения преступления, когда охранник входит в номер, чтобы напомнить клиенту о превышении лимита времени…

– То есть мы видим как бы градацию, – Кляйнфельд с явным удовлетворением воспринял интерес Мока. – Первое убийство могло быть обнаружено после очень длительного времени или никогда не обнаружено, второе – непременно обнаружено, но через некоторое время, третье – непременно открытый, через полчаса. Как объяснить это регулярное сокращение времени?

– У вас есть предположение? – Мюльхауз выстукивал трубку в хрустальной пепельнице.

– Да, – сказал Кляйнфельд с сомнением. – Убийца испугался, что мы не найдем первую жертву, и поэтому убил вторую…

– Это очевидно, – прервал его Мок. – Он хочет обратить наше внимание на даты. Если бы мы не нашли жертвы, мы бы не поняли послания убийцы, которое написано на листах календаря.

– Я думаю, что убийца хочет к нам приблизиться, – продолжал Кляйнфельд, невзирая на ироническую усмешку Мока. – Я как-то читал в «Archiv für Kriminologie» репортаж о серийных убийцах в Америке. Некоторые из них подсознательно хотят быть пойманы и наказаны за свои преступления. Особенно это касается преступников, которые были очень строго воспитаны в чувстве вины, наказания и греха. Похоже, что наш разыскиваемый делает так, будто хочет, чтобы мы напали на его след. Чтобы, однако, определить это с уверенностью, надо знать его психику.

– Но как узнать психику человека, которого мы вообще не знаем? – Майнерер, к едва скрытой неприязни Мока, впервые проявил интерес к делу.

– Мы должны попросить какого-нибудь психиатра, который имел дело с преступниками, о гипотезе, о попытке экспертизы, – сказал медленно Кляйнфельд. – Пусть нам напишет что-то типа рапорта: что может значить упомянутое мною сокращение времени, почему он убивает таким причудливым способом, что в конце концов могут значить эти листки из календаря. Во Вроцлаве до сих пор не было серийных убийц. Давайте возьмем копии дел серийных убийц со всей Германии, например Гроссманна, Хаармана – Мясника из Ганновера – и других. Пусть наш эксперт их прочтет. Может, он найдет какое-то сходство. Это все, герр криминальдиректор, что пришло мне в голову.

– Немало, – заметил с улыбкой Мюльхауз. – А что поведают нам наши близкие коллеги советники?

«Ничего другого, что не сказал бы Мок», – четко сказала мина молчаливого Элерса. С другой стороны, Майнереру было что добавить.

– Я думаю, что нужно бы проверить эти даты на значение чисел. Может, они имеют символическое значение. Надо бы нанять какого-то знатока каббалы.

Клякса попала на стенограмму Левина. Старый стенографист сначала вздохнул, а затем развел руки, поднял их к небу и закричал:

– Не нет, я не могу терпеть, когда слышу такие глупости! Он хочет, – показал пальцем на Майнерера, – нанять кабалиста! Вы вообще знаете, что такое каббала?!

– Или кто-то просил твоего мнения, Левин? – спросил холодно Майнерер. – Сосредоточьтесь на своих обязанностях.

– Вот что я вам скажу, – рассмеялся громко стенографист, который из-за острого языка был любимцем Мюльхауза. – Я подам вам другую мысль. Соедините места преступления на карте линиями. Выйдет вам, безусловно, какой-то тайный знак. Символ секты… Что, попробуем?… – говоря это, он подошел к карте Вроцлава, висящей на стене.

– Да, попробуем, – сказал серьезно Мок. – Рынок, 2 – особняк «У грифов», Бургфельд, 4 и Ташенштрассе, 23–24. Ну, что вы смотрите, Левин?… Вставляйте в эти места булавки…

– У господина советника в школе наихудшая отметка по геометрии? – сказал удивленный Левин. – Так или сяк выйдет треугольник. Три места – три вершины.

Мок, не обращая внимания на ворчание стенографиста, встал, подошел к карте и воткнул три булавки в три места преступления. Вышел тупоугольный треугольник. Мок некоторое время смотрел на цветные головки, затем подошел к вешалке, снял с нее свое пальто и шляпу, а затем направился к двери.

– Мок, куда вы идете? – рыкнул Мюльхауз. – Совещание еще не закончено.

– Уважаемые господа, все эти здания находятся в районе, ограниченном старым рвом, – тихо сказал он, вглядываясь в карту. Через секунду он покинул кабинет своего шефа.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, полдень

– Господин советник, – директор Университетской Библиотеки Лео Хартнер слегка улыбнулся. – Ну и что с того, что эти здания находятся в районе, ограниченном старым рвом?

Мок встал с кресла восемнадцатого века, обитого недавно зеленым плюшем, и начал торопливо ходить по кабинету Хартнера. Толстый пурпурный ковер заглушил его шаги, когда он подошел к окну и посмотрел на голые ветви деревьев на холме Холтея.

– Господин директор, – Мок отвернулся от окна и оперся о подоконник, – я сидел недавно почти целый день в Строительном Архиве, потом в архиве полиции и искал след какого-нибудь преступления, чего-то, что произошло в этих зданиях, потому что, как я вам говорил…

– Я знаю, вы говорили, важны лишь способ, место и время, – прервал Хартнер несколько нетерпеливо. – Не жертва…

– Вот именно… – Мок освободил подоконник от своего веса. – И ничего не нашел… Знаете почему? Потому что посещенные мною архивы содержат только акты девятнадцатого века и немногим ранее. Как проинформировали меня архивисты, большая часть актов была затоплена во время наводнения в 1854 году. В Городском архиве есть зато акты более ранние: криминальные, строительные и все прочее. Может, таким образом, то, что важно для нашего дела, случались раньше в этих зданиях, но след об этом по разным причинам сгинул либо его можно отыскать только специалист, который смог бы прочесть старые документы?

– Я все еще не понимаю, почему так много внимания придает господин советник тому, что преступления эти были совершены в пределах старгородского рва.

– Дорогой директор, – Мок подошел к висящей на стене карте Вроцлава и внимательно прочитал дату, размещенную в нижней части, – эта красивая карта создана в 1831 году, то есть представляет город в пределах границ, установленных, вероятно, в начале девятнадцатого века. Или я ошибаюсь?

– Нет, – сказал Хартнер. Он потянулся к стоящему около стола стеллажу и достал какую-то книгу. Открыл ее медленно и начал аккуратно листать. Через несколько минут он нашел искомую им информацию. – Нет, вы ошибаетесь. В 1808 году присоединились к нашей надодранской метрополии деревни Клечков, Щепин и Олбин и территории вдоль Олавы и сегодняшней Офенерштрассе. Эта карта представляет город после вкления в него упомянутых деревень.

– Когда раньше, до 1808 года, увеличилась площадь города? – спросил Мок острым тоном допрашивающего.

Хартнер не обратил внимания на тембр голоса советника и все внимание уделил книге. Через некоторое время он нашел ответ на заданный вопрос.

– В 1327 году. Тогда был присоединен район так называемого Нового Города, то есть территория, – Хартнер подошел к Моку, взял его под руку, подвел к окну и указал на высотное здание чековой почты – расположенное за Охлау-Уфером и Александерштрассе.

– А еще раньше? – Мок смотрел на одиннадцатиэтажный скелет здания почты, выглядывающего из-за деревьев Холтея.

Хартнер сморщил нос, чувствуя от гостя запах алкоголя, и подошел к карте. В одной руке он держал книгу, другую направил в сторону карты. Очки соскользнули на кончик носа, а коротко подстриженные, седоватые волосы топорщились на затылке.

– В 1261 году, как пишет Марграф в своей работе о улицах Вроцлава, – Хартнер переводил взгляд с книги на карту. – К древнему поселению на Одре официально присоединены эти вот земли…

Директор водил пальцем по карте, описывал им круги, вычленял на карте нерегулярные – раз больше, раз меньше – круги или эллипсы, которые при определенном сильном желании воли можно было бы принять за концентрические, а центр разместить где-нибудь на Рынке. Мок подошел к Хартнеру и медленно провел пальцем по синей змее старгородского рва.

– Это тот самый район? – спросил он.

– Да, именно эти территории присоединены в тринадцатом веке к городу.

– Территория внутри рва, так?

– Так.

– То есть эта ограниченная рвом территория, на которой совершено три убийства, кроме Тумского острова старейшая часть города.

– Верно.

– Вы уже понимаете, директор? – Мок крепко схватил палец Хартнера и рисовал им изогнутые линии на карте внутри этой области. – Вы понимаете? Я сидел в архивах и искал следы каких-то событий, которые имели бы место именно в тот день и тот месяц, который виднелся на листке из календаря на жертвах. Но все эти архивы содержат относительно новые акты, в то время как область преступления принадлежит к самой старой части Вроцлава. И, следовательно, этот след не является ошибочным и слишком надуманным, как утверждает мой шеф и мои люди, но попросту зацепка… – Мок задумался в поисках подходящего слова.

– Которую вы слегка нащупали, – помог ему Хартнер и решительно отошел от карты, тем самым восстановив контроль над своим пальцем. – Трудная из-за тонкой и нелегкой для чтения документации, мало эффектная и не дающая шансов на успех.

– Вы хорошо сказали, – Мок опустился на кресло, скрестил вытянутые ноги и закрыл глаза. Он был доволен, потому что он хотел спать, а это означало, что сжалились над ним все эрины, все шлюхи – именные и безымянные, живые и мертвые – все изъеденные червями, расчлененные и бескровные трупы, весь его мир милосердно позволял ему уснуть. Мок впал в летаргию, но почувствовал странный укол может в диафрагму, может в сердце, может в желудке – укол, который развивался, особенно когда он просыпался после перепоя; тогда его скрученное похмельем тело требовало сна, и рассудок велел «вставай, у тебя сегодня куча работы»; тогда Мок вызывал перед глазами какой-то неприятный образ – рассерженного шефа, безнадежность и серость полицейской работы, глупость подчиненных – и усиливал его в себе, аж чувствовал проникающую боль и беспокойство, которые больше не позволяли ему уснуть. Тогда он поднимал мучимую похмельем голову, засовывал ее под струю холодной воды, проводил влажными от одеколона пальцами по бледным щекам и опухшим векам, а затем в слишком тесном котелке, в галстуке, затянутом туго, как виселица, входил в старые холодные стены полицайпрезидиума. Сейчас Мок, сидя на стуле восемнадцатого века, также чувствовал такую тревогу, но в отличие от утреннего похмелья, не смог идентифицировать ее источник. Перед глазами не появлялся ни разгневанный Мюльхауз, ни Софи среди папиросных окурков в грязной постели, ни водопад дворянской крови Гейссена. Мок знал, что должен повторить ситуацию, которая вызвала беспокойство. Он открыл глаза и посмотрел на Хартнера, который как будто забыл о госте и крутил в задумчивости металлическую ручку прикрепленной к столу точилки.

– Господин директор, – прохрипел он, – прошу повторить то, что вы только что сказали.

– Я сказал, – ответил Хартнер, не прерывая заточку, – что вы движетесь на ощупь, что у вас мало источников, чтобы вести это следствие, что источники могут быть трудны для чтения и интерпретации и что я не предсказываю этому следствию успеха.

– Вы очень гибко выразились, директор, но объясните мне, что вы имели в виду, говоря «мало источников».

– Если вы ищете что-то, что в прошлом происходило в этих местах или прямо в этих зданиях, то вам нужно найти какие-то источники, относящиеся к истории этих мест, то есть какие-то архивы, – терпеливо объяснял Хартнер. – Вы сами сказали, что те архивы, которые вы изучили, относятся к началу девятнадцатого века, в – как мы уже говорили – история мест преступлений может быть намного старше, потому что касается самого старого района города. Вот почему я сказал о тонких источниках. Просто не слишком много актов от тринадцатого до конца восемнадцатого века.

– Если нет почти никаких документов, – Мок был раздражен, – то тогда где я могу найти любую информацию об этих местах или зданиях? Где бы вы их искали, как историк?

– Дорогой господин советник, – Хартнер напрасно старался скрыть нетерпение, – я прежде всего исследователь семитских языков…

– Прекратите делать из меня идиота, директор, – Мок очень ценил скромность Хартнера, не слишком распространенную среди ученых, которые не были действующими преподавателями и не могли проверить плодов своих мыслей на лекциях под перекрестным огнем студенческих вопросов. – Как человек, получивший солидное классическое образование в прошлом веке, настоящий saeculum historicum[16]16
  Исторический век (лат.).


[Закрыть], вы знаете, что я отношусь к вам скорее как к полигистору, историку в Геродотовом значении…

– Очень приятно, – нетерпеливость Хартнера начала угасать. – Я попробую вам ответить на этот вопрос, но вы должны уточнить несколько вопросов. Что значит «информация о местах»? Скудное количество актов не освобождает нас от обязанности их тщательного изучения. Итак, сначала старые акты. Потом вы должны начать поиск по существу. Как в материальном или терминологическом указателе в учебнике. Но что нам искать? Вы имеете в виду какие-то легенды об этих местах? Или о владельцах этих зданий? А может, о их жителях? Чего вы ищете в этих местах?

– Еще до недавнего времени я думал, что в актах ищу преступления, которые могли бы быть вспомнены спустя годы – в тот же день месяца, когда его совершили. Убийца, убивая невинных людей, хочет, чтобы мы возобновили старое следствие и нашли преступника много лет назад. Но о каких-либо преступлениях в двух первых местах – истории третьего еще не исследовал – нет в архивных материалах упоминания. Таким образом, пропадает гипотеза напоминания спустя годы.

– Так… – прервал Хартнер и замечтал об ужине: рулет, красная капуста и картофельные клецки. – Преступление как вымогательство возобновления следствия преступления вековой давности… Звучит это на самом деле мало правдоподобно…

Мок почувствовал одновременно и сонливость, и неизвестное беспокойство. Через какое-то время машина тронулась. Беспокойство было связано с гимназией, с Софи и со словами «возобновление» и «преступление». Размышлял лихорадочно, если он думал о Софи, когда проходил или проезжал мимо какой-то школы. Через несколько секунд он увидел вчерашнюю картину: столб с объявлениями около Гимназии святой Елизаветы.

Духовный отец князь Алексей фон Орлофф предсказывает скорый приход Антихриста. «Прав этот отец духовный, – подумал Мок, – возобновляются преступления и катаклизмы. Меня снова бросила женщина, Смолор снова начал пить».

Мок увидел себя, выходящего из цветочного магазина. У маленького газетчика он купил «Последние новости Бреслау». В одной из колонок объявлений его взгляд привлек необычный рисунок. Мандала, круг перемен, окружала мрачного старика с поднятым вверх пальцем. «Духовный отец князь Алексей фон Орлофф предсказывает, что приближается конец света. Вот и наступает очередной оборот Колеса Истории – повторяются преступления и катаклизмы древних веков. Приглашаем на лекцию мудреца из Sepulchrum Mundi. Воскресенье 27 ноября, Грюнштрассе, 14–16».

Мок снова услышал голос Хартнера: «Преступление как вымогательство возобновления следствия о преступлении вековой давности… Звучит это на самом деле мало правдоподобно…» Мок мрачно посмотрел на Хартнера. Он уже знал, зачем сюда пришел. Директор в доли секунды понял, что мечты о долгожданном обеде сегодня могут не сбыться.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, два часа дня

Карандаш с золотым обрезом быстро двигался по разлинованным листкам записной книжки. Хартнер записал последнее пожелание Мока.

– Это все? – спросил он без энтузиазма, смакуя в мыслях восхитительный рулет.

– Да, – Мок достал похожую записную книжку, записную книжку путешественников и полицейских: черную, обвязанную резинкой, с узкой тесемкой, к которой был привязан карандаш. – О, и еще одно я хотел бы просить вас, директор. Пожалуйста, не упоминайте мое имя или должность. Сохранение инкогнито – это лучшее решение в ситуации, когда…

– Не надо мне объяснять, – тихо сказал Хартнер, жуя в воображении хрустящую от шкварок клецку, покрытую соусом и густой красной капустой.

– Прошу понять, – Мок написал в записной книжке заголовок «Убийца из календаря». – Мне очень неловко отдавать вам приказы.

– Дорогой советник, после «дела четырех моряков» вы можете давать мне приказы до конца жизни.

– Да, – карандаш попал между зубов Мока. – Поэтому вы согласны, что я буду сидеть в вашем кабинете и работать с вами до утра?

– При одном условии…

– Да?

– Что вы позволите мне пригласить вас на ужин… Конечно, сначала я отдам соответствующие распоряжения своим подчиненным.

Мок улыбнулся, кивнул головой, тяжело поднялся и сел за аккуратным секретером девятнадцатого века, где обычно утром секретарша Хартнера записывала ежедневные распоряжения шефа. Хартнер поставил перед ним телефон и открыл дверь в секретариат.

– Госпожа Хаманн, – обратился он к секретарше и указал рукой на Мока. – Господин профессор является моим соавтором и другом. В течение нескольких следующих часов, а может быть, дней мы будем работать вместе над некоторыми научными вопросами. Мой кабинет является его кабинетом, и все его приказы – мои.

Госпожа Хаманн кивнула головой и улыбнулась Моку. Такая же улыбка, как у Софи, но другой цвет волос. Мок набрал номер Майнерера и – до того как Хартнер закрыл дверь – одним взглядом обвел стройную талию и выдающийся бюст госпожи Хаманн, а звучащая у него еще в ушах фраза директора «все его команды» запустила воображение и подтолкнула перед глазами непристойные и дикие сцены с ним самим и с госпожой Хаманн в главных ролях.

– Майнерер, – пробормотал Мок, когда услышал характерный фальцет своего подчиненного. – Прошу придти в Университетскую Библиотеку на Сандштрассе. У секретарши директора Хартнера, госпожи Хаманн, вас ждет картонная папка с именем адресата. Отнесите ее в отель «Königshof» на Клаасенштрассе. Независимо от того, какие поручения вы получили от Мюльхауза, приказ на слежку за Эрвином все еще в силе. Через час мой племянник должен закончить занятия. Есть там где-то рядом с вами Райнерт? Нет? Так прошу его найти.

Получив быстрое подтверждение послушания со стороны Майнерера, Мок ждал, когда Райнерт отзовется.

– Попросите ко мне доктора Сметану, – из-за запертых дверей звучал сильный баритон Хартнера. – Пусть принесет с собой реестр должников.

– Райнерт, хорошо, что вы есть. – Мок смотрел на докладную, написанную своим наклонным почерком. – Не отставайте ни на шаг от князя Алексея фон Орлоффа. Вы не знаете, кто это? У меня нет времени вам объяснять. Информацию о нем вы найдете на каждом столбе объявлений и в каждой газете, и, конечно, в «Последних новостях Бреслау» в день, когда мы нашли замурованного Гельфрерта. Ваш сменит Кляйнфельд.

– Пусть Спехт из отдела каталогизации, – зазвучал голос Хартнера, – принесет каталожные ящики с надписями «Вроцлав», «Криминалистика», «Силезия». Хорошо, повторю: «Вроцлав», «Криминалистика», «Силезия». Пригласите мне к телефонному разговору директора Городской библиотеки Теодора Штайна. Да, доктор Теодор Штайн. Днем, вечером… все равно.

Мок набрал еще один номер и быстро убедил молодого человека, чтобы тот прервал важное собрание советника Домагаллы.

– Сердечно приветствую тебя, Герберт, – сказал он, услышав слегка раздраженный голос своего партнера по бриджу. – У меня сейчас важное дело. Да, да, я знаю, что тебя беспокою, но дело очень срочное. Мне нужно просмотреть записи всех сектантов, которыми занимались твои люди. Кроме того, мне нужно знать все о секте Sepulchrum Mundi и ее przywódcy провидце Алексее фон Орлоффе. Хорошо, запиши… Не знаешь, как пишется sepulchrum? Что у тебя с латынью? Я так и думал…

– Из главной читальни, – голос директора изменяло волнение. – Велите мне немедленно принести следующие книги: «Antiquitates Silesiacae» Бартесиуса и «Криминальный мир в старом Вроцлаве» Хагена.

Мок снова соединился и больше не давал поручений, а выслушивал повышенный голос Мюльхауза. В какой-то момент он отодвинул трубку от уха, а другой свободной рукой постучал папиросой о столешницу секретера. Когда голос успокоился на мгновение, Мок положил папиросу в рот и начал странный диалог, в котором его лаконичные высказывания прерывались время от времени гневными и замысловато выстроенными фразами шефа.

– Да, я знаю, что я вел себя как грубиян, начиная с собрания… Это новый след… Все объясню завтра… Да, знаю, последний шанс… Злоупотребил терпением господина директора… Знаю… Буду завтра… В восемь утра… Да, конечно… Спасибо и извините…

Мок повесил трубку и в очередной раз тепло подумал о Райнерте и Кляйнфельде. Они ничего не сказали Мюльхаузу и отправились вслед за фон Орлоффом.

Хартнер закончил давать приказы и вошел в кабинет, неся пальто и шляпу Мока. Через некоторое время оба двинулись в сторону двери. Хартнер пропустил Мока вперед и улыбнулся лучезарно госпоже Хаманн. Он мог воплотить свою мечту о рулете.

Вроцлав, понедельник 9 декабря, десять вечера

Вроцлав утонул в мягком пухе снега. На Сандштрассе было безветренно и тихо. Иногда заурчал какой-то автомобиль, изредка звякали сани. Даже скрежет последних трамваев, скользящих в сторону Ноймаркета и Центрального почтамта, приглушен был мягким фильтром метели. Окна монастыря норбертанов (премонстрантов) блестели приятным теплом. Мок наблюдал это все через окно старого монастыря Августинцев на Песчаном острове, где находилась Университетская Библиотека, и далеко ему было до настроения радостного праздничного ожидания, которым казался охваченным весь город. Не интересовал его Песчаный мост и Гимназия святого Матфея, ни Минералогический Музей. Интересовали его освещенные елками окна бедных особняков, расположенных по периметру Риттерплац, где усталый отец, ожидая ужина, откладывает в сторону трубку, дымящуюся дешевым табаком, и подбрасывает сидящих у него на коленях детей, которые радостно вскрикивают, а их дикие возгласы не раздражают ни отца, ни подпоясанную фартуком мать, которая ставит на горячую конфорку горшок с мужниным супом; каждый день одно и то же – крупник с копченостями, довольная и сытая отрыжка, поцелуй после ужина, рот, полный дыма, шлепание детей и загоняние их в ванну в парящей лохани, их зарозовевшие от сна губы, мужские руки под тяжелой периной. Каждый день одно и то же – вера, надежда и любовь.