Текст книги "Антология современной азербайджанской литературы. Проза"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

Соавторы: Натиг Расулзаде,Этимад Башкечид,Афаг Масуд,Камал Абдулла,Исмаил Шихлы,Шериф Агаяр,Мовлуд Сулейманлы,Юсиф Самедоглу,Мамед Орудж,Иси Меликзаде
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Ему никто не ответил. Разговор за столом не клеился.

Аждар вылил в рот остаток водки, скривился, крякнул.

– Эфенди, а Эфенди! Тыщу-то где возьмешь?

– Помалкивай! – беззлобно прикрикнул на него Эфенди. – Против смерти средства нет, а это… Был бы ты жив-здоров, а все остальное устроится! – Он провел ладонью по бритой макушке, усмехнулся. – Аждар, а сколько стоит твоя машина?

– Машина? – Аждар пожал плечами. – Разве это машина? Собаку на веревке не затащишь, а я вот ничего, езжу… Ладно… Ты скажи, где тыщу возьмешь?

Агарагима передернуло. Никакого такта у людей, такие вопросы можно и без него было бы обсудить. Эфенди-то не поддерживает разговор, а этот пьянчуга никак не угомонится.

– Нет, ты скажи! Если даже Биннет весь дом свой на базар принесет, никто тыщи не даст! Тыща рублей! Это ж подумать!..

– Чего пристал? – Лицо у Эфенди слегка покраснело. – Слава богу, не нищие. У Биннета корова есть, два теленка. У меня в доме ковры найдутся. Сестра у нас есть, любого брата стоит, она поможет. Только бы гость наш обождал немножко.

«И обожду, – решил Агарагим. – Завтра дам срочную телеграмму, что задерживаюсь».

– Сказал бы матери, – Аждар толкнул в бок Биннета. – Пусть хинкал сготовит, утром посидели бы, поели… – Он с трудом сосредоточил взгляд на лице Агарагима. – Ты когда-нибудь ел хинкал с курутом?

– Ел в Борчалы…

– В Борчалы!.. – Аждар покрутил головой. – Такой, как в Казахе готовят, ты нигде есть не мог… Только… Условие… Хинкал под кизиловую… Ясно? Ну, я пошел, пускай детишки не думают, что пропал их отец… – Он стукнул себя в грудь кулаком. – Я Аждар! Ясно?! Аждар! И я влезу на эту гору!.. Могилой отца клянусь, влезу! Хоть на четвереньках, а вскарабкаюсь! Меня не зря Аждаром зовут!..

Он, спотыкаясь, спустился по ступенькам, и долго еще со двора доносился его голос: «Меня не зря Аждаром зовут! Да, Аждаром!.. Аждаром!».

Эфенди взял Агарагима под руку, отвел в сторону.

– Ну, дорогой, ложись и спи спокойно. Как ты сказал, так и будет.

– Вы только поймите меня, – не желая сдаваться, сказал Агарагим. – Машина же совершенно новая… Не обижайтесь…

– Какая может быть обида? Ты на нас в обиде не будь, мы кругом виноваты… Задержали, обеспокоили… Зато утром хинкалом тебя угостим. А деньги… Все будет в порядке. Ну, будь здоров! Спокойной ночи!

Агарагим попросил, чтоб ему постелили во дворе. Из комнаты вынесли койку с металлической сеткой и поставили под грушей.

Агарагим лег, как был одетый, даже туфли не снял. Только сейчас он почувствовал, как устал, все тело ныло, голова была тяжелая, но сон почему-то не приходил. В другое время он с наслаждением выспался бы на воздухе, под деревом, а сейчас лежал, уставившись в ясное небо с сиявшими на нем звездами, и слушал, как гудит у него в ушах…

Такая большая деревня – и ни звука, словно ее со всеми домами и жителями опустили в глубокий колодец. Корова и телята, привязанные возле хлева, жевали жвачку и изредка постегивали себя хвостами по бокам. Агарагиму вдруг начало казаться, что вокруг никого, одна только мертвая пустыня, и утро здесь никогда не наступит, и солнце не встанет из-за гор, и он так и будет вечно лежать под деревом, не в силах выбраться из-под сверкающих золотистых звезд.

В саду прокричал удод, где-то далеко ему отозвался другой. Агарагим сел и стал слушать их перекличку. Потом повернулся, взглянул на террасу. Толстуха спала на своем топчане и, несмотря на жару, кажется, закуталась с головой… И тут в тишине Агарагим уловил какой-то тихий ноющий звук. Это не птица. И не из сада слышится – с веранды. Он напряженно прислушался. Кто-то плакал. Затаившись, давясь рыданиями, чтоб не было слышно. Женщина на веранде была неподвижна, но Агарагим уже знал: плачет она. Завтра Биннет поведет на базар корову или телят, а деньги на покупку коровы та женщина собирала по копеечке, отрывая от себя. Да и Эфенди не просто будет продать пару ковров. Полгода копи – в пять минут выброси. А почему? Да потому что так захотел этот бакинец. И ничего не поделаешь. Биннет только-только вылез из одной истории – и если опять накроется, машины ему не видать, как своих ушей. Вот мать и плачет. А может, не плачет, может, ему показалось? Нет, точно. Вот повернулась… Плач затих… Легла лицом к стене… И опять плачет под одеялом.

Агарагим подумал, что, кроме маленькой кудрявой девчушки, никто сейчас не спит в этом доме. Там, за закрытой дверью, Биннет и его красавица жена лежат рядом и глядят в потолок. Глядят и молчат. Биннет курит, прикуривая одну папиросу от другой, жена плачет. Плачет, покусывая яркие, как вишни, губы, и в душе проклинает Агарагима: «Чтоб жена твоя мертвого родила!»

У него запершило, зажгло в груди. Когда жжение захватило грудь, он услышал плач девочки. Она будет плакать завтра, когда увидит, что корова не пришла из стада: она станет просить молока, а мать прижмет к груди ее кудрявую головку и тоже заплачет. Будет плакать, плакать, а потом, через несколько месяцев, родит мертвого мальчика.

Агарагиму вдруг стало нехорошо. Заныло в груди под костью, тяжесть сдавила сердце.

Слыша, как оно колотится в ушах, Агарагим встал и направился к машине…

Когда «Жигули» проезжали мимо дома, женщина на веранде испуганно вскочила. Агарагим не видел ее лица, но уверен был, что глаза женщины вытаращены от удивления.

В белом свете луны отчетливо была видна каждая выбоина на дороге. Край неба постепенно светлел… От свежего влажного воздуха в машине запотели стекла. Сквозь разбитое переднее стекло врывался прохладный ветерок, приятно остужая лицо.

Подъезжая к памятнику, похожему на летящую птицу, где его «Жигули» ударила машина Биннета, Агарагим взглянул на часы – четыре. Искоса посмотрел на переднее сиденье и улыбнулся: безрукая куколка в ярком платье. «Вот мне и талисман», – подумал Агарагим и ощутил вдруг, что боль, давившая в груди под костью, исчезла.

И нажал кнопку магнитофона.

Юсиф Самедоглу (1935–1998)
ВЕСНОЙ В ЖЕМЧУЖНОМ ОВРАГЕ
© Перевод Г. Кахраманова

Руководитель реанимационной бригады сидел в тенистом уголке двора и вытирал с лица обильный – словно после бани – пот. И дыхание он переводил с трудом, как после парной.

«Поди ж нелегкое это дело – человека из мертвых воскрешать», – подумала тетушка Саялы, с благоговением и суеверным ужасом поглядывая из-за бревенчатого строения на толстого краснолицего доктора в очках, обмахивающегося платком. Она ни на минуту не забывала, что сообщил ей сельский фельдшер – врач этот, что так некрасиво и обыденно потел и отдувался недалеко от старухи, приехал из Баку, чтобы оживить свояченицу Салахова, которая в машине опрокинулась в кювет и была на волосок от смерти. Да что там на волосок! Девушка была мертва, да, да, по-настоящему мертва, мертвее не бывает. Понятно? И вот этот загадочный, таинственный врач… да! Ведь сельский фельдшер еще вот что говорил: он самый главный во всем Баку из тех врачей, кто оживляет мертвых. Так-то! И он, значит, приехал, чтобы… Будь благословен Аллах!.. Что творится-то, а? Конечно, и Салахов человек не маленький. Его знают во всех окрестных селах и в самом райцентре, даже в Баку знают. Но вот как-то так произошло, что свояченица такого уважаемого человека села в машину какого-то типа, и тот тип уж и старался, так выкобенивался перед нею, гнал машину как сумасшедший, а ехали они к роднику, на так называемый интимный пикничок.

Вот и опрокинулись в овраг. О том, куда, зачем, с кем ехала свояченица Салахова, в селе говорилось шепотом – все-таки родственница такого человека, не годится кричать об этом на каждом углу. А фельдшер – прибрал бы его Господь, прости господи, может, на небе на что и сгодится, ни богу свечка, ни черту кочерга, ни в животине, ни в людях не разбирается, олух! Хорошо хоть догадались позвонить в Баку, чтобы приехал этот толстый, в очках, не то не дожила бы бедняжка до утра. Помоги нам, Аллах, помоги и им всем, всех жалко, все дети человеческие, и Салахову помоги, и его свояченице, и доктору, главному из тех, кто мертвых оживляет, всем помоги…

Тетушка Саялы с автафой в руке спустилась во двор к нужнику, когда только начинало светать. И тут она услышала прямо над головой гул, подняла голову – и высоко в небе увидела вертолет серой стрекозой в предутреннем тумане.

Потом узнала у соседей – на том вертолете прибыл доктор. И фельдшер говорит, не какой-нибудь там простой доктор, а самый что ни на есть оживляющий мертвых. Тетушка Саялы была и обрадована этим известием, и напугана одновременно. Что же это такое? Оживляет мертвых, то есть… вопреки воле Всевышнего. Не понравится такое Господу. Спаси и помилуй, все мы несмышленые дети твои, Господи! С другой стороны – ведь жалко девушку, эта самая свояченица Салахова такая раскрасавица, да такая хорошенькая, пригоженькая, да такая статная – глаз не оторвешь. Аллаху не могло понравиться и то, что умирает такая молодая, и без нее на земле уж достаточно было смертей и крови, сколько молодых жизней было загублено. И еще тетушка Саялы радовалась тому, что, может, наконец-то… Но нет, не нужно вслух, она суеверна, вдруг скажешь – и не удастся… Но вот уже полгода лежит старик дома и тает день ото дня, желтеет, худеет, смотреть нельзя без боли сердечной… А этот олух фельдшер… Да что там… Если кто и поможет мужу, то разве что только такой солидный, уважаемый доктор из самого Баку. Торопливо собралась тетушка Саялы и направилась прямиком в фельдшерский пункт, может, эти врачи из Баку выпишут какие-нибудь лекарства или там уколы ее старику.

Фельдшер тоже стоял во дворе, но он стоял, в отличие от Саялы, прямо под солнцем и, раскрыв от жары рот, глядел на врача. И тетушка Саялы заметила благоговение в глазах фельдшера, подобострастно глядящего на доктора. Казалось, взгляни доктор недовольно, и тот расшибется в лепешку, но сделает все для этого человека. И Саялы не знала, что поделать: подойти к самому доктору не хватало решимости, так же как и окликнуть этого олуха, фельдшера, забывшего закрыть рот и ловящего каждый жест врача. Фельдшер по случаю приема дорогого гостя был в белых брюках, шерстяной рубашке, а на запястье у него поблескивали циферблатом огромные – с блюдце, не меньше – часы. Кто бы ни приезжал в село из райкома, исполкома и так далее – фельдшер всегда оставался верен своей привычке: влезал в парадные белые брюки и перехватывал запястье браслетом этих фантастических часов. Старался таким образом стереть границу между городом и деревней. И подобострастно, вот как сейчас, глядел в рот гостям, готовый исполнить любые их поручения. Но вот чтобы помочь старику тетушки Саялы, так тут его нет, чтоб его черти!.. Продает людям всякие гадкие пилюли, но ни один больной от них не поправлялся еще – все выздоравливали сами по себе, как срок подойдет. Понятно? Нет, у этого человека определенно тяжелая нога. Хоть бы сейчас он поглядел в сторону тетушки Саялы… Ну погляди, погляди, олух окаянный!..

Фельдшер, словно услышав вопль души старухи, чуть повернув голову, увидел тетушку Саялы. Рот его прикрылся, бровь дернулась кверху, он еле заметно вопросительно качнул головой – что, мол, делаешь тут, старуха?

Саялы показала глазами на врача, потом повела головой в сторону своего дома, поманила пальцем фельдшера и в сердцах зашипела: «Ух, чтоб тебя, стоит, как вбитый, иди же, иди!..»

Фельдшер опасливо покосился на врача – вдруг он упустил какой-то его жест, но врач был спокоен и, видимо, еще долго не собирался тревожить фельдшера, и тогда тот медленно направился в сторону тетушки Саялы.

– Ну как, оживил? – спросила шепотом тетушка Саялы.

– А ты как думала! – сказал фельдшер с гордостью, словно свояченица Салахова и в самом деле была мертва и оживил ее не кто иной, как он сам, этот олух, который не может разделить корм для двух ослов.

– Слава богу! – перевела дух тетушка Саялы. – Буду твоей жертвой, Махмуд, скажи ему, пусть и нам даст хоть один из этих правительственных уколов. Может, у него остались лишние?..

Фельдшер удивленно уставился на нее:

– Какой укол, старая?..

– Укол, чтобы, значит, нашему старику…

– Да ты что, в своем уме?..

– Да стану я твоей жертвой, Махмуд, Не задарма же прошу. Ты только возьми у него один-единственный, малюсенький укол, а уж я что надо сделаю, окажу ему должное уважение, а? – тетушка Саялы так жалостливо взглянула на него, что фельдшер отвел глаза.

– Боже мой! – вздохнул он. – Старая женщина, и ума-то не научила, даже не думаешь, что говоришь…

Тут к ним подошел врач, и фельдшер был вынужден оборвать свою речь. Он живо отступил в сторону, уступая место врачу напротив Саялы, которая суетливо поправляла шаль на голове. Врач внимательно поглядел на старуху.

– Добро пожаловать, сынок, в наше село, – вежливо обратилась Саялы к врачу. – Дай бог тебе здоровья, долгой жизни. Как хорошо, что ты приехал.

– Вы, мамаша, кажется, родственница пострадавшей?

– Нет, уважаемый, не то чтобы родственница… Хотя в сельской местности все друг другу приходятся родственниками. И, кроме того, товарищ Салахов такой человек, дай бог ему здоровья, что грех не волноваться даже за самых дальних его родных… Но дело не в нем, – продолжала старуха, и теперь голос у нее охрип от волнения и задрожал. – Да перейдут ко мне твои боли, сынок, да жить тебе здоровым до глубокой старости, старик у меня заболел, еще с прошлого Навруз-байрама не поднимается с постели. Спасибо Махмуду – делает все, что может, но ничего не помогает.

Врач обернулся к фельдшеру:

– Чем болен?

– Боли такие, – ответил фельдшер, – в легких.

– А сколько ему лет?

– За семьдесят перевалило, сынок, перейму твои печали. Если б не эта проклятая болезнь… Крепкий был старик, – сказала Саялы, – ужасно его мучают боли, до рассвета глаз не смыкает. Стану я жертвой твоей, дохтур, дал бы ты хоть самый малюсенький из тех уколов, что привез, сделали б старику. Дело богоугодное. Мучается бедняга, смотреть жалко. Он ведь тоже был на службе государственной, служил с честью-совестью, строил колхозы, бандитов ловил…

– Делаете морфий? – снова обратился врач к фельдшеру.

– Я уже устал выпрашивать… Пишу куда надо, но никакого толку… Не посылают. Да что морфий?.. Элементарных лекарств нет…

– Так вот, поди скажи там медсестрам, что я просил дать, возьми две ампулы, – потом врач обернулся к Саялы, – сделайте ему укол – боли утихнут. Не беспокойся, мать, все будет в порядке… – И врач торопливой, деловой походкой удалился.

Саялы от счастья застыла, не в силах выговорить ни слова. Только через некоторое время она будто бы очнулась, в сердцах хлопнула себя по груди.

– Ах, убей меня аллах! Даже не поблагодарила его, – и обратилась к подошедшему фельдшеру: – Как же теперь быть, а, Махмуд?

– Никак, – хмуро отозвался тот, – ты иди домой, а я следом за тобой, вот только шприц захвачу.

Словно на крыльях возвращалась старая Саялы домой. Удивительно легкой казалась она себе, на удивление подвижной, и улыбка тихая, светлая не сходила с ее лица. Те, кто встречались ей по пути, в недоумении провожали ее взглядом – уж не свихнулась ли, случаем, старая? Но никого не замечала тетушка Саялы. Где уж им знать, что это надежда, большая, огромная, как жизнь, окрылила старуху, подарила ей эту тихую улыбку, которую уже давно никто не видел на ее потемневшем лице. Но сердце, между тем, старое сердце тетушки Саялы билось загнанным зверьком, и казалось, еще немного – выскочит оно из груди, и она нет-нет, да и молилась про себя: «Помоги мне, Боже, помоги мне дойти до дому, доведи меня до дому, Боже, дай обрадовать старика…»

И вот она дома. Сердце все еще бешено бьется. Улыбка все еще не растаяла на лице, все еще продолжают светиться за спиной старухи Саялы невидимые крылья… Войдя в дом, она услышала тихие стоны старика. Он лежал на боку, и рука его беспомощно свисала с кровати. Она поглядела на эту руку – высохшую, обессиленную, а ведь совсем недавно – такую сильную, крепкую, ухватистую, теперь же похожую на куриную лапку, поглядела, и ком подкатил к горлу старухи. Она присела возле кровати старика.

– Черкес, а Черкес! – громко позвала она.

– Чего орешь? – отозвался он тихо. – Не глухой, слышу.

Услышав его знакомый спокойный голос, она порадовалась неосознанно, теплая волна обдала сердце, и тут же затосковала Саялы – у старика только голос и оставался таким, каким был.

– Я с дохтуром говорила, что из Баку приехал. Сказал, что вылечит тебя. Дал этому олуху, Махмуду, тот самый укол, что свояченице Салахова делал, когда оживлял ее. Сейчас Махмуд придет. Дохтур сказал, как старику твоему этот укол сделают, так тут же, говорит, он встанет на ноги.

– А он знает, кто я?

– Еще бы! Как только я назвала тебя, он так и сказал: «Кто же не знает Черкеса из Жемчужного Оврага?!»

Тетушка взяла в свои сильные руки, исхудавшие, потемневшие кисти мужа и стала их поочередно массировать, продолжая рассказывать:

– Сказал еще, что до сих пор в Баку не знали, что ты болен, а то бы его давно прислали сюда, к нам… Да что говорить! Если уж мертвых оживляют, так что для них твоя болезнь… Раз плюнуть.

Черкес больше ничего не спрашивал. Тетушка Саялы за последнее время, а если точнее, за последние два месяца привыкла к этим его внезапным переходам от расспросов к молчанию. Старик этими расспросами словно заглушал приступы боли. А когда боль ненадолго отпускала, и старик впадал в забытье, прекращался рой вопросов; тетушка Саялы садилась на маленький коврик у его постели и начинала осторожно массировать ему руки. В такие минуты под тихие стоны старика тетушка Саялы вспоминала разное из своей жизни – веселое и грустное, тяжелые дни замужества и свои молодые годы в девичестве. Вся жизнь ее была как на ладони – проста и понятна, но лишь одного не могла понять она, лишь одно не давало ей покоя: откуда эта болезнь у ее старика, почему именно Черкес должен был ею заболеть, такой ужасной болезнью, которая в первые дни, когда еще муж был на ногах и только начинал ощущать приступы боли (на что не обратил сперва внимания), коварно подкралась, потом уложила его в больницу, все больше и больше мучила, высушивала, истязала его? Почему именно он? Когда Черкес возвратился из районной больницы, фельдшер, разведя беспомощно руками, сообщил тетушке Саялы: «Это, старая, такая болезнь, что только помоги ему Бог». Так выходило, по его словам, что это божья кара постигла старика? И чем же это мы его прогневали? Кому причинили зло, или, может, чей хлеб, честно заработанный, отняли? Если каждому воздается по делам его, то почему же эта болезнь не настигла, скажем, бывшего председателя исполкома, чтобы его Аллах прибрал?! Ведь столько зла он причинил людям! Но разве такой олух, такой захудалый фельдшеришко мог ответить на подобные вопросы? Что можно ожидать от такого? Но иной раз внутренний голос говорил тетушке Саялы, что фельдшер прав, и это кара божья, правда, неизвестно, за что, но разве дано нам знать?.. Неисповедимы пути твои, Господи…

А твердо знала тетушка Саялы лишь одно: ее старик, ее Черкес – это единственное, что еще привязывало старуху к этой земле, что удерживало ее в этой жизни, будто глоток воздуха он для нее, не будь его, и Саялы не жить на этом свете…

Пришел фельдшер Махмуд – и не успел войти, как спросил:

– Что это тут так темно?

Вместо Саялы, которая совсем уж было собралась съязвить что-нибудь в ответ, отозвался разбуженный голосом фельдшера Черкес:

– Без света мне и боль как будто потише кажется… Вот и задернули занавески.

– О каких болях толкуешь, ай, киши! Я такое лекарство тебе принес, что от одного укола почувствуешь себя семнадцатилетним юношей… Боюсь даже, как бы не привел ты в дом молодую после этого.

И фельдшер от души рассмеялся своей шутке. Черкес сдержанно улыбнулся. Улыбнулась даже тетушка Саялы, раздраженная поначалу приходом фельдшера.

– Ты только поставь его на ноги, – сказала она шутливо. – А я уж на все согласна.

Махмуд положил свой чемоданчик на стол, потер руки, как бы фокусник какой, раскрыл чемоданчик, достал оттуда блестящую железную коробочку, из коробочки извлек ампулу и поднял ее над головой, чтобы проверить содержимое – как раз к тому узенькому светлому лучику с перепархивающими пылинками в нем, что пробивался сквозь щель задернутой занавески. Старик следил за каждым его движением, а когда Махмуд извлек на свет ампулу, не сдержался:

– Клянусь твоей головой, Махмуд, такого лекарства я еще не видал.

Саялы подошла к Махмуду, прищурив глаза, поглядела на ампулу в его руках.

– Махмуд, – подозрительным, недоверчивым шепотом спросила она, – это что же, то самое лекарство, что делали свояченице Салахова?

– А как же! – с готовностью отозвался Махмуд.

Но Черкес все же расслышал шепот старухи – и тут снова не сдержался, заговорил:

– Ай, Махмуд, ради праха твоих предков, скажи честно, не обманывай старика. Она говорит, что девушка была почти мертва… Что, неужели ее на самом деле оживили?

– А как же! – обернулся к нему Махмуд. – Совсем, бедняжка, была мертва. Голова была оторвана от тела, тело оторвано от ног, а он пришел, все аккуратно промыл, продезинфицировал и пришил все по местам, теперь как новенькая будет, считай, второй раз на свет родилась.

– А укол? – Саялы заметно заволновалась.

– Ну конечно, перво-наперво укол сделал, – не растерялся Махмуд. – Как же без укола?

– Слава тебе, Аллах! – Саялы в суеверном ужасе воздела руки к небу. – Все в твоей власти, Всемогущий.

Настроение у Черкеса было отличное, будто бы с той минуты, как явился Махмуд, боли навсегда оставили старика. Он даже пробовал шутить. Но осторожно, самую малость, не нужно испытывать судьбу – вдруг вернутся боли…

– Махмуд, а не из тех ли это уколов, что ты делал корове Садыха? Придется вам тогда готовиться к поминкам.

– Ай, киши, что ты говоришь! – суеверно подергав себя за мочку уха и причмокивая, возмутилась старуха. – Упаси нас Аллах!

– Это после свадьбы сына Гачака, – невозмутимо отозвался Махмуд. – У меня такое творилось с головой… Откуда мне было знать, что за укол ей нужен, животина ведь, говорить не может, поди догадайся, что у нее болит… По-нашему ни бэ ни мэ, – Махмуд улыбнулся.

– Садых после того случая честил тебя на чем свет, – продолжал старик. – Говорят, ты сначала на нем самом хотел попробовать этот укол… Это верно?

– Откуда мне знать?.. Мальчишка прибежал ихний, срочно, говорит, иди к нам. Я даже толком не понял, кто же болен – Садых или его корова? Хорошо, что ему не сделал укола…

– Убил бы?

– Еще как! Был бы Садых мертвее своей коровы…

Черкес засмеялся слабым хриплым смехом:

– Шутник ты, Махмуд!

Махмуд обратился к Саялы:

– Принеси тазик, руки помыть.

Черкес, ловящий каждый жест и слово фельдшера, на этот раз, не расслышав, заволновался:

– Чего он, старая?

– Ничего, руки хочет помыть.

Она принесла тазик. Стала поливать на руки Махмуда, который тщательно мыл каждый палец в отдельности, потом так же тщательно, насухо вытер руки, осторожно отломил горлышко ампулы и заполнил ее содержимым предварительно прокипяченный шприц. Потом подошел к постели старика.

– Помоги бог, – пролепетала старушка, торопливо подошла к старику и стала суетливо закатывать рукав его рубашки.

– Может, не туда будет, старая? – сказал Черкес. Тетушка Саялы взглянула на Махмуда. Тот качнул головой.

– В руку, в руку… Этот укол не делают в мягкое место.

– Еще бы! – поддержала его тетушка Саялы. – Это ведь из тех уколов, что делали свояченице Салахова, если не в руку, то куда же еще?

– Да, ты права, – сказал старик с радостной улыбкой.

Старики как будто года ждали с радостно бьющимися сердцами, Махмуд поглядел на их посветлевшие лица и озабоченно нахмурился. Да, чего уж там… Что старики, что дети… Разве повернется язык, чтоб сказать им горькую правду, отнять только что родившуюся надежду?

Сделав укол, Махмуд взглянул на свои часы. Аккуратно сложил шприц в металлическую блестящую коробочку, а коробочку уложил в чемоданчик. Неторопливо закрыл чемоданчик. Чувствовалось, что он намеренно тянет время. И тут он услышал дрожащий, скованный страхом голос тетушки Саялы:

– Махмуд, старик плачет!

Махмуд резко обернулся к больному. Старик глядел на него благодарным, ясным, не обезображенным болью взглядом.

– От радости плачу, сынок, – тихо отозвался он. – Кажется, и правда, боль выходит из моего тела.

Махмуд снова взглянул на часы – не прошло еще и пяти минут.

– Это еще что! – сказал он. – Вечером я приду, сделаем еще укол. Ночью спать будешь как младенец.

Как только фельдшер ушел, Черкес обратился к жене:

– Слышь, никак Махмуд ушел не в настроении?

– Видно, устал, – отозвалась та. – Не шутка, с утра носится за тем дохтуром… Черкес, как ты? Утихла боль?..

– Будто помолодел, жена… А что, снег на улице?

– Что ты, родной! – тетушка Саялы хлопнула себя по ноге. – В такое время года откуда взяться снегу? В Жемчужный Овраг пришла весна, родной, весна…

Она подошла к нему, подогнула одеяло со всех сторон.

– Я бы чаю выпил.

– Сделать сладкий? – тетушка Саялы с надеждой взглянула на пожелтевшее, страшно исхудавшее лицо мужа – уж сколько месяцев тот ничего сладкого ни есть, ни пить не мог.

– Да.

– Слава тебе господи!

Тетушка Саялы уже выходила из комнаты, когда старик ее окликнул:

– Знаешь, я сейчас подумал… Надо бы тебе этих уколов взять хотя бы пяток, или десяток, если б дал…

– Откуда ж мне знать?.. Вдруг бы дохтуру не понравилось, что я много прошу.

– А что, он бесплатно дал?

– А как же! – тетушку Саялы кольнуло в сердце тяжелое предчувствие – она начинала понимать, что что-то сделала не так, не так надо было говорить с очкастым доктором, наверняка теперь такое лекарство – большая редкость. Ах, чтоб тебя, Саялы!..

– Сколько там у нас денег, старая?

– Семьдесят рублей.

– Оставь двадцать. Пятьдесят возьми и отнеси тому дохтуру. Или поговори сначала с Махмудом, посоветуйся… Нет, лучше отнеси, отдай тому… Так, говоришь, узнал он меня? – Черкес взглянул в глаза старухе.

Тетушка Саялы не выдержала его взгляда, опустила глаза, но, чтобы развеять его подозрения, торопливо проговорила:

– И даже очень просто! Говорит, нет в Баку такого человека, чтобы не знал Черкеса из Жемчужного. Передай от меня большой привет, говорит…

– Ну так, не теряй времени… Иди…

Тетушка Саялы достала из-под стола старый обшарпанный чемодан, больше похожий на сундук, раскрыла его и вытащила деньги, лежащие среди наволочек и простыней, аккуратно сложенные, отсчитала пятьдесят рублей: три десятки, четыре пятерки.

– Может, сначала приготовить тебе чай?

– Нет, не задерживайся. Чай потом…

На пороге старик еще раз окликнул ее:

– Ай, Саялы!

– Чего? – она поглядела на его неузнаваемо изменившееся, до боли родное лицо.

– Беспокою тебя… Ты уж прости…

Горячий комок подкатил к горлу Саялы. Задыхаясь от этого комка, она захлопнула за собой дверь.

Тетушка Саялы и теперь торопилась изо всех сил, но не надежда на этот раз подкрепляла ее, не было за плечами светлых крыльев, а шла она торопливо, угнетаемая чувством собственной оплошности, подгоняемая страхом, шла, спотыкаясь о камни, попадая в рытвины ногами, царапая их о придорожные колючки, шла, задыхаясь, держась за сердце, бешено бьющее в старую обвисшую грудь, нашла после долгих поисков тропинку, что была спрятана меж камней, огромных обломков Черной горы… Теперь отсюда рукой подать до фельдшерского пункта на обочине шоссе. И тут она услышала знакомый гул над головой. Подняла голову – и, ахнув, узнала вертолет – большую стрекозу, что видела на рассвете. Свались сейчас на тетушку Саялы столько же обломков Черной горы, сколько их похоронило под собой тропинку, она бы испугалась меньше, но вертолет… Что-то оборвалось внутри у старухи – ей даже показалось, что она услышала тихий, тоскующий, короткий звук: дзынь! – и упало… Она почему-то вдруг вспомнила о деньгах, вытащила их. Побе́жала вслед вертолету, зажав в кулаке пятьдесят рублей – три десятки, четыре пятерки. Она бежала, задыхаясь, жадно ловя ртом воздух. Вертолет неумолимо уменьшался, и тогда из сведенного судорогой рта старухи полетел в небо вслед вертолету вопль:

– Подожди, остановись, дохтур!.. Черкес из Жемчужного помирает! Помоги! Он тоже служил государству! Колхозы строил, бандитов ловил! Стой!.. Помоги!!!

И тут она, задыхаясь, упала на зеленую, остро пахнущую солнцем весеннюю травку. А вертолет растаял в далекой синеве, исчез… Потом тетушка Саялы услышала треск сверчков в траве и поняла, что вертолет давно улетел. Все. Нет его. Она села на траве, согнула дрожащие колени, обхватила их тонкими, почерневшими от старости и тяжелой работы руками, и тут вдруг в памяти отчетливо всплыла худая, обтянутая кожей, свисающая с кровати рука старика, а в своей руке она ощутила деньги, вспомнила – три десятки, четыре пятерки – и почувствовала на своих старых щеках непривычные, горячие и тихие слезы…