Текст книги "Дорога издалека (книга вторая)"

Автор книги: Мамедназар Хидыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Вернулся Азиз на стан у Джейрели, а тут разорено все дотла. И тишина, будто на кладбище…

Мало-помалу собрались к своему главарю разбежавшиеся джигиты. Решили: покарать Аллаберена.

Такого скорого возмездия бай не ожидал. И попался в когти недругов спящим, даже охнуть не успел. Связали по рукам и ногам, на коня положили, пропустив ремень под конским брюхом, – и восвояси. Даже без выстрела. На рассвете достигли колодцев Джейрели. Заложником оставили бая и через верных людей пустили слух: освободим, дескать, когда вернете семейство предводителя. Родственники Аллаберена – делать нечего – привезли жену и детишек Азиз-Махсума в условленное место. Но Азиз отпустил бая не раньше, чем взял с него слово больше никогда никаких козней не строить против «волка Каракумов» и его молодцов. Иначе – пуля в спину где-нибудь в глухом месте…

Раза два Керкинский ревком отправлял отряды против Азиза. Однажды дело кончилось перестрелкой, после чего Молла-Джума Сурхи, возглавлявший поход, счел за лучшее повернуть обратно в Керки. В другой раз удальцы Азиз-Махсума отправились в засаду – караван поджидали из-за рубежа, сам вожак был на стане с малым числом людей. Отряд подошел неожиданно, и пришлось Азизу бежать в глубь пустыни. Тоже постреляли с обеих сторон, однако жертв не было.

Удалось ему завязать сношения с Салыром, оба вожака разделили «сферы влияния», обязавшись ничего не предпринимать друг против друга. Дайхане по обоим берегам Джейхуна хорошо знали того и другого: беднякам они вреда не чинят. Но, – наверное, Аллаберен-бай со своими родичами тому способствовал, – Азиз-Махсума повсюду считали более необузданным и жестоким, нежели таких же, как он, степных калтаманов – стихийных бунтарей. «Погоди, придет Азиз-Махсум!» – так пугали в аулах малых ребятишек.

Между тем в аулах на юге Лебаба и в самом Керки постепенно менялась обстановка. Крепли местные ячейки Коммунистической партии, в Керки прибывали из столицы республики и оставались на месте новые работники – опытные, закаленные партийцы. В аулах возникали ячейки комсомола, батрачкомы. Было принято решение создать в округе, по примеру Советского Туркестана, организации союза «Кошчи» – объединения сельских тружеников. Активней становилась аульная беднота, все больше людей сплачивалось вокруг ревкомов.

И наконец, под давлением массы трудовых дайхан, которые начали понимать, что они – настоящие хозяева положения, в округе сменилась власть. Почтенного Моман-сопы сняли с должности председателя ревкома. Временно, до проведения выборов в Советы, на его место назначили Акмета Хаджи, в прошлом заместителя Момана, из керкинских кустарей, вступившего в партию в дни обороны Керки. Сам ревком стал именоваться исполкомом окружного Совета, хотя Совет пока еще не был избран. Вслед за предревкома оставил свой пост Молла-Джума Сурхи, начальник отрядов самообороны. Место его занял Розыкул Анна-оглы – чаще его звали попросту Розы-Анна, тоже керкинец, уже в детстве хлебнувший горя.

Грамотный человек, совсем еще молодой, года двадцать четыре было ему в то время. Невысокий, но крепкий, круглолицый, и нрава веселого – всегда-то улыбается, со всяким разговаривает охотно и попросту. Еще ребенком остался Розыкул сиротой, сперва приютил его, на правах сородича, Джумакулчи-караулбеги из рода Лакыров, потом передал Ходжамураду из того же рода. У того и другого ходил Розыкул подпаском до тех пор, пока усы не начали пробиваться. И всего ломоть сухой лепешки получал за свой тяжкий труд от зари до зари. А когда в возраст вошел, наскучила ему безрадостная жизнь, он бежал от «щедрого» сородича. В Керки прибился к лодочнику на переправе из Керкичи. Лодочник этот промышлял также извозом, новому работнику поручил править арбою, на которой пассажиров доставляли от паромной переправы в город. Многое эта работа дала. Всяких людей приходилось ему возить, среди них были и русские солдаты из крепости. Сам Розыкул вскоре по-русски немного выучился. Жизнь города Керки также узнал хорошо. Еще до революции в России Розыкул уже понимал: богатые и бедные – враги извечные, и близится время, когда власти богачей наступит конец, тут и белый царь не поможет.

Завелись у него друзья в русской крепости, и в крепости керкинского бека знал он кое-кого. После революции сразу нашел свое место в рядах сторонников новой жизни. Во время обороны вступил в отряд красноармейцев из Новой Бухары, вместе с ними и уехал, позже принял участие в штурме эмирской столицы. Почти год провел в чужих краях, затем вернулся в Керки, служил в отряде у Молла-Джума Сурхи. В партию вступил уже в двадцать первом году. Его-то и решили сделать окружным начальником отрядов самообороны.

Розыкул Аннаев начал с того, что решил сам побывать в каждом из крупных аулов округа. Первым наметил Бешир. Приехал он сюда на целых две недели. Быстро сошелся с Бекмура-дом, Джумакулчи, вожаком комсомольцев Аллаком. Командир отряда самообороны Аллакули тогда еще оставался на прежнем посту. Опасаясь за свою шкуру, выдал новому начальству всех своих скрытых сообщников по «карательным экспедициям» в Кизылкумы. Так Розы-Анна выявил почти всех, кто держал руку Абдурахмана-караулбеги, с Мамедшой-мирахуром водит дружбу. И насчет ревкома беширского получил полное представление. Отряд проверил всех тех, кто на руку оказался нечист – Абдуллу Джапара, Джума-Кёра, – выгнал с позором. Дайхане, узнав про это, вздохнули с облегчением.

Как только Розы-Анна вернулся в Керки, обстоятельно доложил обо всем председателю чека, затем в окружкоме партии. А еще неделю спустя из Бешира по приказу из округа доставили в Керки самого Абдурахмана-караулбеги, с ним ближайших сподвижников. Всех как следует допросили, предъявили улики, осталось им лишь признаться в своих кознях и замыслах.

Теперь в Бешире никто не сомневался: Шихи-бай, отец арестованного Абдурахмана, с ним Давуд-бай недолго продержатся у власти.

Розы-Анна побывал и в других крупных аулах. Кое-где заменил командиров. В Ходжамбасе он поставил во главе самообороны Халика Хасана, из местных батраков, которого давно знал по Керки. Тот сперва грузчиком-поденщиком работал на базаре, затем перебрался на станцию Самсоново, здесь тоже трудился на разгрузке вагонов, познакомился с русскими железнодорожниками, многому от них научился.

Вскоре Розы-Анна составил себе полное представление о делах на территории всего округа. Пришло время начать повсеместную, окончательную ликвидацию басмаческих банд.

Для борьбы с ними следовало подготовиться основательно, причем использовать все средства, в первую очередь дипломатические. Тут окружном партии с особым отделом разрабатывал свой план, детали которого сохранялись в тайне. А пока Розы-Анна предстояло силами отрядов самообороны срочно выловить и обезвредить мелкие шайки разбойников.

Для начала он решил выследить одного, постоянно орудовавшего в районе Бешира, – Молла-Дурды. Неуловимым был этот вожак всего лишь четверки удальцов. Стана своего в степи не имел, отсиживался после набегов где придется. Промышлял по мелочам, чаще обирал торговцев и путников издалека, земляков же своих не обижал, потому многие покрывали его.

Но как-то раз его постигла неудача. Ночью схлестнулся с дозором удальцов Салыра-непромаха. В темноте не стали дознаваться, кто да что – пальнули разом с обеих сторон. У Салыра были жертвы или нет, осталось неизвестным. А у Дурды один убитый, остальные все четверо враз лишились коней – у кого убит наповал, у кого ранен.

Раненых лошадей пришлось тут же пристрелить, убитого предали земле. Пешком двинулись к Беширу. В доме у старого знакомца нашли приют до лучших дней.

И первой заботой Молла-Дурды сделалось – раздобыть коней себе и соратникам. Спустя неделю высмотрели и увели со двора Ходжанияз-Тахира чудесного гнедого жеребца. Этого жеребца он только что подарил своему сыну Пирджану – парень жениться задумал и коня выхаживал к скачкам на свадебном тое. Вдруг – не стало коня! Пирджан, член ячейки комсомола в Бешире, заподозрил, чьих рук это дело, – в ауле слышали про стычку салыровцев с людьми Молла-Дурды. Рассказал секретарю Аллаку, тот передал Бекмураду Сары. Как раз в эти дни в Бешире появился с отрядом Розы-Анна. И ему рассказали об этом случае.

Со своими людьми заехал Розы к Джумакулчи-караулбеги, своему прежнему воспитателю. Двор его – на окраине Бешира, где издавна селились люди рода Лакыр, тут неподалеку и дорога проходит на Карши. Старик жил одиноко, с сестрой и двоюродным братом, тоже престарелыми.

Розы-Анна, от природы мягкий и великодушный, не помнил зла за человеком, у которого некогда ходил, по сути, в батраках. Да и Джумакулчи рад был увидеть сородича. Встретились тепло, хозяин принял гостей со всем радушием. Как будто чуял Розы-Анна, что не напрасно он завернул во двор старого караулбеги.

Поздним вечером, уже после ужина, гость и хозяин беседовали при свете керосиновой лампы. В это же время Молла-Дурды со своими молодцами решил устроить ночную засаду на караванном пути. Все четверо шли, растянувшись цепочкой, мимо двора Джумакулчи. Глядь – свет от лампы пробивается сквозь занавешенные двери. И в загоне – конское ржанье… Кто-то в гостях у старика! Розы-Анна всегда появлялся в аулах неожиданно и без шума. Сейчас лишь немногие беширцы знали, что он здесь. В дозоре один из керкинских джигитов стоял, с приказом: себя не обнаруживать, если пожалуют нежданные ночные гости, скрытно дать знать командиру. Едва заслышал Молла-Дурды конское ржанье – коротким свистом остановил своих, взял одного и во двор прямо в ворота. Дозорный – незаметно в дом. Секунду спустя все были на ногах, с карабинами заняли посты в разных концах двора, как условились еще засветло. Встречать непрошенных гостей вышел брат хозяина.

– Кто пожаловал? Назовите себя, добрые люди.

– Сюда, старик! – сам атаман передернул затвор винтовки, шагнул навстречу. – Не шуметь, отвечать коротко: кто у вас нынче? Будешь запираться, шутить не станем! Ну, теперь узнал меня?

– Как не узнать… Торговцы у нас. С верховьев идут, от самого Керкичи. Поторговали, теперь на Карши сворачивают. Заночевали перед дальней дорогой.

– Так. Веди к коням!

– Да как же без свету? Погодите, сейчас фонарь принесу.

– Давай, только живее!

Едва скрылся, за спиной у Моллы-Дурды прогремело:

– Руки вверх, бандит! Именем окружного исполкома… Ни с места, или стреляю!

Это один из бойцов зашел ему с тылу, отрезав путь к отступлению. Дурды опешил. А неширокий двор уже озарился слабым светом керосинового фонаря. Теперь вожак был освещен и беззащитен, его спутника взяли врасплох, без звука.

– Сдавайся, Молла-Дурды! Ты окружен, – прозвучал со стороны дома еще один голос, мужественный, спокойный. Это Розы-Анна решил попытаться дело кончить миром.

Но Дурды, видимо, потерял способность трезво оценивать свое положение. Не целясь, пальнул в сторону дома. Сейчас же прогремел второй выстрел, Дурды зашатался, выронил винтовку… Когда к нему подбежали, он не шевелился. И его выстрел не остался без последствий: пуля, посланная наугад, пробила у Розы-Анна правую руку возле локтя.

Пока перевязывали раненого, обследовали местность вокруг двора, Молла-Дурды куда-то исчез. Лишь под утро, по кровавому следу на земле, отыскали его позади овечьего хлева, где он и дух испустил.

Тот калтаман, что сопровождал вожака, оказался в плену Остальные двое бежали куда глаза глядят.

А Розы-Анна не одну неделю провел в лазарете в Керки.

…Конечно, молва тотчас разнесла по всему Дебабу весть о ночной стычке на околице Бешира. Люди на базарах и в чайханах толковали разное, но все сходились в одном: новый командир отряда в Керки – не чета прежнему. Теперь калтаманам не разгуляться. Выходит, у народной власти рука твердая.

Новый день занимался над многострадальным Лебабом – день, когда кровь и смерть уже не грозят на каждом шагу.

В знакомых местах

Самым оживленным местом тогдашнего города Керки были улочки в районе Орда-базара. Базар этот еще называли Мердикер-базаром, оттого, что нанимали здесь поденщиков – мердикеров и на нем всегда толпились люди из аулов либо городские бедняки, предлагая по дешевке силу своих рабочих рук. Сделку заключали тут же, на месте. Как раз в начале двадцать второго года на Орда-базаре даже открылась биржа труда, и с этих пор нанимать работников помимо нее было запрещено. Правда, этот запрет многие обходили – чтобы не платить налога. Рядом с биржей, в добротном доме из жженого кирпича, что выстроил для своего склада и магазина предприимчивый купец-армянин, разместилась окружная ЧК, тут же и милиция. Потому народу теперь в этих местах всегда толпилось еще больше, чем в былые годы.

Улица, что идет на запад от базара, в то время завершалась тупиком, место это носило название Тюм – Темный провал. В самом деле, сюда почти не проникало солнце. Лавочки торговцев стояли плотно, да еще навесы над каждой, так что и летним днем здесь всегда царил полумрак. В лавчонках, где продавали все, что угодно, даже фонари и свечи жгли в дневные часы. Тут неопытного покупателя могли как угодно обмануть, всучить дрянь вместо доброго товара – ведь ничего не разглядишь в темноте…

Здесь-то, на углу, стояла в те годы чайхана Латифа-ага. В его заведении можно было не только закусить – путникам издалека здесь предоставляли ночлег.

Славилась эта чайхана во всем городе тем, что здесь превосходно готовили. Сам хозяин еще в молодые годы на родине – в Андижане в совершенстве освоил искусство повара. И в Керки поваров себе подобрал опытных, старательных. Каждый знал свое дело – кому плов варить, кому шурпу да лагман, кому жарить шашлык, печь рыбу в золе. Латиф-ага – в ту пору ему перевалило за пятьдесят, невысокий, упитанный, проворный – чаще всего сновал тут же, возле поваров, сам указывал, что и как готовить, сам и пробовал на вкус. Двое молчаливых парней, прислужники, носили постояльцам в общий зал или прямо в комнаты еду, чай, лепешки – кто что спросит.

Ароматные запахи с открытой кухни чайханщика Латифа разносились по всем улицам, прилегающим к Орда-базару, они-то и влекли в чайхану всякого звания людей, не только приезжих, но и местных. В главном помещении чайханы – просторном зале с резными деревянными столбами и открытыми, во всю стену, окнами на веранду – всегда полно было посетителей. Кто насыщался пахучим пловом, кто наскоро поглощал свежую, только что с жару, самсу, кто, утолив голод, неторопливо попивал зеленый чай со сластями, с сушеными фруктами. Иные, всего уж отведав, не расходились, усаживались в кружок возле какого-нибудь странствующего дервиша, а то и просто каландара, бедняка-скитальца в отрепьях, высокой остроконечной шапке. Слушали, как читал он нараспев газели знаменитых поэтов древности либо перемежаемую песнями прозу дестана «Баба-Ровшан» или «Сагды-Ваккас». Притомившись, чтец умолкал, затем поднимался на ноги, обходил присутствующих, протягивал за вознаграждением высушенную скорлупу тыквы, а то и просто заскорузлую ладонь…

Доверительные беседы велись по многу часов в гостеприимной чайхане Латифа. Здесь можно было услышать немало интересного.

Сюда-то и свернул Нобат Гельдыев, едва сошел с парома и зашагал улицами города, где ему отныне предстояло служить в окружной чека.

Нобат без труда столковался с хозяином насчет койки в комнате, где поменьше людей, положил чемоданчик и мешок. Вышел во двор. О-о, ну и ароматы здесь! И ему захотелось перекусить. Нобат прошел на веранду, отыскал местечко с краю, сел на ковер, облокотившись о подушку..

– Дружок, – окликнул он парня в белом переднике, только что принесшего чайники сидящим неподалеку, – мне тоже кок-чаю, пожалуйста. И манты.

Его приметили. Сидящие вблизи заговорили:

– Видать, человек приезжий.

– Да, издалека. Хотя по обличью туркмен.

– Красный командир!

– Уже не на службе. По одежде различаю. Домой, небось, вернулся.

– То-то семейству радость!

– Кому радость, а кому, верно, и хвост придется поджать…

Когда Нобат, покончив с мантами, принялся за чай, один из сидящих поблизости – видом горожанин, учтиво обратился к нему:

– Товарищ командир, извините… Вот у нас чилим только что разожгли. Не хотите приложиться? Как говорят, после трапезы да после скандала в самый раз…

– Спасибо, – Нобат обернулся к говорящему. – Я не курю.

– Еще раз извините, – поклонился тот.

Покончив с едой и чаепитием, он поднялся, расплатился с подавальщиком, прошел в свою комнату. Здесь никого не оказалось. Нобат разулся, снял буденовку, ремень, куртку и галифе, в рубахе прилег на кровать. Не заметил, как задремал. Полчаса спустя проснулся, не сразу сообразив, где он. Время еще не позднее – двор вовсю освещен солнцем. И он решил пойти представиться своему новому начальству.

Крепкий, добротный купеческий дом и двор со складами за высоким забором из жженого кирпича – после революции здание окружной чека – совсем недалеко от чайханы Латифа. Вещи Нобат пока оставил в чайхане, взял с собой лишь пакет с документами. Так он и предстал перед охранником у стеклянной, забранной проволочною сеткой двери кирпичного дома с красным флагом на крыше.

– К председателю. Назначен в распоряжение чека, краском запаса Гельдыев.

– Ваши документы?

Нобат вынул из нагрудного кармана коричневую книжечку – свое командирское удостоверение. Охранник глянул на книжечку, потом на Нобата, снова на книжечку – сличал, похож ли. Фотоснимок прошлогодний, да и у оригинала, после ранения и всего пережитого, вид не блестящий… Но сомнений все это не вызвало. Охранник что-то нажал сбоку двери – минуту спустя появился дежурный, русский боец.

– К председателю, – сказал ему охранник, протягивая документ Нобата.

– Пойдемте, – пригласил дежурный.

Кабинет председателя чека оказался в глубине просторного здания, окнами во двор. Здесь было прохладно, тихо. За одним из трех столов сидел и что-то внимательно читал человек, одетый в гражданское – в пиджаке и синей косоворотке. Русский, хотя и темноволосый, смуглокожий, волосы на макушке заметно поредевшие. В очках. С виду лет сорока, даже поболее. Лицо худое, удлиненное, и сам худощавый, не в теле. Как только отворилась дверь, он коротко, поверх очков, глянул на вошедших, снова опустил глаза, что-то пометил карандашом, отложил бумаги, снял очки.

– Из Ташкента, Владимир Александрович, – доложил как-то очень по-домашнему дежурный. – Кого ждали по телеграмме.

– Ага, хорошо, – председатель встал. – Можете идти.

– Краском запаса Гельдыев, – начал Нобат, по-уставному прикладывая руку к буденовке, став в положение «смирно». – Прибыл в ваше распоряжение…

– Знаю, знаю, товарищ! – председатель улыбнулся, вышел из-за стола, протянул руку. – Давайте уж без церемоний. Будем знакомы: Ефимов.

Несколько озадаченный, Нобат тоже протянул ладонь. Они обменялись рукопожатием.

– Садитесь, – пригласил хозяин, указывая на один из стульев. – О вашем назначении нас известили телеграммой. Хорошо, что не задержались. Сейчас и побеседуем. А пока давайте бумаги.

Нобат сел, отдал пакет. Вскрыв его, Ефимов принялся читать, снова вооружившись очками. Читал он быстро, не меняя выражения сухощавого лица, но глаза, хоть и скрытые стеклами, то и дело вспыхивали, – видно, доволен был человек. Не отрываясь от бумаг, левою рукою взял со стола папироску, правой – спички, чиркнул, поджег, затянулся дымом… Два-три листа проглядел одним махом.

– Вот, превосходно! – Ефимов сдернул очки, отодвинул бумаги. – Очень, оч-чень хорошо! Молодцы товарищи из Туркбюро! Да вы понимаете, Гельдыев, до чего необходимы нам люди именно такие, как вы! – он опять затянулся папиросой. – Ну, вам о здешних местах не мне рассказывать… С положением тоже, наверное, знакомы в общих чертах, постепенно войдете в курс дела. Да! – Ефимов поднялся с места, шагнул к Нобату, взял обеими, руками его ладони, потряс: – Такого нам и нужно во главе отдела. Красный офицер, закаленный в боях! А борьба здесь еще предстоит большая, поверьте… Сейчас в аулах создаются органы новой власти, ячейки общественных организаций. Враги – большинство – знают: вооруженная борьба с нами не принесет успеха. Перестраиваются! Будут вредить, палки нам просовывать в колеса, где только сумеют… А народ темный, грамотных – сами знаете сколько. Тут-то и раздолье для кулацких, вражеских элементов. Баи в ревкомах – это наследие первых этапов революции. Баи в Советах, если окажутся, – для революции угроза. И для нас с вами, большевиков, чекистов – позор! Ну, а пока приходится их терпеть. И лишь постепенно вытеснять, ограничивать в правах. Сколачиваем в аулах советский актив. И банды крупные в песках пока еще держатся, это также наша с вами забота, и неотложная. Вы понимаете, товарищ Нобат Гельдыев?

– Да, понимаю… – Нобат помедлил, мысленно выделяя главное из того, что услышал. – И вижу: мне поскорее нужно с обстановкой познакомиться. Как можно ближе, глубже.

– Правильно. О том и речь.

– Скажите, Владимир Александрович… – Гельдыев замешкался, подбирая слова, – как дела в Бешире? Кто там во главе ревкома?

– Мамедахун-оглы Шихи.

– Как, Шихи-бай?!

– Вы его хорошо знаете? – в черных глазах Ефимова вспыхнул огонек живого интереса.

– Святоша, себе на уме! В хозяйстве, с батраками – паук настоящий… Все правильно! – Нобат невесело усмехнулся. – Когда мы эмирских колотили, Шихи-бай отсиживался в сторонке. И тронуть его было тогда не за что. Сын, правда, у него воевал против нас, потом и он смирился… Эх, долго же не было меня в Бешире!

– Товарищ Гельдыев, потому-то вы и здесь сейчас. Ильич нас учит: на фронте, там, где труднее всего, собрать в кулак самых стойких большевиков. Тогда остановим врага и в атаку перейдем. Поймите и другое: новый строй создаем впервые в истории. Только-только закладываем фундамент… Разве мыслимо сразу, одним махом, избавиться от всех тех, кто со старым порвать не способен? Если хотите, на раннем этапе революции объективно полезными для нас могут оказаться попросту мало-мальски лояльные, такие, как ваш этот Шихи-бай.

– И все же чем скорей свернуть ему шею, тем меньше вреда Советской власти! Сегодня он лояльный, а завтра…

– А завтра мы должны подготовить условия, чтобы заменить его человеком, преданным рево люции, из трудовой массы. Всему свой срок, товарищ командир! – Ефимов сел, поджег потухшую папиросу. – Вы участвовали в перевороте, должно быть, слыхали: Владимир Ильич настаивал и сумел убедить членов ЦК, что выступать следует именно 25-го октября. Накануне – рано, день спустя – уже поздно… Наметить единственно правильный срок для каждого ответственного политического шага – вот драгоценнейшее качество большевика-руководителя! Успех, и тактический и стратегический, порою целиком зависит прежде всего от этого.

Нобат внимательно слушал. Да, у этого человека есть чему поучиться. Работать с ним будет интересно, хотя, наверное, нелегко…

– Значит, договоримся, товарищ Гельдыев: обстановку изучить, что неясно – обращаться с вопросами ко мне или любому из наших сотрудников, днем или ночью, когда потребуется. Большевистскую, командирскую выучку не забывать и приумножать… Знаю, образования у вас, по сути, никакого, тут найдем способ помочь… Советоваться, когда нужно, в то же время инициативы не чураться… Ну, а должность у вас здесь, в окрчека будет самая беспокойная: начальник оперативного отдела. Кроме операций видимых, у вас под началом невидимые – контрразведка, работа в среде врагов, скрытых и явных. В целом представляете себе ваши обязанности?

– В целом… да! – словно повинуясь толчку изнутри, Нобат встал, выпрямился. – Конечно, учиться нужно будет. Надеюсь, поможете, товарищ предчека…

– Без сомнения, как и договорились! Да, ведь вы местный.

И дома не бывали больше года, если не ошибаюсь… Сколько дней отпуску вам нужно?

– Спасибо… Дня четыре, я думаю, достаточно.

– Можете считать себя в отпуске на неделю. Вы свободны, – Ефимов протянул Нобату руку.

Владимир Александрович Ефимов, русский большевик, работал в Керки всего месяца два с половиной, однако народ в городе и аулах уже многое узнал о председателе окружной чека. Умный человек, повидавший жизнь, в людях разбирается, черное и белое различает безошибочно. Каждое дело умеет рассмотреть со всех сторон, обдумать не торопясь, лишь после этого выносит решение. Слово у него надежное, и рука твердая. В то же время человек душевный, внимательный к каждому, с кем бы ни имел дело, будь то бедняк из бедняков, сирота, немощный старик… И люди шли к председателю, Владимиру-ага, без опаски. Помогали ему в нелегкой, напряженной работе.

Ефимов был родом из крестьян деревни Александрино (Курской губернии). Его отец, многодетный бедняк, отдал сына «мальчиком» двоюродному брату – мелкому купцу в Курске. Здесь парнишка сам определился в депо на железнодорожной станции, поначалу учеником слесаря – и пошла рабочая «карьера». На своем горбу изведал, как буржуи жмут из пролетария последние соки, набивая себе мошну. В юные годы встретился с революционерами, в партию социал-демократов вступил в девятьсот втором году, двадцатидвухлетним. После первого ареста и года тюрьмы перешел на нелегальное положение, сделался профессиональным революционером. Еще до революции пятого года побывал и в Москве, и в Питере, и на Урале, и оттуда, спасаясь от нового ареста, махнул сперва в Киев, потом за рубеж. Тогда-то впервые встретился с Владимиром Ильичом Лениным. В 1905 году по заданию партии организовывал забастовки на заводах Харькова, был членом губернского комитета эсдеков. В начале девятьсот седьмого года снова угодил в когти жандармов. Теперь он был для них личностью известной. По приговору чрезвычайного суда отправился на десятилетнюю ссылку в Иркутскую губернию. Ну, а отсюда до границы рукой подать… И Ефимов, не долго раздумывая, бежал. Сперва в Маньчжурию, на время обосновался в Харбине, где среди русских железнодорожников было немало социал-демократов. Но и сюда царская охранка протягивала свои когти. Поэтому вскоре перебрался Ефимов в Японию. Здесь тоже долго не задержался. В России – реакция, столыпинщина, партийные организации разгромлены. Владимир Александрович сперва устроился на пароход, совершавший рейсы в Австралию, а потом и остался на дальнем континенте среди южных морей, встретив там русских эмигрантов. Было это в девятьсот одиннадцатом году.

В городе Мельбурне на небольшой верфи, принадлежащей капиталисту – выходцу из Галиции, проработал Ефимов целых шесть лет. Как только до него докатилась весть о Февральской революции в России – заспешил домой. Но дорога-то дальняя! Лишь в середине 1918 года удалось Ефимову пробраться в нейтральную Швецию, оттуда еще через полгода в «независимую» буржуазную Латвию, которая все-таки поддерживала кое-какие сношения с Советскою Россией. Из Петрограда в январе девятнадцатого был он направлен в распоряжение ЦК партии. В те дни красные войска окончательно вышибли злосчастную «оренбургскую пробку», путь в Советский Туркестан был открыт. Туда, на Туркестанский фронт, возглавляемый Михаилом Фрунзе, в Турккомиссию ВЦИКа и Совнаркома РСФСР, председателем которой был стойкий ленинец Шалва Элиава, – кстати, знавший Ефимова еще по пятому году, – требовались работники, испытанные партийцы. Так и очутился Владимир Александрович сперва в Самаре, в агитпропе Туркфронта, затем в Оренбурге, наконец в Ташкенте. Когда пала эмирская Бухара и товарищ Куйбышев стал уполномоченным ВЦИКа и Совнаркома Советской России при правительстве молодой народной республики. Ефимов сам попросился туда на работу. Его уже захватила перспектива социалистического преобразования этого волшебного края, после тысячелетней спячки пробудившегося к новой жизни. Ефимова направили в распоряжение Бухарской Чека, здесь решили, что работник подобного масштаба и опыта требуется на самом ответственном и трудном участке – близ границы, в отсталом и неспокойном Керкинском округе. С начала двадцать первого года Владимир Александрович возглавил окрчека в Керки. С собой из Ташкента он прихватил шестерых помощников, с ними и начал создавать службу охраны революционного порядка в аулах Лебаба.

Не прошло и трех недель после приезда, как Ефимова, сразу же введенного в состав бюро окружного комитета Компартии Бухары, избрали по совместительству, что практиковалось в те годы, еще и первым секретарем окружкома.

Прибытие Нобата Гельдыева он встретил с радостью. Еще один помощник, да какой ценный!

Очень скоро и Нобат понял, с каким недюжинным человеком его свела судьба. С первых шагов самостоятельной работы было на кого опереться, у кого спросить совета.

Предупредить своих о приезде не было никакой возможности. Почта в Бешир приходила от случая к случаю, только с нарочными. Нобат, переправившись через Аму у Керкичи, торопясь добраться до своего аула, нигде не останавливался дольше чем на час, другой. Последний переход проделал на рассвете безоблачного, уже по-летнему знойного дня.

Аул только-только просыпался. Так знаком, так сладко волнует запах кизячного дыма! На улицах, что петляют среди низких дувалов, пока ни души. Вот послышалось бряцанье колокольцев – стадо собирается…

«Дома не ждут меня. Что-то делают в эти минуты? – проносилось в сознании Нобата, когда он, пустив коня шагом, издали увидел знакомую калитку, тутовые деревья над мазанкой. – Донди, бедняжка! Сколько ей пришлось вытерпеть! Месяцами ни одной весточки обо мне… Да верно ли, что не ждут? Ведь женское сердце чуткое… Может, с дороги глаз не спускают?»

Соскочив с коня возле дувала, обмотав узду вокруг ствола тополя, Нобат толкнул калитку, вбежал во двор. Сквозь полуоткрытую дверь в доме увидел мать. Она обернулась, всплеснула руками:

– Вай, сыночек! Родимый, стать бы мне жертвой ради тебя!..

Она стояла не шевелясь, будто онемела. Нобат приблизился.

Бибигюль-эдже встрепенулась, порывисто обняла сына. Не слышно подошла откуда-то Донди. Она не смела первой прикоснуться к мужу, стояла, едва сдерживая слезы.

Мать все еще не могла оторваться от сына. Нобат не решался ее потревожить. Горе и радость в обильных материнских слезах… Наконец он осторожно снял руки матери со своих плеч. Проговорил одними губами:

– Донди…

Лишь теперь она подошла, склонив голову. Нобат бережно обнял за плечи, притянул к себе, губами коснулся волос. Давать волю чувствам – не в обычаях тех, кто вырос в ауле.

– Вий, да что же это я! – Бибигюль-эдже рукавом провела по глазам, впервые светло улыбнувшись. – Донди, голубушка, заваривай чайники. А я сейчас…

Пять минут спустя сачак был уставлен чайниками, немудреными сластями. Старушка принесла свежий чурек. Донди управлялась с только что зарезанным петухом. Нужно спешить с похлебкой, вот-вот гости пожалуют.