Текст книги "Антология современной азербайджанской литературы. Проза"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

Соавторы: Натиг Расулзаде,Этимад Башкечид,Афаг Масуд,Камал Абдулла,Исмаил Шихлы,Шериф Агаяр,Мовлуд Сулейманлы,Юсиф Самедоглу,Мамед Орудж,Иси Меликзаде
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Думая об этом, доктор Джафаров внутренне улыбался, ибо сознавал, что эта вероятность никогда не претворится в жизнь. Но не потому, как теперь ему виделся свободный капиталистический мир и было невозможно делиться прекрасными воспоминаниями о советском периоде – еще как было возможно! – со временем эти воспоминания станут еще больше обогащаться, а потому что одна из его детей – дочь Екатерина – вышла замуж за шведа Бартольда и жила в Швеции, а сын Александр с семьей проживал в Санкт-Петербурге. И доктор Джафаров отлично понимал, что перспектива когда-нибудь собрать вокруг себя внуков, делиться с ними замечательными воспоминаниями – равна нулю.

Дело в том, что доктор Джафаров, окончив в 1955 году среднюю школу в Баку, поступил в Военно-медицинскую академию в Ленинграде и, завершив учебу, служил в различных военных округах – от Ярославля до Владивостока – необъятной России. И ровно через 33 года вышел в отставку в ранге полковника медицинской службы и вместе с супругой Анной Викторовной вернулся в Баку.

Как высокопрофессиональный врач он какое-то время еще практиковал в одной из бакинских клиник, затем, окончательно выйдя на пенсию, перебрался в родное село, в пустующий родительский дом, но и здесь односельчане часто приглашали его к больным.

Будучи человеком абсолютно бескорыстным, доктор Джафаров никогда не заговаривал о деньгах и после обследования и лечения пациента довольствовался тем, что совали ему в карман или подносили родные больного.

Одновременно он являлся неофициальным консультантом в зонах отдыха, щедро возведенных вдоль морского берега, в том числе в «Райском уголке», то есть не был в штате, не получал зарплату, но если у туристов и вообще у отдыхающих возникали проблемы со здоровьем, то они по рекомендации Фейзи-бека обращались к доктору Джафарову, так как Фейзи-бек испытывал уважение к его личности, профессионализму и опыту, а Анне Викторовне оказывал особое почтение.

Оказывается, Ленинград мог снова стать Санкт-Петербургом… Кому такое могло прийти в голову?!

Дуралей мулла Зейдулла предлагает избавиться от русского окончания «-ов», оставив только Джафар, будто тем самым изменится и биография доктора Джафарова. К тому же мулла Зейдулла не ведал о том, что когда-то отчество доктора Джафарова уже было изменено…

Все это пустое…

Доктор Джафаров был недоволен своим здоровьем, но зато удовлетворен своей жизнью и судьбой: Анна Викторовна оказалась исключительно чистоплотной, заботливой, доброжелательной, со спокойными манерами женщиной, и как поженились они в 1960 году – ровно 52 года тому назад, – с тех пор и по сей день меж ними не было не только ссор, но даже небольших размолвок, и доктор Джафаров больше всего ценил это. Их дети – сын и дочь – выросли серьезными людьми, правда, ни телесно, ни духовно, можно сказать, не были связаны с Азербайджаном, но и это не являлось источником особых забот и переживаний доктора Джафарова; мир и без того идет навстречу глобализации, и лет через сто-двести какие там могут быть азербайджанцы или британцы?!

Доктор Джафаров родился в этом селе, вместе с сельскими ребятами, в том числе с Зейдуллой (сейчас он стал муллой и пишет стихи о любви соловьев и роз) рос в этом селе, гоняя тряпичные мячи, пуская воздушных змеев, купаясь в море; живя в России, он, конечно же, иногда вспоминал эти дни, тосковал по азербайджанским блюдам, что готовила его покойная мать, особенно по ее плову, но и это не могло стать великой бедой.

Анна Викторовна, штудируя поваренные книги, пыталась готовить азербайджанские блюда, особенно прославленный среди блюд плов. Доктор Джафаров, не подавая виду, давясь, с отвращением ел плов, что в точности следовал рекомендациям кулинарных книг. Готовила Анна Викторовна, ибо это был такой плов – считай, что на шею Короглы – известного героя народного эпоса – повязали галстук, а на голову напялили цилиндр, но с годами доктор Джафаров так привык к нему, что ему уже не нравились пловы, что подавали в домах родственников, знакомых, для него самым лучшим казалось блюдо, приготовленное Анной Викторовной.

В семье говорили по-русски, и в тот жаркий летний полдень, кушая вермишелевый суп с помидорами, доктор Джафаров сказал:

– Анна, я бы с удовольствием съел плов…

Анна Викторовна, глядя на мужа уже начавшими слезиться, но все еще прекрасными синими глазами, улыбнулась:

– Только в начале следующего месяца…

В том смысле, что пенсию они получат только в начале следующего месяца, то есть через пять-шесть дней, и тогда будет и мясо, и курица для плова. Сегодняшний же суп Анна Викторовна сварила на бульоне костей свежей говядины, купленной неделю назад, как всегда, у мясника Мирзааги, и доктор Джафаров очень любил вермишелевый суп с помидорами, приготовленный на таком бульоне. Они всегда покупали говядину, потому что баранина отчего-то приводила к расстройству желудка Анны Викторовны, и доктор Джафаров со временем начисто отвык от баранины.

Доктор Джафаров пожал плечами и, зачерпнув полную ложку прекрасно приготовленного супа с помидорами и вермишелью, сказал:

– Что поделаешь?.. Покушаем этот прекрасный суп…

4

Петушиные бои, как правило, проходили по субботам в полдень, а в летние дни – когда заходило солнце, и в ту памятную субботу ближе к вечеру, когда становилось относительно прохладно, дядя Ибад начал производить подготовительные работы на площадке за сельским базаром.

Приземистый, тучный, но очень подвижный дядя Ибад служил ночным сторожем базара. И ввиду того, что к данному участку ни у кого не было претензий, он самолично назначил себя хозяином места, и это было нечто вроде крупье. Он прибирал площадку для боя, брал у зрителей от пятидесяти копеек до маната за место, а также собирал деньги у заключающих пари, и тот, чей петух одерживал победу, подбрасывал и ему немного деньжат.

Все эти и другие подобные дела, как говорится, само собой, но использование дядей Ибадом участка, принадлежащего сельскому муниципалитету, этим не кончалось. Юркий, будто ртуть, всегда в движении, натужась, он выносил из сторожевой будки старый (и еле там помещавшийся) деревянный столик, относил его в верхнюю часть площадки, где должны были состояться петушиные бои. Накрывал столик накрахмаленной и выглаженной тетушкой Нисой скатеркой, водружал на столик медный самовар, доставшийся от предков все той же Нисы. Расставлял стаканы и сахарницы, блюдца с исключительно аккуратно нарезанными дольками лимона, энергично подбрасывал в самовар уголь и, когда вода вскипала, предлагал болельщикам, кого мучила жажда, стакан чая за 30 копеек, а когда бойцовские петухи особенно расходились, не упуская момента, продавал чай с лимоном уже за 50 копеек.

Таким образом, субботний заработок дяди Ибада был неплох. Но после того как объявился Кащей, его бизнес поднялся на другой уровень, заработок вырос вдвое, втрое, потому что на бои с участием Кащея приходили не только жители родного села, но и туристы, отдыхающие в рассыпанных вдоль берега зонах отдыха, сбегалось и немало зрителей из соседних сел. И тетушка Ниса, возбужденно пересчитывающая деньги, что торопливо приносил домой после боев Ибад, гордилась мужем, то есть Ибадом, и искренне, от души восклицала: «Дай бог здоровья Кащею!», так, будто Кащей был не петухом, а таким же умелым, оборотистым человеком вроде самого Ибада.

Но торговля на арене петушиных боев не ограничивалась лишь все более процветающим бизнесом дяди Ибада, особенно после того, как слава о Кащее разнеслась по округе, даже из соседних сел приходили подростки и, соперничая друг с другом, продавали зрителям жареные семечки, вареную и посыпанную солью кукурузу, мороженое.

В будние, обычные ночи дядя Ибад, сидя в будке, попивал чай из термоса, сторожил базар, живя мечтами о грядущем субботнем дне. Порой эти мечты возносили его на своих крыльях в будущее, и тогда, пребывая в плену этих грез, он мысленно монополизировал на арене боев всю торговлю, ставил чуть поодаль от нее, в тени ветвистого, старого миндалевого дерева павильон, похожий на аккуратный павильон мясника Мирзааги, и, наняв продавца с безупречной репутацией, брал на себя всю торговлю семечками, кукурузой, мороженым. Там же можно было со временем жарить и продавать горячие кутабы, даже шашлык, ведь теперь не советское время, чтобы над тобой грозно нависал милиционер Сафар, требуя свернуть торговлю, призывая к порядку, проводя профилактические беседы, и тут в мир мечтаний дяди Ибада проникал запах шашлыка, словно пробуждал его, будто неведомый внутренний голос говорил: хватит, мол, Ибад, лишняя жадность – возможные потери, но проходило какое-то время, непроизвольно, независимо от себя, он вновь мог обернуться, лишь глубже погружался в мир этих прекрасных грез, на сей раз уже собирая дань с болельщиков из соседних сел, ставящих свои машины поодаль от миндалевого дерева.

И в тот незабываемый субботний день, ближе к вечеру, дядя Ибад, сказав: «Храни аллах!», вышел из дому и, оказавшись на арене будущих боев, как всегда старательно утрамбовал и побрызгал на площадку воду, чтобы, когда станут биться петухи, не поднималась пыль.

Понемногу народ стал собираться.

Первыми, как всегда, подошли подростки – продавцы семечек, кукурузы, мороженого, они часто глядели в сторону зон отдыха, ибо именно отдыхающие в основном были их клиентами.

Туристы из стран Европы, Японии, мужчины и женщины, многие в коротких шортах, их дети шумели, кричали на разных языках, следя за петушиными боями, но самым их любимым бойцом, за которого они болели чаще всего, был петух Кащей. Кащея они фотографировали столь много, что, наверное, ни один петух, ни одно животное, даже ни одна голливудская дива на свете не удостаивались подобной чести.

Туристы приезжали в зоны отдыха на берегу Апшерона отдохнуть, поплавать в море, позагорать на песчаных пляжах. Через неделю, дней десять они уезжали, на их место прибывали новые, но любовь к Кащею, восхищение им вне зависимости от срока пребывания всегда оставались с туристами, и не было никакого сомнения, что Кащей обретал свое незабываемое место в апшеронских воспоминаниях туристов.

Сельские подростки в те субботние дни приходили поглазеть на петушиные бои с особым интересом, и основной причиной этого был, конечно же, Кащей, а также оголенные ножки женщин-туристок и проглядывающие под прозрачными кофточками груди без лифчиков. Но Кащей проявлял на поле боя такую отвагу, что деревенские подростки на время забывали про оголенные ножки и колышущиеся под тонкими кофтами груди болельщиц, подпрыгивающих от восхищения.

По мере того как собирались зрители, начинали прибывать и бойцовские петухи. Хозяева приносили их в картонных коробках из-под сигарет, водки, макарон, творога – кому что подвернулось под руку. Придя, выпускали петухов из коробок на землю, и хорошо знавшие свои обязанности эти профессиональные бойцы гордо, не обращая внимания на будущих соперников, прохаживались меж ног зрителей, каждый ожидая своей очереди.

Как правило, по просьбе хозяев других петухов бой Кащея откладывался напоследок, так как после схватки, проведенной Кащеем, число зрителей убывало, и на сей раз поначалу стали биться не столь популярные петухи. Как только их выпускали на арену, окруженную зрителями, они бросались друг на друга, одновременно наносили удары, один из петухов падал на бок, затем, быстро поднявшись, снова бросался на соперника. Ослабевший, не выдерживающий этих ударов, побежденный петух сбегал с арены, стремительно проскальзывая меж ног зрителей, скрывался из глаз. Случалось, что у побежденного петуха не было даже сил, чтобы подняться, и в это время в дело вступал хозяин петуха-победителя, он мгновенно хватал свою птицу, не давая ей добить побежденного.

В тот субботний день, когда, наконец, очередь дошла до Кащея, вступивший на арену петух по обыкновению высоко вытянул шею, сильно хлопая крыльями, и, как всегда в подобных ситуациях, хрипло и явно устрашающе гогоча, совершил круг по арене. Совершать такое кружение Кащея никто, в том числе Зарбала, не учил, эту увертюру, что приводила в восторг зрителей и была причиной приветственных криков и возгласов, Кащей придумал по собственному наитию.

Нынешний соперник Кащея, пятнистый, будто курица, петух не казался особенно крупным, но его глаза, казалось, были полны гнева и ненависти ко всему на свете. Кащей видал немало подобных и более крупных петухов, и зрители не раз были свидетелями, как эти уверенные в себе, наводящие страх петухи, не совладав с Кащеем, бежали, спасаясь от него.

Дядя Ибад собрал деньги у заключающих пари – большинство и на сей раз ставило на Кащея – и после этого начался бой: Кащей и пятнистый петух, что стояли напротив друг друга, на противоположных концах арены, бросились друг на друга.

Зарбала, по обыкновению, сидел на корточках в верхней части площадки и, покуривая сигарету, как всегда наблюдал за удачными приемами Кащея. И, разумеется, болельщики Кащея и помыслить не могли, о чем думал Зарбала, глядя на бьющихся птиц, да и сам Зарбала не мог понять, отчего вдруг в его голову пришли подобные странные мысли. Правда, Зарбала продолжал глядеть на петухов, вышедших на смертный бой, но в эти же мгновения внезапно перед глазами Зарбалы предстало лицо Гюльбалы, и в его, то есть Зарбалы, голове пронеслась мысль, что петушиные бои – дело прекрасное, но, во всяком случае, в них есть нечто жестокое. Что с того, что это петухи, ведь проливается кровь, и что в тех импортных, высококачественных продуктах, что приобретаются для Гюльбалы, есть нечто несоответствующее, не сопрягающееся с чистотой Гюльбалы, и, может, то, что Гюльбала – ребенок болезненный, связано именно с этим.

Как правило, через пять-шесть, от силы минут десять после того как Кащей вступал в бой, соперничающий петух, гребень, борода, перья которого уже были в крови, а то и выбит глаз, сбегал с арены. Или, когда у того уже не было сил бежать, Зарбала, схватив за крылья совершенно осатаневшего Кащея, с трудом отрывал его от соперника, брал под мышку и, когда тот немного успокаивался, снова опускал на опустевшую площадку, и Кащей, высоко вытянув шею, совершал победный круг по арене. Но на сей раз, быть может, из-за странных мыслей, пришедших в голову Зарбалы, Кащей никак не мог справиться с пятнистым петухом. А время тем не менее шло.

Охрипшие от грозного клекота, Кащей и пятнистый петух в поту и крови бросались друг на друга, наносили удары жесткими и острыми клювами, оба пускали в дело когти, затем отступали назад, и, каждый раз словно заново обретя силы, с тем же гневом и яростью бросались друг на друга.

От мыслей, ненароком пришедших в голову Зарбалы, не осталось и следа, всего его охватило чувство недоумения и тревоги. Привыкшие к всегдашним стремительным победам Кащея и как прежде ожидавшие его триумфа, зрители, оценив неожиданную доблесть Пятнистого, с еще большей страстью наблюдали за наскоками петухов друг на друга, а временами даже восклицали: «Молодец!», приветствуя стойкость соперника Кащея.

Когда прошло минут пятнадцать взаимных и яростных атак, хозяин Пятнистого, приподняв козырек фуражки, вытер рукой вспотевший от жары и волнения лоб, сказав: «Время воды!», взял в охапку своего петуха. Зарбала, в свою очередь бросившись вперед, тоже схватил Кащея.

И Зарбала, и хозяин Пятнистого, опустившись на корточки по обе стороны арены, стали поглаживать гребени и грудки своих птиц. Оба петуха дышали, почти задыхались, поворачивая то в одну, то в другую стороны головы с побитыми, окровавленными гребнями и бородой, оглядывая окружающих вспученными от гнева глазками. Зарбала ощущал в ладони биение сердца Кащея.

Дядюшка Ибад торопливо передал Зарбале и хозяину пятнистого петуха две большие, наполненные прохладной водой металлические кружки, и Зарбала, взяв у него кружку, набрав в рот как можно больше воды, прыснул ее на головку Кащея. Он проделал это несколько раз, затем, почувствовав, что сердечко Кащея понемногу успокаивается, отложил в сторону кружку, стал обтирать петуха вытащенным из кармана платком.

Хозяин Пятнистого петуха, точно так же опрыскав водой своего питомца, обматывал птицу платком и в растерянности поглядывал в сторону Кащея.

Петухов снова выпустили на арену, и именно тогда произошло то самое историческое событие в истории петушиных боев на Апшероне.

Главным приемом Кащея было то, что он поначалу стремительно кружил по арене, затем внезапно бросался на соперника, обхватывая его когтями, заставляя жаться к земле, наносил клювом сильные удары по гребешку, шее, груди. И когда несчастный соперник наконец умудрялся выпростать голову из-под крыльев Кащея, то со скоростью ракеты, часто с выбитым глазом, окровавленной бородой, сбегал с арены.

Но на сей раз внезапно случилось совсем другое: Пятнистый еще в воздухе обхватил когтями гневно бросившегося на него Кащея, мгновенно прижал его к земле, стал разрывать клювом шею, грудку Кащея.

Очнувшись от гипноза этой ужасающей картины, зрители в один голос вскричали:

– Эй, братаны, он же убивает Кащея!

– Держите его, он добивает его!..

– Ну что, разве вы ничего не видите, держите!..

Хозяин пятнистого петуха, вскочив, схватил своего петуха за крылья, поднял его вверх, несколько мгновений голова Кащея, зажатая клювом соперника, висела в воздухе. Наконец освободившись от тисков Пятнистого, Кащей шлепнулся о землю и со страшным криком о помощи, так не соответствующим его славе, сбежал с площадки и, извиваясь, проскользнув между ног зрителей, скрылся где-то в стороне миндалевого дерева.

Зрители замерли в молчании, и в наступившей тишине был слышен лишь гневный клекот пятнистого петуха.

5

И это тоже было поразительно, сельский люд имел свой – без телефона и компьютеров – беспроводной телеграф: если что-то происходило на одном конце села, тотчас это становилось известно на другом. И в тот исторический день, когда Зарбала принес всего обагренного кровью Кащея, что, сложив крылья, прятался за миндалевым деревом и на всем белом свете ждал только его, Зарбалу, Амина уже знала о происшедшем.

Никогда прежде Амина не была столь встревожена, а у Зарбалы было такое чувство, будто с клюва Пятнистого сорвался и шлепнулся о землю не Кащей, а он сам. Он был растерян – до того, что во всем его теле ощущалась какая-то вялость, расслабленность, более всего его удручало не поражение Кащея, а то, с каким позором петух бежал с поля боя.

А Амина, помогая мужу вытащить Кащея, что, не издавая ни звука, съежившись, жался к стенке картонной коробки, воскликнула:

– О боже!.. Как такое с ним могло приключиться?!

И после того субботнего вечера старания и заботы Зарбалы были сами собой разумеющимися, а Амина, что прежде занималась лишь здоровьем Гюльбалы, как только выдавалась свободная минутка, тоже приглядывала за Кащеем, и через несколько дней раны петуха покрылись коркой и он стал постепенно приходить в норму.

Впервые познавший поражение в своей блестящей бойцовской практике Кащей, казалось, начисто забыл этот свой позор и, как прежде, ранним утром мощным кукареканьем потрясал окрестность и, высоко вытянув шею, горделиво вышагивал по двору.

Хотя болельщики с нетерпеливым интересом ожидали появления Кащея в следующую субботу, дядя Ибад несколько раз захаживал к ним, смотрел на Кащея, что, кудахча, уверенно прохаживался по двору, и, стараясь поддержать Зарбалу, говорил:

– Слава богу, Зарбала, провалиться мне на этом месте, он стал куда боевитей, чем прежде, – но в очередную субботу Зарбала все же не стал относить Кащея на арену.

– Подожди еще некоторое время, – сказал он.

Правда, неделя уже прошла, и в доме уже не было денег на текущие расходы, но Амина не сказала ни слова по поводу этого решения мужа, кое-как они перебились, и Зарбала только в следующую субботу появился с Кащеем на площадке за базаром.

Дядя Ибад был в отличном настроении, во-первых, потому что вечер выдался знойный, и зрители еще до начала боев уже выпили, стоя у столика под миндалевом деревом, немало стаканов чая с лимоном за 50 копеек, с другой стороны, новое явление Кащея вызвало у болельщиков особый подъем духа, что в свою очередь зарядило дополнительной энергией и Ибада. Аура, созданная этим подъемом духа, сулила ему прекрасные солнечные горизонты будущего.

Сначала бились две пары петухов, и зрители встретили эти схватки с прохладцей, но когда очередь дошла до Кащея, как только Зарбала, что держал его под мышкой и поглаживал головку, грудку петуха, отпустил Кащея на землю, и Кащей, высоко подняв шею, сильно захлопал крыльями, казалось, по арене пронеслась волна, приведшая зрителей в особый раж. Высоко держа голову, выпятив грудь, продолжая махать крыльями, Кащей, верный своему обычаю, совершил круг по арене, и то, сколь гордо он исполнил эту свою всегдашнюю церемонию, дополнительно вдохновило зрителей, особенно болельщиков Кащея.

Хозяин соперничающего петуха также опустил свою птицу на противоположный конец площадки. Этот старый петух, у которого еле открывался один глаз, видимо, провел множество боев, его гребень и борода, по всей видимости, не раз ощущали силу чужих клювов и оттого, казалось, были в оспинках, оперенье на грудке повыдергано так, что кое-где даже просматривалась кожа; своим видом петух явно проигрывал в сравнении с Кащеем.

Старый петух, не сходя с места, пару раз тоже захлопал крыльями, затем, как бы прочищая горло, громко и гортанно закукарекал.

Именно тогда произошло то немыслимое событие: услышав гортанный крик старого петуха, Кащей в явной панике бросился бежать и, проскользнув опять, как всегда, меж ног зрителей, снова скрылся где-то рядом с миндалевым деревом.

Все это случилось столь внезапно и неожиданно, что все остолбенели, мгновенно воцарившуюся тишину нарушил лишь громкий возглас Музаффара:

– Кореш, Зарбала, почему так случилось, почему?

И этот бесславный побег тут же лишил Кащея всего завоеванного прежде авторитета и уважения.

– Братан, да он оказывается, слабак!..

– Ну и ну!

– Что это было?

– Кащей оказался трусом!..

Как уже говорилось, с тех пор как стоматолог Фейзи-бек, прибыв из Стамбула, начал практиковать в зоне отдыха «Райский уголок», он всегда старался говорить на азербайджанском наречии турецкого языка, но это событие так потрясло его, что он перешел на чисто анатолийское наречие и, глядя на Зарбалу, застывшего, только хлопавшего глазами, сказал замысловато:

– Бессмертный Кащей оказался не соответствующим своему прозвищу! – затем добавил с видимым сочувствием: – Брат мой, на этом свете нет ничего вечного!.. Забудь!..

6

В свое время потерявшая в течение одного года отца, мать, а затем и сестру, Анна Викторовна в подтверждение своих мыслей часто говорила про себя: так и есть, беда не приходит одна, но, ясное дело, Зарбала не знал. Однако оказалось, что несчастья Зарбалы не ограничились позорным побегом Кащея с поля боя, основная беда была еще впереди хода ее мыслей.

Как только Кащей на глазах у собравшихся смылся с арены и на площадку выпустили очередную пару петухов, Зарбала больше не стал задерживаться, прихватив коробку, направился непрочными от потрясения шагами в сторону миндалевого дерева, схватил за крыло Кащея, что, снова прижавшись к земле, прятался за толстым стволом дерева, забросил его в коробку. Закрыв глазки, Кащей не издавал ни звука, словно стыдился собственного позора, но это уже не так беспокоило Зарбалу.

Естественно, Амина уже знала о случившемся, и когда Зарбала с коробкой под мышкой вошел во двор, она не сказала ни слова. Зарбала тоже не промолвил ничего, и только когда он, отбросив коробку с Кащеем к дверце курятника, направился к воротам, Амина инстинктивно и с тревогой спросила:

– Ты куда, Зарбала?

– К чертям собачьим!.. – выпалил он, выходя со двора.

7

Мирзаага – мясник в нескольких поколениях – являлся, быть может, самым худющим из мясников в Азербайджане. Он был настолько худ, что, казалось, кости его виска и челюсти выступали наружу; процесс разжевывания им пищи виделся людям как на рентгеновском снимке, но подобная худоба нисколько не сказывалась ни на его трудолюбии, ни на том, как он, крепко держа в руке секач, высоко поднимал его над головой и ловко рубил даже бычьи туши.

Мясник Мирзаага слыл человеком, придававшим большое внимание культуре, любившим всяческие культурные мероприятия. Сам, правда, он книг не читал, но уважал людей начитанных, хотя бы раз в месяц, в воскресные дни, прихватив жену, детей, невесток и зятьев, водил всю свою большую семью в бакинские театры, особенно на новые спектакли Театра музыкальной комедии. Правда, некоторые актеры бакинских театров злоупотребляли его любовью к театру, заезжая, особенно в летние месяцы, в его кафе, ели и пили задарма, и хотя мясник Мирзаага от этого терпел определенные убытки, но внутренне был доволен.

Однажды, года три-четыре тому назад, местные актеры привезли с собой коллегу из какого-то московского театра, прибывшего с гастролями в Баку, и после того как клиенты слегка подзаправились, русский актер, глядя на его длинные и тонкие пальцы, сказал:

– Ваши пальцы похожи на пальцы пианиста!..

И с той поры всегдашняя любовь мясника Мирзааги к культуре еще больше возросла. Порой, когда взгляд касался собственных пальцев, внутри него поднималось какое-то приятное, теплое, горделивое чувство.

Наверное, по всему этому сельская интеллигенция видела в лице мясника Мирзаага ровню, порой устраивала в его кафе теплые посиделки в компании с приезжавшими из Баку гостями, но в отличие от наезжавших из города артистов платила за все сама.

После развала Советского Союза мясник Мирзаага приватизировал свою мясную лавку и открыл там то самое популярное кафе. Облицевал уголок помещения кафелем, заказал и поставил там аккуратную, покрытую мрамором стойку. С нее он продавал мясо. В кафе было всего-навсего два работника – сам мясник Мирзаага и его теща. Теща готовила только мясные блюда: дюшбара, гюрза[6]6
  Разновидности пельменей.


[Закрыть], кутабы, пирожки с бараньими потрохами – последние блюда особенно нравились иностранным туристам. Порой соседские ребята, особенно из неимущих семей, забегали в кафе, хватая горячий пирожок, убегали, по худому лицу мясника Мирзааги пробегала улыбка, а когда теща осуждающе глядела на него, он говорил:

– Всевышний все вернет!.. Ты занимайся своим делом…

А в зимние месяцы Мирзаага сам готовил хаш, и любители хаша не только из его родного, но из ближних сел высоко ценили его творение из говяжьих ножек.

В летние месяцы мясник Мирзаага с семи утра, а в период хаша – с девяти (подача хаша начиналась утром в семь и кончалась в девять) до двенадцати дня стоял за стойкой, продавая свежую баранину и телятину. Остальную часть магазина он превратил в кафе, до десяти вечера обслуживая клиентов.

В тот субботний вечер, уже было пять минут одиннадцатого, теща давно ушла домой, но мясник Мирзаага все еще не закрывал кафе, так как за десять-пятнадцать минут до того забежал милиционер Сафар, спросил его, не уходит ли он еще.

– Только сниму форму и приду.

Сказав на ходу, милиционер Сафар, будучи в форме, не употреблял алкогольных напитков. Порой ближе к ночи, закончив смену, он забегал в свой дом по соседству, переодевался в гражданское, приходил в кафе, обычно выпивал 150 грамм, закусывая, как правило, только сыром, одним помидором и немножко зеленью. Чаще всего его собутыльником был сам Мирзаага. Весь день, обслуживая клиентов, тот не брал в рот ни капли спиртного, но как только часы пробивали десять, мясник Мирзаага запирал двери и, произведя ежедневные расчеты, выпивал не закусывая, на голодный желудок, 100 грамм водки. Мирзаага вообще ничего не ел в кафе, обед ему присылала жена, шел прямиком домой, ужинал тем, что любовно приготовила жена и что ждало его прихода на кухонном столе.

Мясник Мирзаага и прежде выпивал только 100 грамм водки, но после того как Фейзи-бек сказал, что из напитков менее всего вредна текила, вместо водки он выпивал 100 грамм текилы, и теперь тоже ждал своего собутыльника – милиционера Сафара, чтобы выпить свои привычные 100 грамм текилы. Когда милиционер Сафар, уже в гражданском костюме, вошел в кафе, на столике были разложены сыр, аккуратно нарезанный помидор и, конечно же, 150 грамм водки и 100 грамм текилы.

Еще с самой юности никогда не превышающий свою норму и, может быть, оттого и знавший цену водке, милиционер Сафар с удовольствием глянул на расставленную на столике закуску, сел напротив хозяина кафе.

Мясник Мирзаага, обхватив тонкими и длинными пальцами рюмку, сказал:

– Давай, поднимай! – и после того как милиционер Сафар тоже поднял свою рюмку водки, с интонацией торжественности сказал: – Да не проникнет болезнь и хворь туда, куда прольется это!.. Твое здоровье, дорогой!

Тепло этого интимного застолья привело милиционера Сафара в такое возбуждение, что, заикаясь больше обычного, он еще раз сказал:

– Т… т… во… е зд… ор… вье, браток! – но, только они чокнулись и собирались выпить, как в дверях появился Зарбала.

Внезапный его приход совсем не пришелся по душе милиционеру Сафару и мяснику Мирзааге, и милиционер Сафар, отведя глаза от Зарбалы, глянул на мясника Мирзаагу, как-никак хозяином здесь был Мирзаага – но Мирзаага еще не успел произнести ни слова, как Зарбала, еле ворочая языком, сказал:

– Кореш… Одну бутылку холодного пива… Одну бутылку… Дашь мне пиво?

Мясник Мирзаага был человеком точным и пунктуальным, никогда не обслуживал клиентов после десяти. Но в эту ночь, видимо, оттого что и сам был свидетелем позора Кащея, кроме того, явно почувствовав внутреннее горение Зарбалы, не сказал ни слова, отставив рюмку, поднялся, и хотя на все сто был уверен, что в кармане Зарбалы нет ни гроша и неизвестно, заплатит ли он когда-нибудь за пиво, вынул из холодильника жестяную банку «Эфеса», протянул ему:

– Бери…

Но милиционер Сафар, которому, говоря словами стоматолога Фейзи-бека, «нарушили всю мораль», на сей раз не смог сдержаться и, как прежде в советские времена, с явной угрозой в голосе сказал:

– Эй ты, Заа… р… ба… ла. Ч-то, сн-о-ва при… нял… ся… за… ст… ст… а… рое?

И верно, как только Зарбала, кинув коробку с Кащеем к птичнику, вышел со двора, как и в недавние времена, ноги механически, непроизвольно повели его к магазину, где он купил поллитровку и затем направился к скалам на берегу моря.

У этих скал обычно дул слабый ветерок. Даже при самом легком его дуновении волны ударялись о скалы, и по ночам тишину совершенно опустевшего берега нарушали лишь их слабые шлепки. Но в эту субботнюю ночь не было даже слабого ветерка, и немота, окутавшая скалы, словно вместе с липкостью застывшего летнего воздуха красноречиво говорила о грустных и печальных делах бытия.