Текст книги "Конец света в Бреслау (ЛП)"
Автор книги: Марек Краевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Марек Краевский
Конец света в Бреслау
Нью-Йорк, воскресенье 20 ноября 1960, десять вечера
Чернокожий таксист Джеймс Майнорс добавил скорости дворникам. Две руки жадно соскребали с лобового стекла снежинки. Дворники были своеобразным метрономом, который подчеркивал ритм бигбитовой (направление танцевальной электронной музыки, основанное на ритмах брейк-бита) песни Чака Берри «Maybellene», звучащей из радио. Руки Майнора танцевали на руле, беззаботно подбрасывали и прижимали рычаг коробки передач, с хлопаньем опускались на колени и бедра. На мрачного пассажира такси песня не произвела ни малейшего впечатления. Он прижимался щекой к холодному стеклу и крутился во все стороны, держа в руке газету, чтобы не пропустить ни одного яркого пятна, падающего из встреченных фонарей и витрин. Когда Майнорс установил регулятор громкости на максимум, пассажир переместился на середину сиденья. Взгляды обоих мужчин встретились в центральном зеркале.
– Сделайте тише, и хватит прыгать за рулем, – клиент говорил с сильным немецким акцентом. Его мрачное лицо, затененное краями старомодной шляпы, приняло злое выражение. – Мы не в Африке, на плантации бананов.
– Гребаный расист, – слова Майнорса были полностью заглушены веселым припевом; он выключил радио и въехал в переулок, где стояли двухэтажные псевдовикторианские домики. Тут было мало света. Пассажир аккуратно сложил газету и спрятал ее во внутренний карман плаща.
– Там, на углу, – пробормотал он, пытаясь пронзить взглядом грязную пелену снега с дождем. Автомобиль остановился в указанном месте. Пассажир буркнул что-то с недовольством, открыл дверь и утонул ботинками в грязной жиже. Открыл зонт и, тяжело сопя, подошел к окну водителя.
– Пожалуйста, подождите.
Майнорс в ответ потер большим об указательный палец и немного опустил стекло. Пассажир достал из бумажника банкноту и сунул ее в руку водителя. Из-за стекла донесся его веселый голос искаженный каким-то странным акцентом:
– Обратно пойдешь пешком, старый гитлеровец.
Такси потанцевало на скользкой проезжей части и уехало, презрительно подбрасывая зад в контролируемых скольжениях. Водитель опустил стекло – Чак Берри запел полным голосом в тихом переулке.
Мужчина медленно поднялся по ступенькам на небольшое крыльцо, отряхнул облепленные ботинки и нажал кнопку звонка. Ему открыли почти сразу. В дверях стоял молодой ксендз в толстых роговых очках. Он носил прическу а-ля Чак Берри.
– Господин Герберт Анвальдт? – ксендз священник.
– Добрый вечер. Это я, – Анвальдт испытал раздражение, провожая глазами поворачивающееся за угол такси. – Как я теперь вернусь домой?
– Ксендз Тони Купайуоло из прихода святого Станислава, – представился Чак Берри. – Это я с вами говорил по телефону. Прошу, проходите.
Знакомый щелчок замка, знакомый, заполненный книгами салон и лампа с зеленым абажуром. Не хватало только знакомого запаха сигар и знакомого хозяина этого дома. Вот вместо него смущенный ксендз Купайуоло повесил возле входной двери промокший плащ и шляпу Анвальдта, неуклюже стряхивая с зонтика липкую мокроту снега. Вместо запаха кубинских сигар ноздри Анвальдта затянули острая вонь медикаментов, печальный смрад клоаки, пронизывающий запах смерти.
– Ваш друг умирает, – заявил ксендз.
Анвальдт почуял мощный глоток никотинового дыма. Из спальни наверху вышла молодая медсестра. С видимым отвращением она держала в руках эмалированные емкости, заполненные только что больным. Она посмотрела на Анвальдта. Он сразу же ощутил уверенность в том, что она дарит его такой же симпатией, как и несомое ей судно.
– Пожалуйста, не курите здесь, – искреннее возмущение чуть не разорвало пуговицы ее сильно прилегающего на груди фартука. Анвальдт, рассчитывая именно на такой эффект, затянулся еще сильнее.
– Господин Анвальдт, ваш друг умирает от рака легких, – шепнул ксендз Купайуоло с осторожным упреком. – Курение в его доме нецелесообразно.
Медсестра вошла в ванную. Анвальдт решил прекратить курить и бросил папиросу в камин. Он с нетерпением ждал ксендза.
– Дорогой господин, медсестра вашего друга позвонила мне сегодня и попросила о последних таинствах для больного, – ксендз Купайуоло перевел дыхание. – Как вы, конечно, знаете, существует также тайна исповеди. Когда я сел рядом с больным, готов выслушать его грехи и благословить его в последний путь, господин Мок поведал мне, что имеет на совести один страшный грех и не назовет его, пока вы сюда не придете. Он будет исповедоваться только после вашего разговора. Вы приходите почти каждое утро, и я могу подождать с исповедью до завтра, но больной требует ее сегодня. Salus aegroti suprema lex[1]1
Здоровье больного – высший закон (лат.).
[Закрыть]. То же для ксендза. Идите теперь к нему. Он все вам объяснит, – ксендз Купайуоло посмотрел на часы. – Не беспокойтесь о такси. Боюсь, что вы не вернетесь сегодня домой.
Анвальдт поднялся наверх, но на полпути по лестнице развернулся. Удивленный ксендз Купайуоло наблюдал, как Анвальдт подходит к вешалке и вытаскивает из кармана плаща газету. Священник наклонил голову и прочел немецкий заголовок. «Что это может означать «Süddeutsche»? – на минуту задумался он и попытался листать в воображении небольшую книжицу, заполненную когда-то им немецкими словами. – Deutsche – немецкий, но süd? Что это?»
Мысли ксендза оставили немецкий, и когда Анвальдт поднимался на верх лестницы, они вернулись к проблемам, которых ему не жалели его пуэрториканские прихожане. Из ванной доносились звуки рвоты и булькание наполняющегося клозета. Анвальдт слегка приоткрыл дверь в спальню. Полоса света разделяла пополам кровать. Голова Мока покоилась на вершине белой горы подушек. Рядом с постелью стояли капельница и столик, заваленный лекарствами. Стройные бутылечки в пергаментных колпачках соседствовали с приземистыми банками, наполненными таблетками. Мок пошевелил пронзенными иглами ладонями и бросил Анвальдту ироничную усмешку.
– Ты видишь, какой я злобный старик. Мало того, что ты был у меня сегодня утром, я позвал тебя снова вечером, – шипение выдыхаемого Моком воздуха приобрело более глубокий тон. – Но ты простишь меня, когда я скажу, что хотел показать тебе свою новую медсестру. Она сменяет ту, который ты встречаешь здесь каждое утро. Как тебе она нравится? Неделю назад закончила школу медсестер. Ее зовут Ева.
– Она достойна этого имени, – Анвальдт удобно уселся в кресле. – Многих бы искусила своими райскими яблоками.
Смех Мока свистел в течение долгого времени. Дряблая кожа натянулась на впавших щеках. Пятна автомобильных фар сместились по стенам спальни и на мгновение вытащили из сумерек висящих на одной из них и оправленный в раму план какого-то города, опоясанного широкой и рваной лентой реки.
– Откуда тебе пришло в голову это библейское сравнение? – Мок внимательно посмотрел на Анвальдта. – Наверное, из-за ксендза.
Наступило молчание. Сестра Ева задыхалась и кашляла в ванной.
Анвальдт колебался какое-то время и нервно сплетал пальцы. Затем развернул газету.
– Слушай, я хотел тебе кое-что прочитать… – Анвальдт начал искать очки. Вместо них он нашел портсигар. Он вспомнил о запрете курения и спрятал его немедленно обратно.
– Ничего мне не читай и кури. Кури тут, Герберт, кури, курва (блядь), одно за другим и слушай мою исповедь. – Мок поберег дыхание. – Я рассказывал тебе о своей первой жене Софи, помнишь? О ней и будет эта история…
– Я просто… хотел… – сказал Анвальдт и помолчал. Мок его не слышал и шептал что-то про себя. Анвальдт навострил слух.
– Тридцать три года назад тоже было воскресенье, и снег прилипал к стеклу совершенно так, как сегодня.
Вроцлав, воскресенье 27 ноября 1927, два часа дня
Снег прилипал к стеклу, поднимаемый порывами ветра. Эберхард Мок стоял у окна и смотрел на скользкую от снега и грязи Николайштрассе. Часы на ратуше пробили два. Мок закурил первую сегодня папиросу. Похмелье вернулось внезапной волной тошноты. Картины вчерашней ночи заклинило перед его глазами: вот театр варьете и три пьяных полицейских – комиссар Эбнер в котелке, надвинутом на темечко, советник Домагалла, закуривающий двадцатую сигару «Султан», и он сам, советник Мок, дергающий бархатную вишневую занавеску, отделяющую их отдельную ложу от остальной части зала; вот владелец гостиничного ресторана «Резиденц», приносящий с непринужденной улыбкой объемистые кружки за счет заведения; вот фиакер, пытающийся успокоить Мока, пихающего ему в руку открытую бутылку водки; вот его двадцатипятилетняя жена, Софи, ждет его в спальне – разбросав волосы и ноги, серьезно смотрит на входящего в спальню пьяного в стельку. Мок начал спокойно тушить папиросу в пепельнице в форме подковы. Он вскользь посмотрел на входящего в гостиную официанта.
Хайнц Раст, официант из «Свидницкого подвальчика», внес в гостиную тарелки и блюда. Поставив их на стол, он бросал на собравшихся внимательные взгляды. Он уже знал Франца Мока, который несколько дней назад пришел в смущении к его шефу Максу Клуги, чтобы заказать праздничный воскресный ужин в честь своего брата. С Растом Франц Мок не был настолько раболепен и при составлении меню спорил о каждом пфенниге. Сегодня официант встретил его жену, Ирмгард Мок, современной женщины с ласковыми глазами, которая получила от него большие термосы с едой и поместила их на угольной кухонной плите.
– Отличная соленая головизна с тмином. Специальность нашей фирмы, на холоде, в желе, – порекомендовал официант, не сумев скрыть восхищения при виде стройной блондинки с сонными, немножко бессознательными глазами, которая небрежным движением подала хрустальный мундштук сидящему рядом с ней гимназисту. Гимназист вырвал из мундштука дымящийся окурок и обратился к коренастому брюнету за сорок, стоящему у окна:
– Дядя Эберхард, просим, за стол. Поданы холодные закуски.
Брюнет поцеловал в руку волоокой молодой даме и занял рядом с ней место. Напротив них сидели Франц и Ирмгард. Гимназист сел неуклюже во главе стола. Раст мимолетным движением руки Франца направился на кухню и принес пять пузатых бутылок пива с выгравированной на фарфоровой крышке надписью «Э. Хаасе». Он открыл три и разлил пиво в узкие стаканы. Затем он сел на кухне и через закрытую дверь слушал разговор за столом.
– Вы напрасно потратили время на этот праздничный ужин. Ирмгард так хорошо готовит, что ее изделия могут быть украшением «Свидницкого подвальчика», – спокойный бас, всасывание пивной пены и вздох облегчения.
– Мы не могли позволить такой даме, как Софи, есть нашу воскресную кашу с квашеной капустой. А здесь у нас есть то, что и в высшем… обществе, – нервный баритон запинался при каждом слове. – Спасибо, что наконец госпожа согласилась к нам прийти. Это честь для простого мастера.
– Уверяю вас, Франц, я видела дам, вылизывающих смалец с салатников, – мелодичный, тихий и почти детский голос. – Хотя происхожу из аристократии, я уже во время учебы в консерватории избавилась от классовых предрассудков… – с ноткой нетерпения. – Кроме того, я не понимаю этого «наконец». Насколько я знаю, меня никто до сих пор не приглашал.
– Эрвин, в этом году ты сдаешь экзамены, – бас, спички, дым, вырывающийся из ноздрей. – Каковы твои дальнейшие планы?
Раст перемешал бульон, наполнил им тарелки. На большом блюде официант выложил спаржу и полил ее растопленным маслом. Открыл дверь, внес все в комнату и доложил весело:
– Вот кое-что горячее: бульон с желтком и спаржа.
Эберхард Мок потушил папиросу. Его племянник уткнулся взглядом в тшебницкую вышивку скатерти и сказал медленно и отчетливо:
– Я хочу изучать германистику в университете.
– О, интересно, – Эберхард Мок с видимым удовольствием вливал в себя ложки бульона. – Я помню, ты недавно хотел стать полицейским.
– Это было до того, как я познакомился со поэзией Гейне.
Когда Раст коснулся тарелки с заливным, чтобы унести его, Франц Мок удержал официанта за руку и подцепил вилкой большой кусок головизны.
– Я заплатил, я съем, – Франц Мок побледнел на лицо и напоминал Расту одного пьяного, который однажды в его ресторане одним движением перевернул стол вверх ногами. – Я знаю, что простой мастер на железной дороге не может быть образцом для подражания для своего сына… Но я тебе столько раз говорил: стань инженером на железной дороге, будешь много зарабатывать и ездить каждый год в Цоппот… Ты не слушаешь меня и хочешь непременно изучать какого-то еврея…
– Папа, я поэт, – Эрвин нервно выворачивал пальцы. – Я хочу делать то, что люблю.…
Ирмгард сделала знак Расту выйти из комнаты. Раст схватил тарелку с остатками заливного, но Франц Мок снова удержал его за руку.
– Люблю, люблю, – кусочки мяса и слюны оказались на тшебницкой скатерти. – Ты какой-то педик, что ли? Поэты – сами педики или гудлаи (оскорбление название евреев). А ты какие пишешь стихи? Только о звездах и машинах. Почему не напишешь стихи о любви к женщине? Я знаю, знаю… Твой новый учитель по немецкой литературе… Это он пытается тебя сбить.…
– Франц, перестань, попомни меня. – Ирмгард посмотрела на мужа, а потом на официанта. Тот вырвал у Франца Мока блюдо с остатками головизны в заливном и выбежал на кухню. На большой сковороде он растопил сливочное масло и выложил на нее нарезанный ломтиками картофель. На вторую конфорку он поставил кастрюлю с бараниной в густом соусе. В столовой воцарилась тишина. Прервал ее через мгновение голос распутанного ребенка:
– Эби, ты же раньше занимался латинской литературой. Хотел быть профессором. Неужели был гомосексуалистом?
Раст принес поднос с другим блюдом.
– Уважаемые господа, вот баранина с травами, запеченный картофель, салат из сельдерея и вишневый компот. – Раст быстро собирал посуду, сопровождаемый злым взглядом Ирмгард. Он вышел на кухню и приложил ухо к двери: только резкий стук столовых приборов.
– Моя дорогая, – спокойный голос через некоторое время. – Об этом ты наверняка знаешь лучше.
– Дядя Эби, что плохого в изучении литературы? – неугомонный тенор проходил в фальцет. – Пусть дядя объяснит моему отцу, что это нормально. Дядя лучше знает, сколько возвышенных моментов дает нам поэзия, которой мы наслаждаемся… Сам дядя изучал Горация и написал о нем статью на латыни… Наш латинист, ректор Пехотта, очень ценит это замечание дяди…
– Я думаю, – шипение газа из открываемой бутылки сопровождалось хриплым голосом, перегруженным от десятков вчерашних папирос, – что образование и профессия не всегда идут рука об руку, как видно на моем примере…
– Перестань, Эби, и говори по-человечески, – приглушенная отрыжка. – Ты оставил эти глупости, о которых сказал Эрвин, и выбрал работу полицейского. Скажи кратко: что лучше для мальчика – поэт или инженер-железнодорожник?
– Ну, скажи нам, – раскапризничался ребенок. – Мы все ждем решения этой интересной дилеммы.
– Инженер, – откушенное было громко проглочено.
Раст выскочил из двери, которую Эрвин чуть не разбил, выбежав из комнаты. Гимназист натянул на голову шапку, закутался в слегка тесноватое пальто и выбежал из дома.
– Вот десерт, уважаемые господа: силезский маковник. – Раст подавал пирог и кофе. Когда забирал нетронутые отбивные возле бюста Софи, он он заметил, что в ее руке сильно дрожит портсигар. Он глянул на Софи и понял, что это не конец неприятного обеда.
– Любопытно, я знаю своего мужа уже два года и сегодня впервые его не узнаю, – на щеках Софи появился легкий румянец. – Где твоя плебейская сила, Эберхард, которая заставляет преступников прятаться от тебя, которая однажды заставила меня сходить с ума от тебя? У тебя сегодня не хватило сил, чтобы защитить этого уязвимого мальчика? В доме высмеяли технократов, людей с кругозором, ограниченным цифрами, а здесь вы ставите машиниста над поэтом? Жаль, что ваш утонченный брат не видит тебя, когда читаешь Горация и переживаешь над «Страданиями молодого Вернера». Криминальный советник Мок засыпает в кресле, в безопасном кругу лампы, а на его круглом животе, раздувшемся от пива и рульки, падает школьное издание «Од» Горация; школьное со словарем, потому что этот выдающийся латинский стилист не помнит больше слов.
– Заткнись, – тихо сказал Эберхард Мок.
– Ты свинья! – Софи резко встала из-за стола.
Мок посмотрел меланхолично на свою жену, выбегающую из комнаты, а затем услышал стук ее туфель на лестнице. Закурил папиросу и улыбнулся Францу.
– Как же зовут этого учителя Эрвина? Может, он и правда педик?
Вроцлав, воскресенье 27 ноября 1927, полночь
Мок вышел пошатываясь из ресторана «Савой» на Тауэнцинплац. Выбежал за ним бой и подал ему шляпу, которую Мок не надел, позволяя мокрым снежным хлопьям оседать на влажных от пота волосах. Под окнами ресторана Сангера покачивался одинокий пьяница, который свои физиологические действия прерывал свистом на проезжающие машины. Свист боя, по-видимому, был более убедительным, потому что не прошло и минуты, а перед Моком остановилась старая и залатанная повозка. Пьяница двинулся к копытам, но Мок был ближе. Он бросил бою пятьдесят пфенигов и упал на сиденье, едва не раздавив какого-то хрупкого человека.
– Прошу прощения, уважаемый господин, вы так быстро сели, что я не успел сообщить вам, что у меня уже есть пассажир. Я фиакер Бомбош, а это моя дочь Розмари. Этот рейс последний, и мы сразу едем домой, – фиакер игриво подкрутил пышные усы. – Она такая маленькая, что уважаемому господину не будет тесновато. Он еще такой молод.…
Мок взглянул на треугольное лицо попутчика. Большие, наивные глаза, ток с вуалькой и пальтишко. Девушке могло быть восемнадцать лет, у нее были тонкие, синеватые от холода руки и дырявые, поношенные туфли. Все это Мок увидел в свете фонарей, стоящих вокруг Музея Древностей Силезии.
Розмари следила за большим зданием музея, перемещающимся по правой стороне улицы. Мок громко пересчитывал пабы на Зонненплац, Грюбшенерштрассе и на Редигерштрассе, а результаты своих подсчетов объявлял Розмари с искренней радостью.
Повозка остановилась на Редигерплац перед величественным особняком, где Мок вместе с женой Софи занимал пятикомнатную квартиру на втором этаже. Мок выбрался из повозки и вручил фиакеру первую смятую купюру, которую вытащил из кармана пальто.
– На сдачу купи туфли и перчатки своей дочери, – сказал он громко и, не услышав радостных благодарностей извозчика, широко расправил плечи, наклонил голову и направил ее в сторону дверей дома.
К счастью для головы Мока сторож особняка не спал и успел вовремя открыть двери. Мок обхватил его в изнеможении и, не торопясь, начал трудный подъем по лестнице, натыкаясь на Сциллу перил и Харибду стены, напуганный Цербером, который с воем и лаем кидался в преддверии Гадеса за какими-то закрытыми дверями. Мок, которого не сдержало даже пение сиреной служанки, которая пыталась снять с него пальто и шляпу, или дикая радость старого пса Аргоса, добрался до Итаки своей спальни, где ждала его верная Пенелопа в муслиновом халате и пантофлях на каблуках.
Мок улыбнулся задумчивой Софи, с головой на спинке шезлонга, стоящего рядом с раскладной кроватью. Софи слегка потянулась, и муслин халата плотно обтянул ее полные груди. Мок понял это однозначно и начал лихорадочно раздеваться. Когда он добрался до тесемок кальсон, Софи вздохнула:
– Где ты был?
– В закусочной.
– С кем?
– Я встретил двух коллег, тех, что были вчера – Эбнера и Домагаллу.
Софи встала и нырнула под одеяло. Немного удивленный Мок сделал то же самое и прижался плотно к спине жены. Не без усилий он просунул руку под ее подмышкой и жадно обхватил пальцами мягкую грудь.
– Знаю, ты хочешь извиниться. Знаю об этом прекрасно. Сохраняй гордыню, твердость и ничего не говори. Я прощаю тебя за поведение Франца. Я прощаю тебя за поздний приход. Хотел выпить, был расстроен, – она говорила монотонным голосом, глядя в зеркало трюмо, стоящего напротив кровати. – Ты сказал, что был с коллегами. Не врешь. Конечно, ты не был ни с одной женщиной, – она поднялась на локте и посмотрела в глаза своему отражению. – В таком состоянии ты бы не справился ни с одной женщиной. В последнее время ты не очень хорошо себя чувствуешь. Просто ты слаб в алькову.
– Теперь могу, я способен тебя оседлать. Ты будешь молить меня прекратить, – у Мока пылают щеки, одна рука дергает муслин, другая – хлопок кальсонов. – Сегодня наконец появится наш ребенок.
Софи повернулась к мужу и, прикоснувшись к губам его рта, молвила голосом заснувшего ребенка:
– Я ждала тебя вчера, ты был с коллегами, я ждала тебя сегодня, – ты тоже был с коллегами, ты хочешь потрахаться сейчас?
Мок любил, когда она была вульгарной. В волнении разорвал кальсоны. Софи прислонилась к спинке. Из-под ее ночной сорочки высовывались две стройные узкие стопы. Мок начал ее гладить и целовать. Софи сунула пальцы в густые волосы мужа и отвела его голову.
– Хочешь потрахаться? – повторила вопрос. Мок закрыл глаза и кивнул. Софи подтянула ноги к себе и обеими ступнями коснулась груди мужа. Она их резко выпрямила, сталкивая его с кровати. – С коллегами да пошел ты, – услышал он шепот жены, когда упал на жесткий ковер.
Вроцлав, понедельник 28 ноября, два часа ночи
Мок проснулся на бюро в своем кабинете. Его правую руку покрывали сгустки крови. Лампа освещала фляжку рейнского спатбургундера и наполовину наполненный стакан. Он взглянул на руку в свете лампы. С запекшегося сгустка бурой крови торчало несколько светлых волос. Мок вышел на кухню, придерживая разорванные кальсоны. Он тщательно вымыл руки в чугунном умывальнике. Потом он налил воду в эмалированную кружку и выпил, вслушиваясь в отголоски со двора: похоже на металлические пружины. Он выглянул в окно. Фиакер Бомбош повесил лошади на голову мешок с овсом и погладил ее по шее. Кибитка раскачивалась на рессорах во все стороны. Розмари зарабатывала на новое пальто.
Вроцлав, понедельник 28 ноября, шесть утра
Мок открыл глаза и через мгновение услышал призывы молочников, которые повторялись регулярно и настойчиво. Утренний холод проник в его тело. Он с трудом открыл рот и провел пересохшим языком по терке неба. Поскольку ни одна поза на стуле не была безболезненной, Мок решил встать. Он обернулся в халат и затопал босыми ногами по песчанику пола в прихожей. Пес Аргос выказывал утреннюю безумную радость, которую его хозяин не разделял ни в малейшей степени. В ванной комнате Мок сунул зубную щетку в коробку с порошком «Феникс» и приступил к очищению полости рта. В результате к кисло-алкогольным испарениям присоединился терпкий привкус цемента. Мок с яростью выплюнул в раковину серую кашицу и кремом «Пери» намылил большую кисть из барсучьего меха. Бритва была предметом, который должно сегодня использовать только под чьем-то пристальным контролем. Сильный укол напомнил ему, что он застрял. Маленькая струйка крови была очень яркая, ярче крови, вступившей вчера ночью из носа Софи. Мок внимательно вгляделся в свое отражение.
– Почему я могу смотреть тебе в глаза? – он вытер лицо и плеснул в него одеколоном от Уэлзла. – Потому что ничего вчера не произошло. Впрочем, я ничего не помню.
Служанка Марта Гозолл суетилась по кухне, ее муж, камердинер Адальберт, стоял выпрямившись как струна, в одной руке держа более десятка галстуков, в другой – вешалку с костюмом и белой рубашкой. Мок поспешно оделся и повязал на шею бордовый галстук. Марта протолкнула его толстый узел между жесткими крылышками воротника. Мок с трудом втиснул на опухшие ноги свежевычищенные Адальбертом ботинки, накинул на плечи светлое пальто из верблюжьей шерсти, надел шляпу и вышел из квартиры. В коридоре к нему привязался большой шпиц. Мок погладил собачку. Его владелец, адвокат Патшковский, взглянул с презрением на своего соседа, отличавшегося, как всегда, алкогольно-одеколонным благоуханием.
– Вчера ночью у вас был ужасный шум. Моя жена не могла заснуть до утра, – процедил Патшковский.
– Я дрессировал собаку, – проскрежетал Мок.
– Типа собственной жены, – монокль Патшковского заблестел в желтом свете лампы. – Вы думаете, что вам все позволено? Ваша собака жаловалась человеческим голосом.
– Некоторые животные говорят человеческим голосом за месяц до сочельника, – Моку захотелось спустить соседа с лестницы.
– Правда? – Патшковский поднял в изумлении брови.
– Я сейчас разговариваю с одним из них.
Адвокат встал как окаменевший и некоторое время смотрел на кровавые белки глаз Мока. Потом медленно спустился по лестнице, зарабатывая на очередные блестящие «правда?».
Мок вернулся в квартиру. Обнаружив, что дверь спальни закрыта изнутри, он прошел на кухню. Адальберт и Марта сидели за столом, сильно напуганные.
– Господин советник не стал завтракать. Я сделала омлет с курицей, – Марта показала расщелины в зубах.
– Ешьте на здоровье, – Мок усмехнулся. – Я хотел пожелать вам хорошего дня. Надеюсь, он будет так же хорош, как и прошлая ночь, вы хорошо спали, правда?
– Да, господин советник, – Адальберту казалось, что он еще слышит пронзительный крик Софи и тупое царапанье собачьих лап по закрытой двери спальни.
Мок вышел из квартиры, сжав веки и зубы.
Вроцлав, понедельник 28 ноября, девять утра
Криминаль-вахмистр Курт Смолор был одним из лучших сотрудников Вроцлавского полицайпрезидиума. Его жестокость проклиналась преступниками, а лаконичность отчетов восхвалялась начальством. Один из его начальников больше всего ценил в нем еще одну особенность – догадливость. Эту черту и явил Смолор этим утром со всей очевидностью, и даже дважды. Первый раз, когда он вошел в обитый темным деревом кабинет Мока и увидел отпечатавшийся на его лбу красный контур перстня – несомненный признак того, что советник опирался на него измученным лбом. Смолор тогда не сообщил о чудовищном преступлении в многоквартирном особняке «У грифов» у Рынка, куда он должен был явиться безотлагательно – по приказу криминального директора Генриха Мюльхауза – вместе со своим начальником. Он знал, что Мок ничего не поймет.
– Я жду господина советника в машине, – сказал Смолор и вышел, чтобы доставить новый черный «адлер» к воротам полицайпрезидиума. Это была не единственная причина, по которой вахмистр так быстро удалился. Мок узнал о другой, когда, чертыхаясь, разместился на пассажирском сиденье. Затем он увидел руку Смолора, поросшую рыжими волосами, держащую бутылку молока. Мок открыл ее и жадно выпил несколько глотков. Теперь он был готов выслушать доклад Смолора. Тот завел мотор.
– Особняк «У грифов», восемь утра, – Смолор как писал, так и говорил. – Сапожник Ромиг не вынес запаха и разбил стену в своей мастерской. За стеной труп.
С Шубрюкке, где помещался полицайпрезидиум, до Рынка было недалеко. Мок выпил последние капли молока, а Смолор припарковал «адлер» под закладными конторами на Николайштрассе. На задах особняка «У грифов», во внутреннем дворике, перед небольшой мастерской сапожника ждал полицейский в мундире. Он приветствовал их. Рядом с полицейским стоял усатый чахоточник, который с героическим усилием таскал на себе кожаный фартук, и его толщина усугубляла новость, что на грязном дворе нет ни одной скамьи. Магнезия освещала каждую секунду жалкую комнатенку, наполненную запахом прогнившей от пота обуви и костного клея. Мок и Смолор вошли внутрь и почувствовали еще один, хорошо им знакомый, единственный в своем роде аромат. Липкий от клея прилавок делил мастерскую на две части. Две стены были заставлены подвальными стеллажами, на которых стояли ботинки. Третья была снабжена маленьким окном и дверью, зато из четвертой бил тот знакомый полицейским смрад. В этой стене было пробито неровное отверстие метр на метр. Перед ним стоял на коленях полицейский фотограф Элерс и засовывал свой объектив в темную каморку. Мок, заткнув нос, заглянул внутрь. Фонарик выловил из темной маленькой ниши лысый череп, покрытый разлагающейся кожей. Руки и ноги привязаны были к крюкам на противоположной стене каморки. Советник взглянул еще раз на лицо трупа и увидел толстого червяка, который пытался протиснуться в закрытый бельмом глаз. Мок быстро вышел из мастерской, снял пальто, вручил его полицейскому и, широко расставив ноги, оперся руками о стену. Смолор, услышав звуки, издаваемые шефом, не мог простить себе, что не предвидел последствий похмелья, молока и разлагающегося трупа. Мок достал из кармана брюк платок со своими инициалами, вышитыми Софи, и вытер рот. Запрокинул лицо к небу и жадно глотал капли падающего дождя.
– Возьмите эту кирку, – сказал он полицейскому, – и разбейте стену, чтобы можно было вытащить этого мертвеца. Смолор, повяжи себе платок вокруг рта и носа и обыщи каморку и карманы мертвеца, а ты, Элерс, помоги Смолору.
Мок надел светлое пальто, поправил шляпу и огляделся по дворику.
– Кто вы? – послал он лучезарную улыбку в сторону жирной дамы, которая переминалась с ноги на ногу.
– Эрнст Ромиг, сапожный мастер, – рьяно представился непрошеный чахоточник. Он передернул плечами, чтобы поправить свои кожаные доспехи.
– Управляющий особняка, – фыркнула дама. Ее жирные волосы, намотанные на папильотки, покрывала дешевая краска. – Поспешите, дорогой господин, думаете, что я могу тут стоять вечно и волноваться, сколько буду должна доплатить уборщице за мойку стены, которую господин запачкал?! Теперь просите меня представиться! Я Матильда Кюн, племянница владельца, а вы?
– Эберхард Мок, женский боксер, – буркнул криминальный советник, резко повернулся и зашел обратно в каморку. – Элерс, приведи себя в порядок и собери все, что важно. Смолор, допроси их.
Сказав это, Мок потрусил к сени особняка, миновав Смолора, который стоял с допрашиваемыми под одним зонтиком и пытался избежать яда змеи и микобактерий туберкулеза. В воротах Мок поприветствовал доктора Лазариуса из полицейского морга, за которым медленным шагом шли два человека с носилками.
Мок стоял перед домом и обозревал бездумно большое уже в это время уличное движение. Какая-то пара молодых людей была так увлечена собой, что не заметила его. Юноша случайно толкнул советника и тут же извинился, вежливо приподняв шляпу. Девушка взглянула на Мока и быстро отвернула посеревшее от усталости лицо. Розмари явно не помогло ночное раскачивание повозки.
Мок огляделся вокруг и быстрыми шагами направился в цветочный магазин Апелта. В подкрашенных глазах пухлой цветочницы он увидел проблеск интереса. Он заказал корзину пятидесяти чайных роз и поручил доставить его на адрес «Софи Мок, Редигерплац, 2». На кремовом картоне, который он приказал присоединить к букету, он написал: «Больше никогда, Эберхард», заплатил и оставил цветочницу наедине с возросшим интересом.
Под ноги ему попался какой-то газетчик. Мок избавился от него, ткнув ему несколько пфеннигов, и держа газету под мышкой, перешел на наклонную западную окраину Рынка. Через некоторое время он сидел в «адлере», курил первую в этот день папиросу и ждал Смолора и Элерса. Время убивал чтением «Последних новостей Бреслау». В одной из колонок объявлений его взгляд привлек необычный рисунок. Мандала, круг перемен, окружала мрачного старца с поднятым вверх пальцем. «Духовный отец князь Алексей фон Орлофф предсказывает, что приближается конец света. Вот и наступает очередной оборот Колеса Истории – повторяются преступления и катаклизмы древних веков. Приглашаем на лекцию мудреца из Sepulchrum Mundi[2]2
Гробница Света (лат.).
[Закрыть]. Воскресенье 27 ноября, Грюнштрассе, 14–16». Мок открыл стекло и щелкнул окурком прямо в подходящего Смолора. Тот стряхнул пепел с пальто и сел в машину, молча пропустив извинение со стороны Мока. На заднее сиденье взгромоздились нагруженный штативом Элерс и криминальассистент Густав Майнерер, специалист по дактилоскопии.
