Текст книги "Антология современной азербайджанской литературы. Проза"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

Соавторы: Натиг Расулзаде,Этимад Башкечид,Афаг Масуд,Камал Абдулла,Исмаил Шихлы,Шериф Агаяр,Мовлуд Сулейманлы,Юсиф Самедоглу,Мамед Орудж,Иси Меликзаде
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Кричала Милли, письмоносец. Эта худая, некрасивая девушка была круглой сиротой, жила у дяди. Когда того призвали в армию, Милли поставили письмоносцем. Письмоносец из сироты получился рьяный. Особенно старалась Милли, когда новости были веселые. Если приходило долгожданное письмо с фронта или, больше того, солдат возвращался домой, она как угорелая носилась от дома к дому, требуя подарков за добрую весть. Поговаривали, что Милли неплохо наживается на новостях – в сундуке у нее и тридцаток, и полсотенных, и добра всякого, а о чае и сахаре и говорить нечего.

Осторожно отстранив внуков, Исфендияр приподнялся, сбросил одеяло и, опираясь рукой о подушку, как был в одном белье, встал с постели. Надо разузнать, в чем дело!

Если Милли требует муштулук, значит, кто-то приехал! Не обращая внимания на фельдшера, негромко, но настойчиво повторявшего ему что-то, Исфендияр напялил штаны и, кряхтя, протянул руку за сапогами.

– Ну, Гурбан, кто прав? Я говорил – солдат приехал! Кому ж еще?.. В шинели, мешок за плечами, сошел с дрезины и – прямиком по болоту!.. Померещилось, говоришь. Вот тебе и померещилось!..

Влажный от колесной мази сапог скользил, вырывался из рук. Хаджи молча смотрел на трясущиеся от слабости старческие руки, не пытаясь вникнуть в то, что говорил Исфендияр.

Вошла Пери и быстро достала что-то из-под груды сложенных в нише постелей. Изнемогая от слабости, чувствуя, что не натянуть ему эти проклятые сапоги, старик поднял красное, набрякшее лицо и спросил, отдуваясь:

– Кто там, дочка? Кто приехал?

– Селим, брат Беневши! – ответила невестка и заспешила к двери.

– Селим? Ну что же, Селим так Селим! – кузнец разочарованно вздохнул и снова взялся за сапог. – И Селим не чужой, тоже на наших глазах вырос… Значит, еще один вернулся живой-здоровый… И слава богу! Ведь что получается-то: Гурбан говорит, одни ребятишки в колхозе остаются… А так все-таки кто-то уйдет, а кто-то и вернется. Бог, он все знает: где прибавит, а где и отбавит… Ты что, сынок, стоишь словно неживой? Или не рад?

– Почему не рад? Такому нельзя не радоваться!

– Что-то по лицу у тебя незаметно!

Фельдшер устало пожал плечами.

– У меня всегда так: и горе, и радость – все внутри остается. – Он вдруг опустил голову, и лицо его стало медленно заливаться краской.

Вошли невестки. Щеки у женщин разрумянились, глаза возбужденно блестели.

– Сейчас, доченьки, сейчас… Оденемся и пойдем… Поздравим с благополучным возвращением, поговорим… Дали что-нибудь сироте, доченьки?

– А как же? Келагай подарили.

– Правильно сделали. Случится в районе быть, специально возьму для нее что-нибудь, может, еще когда дарить придется… А не расспросили вы девушку – совсем Салим приехал или в отпуск?

– В отпуск, отец.

– А за что ж ему отпуск дали?

– Раненый он. Три месяца в госпитале отлежал, теперь отпустили домой, на поправку. На полгода, говорят…

– На полгода?.. Ну что же, и то хлеб… Сейчас такое время, не то что полгода – месяц, день, и тому цены нет! Ну что ж вы стоите, доченьки, снаряжайте ребятишек, всей семьей отправимся… Сегодня у Беневши праздник, а завтра, глядишь, и в наш дом солнышко заглянет… Товарищ Сталин как указывал? Будет и на нашей улице праздник! От Селима-то тоже вроде бы письма не приходили?..

– Не приходили, отец… Долго не приходили…

– Ну, вот видишь? Значит, и так бывает: не пишет, не пишет, да вдруг сам объявится! А вы мокроту развели…

– Да мы ничего, отец… Ты сам все переживал…

– Значит, выходит, вы умные, вам все понятно, а я, старик, не уразумею, что к чему? Здорово! Ну ладно, хватит разговоров! Собирайте ребят! Да нарядите получше, глаженое чтоб все было! А то глянет Селим – вот, скажет, без отцов-то и присмотреть за детишками некому… У, чтоб тебя! Не лезет, проклятый!..

Старик бросил сапог и, вытерев рукавом лоб, сердито взглянул на фельдшера.

– Чего глядишь? Не видишь – замучился старик? Не лезут окаянные! Ноги, что ли, распухли, чтоб им пусто было! Ничего! В галошах шлепать буду – все равно пойду! Мыслимое ли дело – с войны человек приехал! Да пособи ты, ради бога! Будь человеком!

Фельдшер, с недовольным видом наблюдавший за суматошными сборами женщин, обернулся к нему и негромко сказал:

– Нельзя тебе вставать, дядя Исфендияр!

Старик даже рот открыл от удивления.

– Ты что городишь? Как это – не вставать? Должен же я его с приездом поздравить!

– Правильно, дядя Исфендияр, поздравить нужно, да вставать-то тебе нельзя. После приступа необходимо лежать!

– Это как?

– У тебя были сердечные спазмы, – терпеливо объяснил фельдшер. – Тебе не то что в гости – с постели нельзя подниматься! Опять приступ может быть!..

– Надо же… И сколько мне в постели лежать?

– Самое малое – неделю… Ты прости, дядя Исфендияр, мне это и самому неприятно – тебе перечить. Но поскольку я опыт имею в таких делах… Раньше, чем через неделю вставать никак нельзя…

Старик усмехнулся.

– Значит, так: семьдесят лет не болел, а как прихватило – сразу в постель? Неделю на боку лежать?!

– Не на боку, на спине.

– Да какая же разница?!

– Большая, дядя Исфендияр. Ляжешь на левый бок – сердце прижмешь, боль начнется.

Исфендияр весело расхохотался.

– И где только ты этим премудростям научился?

– В училище, дядя Исфендияр. У меня хороший учитель был. В годах уже, вроде тебя, и врач замечательный!

– И он тебя учил, что, если на боку лежать, сердце болеть будет?

– Он меня многому учил, дядя Исфендияр. Шесть месяцев курс читал, про болезни сердца очень подробно объяснял.

Старик засмеялся, покрутил головой.

– Оно, может, и правда насчет левого-то бока, только это немцев касается. А нашему брату на каком боку ни лежи – вреда не будет! Помоги-ка сапоги натянуть!

– Нет, дядя Исфендияр. Сердись не сердись, помогать не буду!

– Что ж мне – босому шлепать?! – старик начал сердиться.

– Ни босому, ни обутому! Ты лежать должен!

– Надо же! – Старик в изумлении всплеснул руками. – Не думал, что ты такой упрямый! Оказывается, и у нашего Хаджи зубки есть! Ну, как знаешь!.. Дочка! Чего ты там в углу ковыряешься, подойди, помоги сапоги надеть! С фельдшером, я вижу, не столковаться! Иди сюда!

Обе невестки поспешили к постели. И тут фельдшер сделал такое, во что Исфендияр никогда не поверил бы, не случись это у него на глазах. Хаджи сумрачно глянул на женщин и резким движением отстранил их:

– Не вмешивайтесь!

– Вот это да!

Кузнецу невольно пришли на ум слова Гурбана о том, что Хаджи только с виду тихоня, но следом за этими словами в памяти тотчас же начали всплывать другие его слова, которые вспоминать не хотелось. Исфендияр постарался отогнать неприятные мысли.

– Так… Значит, силой будешь держать меня в постели?

– Как же можно силой?.. Я только прошу…

– Да, силой-то у тебя и не вышло бы!.. – Старик добродушно ухмыльнулся. – Жидковат ты против меня! Ладно, ты молодец, дело свое знаешь! Спасибо, сынок, за заботу. Но только за меня ты зря опасаешься. Я мужчина прочный. Не припомню, когда болел… Случилось раз воспаление легких – думаешь, я в постели отлеживался? Пошел в кузню, помахал молотом – вся боль потом вышла!

– Воспаление легких – совсем другая болезнь. А здесь сердце, дядя Исфендияр! Оно может не выдержать… Не вставай, прошу тебя! Я схожу к Беневше, объясню ей, что ты не можешь подняться, пусть Селим…

– Что?! – Старик решительно схватился за сапог. – Думай, что говоришь! Из-за какого-то старика джигит, фронтовик, раненый человек должен терпеть беспокойство! Да за солдата сотню таких, как я, не жалко!

Исфендияру удалось наконец всунуть ногу в сапог, он повеселел, оживился.

– Семьдесят лет по земле топаю – и ничего! Ну с какой стати я буду прохлаждаться? Сердце, видишь ли, сжалось! Да пусть сжимается, мне-то что! Нет, Хаджи, парень ты хороший, и к делу своему с душой, слов нет, но тут оплошал… Не обижайся, я тебе по-свойски – насчет меня ты маху дал! Да если ты мне, старику, добра желаешь, хочешь, чтобы скорей в силу вошел, сам должен сказать: «Иди, дядя Исфендияр! Иди! Как же там без тебя?» Подумай только – ведь ни одно доброе дело без Исфендияра не обошлось: свадьба ли, другой какой праздник… А тут сосед с фронта пришел, а Исфендияр будет в четырех стенах сидеть?! И все из-за того, что ослаб малость? Эй, хозяйки, долго копаться будете? Сейчас только идти. Пока не все собрались, сядем, поговорим. Кто знает, может, у него и для нас добрая весточка припасена?

Дядя Исфендияр встал и решительно направился к двери, довольный, что удалось наконец натянуть и второй сапог.

* * *

…На этот раз, придя в себя после обморока, Исфендияр увидел не фельдшера, а темное лицо Гурбана, сплошь усеянное морщинами. Грудь болела нестерпимо, то и дело ударяло под лопатку…

– Да… Занемог, выходит, старый, а?.. И впрямь занемог? – Исфендияр не узнал своего голоса: казалось, эти слова произнес не он, а кто-то другой – так не похож был этот слабый, жалобный стон на хрипловатый бас Исфендияра.

Старик повернул голову, беспокойным взглядом обвел комнату, отыскивая внуков и невесток. Они стояли в стороне. «Председателя стесняются», – подумал Исфендияр. Он хотел поднять руку, чтобы знаком подозвать женщин, но рука оказалась непомерно тяжелой, не легче молота, которым он орудовал в кузнице. «Что ж это, – встревожился старик, – и голоса нет, и руку поднять не могу…»

– Доченьки, подойдите ко мне!

Женщины, окруженные испуганно примолкшими ребятишками, молча приблизились к постели.

– Вы уж не больно за меня беспокойтесь, – неуверенно начал старик. – Слышите, дочки… – Исфендияр с трудом перевел дух, – шума зря поднимать не нужно… Не знаете вы своего свекра – Исфендияра не так-то просто положить на лопатки! Пока ребята не вернутся, я богу душу отдавать не собираюсь!

Невестки слушали молча, смотрели в землю – рядом сидел Гурбан.

– Слышите, что говорю?

– Слышим, отец.

– Ну и ладно. А сейчас ставьте самовар – гость-то у нас какой!

Гость почему-то молчал. Он сидел на краю тахты, сдвинув на глаза фуражку с красной звездочкой на околыше, и курил, углубленный в свои мысли. Исфендияр смотрел на густые, медленно рассеивающиеся клубы дыма и вспоминал, как все это случилось…

Селим сидел в переднем углу, у стены, пестро разукрашенной вышивками и картинками. Он курил, облокотившись на маленький столик. На кроватях, на подоконниках и просто на покрытом кошмой полу сидело множество гостей: женщины, ребятишки – все они не отрывали глаз от солдата.

Когда Исфендияр и сопровождающие его невестки и внуки вошли в комнату, все поднялись с мест. Встал и Селим. Исфендияр видел его словно в тумане – сердце стискивала нестерпимая боль, в голове мутилось…

Он стоял в дверях, глядел на невысокого, широкоплечего солдата и чувствовал, что сейчас упадет… Что он говорил Селиму, что тот ему отвечал – этого Исфендияр не помнит. Ему подали табуретку.

– Садитесь, дядя Исфендияр, садитесь! – настойчиво повторял женский голос над самым его ухом… Скорей всего, это была Беневша… Исфендияр сел. Смотреть на Селима он не мог. Вообще-то, если уж говорить по совести, Селим кузнецу никогда не нравился. «Пустой парень, болтун», – ничего другого Исфендияр не мог бы сказать о Селиме. Но то было до войны… Сейчас перед ним был совсем другой человек. Еще в дверях, мельком глянув на Селима, старик поразился: вместо развязного, нагловатого парня, который всегда был ему не по душе, перед Исфендияром стоял ладный, подтянутый солдат – ни дать ни взять его Бахман!

Женщины наперебой расспрашивали о чем-то Селима, тот отвечал, но Исфендияр не мог разобрать ни единого слова, все сливалось в многоголосый, ровный гул… Он уловил только одно: Хаджи уехал за лекарством – пробираясь болотом, Селим сбил повязку, рана открылась, и фельдшер, вскочив на чьего-то коня, поскакал на станцию. Женщины хотели сами перевязать рану, но Селим не дает, ждет фельдшера… Больше Исфендияру ничего не удалось расслышать…

И вдруг среди монотонного гудения голосов кто-то громко назвал его имя: Милли, почтальонша. Она смотрела на Исфендияра с какой-то неприятной откровенностью, глаза у нее странно поблескивали – первый раз Исфендияр видел у Милли такие глаза.

– Что тебе, дочка?

Касаясь сидящих на полу голыми, исцарапанными о колючки ногами, девушка протискалась к Исфендияру и, присев рядом, боком привалилась к старику.

Это ему не понравилось.

– Келагаем от меня не откупишься, дядя Исфендияр! – Милли захихикала.

– Чего же ты хочешь?

– Шелковое платье!

– Ладно, куплю.

– А чего это ты такой мрачный? – развязно продолжала Милли. – А, дядя Исфендияр? Чего хмуришься? Селим тебе такое известие привез!..

Сердце у Исфендияра сжалось и замерло, стиснутое болью.

– Какое… известие?.. – Исфендияр с трудом выдавил из себя эти слова, хотя они прозвучали почти спокойно.

– Такое известие! Живы, говорит, твои ребята! Слыхал?

Она заглянула ему в лицо, обдав резким винным запахом. Вот оно что! Исфендияр не раз уже слышал, что женщины начали пить. Получит солдатка «черное письмо», складываются и посылают Хайру на станцию. Потом пьют тайком – «горе облегчают». Поговаривали, что и Милли нередко подносят стаканчик – вместо муштулука. Он-то не верил: не пойдут, мол, наши женщины на такое. Вот и сейчас: уж на что от Милли вином несет – никакого сомнения, а ему не верится… Правда, не до того ему сейчас, дай бог на табуретке удержаться…

– Я знал, – чужим голосом прохрипел Исфендияр, обеими руками вцепившись в края табуретки. – Сердце чуяло… Когда же он видел парней-то моих? Дочка, ты приходи ко мне в дом, бери, что по нраву придется: тряпки там какие или что!.. А платье шелковое – само собой! Куплю! Все куплю! Корову продам, коли надо! Как невесту тебя разряжу! Где ж он их видел-то?..

– Да ты что, не слышишь? Слушай!

В ушах стоял шум: размеренно, словно волна о берег, кровь била в виски. Старик прижал ладони к лицу, смежил веки, стараясь понять, вникнуть в смысл того, что говорит о его сыновьях Селим…

– Кузнецами они оба – и Рахман, и Бахман… Лошадей куют. Маршалу Буденному коня ковали…

Старик отнял руки от лица, обернулся к Селиму, но не увидел ничего, кроме густых клубов дыма…

– Везет дяде Исфендияру! Самому Буденному сыновья коня куют!

– Хм… Как же это – куют?.. – Старик не мог скрыть разочарования. – На такой войне, и вдруг – коней ковать? Не могли мои сыновья на это согласиться… Нет, сынок, тут, наверно, ошибка вышла… Ты как: сам их видел или рассказывал кто?

– Люди говорили…

Люди… Сам, значит, не видел… Безотчетное раздражение все сильнее охватывало Исфендияра:

– А кто ж тебе говорил? Когда?

– Русский один, дядя Исфендияр. Месяца два назад разговор был…

«Месяца два… – мгновенно прикинул в уме Исфендияр. – А писем нет уже полгода…»

– Я в разведку ходил, дядя Исфендияр… На ту сторону, в тыл врага. Встретился с одним русским парнем. Зашел у нас разговор, он и говорит: «А у нас, говорит, в части твои земляки служат, два брата. Они, мол, и до войны кузнецами были, и сейчас при кузнице…» Ну, я первым делом – как зовут. «Имен я, говорит, их не знаю, но ребята приметные, силы громадной… Младший еще на сазе играет, и голос у него замечательный…»

Милли, качнувшись, уперлась рукой в колено Исфендияра и заглянула в глаза.

– Как же это… – услышал он громкий шепот. – Где же Бахман саз в России возьмет? Ведь он свой дома оставил, на стенке… Чего несет… – Милли всхлипнула. – Ишь муштулук получить хочет!

По комнате прошло движение. Женщины перешептывались, обеспокоенно поглядывали друг на друга…

А Исфендияр по-прежнему не мог ничего различить, колеблющаяся завеса дыма скрывала от него все лица. И вдруг ему показалось, что дым рассеялся…

В ярком свете тридцатилинейной лампы, доставленной сюда по случаю торжества из кабинета Гурбана, Исфендияр увидел множество глаз, устремленных на Селима. Солдат сидел, опустив голову, и кузнец ясно видел, как багровеют, наливаются кровью его уши.

Сейчас он был похож на того, прежнего Селима…

Исфендияр отпихнул девушку и, не в силах разогнуться от боли, обернулся, взглядом отыскивая невесток. Они беззвучно плакали, опустив келагаи на самые глаза.

«Букашки» и близнецы удивленно поглядывали то на мать, то на тетку и никак не могли сообразить, зачем они плачут, когда дядя солдат принес добрые вести…

Старик с усилием поднялся и пошел к двери. У порога он обернулся и бросил взгляд на солдата. Селим сидел не шевелясь, низко опустив голову. Беневша, красивая, статная молодуха, стояла возле брата, положив руку ему на плечо, и смущенно и в то же время укоризненно глядела на Исфендияра. «Ну, чего тебе? – говорил ее взгляд. – Что он тебе сделал плохого?» Старик отвернулся, вздохнул. Кто-то взял его под руку. Больше Исфендияр ничего не помнил – перешагнув порог, он тут же упал на землю…

* * *

– Что молчишь, Гурбан?

– Думаю…

– Тоже нашел занятие! Мыслями долгов не заплатишь! Давай садись поближе, разговор есть!

– Завтра разговоры будут, Исфендияр. Вернусь из военкомата – потолкуем. Нам с тобой как следует потолковать надо. А пока – будь здоров!

– Ну как же так? Невестки самовар развели…

– Спасибо, Исфендияр, в другой раз. Сейчас в район надо послать за доктором. Врач тебе нужен.

– Мой врач при мне, – Исфендияр обвел взглядом комнату, отыскивая Хаджи: фельдшера не было. Кузнец приподнял голову, заглянул через открытую дверь во двор, освещенный пламенем, вырывающимся из самоварной трубы; ни под тополем, ни у колодца Хаджи не было видно. – Где же он? Или со станции не вернулся?

Гурбан бросил на пол окурок и придавил его концом сапога.

– Тебе его лучше не видеть, Исфендияр!

Исфендияру вдруг не хватило воздуха. С усилием подняв руку, он отбросил с груди тяжелое, толстое одеяло.

Боль сильнее стиснула сердце. На это Исфендияр не обратил внимания – к боли он притерпелся, – но пальцы! Какое странное ощущение – словно не своя, а чужая, жесткая рука коснулась его груди!

Неудобно выгнув шею, Исфендияр заглянул председателю в глаза, затененные длинным козырьком фуражки.

– Почему ж мне его не видеть?!

– Об этом уже был разговор…

– Да Господи! Неужели не убедил я тебя? Ведь сказал же я: оставь его, Гурбан!..

– Рад бы оставить, да не могу…

– Убей меня бог – не понимаю! Какая же за ним провинность?!

– Провинность серьезная. Такого богатыря, как ты, чуть на тот свет не отправил!

– Он? Меня?

– Тебя. Ну ничего… Если не дай бог что случится, не миновать Хромому трибунала!

– Что ты городишь, Гурбан? Хаджи виноват в моей болезни?!

– Не Хаджи, а Хромой!

– Пускай Хромой! Пускай будет хромой, кривой, глухой, безногий! Причем тут моя болезнь?!

Гурбан закурил новую папиросу, отодвинулся в угол тахты и окинул Исфендияра озабоченным взглядом.

– Лежи ты, ради бога! Не подымайся! И головой не верти! Объяснять я сейчас ничего тебе не буду.

– Не будешь? – Исфендияр даже задохнулся от негодования. – Да!.. Выходит, правда война людей калечит! Видать, и тебя прихватило! Виляешь, выкручиваешься…

– Да не дергайся ты! – Гурбан болезненно поморщился. – Ложись!

– Лечь-то я лягу! Только поднимусь ли?.. Если так дело пойдет, пожалуй, не встать!..

Ничего не ответив, Гурбан наклонился, укрыл старика одеялом, глубоко затянулся и, отвернувшись, выпустил дым в сторону.

– Эх, Исфендияр, – председатель бросил взгляд на открытую дверь и заговорил вполголоса, словно сообщал важную и не очень утешительную новость, – хороший ты человек! Можно сказать – золотой человек!.. И всех на свою мерку меряешь… А люди знаешь какие стали? Второй год война… а если еще год протянется? Пораскинешь вот так мозгами – тошно становится!.. Ведь в каждом дьявол сидит! Каждый…

– Значит, по-твоему, и в фельдшере дьявол? – нетерпеливо перебил Исфендияр.

– Еще какой! В нем, брат, сам шайтан засел! Я давно приметил… Исфендияр безнадежно покрутил головой: не убедить, ни за что не убедить ему этого человека!

– Почему же я-то этого шайтана не вижу, Гурбан?

– Тебе не увидеть, ты святой! Сердцем людей меряешь, а это – мерка обманная!

– А какая же верная, Гурбан? – старик в сердцах отбросил одеяло.

– Верная? Умом!

– Выходит, меня умом бог обидел?

– Не в том смысле, Исфендияр! Тебе что – ты лицо частное. А я – власть, за людей отвечаю! Ведь жизни не вижу! А что поделаешь – долг! Сейчас первое дело бдительность, осторожность! Чуть ослабил поводья – беда! Слыхал небось, как с Хайрой получилось. Оштрафовать я ее хотел, спекулянтку, – куда там! Набежали со всех сторон аксакалы: пожалей, мол, старуха трех сыновей на фронт проводила! А чертова баба туда же фокус выкинула – три тысячи на танк внесла… Ладно, думаю, может, одумается… Как же, одумается такая! Знаешь, что натворила? Запрягла ночью арбу – и за вином! Целую бочку привезла, в сено затолкала, в самую середину! Раздобыла где-то граммофон, назвала к себе молодых солдаток, позакрывали окна-двери – и давай! Сначала песни пели, а как разомлели солдатки от песен, поить их начала! Спаивает баб, стерва! Пропадут!

– Это точно, Гурбан, дело опасное… – задумчиво подтвердил старик.

– Вот я и говорю… Вино – это такое дело… Я, Исфендияр, насчет одной девки мнение твое хочу знать…

– Постой, Гурбан, – старик с усилием поднял руку, – мы же насчет фельдшера толковали…

– Вот еще дался он тебе, чтоб ему пусто было!.. Насчет Хромого я тебе все растолкую, не беспокойся. Ты сперва вот что скажи: есть у нас в деревне девка-сирота, та, что письма разносит… Как ты насчет нее полагаешь?

– Не понравилась она мне сегодня… – Исфендияр вздохнул.

– А что? – Гурбан затянулся и взглянул на него со спокойной уверенностью человека, не сомневающегося в неопровержимости собственных выводов. – Чем она тебе не понравилась?

– Пьяная была. Последнее дело: девка – и вином несет! Не иначе к Хайре в сети попала.

– Хм… Значит, только это?..

– Чего ж еще?.. Дальше уж вроде некуда… А вообще сказать – бесстыжая девчонка: что пройдет, что сядет – и все не как порядочная!

– И все?

– Больше вроде ничего такого…

– Ничего? Эх, Исфендияр, мало же тебе известно! А вот Гылынч-Гурбан знает! На то он здесь и поставлен! Так вот, Исфендияр, в сироте этой голоногой тоже дьявол сидит! Да еще какой! Миллионерша она!

– Ты что, Гурбан, в своем уме?

– Я знал, что усомнишься, – председатель усмехнулся. – Не веришь, значит?..

– Да как же не верить, если ты говоришь?.. Только… Люди ей, конечно, немало дарят…

– Дарят! Обманом берет!

– Обманом?

– Именно! Поступил на днях сигнал – я сначала не поверил. Ладно, думаю, посмотрим… Прошу Беневшу, чтоб вызвала девку к себе, задержала бы на часок-другой… Та, конечно, вызвала, а я тем временем пришел, отпер ее сундучок… И что, думаешь, я там увидел?

– Деньги?

– Нет! Письма! Целая груда!

– Письма? С фронта?

– Именно! Читала – и в сундук!

– Постой, постой, Гурбан!.. Позови-ка невестку, пусть еще одну подушку сунет под голову! Значит, она письма прятала? Выждет время, а потом достанет – и гони муштулук?!

– Нет… Я ее еще не допросил. Но, полагаю, что она письма припрячет. Ну, два, три письма, а потом, когда люди уж совсем заждутся, то несет куда надо: нате, мол, радуйтесь, а мне – подарок!

– Надо же! И как у нее руки не отсохли! Чтоб ей счастья не знать!

– Ну, если все это подтвердится – счастья ей не видать, это уж точно! Письма я все обратно сложил, как были, на хозяйку цыкнул, чтоб не болтала. Думаю, не скажет, побоится… Выслежу, дознаюсь, кто девку подбил на такое дело: одной бы ей вовек не додуматься! – Гурбан взял вторую подушку, подложил ее Исфендияру в изголовье. – Так удобно?

– Удобно. Слушай, Гурбан, а когда ты письма в руках держал, читал ты их?

– Штуки три просмотрел так, мельком… – Эти слова Гурбан пробормотал еле внятно, усиленно дымя папиросой…

– А как там… от моих?.. – Старик умолк, сразу вспомнив «добрую весть», которую пришлось ему выслушать от Селима… Да к чему спрашивать – достаточно было взглянуть на Гурбана, чтобы понять, что в сундучке у Милли не припасено для него ничего хорошего…

– Такие-то дела… – негромко сказал Гурбан. – Ну как, согласен, что не зря я осторожным стал?

– Не знаю, Гурбан… В одном ты прав – губит война людей! Губит!

Со двора послышался мужской голос. Гурбан взглянул на дверь и поднялся.

– Вроде пришел кто-то… Засиделся я. До завтра, Исфендияр. За доктором надо послать!

– Да сядь, ради бога! Какой еще доктор! Ты ведь так и не сказал про Хаджи…

– Опять ты о нем! Давай-ка положи голову на подушку! Вот так. И лежи. Не время нам сейчас о фельдшере разговаривать! Станешь на ноги – потолкуем!

Гурбан решительно направился к выходу, едва не столкнувшись в дверях с высоким худощавым человеком, – это был обходчик Махар, старший брат Исфендияровых невесток.

Если бы старик мог разглядеть лицо Махара, он заметил бы, что сват чем-то встревожен. Но Исфендияру был виден только силуэт вошедшего, и, не придав появлению Махара особого значения, он протянул к председателю дрожащую от напряжения руку:

– Постой, Гурбан! Нельзя так!..

Председатель обернулся.

– Вернись, Гурбан! Подойди поближе! Хочешь знать, как моя болезнь, муки мои называются? Ожидание! Жду, жду… второй год жду! Ты-то хоть не томи, не могу я больше! Говори, что Хаджи сделал!

Гурбан молча, направился к постели. Лицо у него было мрачное, сосредоточенное.

– Прикрой дверь! – не оглядываясь, бросил он.

Махар тотчас отступил назад, закрыв за собой дверь.

– Издалека придется начинать… – Гурбан устало взглянул на старика. – Тебе уже семьдесят, мне за пятьдесят… Знаем друг друга как свои пять пальцев. Правильно?

– Надо думать…

– И какой я человек, какой председатель, кого я караю, кому помогаю – все это ты знаешь не хуже меня! Так ведь?

– Да ты о деле говори, о деле!

– Так вот, о деле. Я знаю точно: Хромой виноват и должен быть наказан!

– В чем же его вина?!

– Вот пристал! Не хотел я заводить этого разговора… Но что поделаешь – вынудил ты меня! Ладно! Помнишь, пять лет назад Хромой просил тебя высватать за него сестру обходчика? Было такое дело?

– Было… А откуда знаешь?

– Эх, Исфендияр, давно бы пора тебе знать: не может быть тайн от Гылынч-Гурбана… Так вот… Через год на свадьбе, когда Рахман женился, Хромой тебе что сболтнул спьяну? «Ладно, мол, старшую твой сын у меня отнял, я не в обиде, высватай только мне младшую!» Было это?

Исфендияр со вздохом покачал головой.

– Быть-то было, только к чему старое ворошить?

– Надо. – Гурбан говорил спокойно, веско. – Ты мне сейчас на один вопрос ответь, и на этом покончим: ты отдыхать будешь, а я пойду врача добывать. Почему Хромой до сих пор бобылем живет? А?

Но Исфендияр не мог уже отвечать. Боль снова стала невыносимой, он дышал с трудом, перед глазами качались и расплывались какие-то круги… Собрав все силы, старик перевел дух и хрипло зашептал:

– Ах, Гурбан, Гурбан… Где у тебя глаза! Ты говоришь – дьявол… Не дьявол в нем, Гурбан… В Хромом Хаджи ангельской красоты человек, такой, что ты и представить себе не можешь!.. Почему, говоришь, бобылем живет… Чего ж тут не понять? Обида у него… Пери не удалось сосватать, младшую надумал взять – опять не вышло… Вот он и решил: значит, на роду мне так написано. Ты другое скажи: тычет он людям в глаза своей бедой? Нет! Служит он людям, Гурбан. Как верный раб… Вылезет вечером из болота, а руки – как подушки, вспухли все от комаров… И так каждый вечер… И ведь никто не заставляет… Вот какой он человек!.. И на такого парня поклеп возводить!.. Вожу, говоришь, его к себе… В гости приглашаю… Да я, если не посижу с ним вечером, не потолкую, мне сна нет, словно камень какой на душе… Говоришь, за невесток моих тревожишься, за честь их? Да они с посторонним слова не вымолвят. И голоса-то их никто не слышал, все шепотом… Разве за таких можно опасаться? Эх, Гурбан, Гурбан!..

Кузнец хотел еще что-то сказать, но сил не хватило…

Председатель смотрел на его напряженное, потемневшее лицо, на блестящий от испарины лоб и молча хмурил брови. Бросил на землю папиросу, сердито растоптал ее каблуком… Потом закурил новую и, не сказав больше ни слова, пошел к двери…

Старик молчал. Хотелось закрыть глаза, хоть на миг забыть обо всем…

– Дядя Исфендияр! – послышался в комнате взволнованный мужской голос. – Как же это так? – Голос у Махара был негромкий, чуть-чуть дрожащий, как и у его сестер. – Председатель фельдшера в сарай запер! Говорит, будто он тебе вредный укол нарочно сделал! Как же так, дядя Исфендияр?!

Старик молчал. Ни отвечать, ни возмущаться не было сил… Он лежал, закрыв глаза, и с тоской думал о том, что зря он все это говорил, напрасно пытался убедить Гурбана.

* * *

Врач, вызванный из района, приехал завтра под вечер. Больного дома не оказалось – дядя Исфендияр обычным своим тяжеловатым шагом подходил в это время к правлению.

У стены, дымя чубуками, сидели рядком старики. Кузнец поклонился, приветствуя сверстников. Сегодня они были у него дома: слух о том, что Исфендияру опять стало плохо и его уложили в постель, быстро распространился по деревне. Гости перебивали друг друга, шумели, сердились и всеми силами старались успокоить Исфендияра и доказать ему, что Селим сказал правду. Сейчас стариков словно подменили: завидев Исфендияра, они лишь кивками ответили на приветствие и проводили его неодобрительными взглядами. Нетрудно было понять, что появление Исфендияра прервало оживленный разговор. Говорили, конечно, о фельдшере, о его, Исфендияра, невестках, о чести солдатских семей и о том, что не зря, видно, Гурбан посадил Хромого в подвал. Возможно, нашлись и такие, которые открыто осудили бы его дружбу с Хаджи… Иначе почему бы им молчать – совсем это сейчас не пристало, следовало бы выразить радость: как-никак вчера два раза падал замертво, а вот – на ногах!

Из коридора слышался монотонный женский голос. Сводку читала не Беневша – ее, видимо, отпустили сегодня, брат приехал. Заходить Исфендияр не стал, он миновал правление и напрямик зашагал на пригорок, к «арестантскому сараю», как называли в деревне полуразвалившуюся ветхую халупу, темнеющую невдалеке у дороги.

«Арестантский сарай» давно уже пустовал. И все гордились этим: и сельчане, и сам Гурбан, а больше всех старый кузнец. Каждый раз, завидев издали эту никому теперь не нужную постройку, Исфендияр мысленно хвалил председателя. Перед сараем Исфендияр остановился, оглядел дверь. Она была заперта. Гурбан только прикрыл ее, продев в петлю щепку. Впрочем, это было понятно – замок оказался бы ни к чему. Со вчерашнего вечера, с той самой минуты, когда Махар рассказал ему, что председатель посадил Хаджи в сарай, каждого, кто появлялся в комнате, Исфендияр просил об одном – отпереть сарай и выпустить парня на волю. Но никто не соглашался это сделать. Как можно выпустить фельдшера, если сам Гурбан запер его в сарае?!

Старик вытащил щепку, швырнул ее на землю и в сердцах толкнул дверь ногой…