Текст книги "Антология современной азербайджанской литературы. Проза"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

Соавторы: Натиг Расулзаде,Этимад Башкечид,Афаг Масуд,Камал Абдулла,Исмаил Шихлы,Шериф Агаяр,Мовлуд Сулейманлы,Юсиф Самедоглу,Мамед Орудж,Иси Меликзаде
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Камал Абдулла (род. 1950)
ЛАБИРИНТ
© Перевод А. Мустафазаде

Несколько полицейских, усадив на стул справа от входной двери квартиры, где произошло преступление, все еще не пришедшую в себя от страха полноватую женщину-молочницу, нависли над ее головой. Каждый со своей стороны неспешно, стараясь не перепугать ее еще больше, проводил дознание. Когда полицейские прибыли на место преступления, в квартире была только она. Тем не менее вопросы сыпались со всех сторон: «Имя, фамилия, чем занимаешься, где живешь, почему оказалась в этой квартире, откуда знаешь убитую хозяйку, кто твой муж, сколько у тебя детей…». Затем, как карусель, повторно: «Имя, фамилия…».

Молочница была без сил, пот лился с нее градом, но она даже не осмеливалась вытереть лицо и шею. Женщина не теряла сознания, но ей казалось, что она прощается с жизнью, а окружившие ее люди – это злые ангелы, расспрашивающие человека в загробной жизни. Следующий вопрос обязательно будет таков: «Скольких мух за свою жизнь ты прихлопнула?». Женщина ожидала с надеждой, но злые ангелы не зададут этот вопрос. Она была по-настоящему растеряна и, подобно тому, как слепой не выпускает из рук схваченное, словно малолетние зубрилы, задыхаясь, бубнила одно и то же: «Ей-богу, за свою жизнь я мухи не обидела. Ей-богу, не говорила… И не скажу, Аллах тому свидетель…». И ее полные мольбы, выпученные от страха глаза останавливались то на одном, то на другом злом ангеле.

…Они (то есть женщина и мужчина) внезапно столкнулись лицом к лицу на веранде квартиры, где произошло это страшное преступление, слева от входной двери, близко к месту, где шел допрос, и, словно из глубин души, сквозь боль, извернувшись, кто-то прошептал эти слова: «Внимательно приглядитесь, кажется, вы знаете друг друга…».

Доблестный Тесей и прекрасная Ариадна уже долгое время, стоя лицом к лицу на вершине высокой скалы, нависшей над берегом безымянного моря, где ветры резво гоняли волны, не могли оторвать глаз друг от друга. Прямо за этой устрашающей скалой, глядящей в самое море, на острове Крит высилась гора. Расщелина в этой горе, там, где она соединялась со скалой, словно чему-то удивленная, была входом в мрачную пещеру, ведущим прямо в сердцевину горы, в известную всем страшную пещеру. Тесей стоял спиной к ней. Когда взгляд Ариадны касался этой черной пустоты за спиной Тесея, от волнения ее сердце начинало биться еще сильней. Наступала минута расставания. Влюбленные прощались. Тесей, проводя чуть дрожащими пальцами по волосам Ариадны, рассыпанным ветром по ее лицу, сказал:

– Я полюбил прекрасную Ариадну.

– И я полюбила тебя, доблестный Тесей. И сколько бы времени ни понадобилось, я буду ждать здесь, когда ты выберешься из лабиринта.

Сердце Ариадны было готово вырваться из груди.

– Если этого пожелают боги, я вернусь. Вернусь, разматывая клубок нитей, что ты мне вручила.

– Я верю, что ты выйдешь победителем из этой битвы. Боги помогут тебе, Тесей. Тесей, Тесей… Ты одолеешь Минотавра. И не забывай слово, что ты мне дал. Это важное слово.

– Могу ли я забыть? Мы отплывем вдвоем от этого презренного острова. Ты станешь царевной в моей стране!

– Ах, доблестный Тесей… – Прекрасная Ариадна прижалась к Тесею.

Волны, грохоча, бились о подножье скалы, почти заглушая их последние слова…

– Это, разумеется, преступление.

– Нет, это самоубийство.

– Для самоубийства нужен повод. Ни у кого не может быть такого повода. Не может быть!

– Неправда, каждый человек может отыскать тысячу причин, поводов для самоубийства. И вся эта тысяча причин, сложившись в одну, главную, приведет к конкретному, реальному результату.

– Ты, как и прежде… Очень любишь спорить. Нисколько не изменился. Я не желаю спорить. Чуть погодя женщина взорвалась:

– Да разве может быть подобный повод?!

– И ты тоже. Ни капельку не переменилась. Только цвет твоих глаз… Будто стали отливать зеленоватым. – Мужчина явно уходил от разговора…

В этой небольшой чайхане, за древними стенами Девичьей Башни, окруженной приземистыми, но густо разросшимися деревьями (по справедливости их можно было принять и за кусты), сидели, медленно, небольшими глотками попивая чай, мужчина и женщина. Со стороны можно было предположить, что они ведут дружескую беседу. Они окидывали друг друга неспешными и ленивыми взглядами, затем отводили все тот же неспешный и ленивый взгляд в сторону, напоминая уставшую от докучливой – кто его знает, многолетней или нет – жизни семейную пару. Также казалось, что этот задумчивый, с мешками под глазами, с тронутыми сединой, редеющими волосами, жадно затягивающийся, втягивающий в себя дым сигареты так, будто это последняя сигарета в жизни, мужчина, устало оглядывающийся по сторонам, ничем не озабочен, просто, ожидая кого-то, заскучал, притомился.

Сидящая напротив ухоженная, кокетливо перекинувшая ногу на ногу женщина, часто поправляющая, подтягивающая подол чуть ли не прилипающего ко всему ее телу, ко всей ее фигуре модного платья, оставившего открытыми руки, с глубоким (более чем глубоким!) вырезом на груди, эта женщина (когда-то ее можно было даже назвать красивой) ищет подходящего момента, повода, чтоб встать и улизнуть. Но это только на первый взгляд. Чуть позже стало бы ясно, что это совсем не так. Сидевшему за столиком поодаль, вперившему взгляд в экран ноутбука, но время от времени незаметно, не привлекая внимания, поглядывавшему на эту пару очкастому юноше в зеленой рубашке внезапно все стало ясно.

И женщина, и мужчина словно одновременно почувствовали, что кто-то со стороны внимательно наблюдает за ними. Одна и та же мысль пронеслась у них в голове: «Почему я поступаю так?! Отчего я столь холодно разговариваю с этим человеком?! Ведь я все эти годы страстно мечтал (мечтала) об этой встрече. Разве не так?..»

– Да, это так.

– Это так…

Они и тут одновременно откликнулись на этот непроизнесенный вопрос. И оба вздрогнули от собственных торопливых, но не высказанных ответов. И даже слегка застыдились. На сей раз женщина, как бы вспомнив вдруг что-то, с наигранным кокетством спросила:

– Ты даже не рассказываешь, как ты, что ты? Чем занят?

– Зачем говорить, если не спрашивают. Так себе. Неплохо. А как ты, что делаешь ты? – Мужчина, казалось, тут же забыл свой вопрос. Отвернувшись, внимательно глянул на работающего за ноутбуком юношу в зеленой рубашке.

– Ну, я… – Женщина почти впала в отчаяние от равнодушия мужчины. – Что ты рассматриваешь? Послушай, давай хотя бы на это короткое время примем уговор.

– То есть?.. – Мужчина повернулся, посмотрел на нее.

Что-то определив для себя, женщина вдруг стала серьезной, на ее лице обозначилась решимость и твердость.

– Никаких «то есть», – сказала она. – Это дело уже связало нас. Какое-то время… мы обречены… видеть друг друга.

– Что ты хочешь…

– Хочу сказать, чтоб мы перестали играть. Ни ты, ни я не отступимся. Как говорится, сядем вкривь, но будем общаться ровно. Больше того, наверное, я смогу помочь тебе. Не так?!

– Да, это так.

Беспомощность, безысходность в голосе мужчины не сказались на женщине. Поддерживая свою решимость, она тут же ухватилась за его последнюю фразу.

– Предаем все забвению, впервые видимся с тобой. Договорились?

– …

– Значит, договорились. – Женщина была последовательна.

– Договорились, значит…

Такая пикировка на мгновение напомнила им оставшиеся в прошлом те дорогие, полные счастья и душевного равновесия дни. В раннюю пору их семейной жизни они тоже часто, будто расшалившиеся дети, играли словами.

Прекрасная Ариадна, увидев доблестного Тесея, в тот же миг всем сердцем полюбила его. Она знала, что ее отец явно хочет погубить Тесея. Если Тесей, дойдя до конца пещеры, найдет Минотавра, одолеет его, все равно он потеряется в этом мрачном, с сотнями ответвлений лабиринте, не сможет найти тот единственный выход, что выведет его на свет. Улучив момент, Ариадна сказала Тесею:

– В поисках Минотавра ты заблудишься в узких, кривых переходах лабиринта. Ты обдумал это?

– Будет так, как написано мойрами – сестрами судьбы. Иного выхода нет.

– Но выход есть… – во внезапно засверкавших глазах Ариадны, в ее сладострастном шепоте забрезжила удивительная и печальная надежда.

Орлиный взгляд Тесея, охватив грохочущие волны этого безымянного моря, на враждебные берега которого он прибыл, устремился вдаль. Перед его взором встал одинокий образ отца, в белом одеянии стоящего, будто изваяние, на акрополе города, отца, что долгие годы искал и, наконец найдя сына, был вынужден отправить его на смертельный бой. Что ожидает сына в этом страшном лабиринте? Сможет ли Тесей выйти живым после схватки с Минотавром? Соединит ли судьба его снова с родным краем, с отцом – царем Эгеем? Если посчастливится вернуться, сможет ли он, выпо́лняя наказ отца, поднять белый парус на мачте корабля?

– Слушай меня внимательно… – Заботливый голос Ариадны доносился откуда-то издалека, едва ли не со склонов горы Олимп…

Юноша в зеленой рубашке с ноутбуком, теперь, казалось, напрочь забыл про женщину и мужчину. Сидевшую поодаль, через несколько столиков, даму, которая вела беседу с явным, а может и тайным удовольствием, звали Назиля. Уже не очень молодую, но всеми своими жестами, манерой говорить отчаянно сопротивлявшуюся годам, ее все еще можно было назвать привлекательной. Несомненно, она была исключительно уверена в себе, но было видно и то, что эта привлекательность никак не соответствовала сидевшему напротив, попивавшему короткими глотками чай остроносому мужчине (его звали Салим) с рассеянным взглядом, приглаживавшему ладонью полностью поседевшие густые волосы, отводившему голову то в одну, то в другую сторону. Можно даже сказать, что, как ни скрывала этого Назиля, она сознавала, что демонстрируемая ею уверенность искусственна, на самом деле она была взволнована.

А Салим, казалось, мыслями пребывал совсем в иных краях.

– Куда ты дел свои усы? Хочешь казаться молодым?

– Может быть… Когда мы с тобой разошлись? Уже лет, наверное, семь или…

– Может быть, а может и не быть. – Когда Назиля произнесла эти нарочито равнодушные (снова искусственно!) слова, в ту же минуту озлилась на себя. Что, неужели больше не о чем спрашивать? Желая скрыть огорчение, она резко повела головой, рассыпав волосы по лицу, затем столь же резко откинула их назад.

– В то время и сбрил. – Салим окинул недолгим взглядом эту сидевшую напротив грустную женщину, с затаенной тоской (конечно же, с тоской!) старающуюся напомнить ушедшие дни, и, снова не торопясь, сделал глоток чая из стакана армуды, аккуратно поставил стакан на блюдце. Работающий за ноутбуком юноша так, словно вокруг никого не было, широко раскинув руки, с удовольствием потянулся.

– Каждый раз, когда вспоминала тебя, в первую очередь вспоминала твои усы. – Назиля осторожно хихикнула. А Салим только улыбнулся краешком губ. На кончике языка Салима вертелось: «Значит, ты вспоминала меня», но (проклятие дьяволу!) не спросил. Если на старых ранах образовались корки, сдирать их не только больно, но и вроде бы грешно.

Эти двое встретились сегодня в результате очень странного и поразительного происшествия. Но нет, удивительным было не сегодняшнее происшествие. Поразительным было то, что за семь лет после развода они ни разу не встретились – ни на улице, ни в какой-либо компании, вот это было самое удивительное.

Они были людьми одной профессии, учились вместе – со дня поступления до окончания учебы – на юридическом факультете. После замужества, на последнем курсе университета и до развода Назиля нигде не работала, но прочные знания, полученные в студенческие годы, и через пять лет, когда она впервые устроилась на службу, дали о себе знать. То, как эта молодая женщина умело отметала случайные версии, непосредственно вникала в суть проблемы и в то же время точно следовала требованиям закона, при этом смело учитывая и психологические факторы, по-хорошему удивляло ее профессиональных и куда более опытных коллег. Очень скоро в крутых коридорах очень серьезной организации – прокуратуры, решающей судьбы людей, она в обращении сотрудников превратилась из «милой, прелестной Назили» в «уважаемую Назилю».

…Для Назили и Салима было нелегко, даже нежелательно заново восстанавливать, еще раз вспоминать без учета отдельных деталей, мелочей всю линию их отношений. Но вне зависимости от них, по ходу беседы, по мере того как их взгляды скользили по глазам, волосам, рукам друг друга, эта эпопея оживала во всей своей реальности, словно восстанавливаясь раз за разом в атмосфере, в какой-то невидимой энергетической комбинации; рассеянные по различным гнездам памяти осколки обретали до боли знакомые контуры, и теперь будто некто, сидящий за спиной Салима и Назили, Назили и Салима, начинал по-настоящему выбирать и вспоминать те давно забытые события, происшествия, слышал те слова, фразы, обернутые в интонации того времени. Вновь вспоминались обиды, ссоры, колючие слова, реплики, вздор и нелепица. Точно надоедливые комары, никак не отстающие от человека.

Итак, Назиля полушутливо, полуигриво спросила:

– Ты недавно стал снова носить усы?

– С тех пор как наши пути разошлись… – Салим, сделав еще глоток чая, внимательно, в упор посмотрел в глаза Назили.

…Юноша сидел в этой старой чайхане, теперь лениво поглядывая на бредущих мимо людей. Казалось, он даже забыл о стоящем перед ним ноутбуке. Проникающие сквозь переплетенные ветви растущего в правом углу чайханы тутовника полосы света падали на его шею, руки.

«Ты не сможешь перегнать меня, никогда не обгонишь!..»

В конце дороги показалась девчонка, лет десяти-двенадцати. Длинные волосы девчушки, стремительно бежавшей по направлению к чайхане, развевались, раскрывались в воздухе, словно парашют. В какой-то миг, поворачивая за угол чайханы, не совладав со скоростью бега, она едва не упала. Салим ясно прочел страх в ее глазах. Девчонка не упала, с трудом смогла удержаться на ногах и, свернув за угол, скрылась из глаз. Когда она уже завернула за угол, в начале дороги появился, пыхтя и задыхаясь, бегущий, часто переходящий на шаг, а то и просто останавливающийся, одних лет с той девчонкой, полноватый подросток. Назиля провожала мальчика взглядом, пока он тоже не завернул за угол, видела, что несчастный бутуз, осознав, что ему не догнать девчонку, крепко сжимал от огорчения губы. Как говорится, кольни ножом, от злости даже капля крови не прольется.

– Ты видел, сколько ей было нанесено ударов? – равнодушно спросила Назиля, даже не поворачивая лица в сторону Салима.

– Видел. Несчастная… Ужасная сцена… – Он снова оживил в памяти ту утреннюю страшную картину. На голом теле убитой в собственной квартире женщины было множество ножевых ран. Она лежала ничком, упав посреди комнаты.

…В тот вечер они предпочитали подолгу молчать. Каждому из них было предельно трудно произнести то, что приходило на ум. Нечеткие следы замысловатых мыслей на лице, в глазах напоминали настоящий лабиринт. Первым затянувшееся молчание нарушил Айдын:

– Я долго размышлял над тем, что ты сказала. Но…

Мысли Матанет, что шарахались в разные стороны, будто вспугнутые пристяжные фаэтона, замерли, застыли в одной точке. Матанет, казалось, внимала Айдыну не только ушами, но и глазами, губами, даже ноздрями.

– Но есть одна загвоздка, – продолжил Айдын.

– Какая загвоздка? В чем?..

– Есть в этом деле одна загвоздка, – задумчиво повторил он.

Муж и жена шептались до самого утра. Неизвестно, о чем они говорили, а что не договорили, но до самого развода они ни разу больше не возвращались к тому горестному разговору. Но именно после той ночи расставание стало неминуемым. В тот день, в суде, когда их развели, Айдын, отведя взгляд, бросил:

– Никто не должен считать себя умнее других. Ты думала, что я не пойму твое истинное намерение.

– Так в чем же заключалось мое тайное намерение? – Матанет чуть не задохнулась от возмущения.

– Сама хорошо знаешь, что это было. Я не хочу возвращаться к тому разговору.

– Нет, отчего же… – Матанет, собрав все силы, старалась подавить гнев.

– Кончен тот разговор. Кончен.

Матанет почувствовала, будто ее сердце прошиб электрический заряд. Перед глазами вдруг прошло все, что происходило между ней и Айдыном с первой минуты знакомства до данного момента, правда, в поблекшем, словно выцветшем виде. Откуда-то пришла и вонзилась в голову любимая фраза бабушки – «будто сердце захолонуло». У Матанет сердце не захолонуло, но вверглось в печаль. Айдын, ее Айдын не должен был так говорить. После этих слов сроки совместного проживания приняли уже реальные параметры. Стало слышно горькое и леденящее дыхание поры расставания.

…Пришел миг расставания. Собрав всю свою волю, Ариадна пыталась остановить душивший ее плач. Но слезы тут же, нащупав себе тропинку, покатились вниз по ее холодным щекам.

У Тесея уже не было сил глядеть на ее лицо, на котором отпечаталась боль разлуки. «Прощай, любимая Ариадна, прощай», – прошептал он про себя. Затем, решительным движением оторвав руки от рук девушки, поднял, закинул на плечо тяжелый клубок нитей, принесенных ему Ариадной. Ариадна торопливо повторяла уже в который раз сказанное: «Не забывай, в этом твое спасение, иди вперед, разматывая клубок, затем, снова собирая нить, возвращайся назад. Только так ты сможешь выбраться из пещеры. Ты одолеешь Минотавра. Я буду ждать тебя здесь, на вершине этой скалы, у этого куста».

Далеко внизу, у самого подножья, необузданные волны моря с силой ударялись о скальные камни. Откатываясь назад, эти волны образовывали различной величины пенистые круги, когда-то родившие Афродиту. Будто в стремлении ожить заново, они сливались друг с другом, таяли друг в друге, разрисовывая какие-то письмена, словно желая ими что-то сказать влюбленным, но прочесть их могли только бессмертные. Разумеется, ни Ариадна, ни Тесей не в силах были прочесть эти письмена, в пенистых кругах волн они могли лишь видеть зыбкий образ прекрасной Афродиты.

Этот страшный труп первой обнаружила женщина-молочница. Каждое утро, по ее словам, она приносила в эту квартиру молоко. Увидев на полу многочисленные кровавые пятна, а затем – лежащий посреди комнаты труп с неестественно раздвинутыми ногами, с застывшей на лице горькой, полной огорчения улыбкой, молочница от пережитого потрясения едва не потеряла сознание, но теперь уже несколько пришла в себя и в который раз заклинала полицейских, задававших в ходе предварительного расследования вопросы, что, увидев дверь незапертой, она чуток, совсем чуть приоткрыла ее. Может, она не должна была делать этого. Конечно, не должна была. А что случилось потом, потом? Молочница, вобрав в себя воздух, прислушалась: доносятся ли изнутри какие-то звуки. И тут, на этом самом месте допроса, молочница, словно сама подставляя себя, утверждала: «В это время, не рядом, а изнутри, из дальней комнаты, будто донесся голос: проходи, мол, проходи, не стой на пороге».

Она хорошо знала этот голос. Уже больше года примерно между семью-восемью часами утра она приносила молоко хозяйке этого голоса – Салиме, которой уже, наверное, стукнуло все сорок, а выглядела как тридцатилетняя. Приносила из далекого Ясамала молоко своей собственной коровы. И зовут корову, если не верите, могу сказать как – Рыжая. Чуть не добавила: «Можете спросить у самой коровы». Но прибывший на место происшествия одним из первых молодой, голубоглазый, с несоответствующими возрасту широкими, даже чуть щеголеватыми усами, капитан так глянул на нее, что она, огорченно пробормотав: «О Господи!», приложила руку к губам.

Да, это был ее голос, голос убитой женщины, всегдашний, нетерпеливый, чуть с хрипотцой. Сколько времени понадобилось молочнице, подумавшей: «Снова с утра натощак курила», пройти от входной двери через коридор в гостиную? Это составило бы от силы полминуты. Смерть хозяйки уложилась в этот промежуток времени. Больше того, молочница добавила то, что особенно запутывало усатого полицейского:

– Пройдя коридор и еще не войдя в комнату, я даже разок кашлянула, чтобы привлечь внимание. Спросила, Салима, ты где, внутри? На сей раз я ее голоса не услышала. Но нет… да, да, сейчас вспомнила, в это время будто из комнаты донесся, да, да, донесся слабый хрип. И я, идя на этот звук, вышла прямо на труп этой несчастной. Чур, избави, Господи, избавь!

«Убалтывая» женщину, полицейские отвели ее в районное отделение.

…Затем события продолжаются в чайхане. Юноша в очках, в зеленой рубашке, что-то стремительно печатает на ноутбуке.

– Как по-твоему, мог кто-нибудь за столь короткий промежуток времени убить человека? Причем такими сильными ножевыми ударами…

– Нет… По всей вероятности, нет…

– Тогда получается, вся «надежда» на молочницу…

– Не верится…

– Я тоже не верю.

– Ты вообще на этом свете чему-нибудь веришь? – Внезапный, звучащий с затаенным гневом голос Самиры, искавшей повода сменить тему разговора, оторвал Фархада от раздумий.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего… Совсем ничего. Ничего не хочу говорить. – Самира уже сама огорчилась своей вспышке.

Низами испугался, что придется снова полоскать старое белье. Осторожно глянул на Джамилю. Нет, и для нее, видимо, нет ничего более постылого, чем ворошить то, что происходило в прошлом, пытаясь вспомнить былые отношения. Даже то, что произошло в иной, прошлой жизни. Что было – то было. Случившееся должно быть прожито только один раз. Какой смысл что-то бередить, воссоздавать вновь?! Этого нельзя допустить. Нельзя! Прошлое осталось в прошлом. Джамиля – боевой солдат словесной пикировки. В этом ее никому не одолеть. Невозможно. На глазах у всех может доказать, что молоко не белого, а черного цвета.

– Ты как будто хочешь мне что-то сказать…

– А ты – будто что-то услышать…

– Начни ты.

– Почему я? Ты хочешь, вот ты и начинай…

Сердце Джамили забилось сильней. Сама до конца не сознавала, по какой причине. Пытливо посмотрела прямо в глаза Низами. «Неужели и вправду это ты?» – эти слова молнией прошили мозг.

И в голове Низами пронеслись примерно те же слова: «Если на самом деле это ты, то произнеси кодовое слово! Скажи кодовое слово, скажи!».

Низами отвел взгляд. Если бы эта женщина выговорила кодовое слово, то тогда никто не мог бы поручиться за его дальнейшую жизнь. «Лишь бы это была не ты… – подумал он. – Мне думалось, казалось, что тебя можно любить не в одной, а бесконечно, в течение многих жизней».

«Скажи, произнеси то кодовое слово», – взгляд Джамили почти молил его.

– Я должен что-то сказать тебе. Должен сказать. Но что?.. Вертится на языке…

Джамиля расстроилась. А Низами по-прежнему пребывал в растерянности…

Женщину-молочницу продержали в полицейском отделении до поздней ночи. Снова вопросам не было видно конца. По многу раз спрашивали одно и то же. Не только молочница, но и задавшие вопросы, казалось, выбились из сил. Лишь усатый капитан, устало позевывая и, конечно же, не преследуя какой-то тайной цели, продолжая допрос, спросил как бы между прочим:

– Хорошо, ну и… Так кто же первым оказался на месте преступления? – и почти тотчас забыл свой же вопрос.

– Первой я… Ну да, я заметила ту девушку. Подумать только, как я могла забыть?! Первой пришла та девушка. Журналистка или как ее там?! Я даже не поняла, как она появилась?! Только увидела, как шмыгнула на лестницу. – Сказав это, молочница испуганно глянула на капитана. В ту же минуту усатый капитан прикусил губу.

…И в это время издалека по запутанным переходам лабиринта стремительно пронесся, достигнув Тесея, хриплый и устрашающий, дикий рык Минотавра. Тесей, на минуту придержав шаг, не только слухом, но всем своим существом ощутил этот грозный призыв. Покрепче сжал в правой руке короткий, с отделанной серебром рукояткой меч, а в левой столь же крепко держал конец нити клубка. От отраженного эхом страшного рыка Минотавра стыла кровь. Судя по всему, зверь не должен был быть близко. Но, несмотря на это, Тесей продолжал путь по-прежнему осторожно, внимательно глядя по сторонам, медленно распутывая клубок, что вручила ему прекрасная Ариадна. Впереди лабиринт снова разветвлялся, один переход вел направо, другой налево. Сделав пару шагов вперед, Тесей повернул направо и тут же скрылся из глаз.

…Назиля, оглянувшись, посмотрела направо, а затем налево и поискала глазами парня, разносящего чай.

– Куда он делся? – спросила она, заботливо глянув на Салима. – Когда не был нужен – вырастал рядом, будто некстати пробившийся чертополох… а сейчас исчез.

Салим пожал плечами:

– Стоит нам привстать, тут же появится.

– Встаем. – Назиля приподнялась.

Чайханщик и правда вырос будто из-под земли, подошел к ним, стал торопливо прибирать со стола стаканы и блюдца. Даже, как бы между прочим, произнес бессмысленное и лицемерное – то, что в последнее время вошло в моду у городских торгашей:

– Будьте нашими гостями…

По телу Салима от этого пустозвонства пробежали мурашки, ничего не ответив, он бросил деньги на стол.

С дворика чайной они вышли на улицу, ведущую вниз. Было сумасшедшее время летнего зноя. Горячее солнце, словно кипящий казан, висело прямо над головой. Сидевший через пару столиков от них юноша в зеленой рубашке, оторвав глаза от ноутбука, лениво посмотрел им вслед.

– Взять и назло ему уйти не заплатив, он же, задыхаясь, побежит за нами… Я хорошо знаю таких. – Салим никак не мог смириться с подобным лицемерием.

– Не бери в голову…

– Я должен пойти в редакцию, – Салим, отведя взгляд, чуть не добавил «к сожалению».

– Я тоже ухожу. Загляну к себе в прокуратуру, затем, быть может, вернусь туда.

Многие годы занимаясь расследованием преступлений, Назиля превратила в привычку, вернее в стиль работы, обязательное посещение, даже когда не было видимой необходимости, места происшествия. Теперь труп, конечно же, увезли, но благодаря недавно изобретенному методу – робосенсора – в компьютер внесены все данные: отпечатки рук и обуви, улики, обнаруженные в комнатах, на веранде, даже на лестничной площадке. Назиля, размышляя, молча, в одиночестве пройдется по этой зловещей квартире, пытаясь осмыслить что-то, но что это за «что-то», сама не сможет понять. По обыкновению, подобные размышления дают результат. Ставя себя на место жертвы и преступника, окидывая взглядом самые потаенные уголки помещения, она внезапно определяла будто зазывающее ее горячее дыхание нужного направления. Назиля знала: главное – избрать четкое направление расследования. Если оно избрано верно, истина откроется сама по себе. Должна проясниться…

Прежде чем расстаться, стоя против друг друга, они оба еще раз попытались словно что-то вспомнить.

– До свидания. Встретимся.

– Встретимся. Если что-то прояснится.

– У меня есть телефон редакции. Я найду тебя. Ты не хочешь еще что-то сказать мне?

– Кто, я?

– Нет, я. Мне показалось, что ты хочешь что-то сказать мне. «Не забывай слово-код».

– Кажется, нет. А ты? «Если бы не было кодового слова…»

– Кажется… Мне тоже. Пока.

– Пока.

Расстались. Назиля повернула направо, Салим – налево.

Когда Назиля добралась до дома, где произошло преступление, начинало темнеть. Осенний вечер, несущий прохладу, скоро перейдет в ночь. Медленно, в полной темноте стала подниматься по крутым ступенькам. Утром, будучи здесь, она предусмотрительно взяла дополнительные ключи у усатого капитана, легко открыла дверь, вошла в квартиру.

Жилище было достаточно просторно. Войдя в квартиру, ты сразу оказывался на просторной застекленной веранде, чьи высокие окна глядели во двор. Из веранды можно было пройти в ванную и туалет в узком коридоре, а также непосредственно в гостиную с темно-розовой занавеской и дальше – в остальные комнаты и спальню. Молочница, пройдя гостиную, именно в спальне обнаружила труп. Но она клялась и божилась: голос хозяйки квартиры поначалу донесся из гостиной…

Назиля, размышляя, прошлась по гостиной. Во всю левую стену, за двумя окнами, веранда в длину комнаты.

Видимо, те, кто жил в этой квартире, основное время проводили именно на веранде. Впритык к подоконнику веранды на небольшом обеденном столике – два стакана, сахарница, пустая ваза из-под фруктов, две тарелки, две вилки. На одной из тарелок – подцепленный ножиком ломтик яблока. Само надрезанное яблоко лежало рядом с тарелкой. В стаканах – недопитый чай.

Она снова вернулась в комнату. Посреди гостиной – большой круглый обеденный стол, стулья, вдоль стены – сервант с различной посудой. Внимание Назили привлек брошенный на спинку дивана фиалкового цвета женский жакет. У нее имелся точно такой, того же цвета и размера. «Если кто-то видел и не взял его… Почему жакет должен остаться здесь? Он вроде не мог принадлежать убитой, не подошел бы на ее полное тело… Тогда чей же этот жакет? И молочнице не мог принадлежать, слишком „богато“ для нее. А среди оперативников, работавших здесь с утра, женщин не было. Ну ладно, как говорится, „ты не бил, а я не падал“. Так что же случилось?» Назиля поняла, что тут, вероятно, какая-то зацепка.

Внезапно будто острый скальпель вонзился в ее мозг. Она сама ужаснулась своему подозрению. Подняла жакет, вывернула наизнанку, поискала крючок. Один конец крючка был распорот. Сердце Назили, увидевшей это, было готово вырваться из груди.

…Всю оставшуюся часть дня Вагиф провел в редакции, в которой работал, готовя к печати второстепенные материалы. Внимание его было предельно рассеянно. Он все еще находился под воздействием «отрицательной энергии» сегодняшней встречи с Самирой. Он много слышал о ней, но прежде у них не было близкого общения. Знал, что, будучи женщиной, она тем не менее истинный профессионал своего дела, никогда не поступится истиной, обладает железной логикой, а то, что она к тому же привлекательна, это уже само собой.

От чего-то ему казалось, что он давно знает Самиру, но как и откуда – эта сторона вопроса была для него покрыта мраком.

Вагиф был уверен, что обязательно, сделав над собой усилие, вспомнит. Вспомнит, как вертящееся на языке, но упрямо не желающее вырваться, исключительно важное слово. Вспомнит, что его связывает с Самирой, отчего эта женщина вдруг показалась столь родной, отчего каждый ее жест, каждое ее слово он воспринимал как действия и речь человека, с которым близко знаком почти что целый век. Почему, почему, отчего?

Но главное было в другом. Уже долгое время он привязан к Дурдане, а она, как бы комфортно устроившись в его сознании, контролировала все, что было связано с Самирой, со всеми его размышлениями и мыслями в этом направлении.

Разумеется, Дурдане не станет ни о чем спрашивать. Ни одной фразой не покажет, что уловила перемену в его настроении в течение одного дня (это невозможно было не почувствовать). Для Дурдане существовали четкие границы. У нее как у женщины существовал непреложный принцип: мужчине – свое место, женщине – свое. Может, из-за подобных качеств эта не особо блещущая красотой девушка смогла покорить и сердце Вагифа, с которым работала многие годы. Да, покорила, ибо когда влюбленный в нее с первого дня, нет, часа, минуты, Вагиф открыл ей сердце, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Но при этом Дурдане не помнила, как в этот вечер она добралась домой и, хотя еще не было и восьми часов, разделась, юркнула в постель, до самого утра так и не сомкнула глаз – то плакала, то ее сердце стремительно билось от счастья и радости, то она уносилась с улыбкой на лице в море сладостных грез…