Текст книги "Антология современной азербайджанской литературы. Проза"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

Соавторы: Натиг Расулзаде,Этимад Башкечид,Афаг Масуд,Камал Абдулла,Исмаил Шихлы,Шериф Агаяр,Мовлуд Сулейманлы,Юсиф Самедоглу,Мамед Орудж,Иси Меликзаде
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

Азер Абдулла (род. 1940)
ПОЕЗД, ШЕДШИЙ В ГАМАРЛИ…
Рассказ-быль
© Перевод С. Мамедзаде

События, о которых идет речь, происходили в семидесятые годы.

В ту осень уродился небывалый урожай репчатого лука. Гурты золотисто-желтого ядреного лука, насыпанные по краям полей, привлекали взоры проезжавших в автобусах и поездах людей, долго и приветно шелестели вослед.

Доехав до райцентра, они сошли с утлого «козла» и пересели в новенький «Икарус» с огромными окнами и мягкими высокими креслами, покрытыми чистыми чехлами. Агали отодвинул шторки у окон, стало светлее. Впереди сидели его жена с пятилетней дочуркой, за ними – он сам с отцом. Все было по душе Агали – и то, что всю дорогу от села до райцентра жена молча и безотрывно смотрела в окно, не проявляя интереса к сидевшим вокруг молодицам, и прозрачные по краям искрящиеся бантики в каштановых косичках дочурки, и залитый светом салон, и комфорт. «Эх, кабы автобус шел прямо до Мегри», – мечтательно подумал он. Но больше всего Агали радовался за отца. Месяц тому назад ему пришлось, взяв больного отца в охапку, посадить в машину, затем на поезд, везти до глухого села, где он учительствовал. В санатории поблизости села отец принимал ванны. Каждый день Агали с женой и дочкой навещал старика. Купил ему трость с резным орнаментом, заказал красивую каракулевую папаху; санаторный дантист, местная знаменитость, вставил отцу пять золотых коронок – как и обещал Агали. А самое главное – ноги у отца «расходились», он мог уже сам потихоньку ходить с тросточкой.

Агали всем сердцем рвался домой. Когда доедут, он сам помчится вперед и сообщит о возвращении отца. Мать выйдет на эйван и ахнет: надо же, отец сам без посторонней помощи топает на своих двоих от орехового дерева до порога. Ну конечно, сельчане валом повалят навестить аксакала.

Листва абрикосовых деревьев, выстроившихся вдоль широкого шоссе, отливала золотом. Шофер затормозил на очередной остановке.

Шнур шелковой занавески развязался, и занавеска сползла, закрыв пол-окна. Старик пытался кончиком трости отдернуть шторку, но она вновь и вновь соскакивала. Агали потеребил жену и, когда та обернулась, он глазами показал на отца и спросил: «Что ты делаешь, отец?» Жена, пряча улыбку, отвернулась. Старик, упорно продолжая попытки отодвинуть занавеску, улыбался: «Глянь, какой лук уродился!» Агали проследил за его взглядом, желтый луковичный холмик остался позади; краешком глаза посмотрел на оживившееся родное лицо, мерцающие сквозь губы золотые зубы, прокуренные редеющие усы и очень идущую отцу каракулевую папаху. «Интересно, чем его приворожили эти гурты лука?» И вдруг перед глазами Агали всплыл далекий день детства, со всеми звуками, запахами, отчетливой импрессией. Он вновь всмотрелся в отца, и у него не осталось ни тени сомнения, что радость, которой светилось лицо старика, его воодушевление – отзвук того далекого сентябрьского дня.

Вот он, Агали десятилетний, вскарабкавшись на срез орехового дерева, окруженного плотным подростом, раздвинув листву, любуется распахнувшимся простором: горы, под которыми змейкой вьется река Мегри и тянется грунтовая дорога; доставая из кармана кизиловые ягоды, уминает кисло-сладкую мякоть и, зажимая косточки между пальцами, «постреливает» ими. Отсюда как на ладони видны террасы посевов репчатого лука. На лужайках, на нивах мельтешат школьницы в цветастых платьицах, похожие на пестрых бабочек, звонкие голоса поющих девчонок, мальчишеский ор и свист… Выкопанные хвостатые луковки собирают, кузовок за кузовком, корзина за корзиной, у грядок, там их подсекают, перебирают и выставляют на солнцепек.

Полдень. Агали сперва увидал школьную учительницу Зульфию со связкой ядреных луковиц в руках, приближающуюся к нему. От неожиданности чуть смешался. Глянул в другую сторону – из-за посадок тутовника внезапно выходит отец. Хотел было отпустить отогнутую ветку, «замаскироваться». В душе молил аллаха, как бы отец не накричал, стал выговаривать учительнице за связку колхозного лука. Зульфия-муаллима провела у них в классе всего-навсего один урок. Но этого оказалось достаточно, чтобы Агали почувствовал, что Зульфия-муаллима красивее всех – и грудастой классной руководительницы, и школьных девчонок, и прочих школьных учительниц, и слывшей первой красавицей на селе Семайи, работавшей в клубе. Агали казалось, что отец был волен накричать на всех колхозниц, выбранить всех учительниц в школе, кроме Зульфии-муаллимы.

Зульфия-муаллима была особенная, не похожая ни на кого – и осанкой, и одеждой, и грацией. От сельских матрон пахло потом, скисшим молоком, они, осерчав, срывались на крик, бранились, корчили кислую мину, смотрели тучей. А от Зульфии-муаллимы исходило благоухание, она светилась добротой, улыбкой, и голос у нее был мягкий, бархатный, и Агали помнил, как она погладила его по голове белыми ласковыми руками.

Отец, ответив на приветствие Зульфии-муаллимы, тихо сказал: «Вам – можно…»

Агали осторожно раздвинул листья. Учительница стояла перед отцом, смущенно улыбаясь, что-то говорила, и злополучная связка лука покачивалась у нее в руке. Отец сказал: «Велю вечером подсобить… Мешочек… В чем будет нужда…» Со стороны поля показались колхозницы. Отец напоследок добавил: «Не надо стесняться…» И поспешил удалиться.

Агали никогда не видел, чтобы отец говорил так доверительно, мягко, ласково с кем-либо, даже дома с матерью…

Да, все было прекрасно, но с утра его беспокоила одна забота: он опасался, что билетов на поезд «Ереван – Баку» в кассе не окажется. Его не пугало ни то, что следующий поезд «Ереван – Кафан» прибывал в райцентр за полночь, ни то, найдется ли попутная машина до села. Он опасался, что в этом ночном поезде они нарвутся на хулиганствующих юнцов. Это опасение не давало ему покоя, как тупая зубная боль.

Войдя в здание вокзала и минуя кассы, он направился в зал ожидания, за ним по пятам шли жена с дочуркой. У дверей обернулся. Отец подходил к входу с противоположной стороны. «Отец! Отец», – позвал он, отец оглянулся на голос, но не остановился. Агали поостерегся окликнуть его на родном языке, на сей раз подал знак рукой, мол, иди к нам. Старик, что-то ответив, направился к ресторану.

Причиной его глухой тревоги, с утра закравшейся в сердце, была и память о пережитом в этом зале ожидания страхе. Четырнадцатилетним подростком он вместе с дядей поехал в Ереван к отцу, который учился на курсах усовершенствования председателей колхоза. Спустя несколько дней, провожая его домой, отец вверил его в том же зале ожидания попечению землячки из Мегри и ушел, не дождавшись отправления поезда. Землячка, оставив его у своих пожиток, узелков, куда-то отлучилась. И вдруг двери ресторана с грохотом распахнулись, и толпа молодых ребят, сцепившихся, толкающихся, хлынула в зал ожидания. Началась драка – кто за кого, кто против кого, невозможно было разобрать. Разгоряченные парни в сумятице подчас по ошибке мутузили, пинали своих, сцепившихся ребят с разодранными рубашками, с расквашенными лицами, красными от тумаков лицами; клубок перекатывался с одного конца просторного зала в другой. Иные из ожидавших поезда успели выскочить из зала, другие увязли в этой каше и угодили под удары, третьи, заслонив головы руками, прижались к стене, скукожились по углам. Странно, что при этой заварухе не было слышно ни криков, ни ругани, ничего, кроме хлопанья затрещин, шмяканья кулаков, топота ног. Словно крутили немое кино. Вверх взлетали чьи-то шапки, ботинки. Когда Агали, пробравшийся к дверям, хотел прошмыгнуть на площадь, от «эпицентра» мордобоя отделились четверо дерущихся и, тузя друг друга, приблизились к нему. Пиджак одного из них, выпроставшись, остался в руках другого, а обладатель пиджака пулей сиганул через дверь. Агали прижался к стене. Парни – у кого в руках нож, у кого – разбитая бутылка из-под лимонада – ринулись за беглецом и, пробегая мимо Агали, метнули на него взгляд налитых кровью глаз. «Эпицентр» драки, несколько раз сместившись, достиг Агали. Кем-то брошенный стакан пролетел мимо и, ударившись об стену, разбился вдребезги. Агали инстинктивно почувствовал, что стоит ему побежать, трепыхнуться, обхватить голову руками, громилы сочтут его чужим и поколотят.

Парень, получивший удар по голове лимонадной бутылкой, потерял равновесие, зашатался, и сразу на него обрушился град тумаков, пинков. Обхватив голову, парень распластался и, уже лежащий, скрючился от пинка и ухватился за живот. Тут в зал заглянул кто-то и крикнул: «Зек! Зек!» Будто арбитр дал свисток об окончании игры. Мордобойщики поспешили к выходу. В этот момент рослый детина в черной рубашке и черных брюках, в блестящих черных мокасинах на высоких каблуках, пнул ногой, как по мячу, голову парня, распростертого на полу. У избитого шевельнулась рука, но не хватило сил дотянуться до лица. Детина в черном, постукивая каблуками, прошествовал к дверям, как победитель.

«Вокзальный пацан! Подумаешь!» – самодовольно сказал он и покосился на Агали. Обернувшись, коснулся рукой плеча, следовавшего за ним коротышки: «Ардо, давай выйдем с этой стороны».

И они поспешили в сторону ресторана. С той поры минуло немало лет, но каждый раз, когда Агали приходилось покупать билет на этом вокзале, он старался обходить стороной зал ожидания.

Дойдя до отца, он ухватил его за руку, потащил обратно. Но отец воспротивился. «Хочу купить маднагаш, – улыбнулся он. – Мать очень любит этот чурек».

«Опаздываем, – сказал он. – Ты иди, я сам куплю».

На первый поезд билетов не было. Агали приобрел билеты на ночной поезд, несколько успокоившись тем, что взял все места в одном купе.

«Запрем дверь купе до самого конца», – сказал он. Оставив отца с корзинами в зале ожидания, взялся было за перехваченные ремнями чемоданы, но, решив, что отцу не стоит вступать с кем-либо в разговор, сперва отнес корзины в безлюдный закуток на площади, прислонил к скамейке и, вернувшись, тихо сказал: «Ступай и посиди там, а я сейчас вернусь». Взяв чемоданы, кивком подозвал жену с дочкой.

Войдя в купе, поставил чемоданы в проходе. «Дверь не открывайте». Жена заикнулась: «Гумру хочет пи-пи…» Агали нахмурился. «Вот приспичило…» Наклонился к дочурке, смягчил тон: «Туалет закрыт, потерпи немножко, как поезд тронется – отопрут».

Издалека увидел отца, стоявшего у дверей вокзала, опершись на трость, и как бы отстраненно созерцающего вагоны.

«Хоть в ООН отправляй как представителя народов Востока… Надо бы ему и галстук купить…» Подойдя, спросил: «Где корзины?»

«Там», – ответил старик и показал на зал ожидания. «Жди. Мы в девятом вагоне». Забрав корзины и возвращаясь, увидел отца, устремившегося к первому вагону. Кинулся к нему: «Ай киши, что ты вытворяешь?» Потащил назад, старик попытался высвободить руку. Агали чуть было не накричал на него, но сдержался.

«Куда тебя несет? Наш вагон позади, пошли, скоро отправление». Старик уставился на сына с укоризной, и Агали понял, что если не отпустит его руку, старик не сдвинется с места.

«Мы в девятом, идем…» Подхватив вещи, поспешил к вагону. У девятого вагона ошивалась ватага парней. Агали обернулся: отца не было видно. Взяв одну из тяжелых корзин, поднялся в тамбур. Один из ватаги взялся за вторую корзину, картинно ухватился обеими руками, поднял. «Уф, тяжелая!» Агали поблагодарил на ереванском диалекте:

«Мерси, ахбер-джан, шад шнорагалцюн!» (Спасибо, брат, очень благодарен.) Оттащил корзины в угол тамбура, и, соскочив на перрон, побежал за отцом. Старик стоял на перроне, преспокойно наблюдая за снующими людьми. Иные на ходу бросали на него любопытствующие взгляды.

– Ай киши, поезд отправляется, что ты здесь торчишь? – Агали снова потащил его за руку, и опять старик заартачился.

– Спешишь – садись, а меня не тереби!

– Тронется поезд – ведь не угонишься! Ну, что такое на тебя нашло? – взъелся Агали.

– Не суетись.

– Пошли… и лучше помалкивай, а то эти дыга[2]2
  Дыга (арм.) – парень.


[Закрыть] прицепятся…

Отец, пытаясь вырваться из «буксира», все же нехотя последовал за сыном.

– А причем дыга? Что мы им, на любимую мозоль наступили, что ли?

– Ладно, – Агали сжал ему руку. – Молчок.

И тут у него мелькнула мысль: лучше бы снять с головы отца привлекающую внимание каракулевую папаху. Но было уже поздно. Кодла, кучковавшаяся у вагона, уже поглядывала на них. Один из парней, кучерявый, коренастый, показал на отца Агали: «Ара ми сран йеш!» (Ара, смотри на этого.) Худощавый, русоволосый приятель отозвался: «Им арев, са турка!» (Клянусь душой, он турок.) Вся кодла зыркала на них. Самый рослый из них сказал: «Ара, сыранк Гендойи барегамнерна! Гендо, инчес спасум, хими ел битсаин окни, тох бартсрана!» (Ара, это родичи Гендо! Гендо, что стоишь, ну-ка подсоби старику, пусть поднимется.)

Хохотнули. Другой парень вставил на своем языке: «Глянь-ка на его папаху, угадай, сколько яиц в ней поместится». Снова хохот. Агали, чувствуя, что кодла не отвяжется, крикнул, показывая на зал ожидания: «Дгерк! Эндег джартумен мегу-мйусин!» (Ребята, там друг друга колошматят.)

– Где? Кто? Кого? – посыпались вопросы. Агали, затаскивая отца на подножку, торопил: «Шудара! Шудара!» (Скорей, скорей.) Повернулся к кодле: «Гарцумем, меронкы дасерин двецин гаяранцинерин» (По-моему, наши проучили вокзальных ребят.) Старик, обернувшись, хотел было вступить в разговор, но Агали запихнул его в вагон. Часть оравы ринулась к залу ожидания.

Поезд дернулся. Коридор вагона был пуст. Агали повернулся к отцу:

– Какого рожна тебе связываться с ними? Они только и ищут, к кому бы придраться, поулюлюкать, поизгаляться… Как клещ – пристанут, не оторвешь.

Тихонько постучался в дверь своего купе: «Это я, я…» Потом легонько подтолкнул отца, а сам притащил из тамбура корзины, задвинул дверь в купе, перевел дух. Скинул пиджак, шляпу, расслабил галстук, разместил багаж. Погладил дочурку по головке:

– Потерпи, лапушка! Оп-па – поехали, через пару минут отопрут…

Недавние молодчики, побежавшие на «драку», теперь рванулись за набиравшим скорость поездом. Агали задвинул шторку на окне. «Пошли, лапушка», – сказал дочурке. Девочка, глянув на маму, капризно замотала головой. Мать что-то шепнула ей на ушко, но малышка заупрямилась: «Не хочу!» Агали извлек из корзины свертки и разложил на складном столике. Достал ядреный помидор.

– Попробуй, отец, объеденье!

Старик обиженно и сердито вскинул глаза, замотал головой. Сын поднес ему помидорину, вызвав еще большую досаду отца. Он замахнулся тростью. Перехватил трость: «Оставь!» Старик не выпускал.

– Машаллах, у тебя слоновья силища!

Жена метнула укоризненный взгляд: «Ну что ты пристал к человеку?»

Картинно доставая из свертка лук, кинзу, кресс-салат, зелененькие огурчики, Агали пытался приохотить всех, раздразнить аппетит. Поднес отцу благоухающий пучок базилика. «Точь-в-точь как из маминого хозяйства». Хмурь сошла с лица. Наверное, подействовало упоминание о матери. Сын сразу уловил эту перемену в настроении отца. «Вот соль. Порядок. Мамина школа. А вот и сыр. Приставь к зелени – совершенно другой вид…» Протянул отцу ножку курицы. Тот отмахнулся. Но Агали знал, что старик уже смягчился и упрямится только по инерции. Присыпал куриную ножку белоснежной солью. В таких случаях отца надо было кормить улещивая, умасливая. Агали как бы хватился:

– Ах да, как же я запамятовал, ведь мать тебя потчевала грудинкой, а я… – Повернулся к жене. – Подай-ка лаваш, вон тот, поджаренный.

Старик нехотя взял хлеб. Агали ласково сказал дочурке:

– Ты, лапушка, пересядь к матери, пусть дедушка тут расположится.

Помог старику подняться, отставил трость. Когда отец поднес куриную ножку ко рту, сын заговорщицки подмигнул жене – мол, лед тронулся. Жена не могла сдержать улыбку. Отец снизошел и до зелени, и до огурчиков, позволив их даже посолить.

На очередной станции в вагон набилось много народу. Поднялся шум. Проводник пытался утихомирить кого-то. Кто-то заорал на него: «Ты что, не армянин? Старый человек должен без места остаться? Не найдешь – на твоей полке будет спать! Старика ты обязан уважить! Я-то могу и стоя ехать». Состав тронулся, набрал скорость. Агали выждал, пока отец уляжется на полке, завернул объедки в газету, выбросил в окно.

– Похолодало, – сказал он, закрывая окно.

– Долго еще до Гамарли? – спросил отец.

– А зачем тебе Гамарли? – отозвался Агали, надевая костюм. – Схожу за постельным бельем. Не оставляйте дверь открытой.

Вышел в коридор и увидел уставившихся на него недавних перронных удальцов, стоявших поодаль. Хотел пройти мимо, не глядя на них. Один из парней сказал:

– Турка эли (Он же турок).

Другой усомнился – мол, не похоже, что турок. Третий сказал:

– Давай поспорим! Он с «мешади» шел, тот самый и есть.

Агали, сделав вид, что не слышит, хотел пройти мимо. У дверей купе проводника стояли трое пассажиров. Он опасался, что отец, чего доброго, выйдет из купе. Время, пока он дождался своей очереди и получил белье, показалось вечностью. Старик все-таки вышел и стоял напротив купе, опершись на трость, с папахой набекрень. Уставился на парней, улыбаясь, о чем-то спросил у них. Один из них сказал:

– Са шеше, ара, хийа цицагум? (Ара, он чокнутый, что ли, чего лыбится?)

Старик говорил:

– Мер дген вордег гнац? (Куда наш парень ушел?)

– Зугарана гетсал, српелу (Пошел чистить туалет), – съехидничал удалец на кафанском диалекте.

Агали, возвращаясь с бельем, услышал «шутку», но не подал виду. Коротышка из компании сказал:

– Сейчас. – Проходя мимо старика, ногой поддел трость, на которую тот опирался. Трость упала. Качнувшись, старик припал руками к окну.

– Извини, – обернулся коротышка и, подняв трость, протянул старику, но когда тот хотел взять, повесил трость на поручень у окна.

Поравнявшись с кодлой, Агали как ни в чем не бывало сказал им по-армянски:

– Ребята, белье на исходе, спешите.

– Зачем стелить, когда негде спать, – отозвались из компании. Агали дошел до отца, снял трость с поручня и тихо, но приказным твердым тоном сказал: «Войди в купе». Отец уперся, потянулся за тростью. Агали, не меняя тона, процедил:

– Ай киши, войди, ляжем спать, нам надо рано вставать.

Старик ухватился за ручку двери, и его не удалось водворить в купе. Агали с порога кинул белье на нижнюю полку и велел жене: «Стели».

Компания отпускала шпильки, ерничала, ржала. У Агали гудело в ушах. Заслонив собой отца, он незаметно для компании разомкнул судорожно стиснувшие ручку пальцы, ухватил старика за плечо: «Обязательно ты должен выкинуть какой-нибудь фокус…»

Все внимание старика было приковано к компании.

– Что? – рассеянно отозвался он.

Агали пытался подавить злость.

– Не видишь, что за фрукты, им было бы над кем поиздеваться… Старика не проняло. Рванулся, пытаясь высвободиться из рук сына.

– Ара, глянь-ка, чего хочет молла? – донесся голос.

Агали насилу затолкал старика в купе. Но старик высунул голову из-за дверей и спросил по-армянски:

– Ара, где мы сейчас едем? Скоро ли Гамарли?

– Нет. Зангилан! – отозвались из компании. – Сейчас я вам такой театр устрою, до конца жизни запомните. Старика высажу с поезда…

При последних словах Агали прохватила холодная оторопь. Втащил отца в купе, запер дверь. Старик пронзил его сердитым взглядом. Агали опустился на полку и горько усмехнулся:

– Думаешь, они отстанут? Вот увидишь… – Перевел взгляд на жену.

– Не понимаю… на что ему сдалось это Гамарли?

– Дай-то судьба… доведется ли еще проезжать эти края… – печально проговорил старик.

Раздался стук в дверь.

– Кого вам надо? – спросил Агали по-армянски. Стук повторился громче.

– Ара, открой, не съедят же вас! Открывай!

Агали встал, обернулся к жене:

– Ложитесь, накройтесь одеялом с головой.

Жена стала укладывать малышку.

– Ай киши, сядь же, чего маячишь? – попенял отцу Агали и открыл дверь.

– Что ты окрысился на старика, дундук! – сказал рослый детина из компании. – Чего давишь на него? Он с нами потолковать хочет…

– Им дгеса (Это мой сын), – пояснил старик с улыбкой.

– Да, братец, это мой отец, не чужой…

– Какой же он тебе отец? Разве и ты турок? Я-то думал – англичанин. Костюм, галстук… И с каких это пор турки шляпу стали носить?

Агали пытался разрядить напряженность шуткой:

– А как ты догадался, что я англичанин? – И ввернул слова, услышанные от американского туриста. – Плииз… Кам ин ауа… Риспект ту гест из грейт!.. (Пожалуйста, входите… Гостю честь и место…) – Его тирада еще больше распалила детину.

– Не обезьянничай! – Из-за спины детины показалось еще несколько голов. Детина оглянулся на дружков. – Посмотри на выпендреж этого турка… точно только что из Лондона прибыл.

В купе всунулась длинношеяя физиономия.

– Ардо, я его маму… – конец ругательства физиономия договорила в коридоре. – Глянь-ка, сколько свободных мест!

– Купе занято, – миролюбиво улыбнулся Агали. – Везем больного ребенка.

– Дожили, – сказал коротышка. – В поезде «Ереван – Кафан» турки в купе едут, а мы в общем вагоне, вповалку…

– А их-то всего ничего – трое! – раздался еще голос.

– Сукин сын! – рявкнул детина. – Может, вы и собаке, и кошке своей билеты купили?

Агали, потянув отца за рукав, усадил на краешек полки, где улеглись жена с дочуркой.

Четверо из кодлы вломились в купе и расселись на незанятой нижней полке, а двое остались стоять у дверей. Парень, сидевший с края, достал гребешок и стал расчесывать волосы.

– Дай старику, пусть и он причешется, – сказал коротышка.

– Дать-то дам, но после гребешка в карман не положу.

Агали поднялся, обвел взглядом ораву.

– Ребята, здесь женщина, больной ребенок, старый человек… Давайте выйдем, поговорим в коридоре. – И, когда он шагнул в коридор, сидевший напротив двери парень подставил подножку, Агали споткнулся и еле удержался на ногах.

– Чуть не боднул окно… – попытался он отшутиться. И направился в сторону купе проводника. Беря белье, в последнем купе он заметил знакомую землячку-армянку. Заглянув к ней, отозвал в коридор и сказал, что он тоже из Мегри, сын Абдуллы Ахмедова, едет с отцом и женой, и хорошо бы ей перебраться к ним в купе, подальше от туалета.

Теперь у входа в купе стояли трое, коротышка держал в руках трость Абдуллы-киши. Агали, подходя, услышал срывающийся голос отца:

– Сноха моя… с внучкой…

Агали заглянул в купе и вставил реплику:

– Ай киши, ты и о соседке Гюльнисе расскажи… – тем временем он попытался отнять у парня отцову трость, но тот резко рванул трость на себя. Агали почти взмолился:

– Браток, он же без трости – как без ног…

Парень с рубашкой навыпуск выругался:

– Я его ноги… Ардо, кто не вышвырнет трость в окно, тот бл…еныш…

Агали рывком выхватил трость из рук коротышки и вошел в купе.

– Я тебе сейчас покажу, – коротышка, отпихнув подошедшую к двери армянку из крайнего купе, прошмыгнул внутрь и бухнулся возле старика.

– Дурс ари, эсдег ингерухина нысделу! (Выйди, здесь будет сидеть ханум!) – Агали при виде армянки заговорил жестче. Схватив коротышку за руку, с легкостью выставил его в коридор.

Один из торчавших у дверей ободрил коротышку:

– Не тужи, я сейчас его самого вышвырну.

Подошедшая к двери армянка, еще не успевшая разобраться в происходящем, приветила старика:

– О, Ахмедов! Какими судьбами?

Ахмедовым-старшим занялся русоволосый из той же бражки, переворачивая так и сяк медали на груди старика:

– Чьи это железяки? Где их нашел?

– Не нашел, а украл! – вставил парень с рубашкой навыпуск. – Турок же. Они ничего другого не умеют.

– Зачем ты говоришь о том, чего не знаешь? – заступилась армянка. – Я-то помню. После войны к нам в район вернулись два или три земляка в чине капитана. В военной форме, в орденах-медалях, на боку пистолеты… Все любовались на их выправку, походку… Так вот, к вашему сведению, один из них и был товарищ Ахмедов…

Старик благодарно и польщено закивал головой.

– Ара, скажи ей, пусть заткнется, а то уши вянут, – подал голос парень в рубашке навыпуск. – Тоже мне, армянка.

Русоволосый, бесцеремонно сняв папаху с головы старика, надел на свою.

– Подходит, Арам?

Парни заржали.

Женщина восхищенно покачала головой:

– Еще как подходит! Да вы знаете, что это за папаха? Бекская! Верно говорю, товарищ Ахмедов?

– Джишда, джишда (верно, верно), – закивал, улыбаясь, старик. Рослый детина, сорвав папаху с головы русого, нахлобучил на голову молчуна, сидевшего с краю, у двери. Папаха оттопырила тому уши и прикрыла брови. Хохот сотряс купе. Молчун возмущенно сорвал с себя папаху:

– Убери эту погань! – и швырнул в коридор. Парень в рубашке навыпуск носком ноги подкинул папаху и пинком отфутболил в конец коридора.

– Ну разве так можно? – попытался усовестить их Агали. – Как вам не совестно? Он же вам в отцы годится… Представьте себя на моем месте, как бы вы поступили…

Перевел взгляд на женщину-армянку.

– Разве так можно? – Он вскочил с места, и тут детина, сняв с вешалки шляпу Агали, надел ее на голову старика.

– Вот это другое дело!

Снова глумливый хохот.

Армянка потянула Агали за руку, пытаясь усадить.

– И шляпа подходит! – сказал русоволосый.

– Да ему что ни нахлобучь – все подойдет, – заметил парень в рубашке навыпуск. – Кинь сюда, кинь.

Агали взвился:

– Дай-ка пистолет, я их всех перестреляю! – И потянулся к нагрудному карману отца. Старик наглухо оградил карман руками, Агали в душе был доволен отцом: никогда отец так не понимал его, как сейчас.

После рассказа армянки о вернувшихся с войны капитанах с пистолетами на боку при подобной реакции подыгравшего отца кодла должна была принять все за чистую монету.

– Всажу в них все, до последнего патрона!

Армянка сзади обхватила руками Агали:

– Ой! Паду к ногам твоим, не надо!

И, оттаскивая Агали, повернулась к кодле:

– А ну выйдите вон, сукины дети! Жить вам надоело!

– Запасись терпением, гурбанын олум[3]3
  Гурбанын олум (азерб.) – паду жертвой ради тебя.


[Закрыть]! Сядь, сядь, я сейчас принесу папаху.

С этими словами женщина вышла и накинулась на молодчиков, вытянувшихся вдоль коридора:

– Как вам не стыдно! Разве можно так обращаться со старым человеком? Где папаха, где? – Она устремилась к дальнему концу вагона.

Пассажиры, всполошенные ее криком, повыглядывали из своих купе.

Армянка подняла выпавшую папаху и, отряхивая пыль с нее, повернула обратно. Поравнявшись со своим купе, вполголоса сказала седой попутчице, стоявшей на пороге и с любопытством наблюдавшей за ней:

– Не пойму, что творится с нашими людьми… Когда они одни, ведут себя чин чином, тише воды, ниже травы… Сама деликатность, доброта… А стоит сбиться в толпу – так обязательно заварят какую-нибудь кашу, выкинут пакость… – Она показала движением головы на купе поодаль: – Знаешь, какие это порядочные люди? Парни опозорили нас… Старик в свое время в райкоме работал, председателем колхоза был… У нас в районе все его звали Цов[4]4
  Цов (арм.) – море.


[Закрыть].

Агали часто слышал это слово из уст мегринских армян. И каждый раз вспоминал далекий июньский день, когда он с фэзэушными ребятами-армянами рыл канаву на склоне горы в соседнем поселке Охчу. Время шло к полудню, когда они услышали досадующий голос Лерника по прозвищу Хоз (Свинья). «Ара, я их мать… Куда везут такую уйму персиков?!»

Ребята прервали работу и взглянули вниз. По серпантину дороги натужно карабкался грузовик, доверху набитый ящиками с золотистыми, рдеющими персиками. Узнав машину и людей, стоявших по углам кузова, Агали бросил лопату и стремглав помчался вниз по косогору, добежав до машины, на ходу кошкой уцепился за борт, вскарабкался и пробрался к отцу, стоявшему ближе к кабине. Машина выехала на ровное и остановилась. Агали свиделся с односельчанами после долгих месяцев разлуки, и их говор, голоса, шутки окатили сердце теплой волной, столь же чарующие и родные, как пьянящий аромат персиков.

– Давай тащи и для нас! – крикнули с кручи армянские ребята.

Абдулла-киши, глядя на них, обратился к земляку:

– Гашим, посмотри-ка на ребят, у них прямо слюнки текут…

– Каково им… горские люди… – отозвался Гамид, покосившись на выстроившуюся вдоль свежевырытой канавы ватагу. – Месяцами фруктов не видят.

Абдулла-киши жестом подозвал ребят. Те тут же налетели гурьбой. Отец Агали, светясь улыбкой, пошучивая и радуясь, раздал им целый ящик персиков из трех, в которых вез дары своего сада. Выпрямившись, он увидел чуть выше канавы заключенных и стоявшего над ними человека с автоматом. Огляделся по сторонам, взял было опорожненный ящик, но раздумал:

– Нет, этот у соседа занял. Давай-ка подставь подол рубахи, – сказал он сыну и высыпал половину второго ящика.

– Ай киши, хватит, – раздался голос односельчанина. – А то жена тебя домой не пустит.

– Неси, – сказал сыну Абдулла-киши и повернулся к односельчанину:

– Скажу жене, мол, список потерял.

При слове «список» Агали вспомнил страничку домашних заказов, аккуратно записанных сестренкой-пятиклассницей: в первом ряду значились кофта, туфельки, лента, портфель, тетради, резинка, словом, все школьные «причиндалы» к сентябрю, а затем мамины поручения – сахарный песок, мыло, спички… Все это надлежало купить на выручку от продажи персиков.

Ребята кидали друг в друга косточками от персиков. Одна косточка угодила в руку Абдулла-киши.

– Эх вы, голодня! – крикнул на резвившихся приятелей-тештинцев Вачо. – Вы такого отродясь не ели. Даже и не знаете, что это за фрукт. Хоть бы спасибо сказали человеку!

Персики скатывались с подола рубахи. Агали счел нужным заметить Вачо из Тештинца, который был понятливее и совестливее остальных:

«Да ты и сам, Вачо, похоже, не знаешь, как надо есть эти персики. Куснул, как яблоко, обрызгал всего себя соком. Нет, Вачо, надо его осторожно разломить надвое. Это особый персик, из нашего сада. Но ты заслужил еще один персик. За честность и совестливость».

…Поезд дал гудок. Агали выглянул в окно, сокрушенно покачал головой, сказал по-армянски:

– Вордегес, ай Вачо?.. (Где ты, Вачо?)

– Ипрте Мегрум сгаган хай га? Михад эл гавеч (Да разве в Мегри есть настоящие армяне? Ни одного), – сказал детина из ватаги, теперь ошивавшийся в коридоре.

Агали переглянулся с отцом, горько усмехнулся:

– Это еще цветочки…

В купе вошла армянка из Мегри, сдувая пыль с папахи, которую держала в руке.

– Молодо-зелено. Не соображают, – сказала она и вернула папаху старику.

Трое из компании вновь вошли и уселись в купе. Детина уставился на армянку:

– Я сомневаюсь, что ты армянка.

– Может, старика в гости к себе еще поведешь? – съехидничал коротышка.

– Не доводите до того, чтобы я позвала милицию! – возмутилась женщина. – Это ли ваша армянская воспитанность? Он же вам в отцы годится!

– Ах ты, дочь шалавы! Нашла, кого защищать!

– Продажная шкура! – донеслись голоса из коридора.

Агали обвел взглядом парней в купе и тех, кто глазел на них из коридора.

– Ребята, давайте забудем о том, что было. Вам от этого проку никакого. Вам бы впору гулять-веселиться. Пошли в ресторан, приглашаю, отведем душу…