Текст книги "Виленские коммунары"
Автор книги: Максим Горецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
* * *
Вот и наша квартира. На двери замок, никого нет. Отец – к дворнику:
– Где мои? Юзя, Антоний?..
Дворник печально покачал головой.
– Твои! Где же ты, брат, был, что ничего не знаешь? Антония, беднягу, без тебя вчера похоронили. Отнесли на Росу…
– Как похоронили?!
И дворник рассказал ему, что слышал от Юзи. Похоронила она отца и теперь бегает где-то плачет-надрывается…
– Где же все-таки ты был? – спрашивает. – И Матей твой где? Не попался ли, случаем, с теми, на Вороньей?
– А что с теми, на Вороньей? – спрашивает отец, а у самого, говорил, – и сердце обомлело, и ноги подкосились: жаль ему стало и меня и всех нас…
– Да несколько человек, которые главные, сами от отчаяния пострелялись, а остальных побрали живыми, держат под замком на Юрьевском, – отвечает дворник. – Судить их будут. Наверняка приговорят к расстрелу…
Тут прибегает Юзя. Вся в слезах… Взглянула на отца, как беспамятная… Открыла квартиру. Отец вышел на улицу и подал знак красноармейцу – хватит, мол, прогуливаться у ворот, можно заходить.
Юзя рассказала обо всем лучше дворника. И очень напугала отца: всех, взятых живыми, видимо, поведут на расстрел, так говорят все в городе…
Отец не рассиживался. Хотел сразу же бежать назад, к Красной Армии. Но красноармеец остановил его. сказав, что нужно походить по городу, побольше разведать.
И как побежал отец, так пробегал весь день, чтобы хоть чем-нибудь да помочь делу. Нигде помощи не нашел. А в комитете своем даже поругался.
* * *
Возвращаться вечером было уже поздно. Вышли лишь на другой день, 5 января, утром. Отец оставил Юзе немного денег, – похоронив своего отца, ей не на что было и пообедать, и зашагал с неразлучным дружком назад, к Ново-Вилейке.
Теперь Гуры обошли, решили идти полем.
В одном километре от Ново-Вилейки свернули в деревню, чтобы напиться воды. Навстречу – девушка.
– Куда вы? – спрашивает.
– В Ново-Вилейку.
– Не дойдете. Большевики! Застава!
Пришли на заставу. Повели их в штаб. Мохначев уже здесь. Говорит:
– Мы уже знаем. В Вильно товарищи пострелялись…
– Они тех, кого взяли живыми, хотят расстрелять, товарищ командир полка!.. – взмолился отец.
– Ну уж, расстрелять! Побоятся. Станут расстреливать – станем расстреливать и мы. Да и не поспеют: вечером будем в Вильно.
– У поляков, – говорит отец, – батарея и кавалерия. И пехоты много понаехало…
– Знаем, знаем, – улыбается Мохначев. – И все равно вечером будем в Вильно.
И пошел отец вместе с полком назад, наступать на Вильно.
X
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Четыре трупа павших большевиков лежали в темной, сырой покойницкой госпиталя святого Якуба.
Волны реки бились о берег, но не могли разбудить их. По ним бегали крысы, грызли их лица, руки, но они не чувствовали. Покойницкая была заперта, никого из родных не пропускали.
Вержбицкий, Шимилевич, Левданский, Аз…
* * *
Товарищ Ром находился в этом же госпитале, в палате. К нему приставили жандарма. Лечили, чтобы допросить, надеялись многое выведать. И стерегли, чтобы никто теперь не мог с ним сноситься.
Он пришел в сознание лишь вечером 3 января, через сутки после ранения. Но пуля пробила ему грудь в нескольких миллиметрах от сердца, – значит, должен был жить…
Вспомнил, понял… Одно было желание: умереть… Чувствовал себя хуже, чем когда шел на смерть.
Зол был на Кобака, что тот его «подвел», вскочив и толкнув под руку. И думал: «Придется поставить вопрос об исключении его из партии…»
Он лежал в одной палате с ранеными поляками. Возможно, среди них были раненные им. Они смотрели на Рома с ненавистью. Но ему теперь было все равно…
Узнали родные. Выпросили разрешение проведать ero. Разрешили одной матери. Она пришла, сидела, долго смотрела ему в лицо, гладила руку…
* * *
А мы должны были лежать все в том же своем зале. Лежать в пять рядов. Лежать не двигаясь. Малейшее наше движение выводило из себя наших охранников, вызывало необычайное раздражение.
Между прочим, среди охранников оказался и рыжий Рудольф. Он уже хорошо говорил по-польски. Фамилия его была Журек. Думаю, он все же происходил из поляков, хотя, бывало, смеялся над всем польским и говорил, что он, несмотря на польскую фамилию – натуральный немец из-под Вильно и не знал ни слова по-польски.
Тарас тоже был знаком с ним, так как Рудольф приносил на Воронью продавать оружие.
– Ты тут? – удивился Тарас.
– Работаю, где больше платят, – цинично ответил ему Рудольф, но тихо, шепотом попросил ничего здесь о нем все же не говорить.
Потом уселся на табурет возле столика, зажал коленями карабин и, будучи в отличном настроении, замурлыкал свою любимую песенку.
Раз в день, а всего за время нашего заточения три раза, нам приносили из какой-то больницы суп. Суп почти полностью пожирала наша верная стража. Молодцы там были – как на подбор…
В такой чести мы находились трое суток: с вечера 2 января до вечера 5 января. Всем объявили: «Бэндзе вырок!» – значит, будут нас судить, приговор будет. И мы ждали.
Я ведь думал, что суд будет как суд: выведут меня вперед, будут слушать, а я закачу им там горячую речь, брошу в лицо:
«Эй, вы, палачи! Не признаю суда вашего класса! Придет время, когда мы будем судить вас!..»
Да напрасно я ждал такого красивого суда. Судили нас без нас. Первую партию – Тараса, московского товарища, Арона и еще нескольких, считавшихся, по их мнению, особенно опасными, – судили в ночь с 4 на 5 января…
Не знаю, где собирались судьи и кто они были. Пришли какие-то дьяволы, подняли всех нас на ноги, чтобы уважали суд и прочитали приговор: «Именем Польской республики такие-то и такие-то за вооруженное восстание против этой республики такого-то месяца, дня приговариваются к смертной казни – расстрелу…»
Мне почему-то хотелось думать, что это опять шуточки, театр… Где там! Все по форме, всерьез. Спрашивают: может быть, ксендза привести, раввина? Времени, объявляют, остается мало – один день…
Какая толерантность!
* * *
5 января было днем ожидания, тяжкого, изнурительного и в то же время полного надежд… Или придут и выведут. Или придет, подоспеет избавление – Красная Армия…
Наступил вечер. Минуты тянутся бесконечно и пролетают, как невозвратимый миг. Вдруг зашумел автомобиль. Должно быть, подъехал грузовик…
Смотрим друг другу в глаза, прислушиваемся… Почему же не идут?..
Нет. Постоял, пофырчал, подрожал, снова зашумел, на этот раз сильнее, и завыл – поехал!
И сновно из шума работающего мотора вдруг долетели отдаленные, глухие выстрелы! Неужели, неужели? Стреляют: тах, тах, тах! О радость, радость! Ошибки нет: идет бой за Вильно! Красная Армия наступает!..
И радость, и ужасная тревога: что они все-таки сделают с нами? Неужели вывезут с собой? А может… может, придут и перестреляют тут же на месте?
Нельзя ни встать, ни подойти друг к другу, ни обмолвиться словом, хотя бы шепотом. У меня мелькает мысль: «Если что – ни в коем случае не выходить отсюда… Не даваться до последней возможности… Придут – броситься на стражу, пусть с голыми руками, но действовать… Нас много. Только всем сразу, дружно…»
Входят еще шесть легионеров, с подсумками, в походной амуниции. Все – познанцы. По односложным репликам чувствуется, что они кого-то ждут. Кого? Кажется, виленских легионеров.
Мысль режет ножом: неужели пришли брать? За чем же задержка? Стоят, ждут… А шум боя все громче, все сильнее. Тах-тах-тах! – бьют винтовки. Та-та-та!.. – строчит пулемет. И вдруг, первый раз: бу-у-ух! – орудие! Но чье?
В окнах дрожат стекла, хотя зима. И еще раз: бу-у-ух! И – бу-у-ух!
Нас никого все еще не берут. Познанцы по-прежнему стоят. Но вот они начинают тихо переговариваться… И вышли за дверь. Были – и нет их. «Чего они приходили?» – думаю и не могу понять.
Минуты – и бегут быстро и тянутся страшно томительно. «Где ты, трезвый мой ум? Нужно лежать и прислушиваться к шуму боя…» Сначала у нас было шестеро охранников, потом трое, теперь остался один. «Может, броситься на него, задушить и разбежаться? Нет, нет, жди еще немного, жди», – так думаю сам про себя.
Охранник держится беспокойно. И он – ждет. Озирается – на окна, на дверь, на нас… Подходит к дверям.
– Можно встать напиться воды? – спрашивает у него Тарас.
– Можно…
Тарас напился, вернулся на свое место, но не лег, сидит.
В городе кипит бой. А вокруг нас тишина, безмолвная тишина. «До каких же пор мы будем лежать тут?» – думаю.
Смотрю: оказывается товарищи сидят. Раковский разговаривает с соседом. Я сразу поднимаюсь на ноги…
Охранник никак не реагирует. Где же он? Ого, выходит куда-то… Мы – одни. Все зашевелились. Большинство на ногах… Раковский смело идет к двери, толкает. Не заперта! Вышел, бежит назад:
– Товарищи, выходите…
На улице темно. И ничего не разобрать, где что делается. Стреляют где-то вдалеке. Пока не осмотрелись, жмемся кучками к стенам.
Видим – от кафедрального костела движется темная масса людей. Кто – не знаем.
– Кто идет? – кричат оттуда по-русски.
– Свои, свои! – отзывается Тарас зычным голосом.
– Неужто Тарас… Комендант с Вороньей? – слышим оттуда взволнованный голос, как будто бы моего отца.
Они идут. Идем мы… Сходимся… Впереди идущих нам навстречу – один военный, другой в штатском.
– Кто здесь среди вас Тарас? – спрашивает военный.
– Я, браток! Я, я! – кричит Тарас. И облапил и целует красноармейца.
А в штатском – мой отец.
– Ты, Матей? – спрашивает, щурясь.
– Я, отец, я!
И хотя не люблю я, когда мужчины целуются, но, так и быть, давай поцелуемся и мы, отец, на радостях…
* * *
Передовые части красных начали с боем занимать Вильно в девятом часу вечера. Первым в город вошел 33-й Сибирский полк под командованием товарища Мохначева. Вторым – 5-й Виленский полк (уже в двенадцатом часу ночи). А к утру, по дороге из Липовки, вошли и другие красные части.
Около полуночи столяр Дручок шел из Снипишек на Виленскую улицу, торопясь попасть в Литовскую поликлинику. Должен был идти, так как нес лед жене – в клинике льда не оказалось. А жена умирала…
У Зеленого моста еще стояли поляки. На обоих концах моста – пулеметы. Но стреляют в другом районе города, здесь – тихо, жутко. Дручка пропустили – показал записку с печатью доктора. Провели по мосту, приказав поднять руки вверх…
Пришел в поликлинику – жена уже родила. Сына… Чуть ли не пять суток мучилась, бедная, все не могла разродиться. Доктора думали – не выдержит, умрет…
Разродилась все-таки! Дручок рад. Вспомнил, как Туркевич сказал, что большевика должна родить. Вот и правда… Шел он рано утром домой, а на улицах уже большевики (так рассказывал он шутя, когда мы встретились).
* * *
В этот день, 6 января, город с самого утра украсился красными флагами. По улицам двигались красноармейские части. Рабочие вышли их встречать. Гремели оркестры. Выступали ораторы. Работницы подносили красноармейцам подарки – небогатые подарки, зато от всего сердца…
А вечером, на последнем заседании Горсовета старого созыва, все фракции приветствовали Красную Армию и благодарили ее за освобождение… Память погибших товарищей почтили скорбным долгим молчанием.
На другой день, 7 января, состоялись торжественные похороны. Хоронили в сквере, в центре города. За ночь сложили каменный склеп. На похороны вышел весь виленский пролетариат. Проводы с Вороньей до сквера были величественные, грандиозные.
За последним гробом, а потом возле склепа, когда произносили траурные речи, я видел старенькую еврейку.
Худая, сморщенная, бедно одетая. И повязала черную шаль – выношенную-выношениую, в дырочках. Шаль была легкая, летняя, а она повязала ее зимой. Черная шаль, а в руках белый платочек. Платочек держала, слезы не вытирала. И плакала молча, лишь изредка, сама не замечая, то отмахивалась головой от мыслей, то кивала ею, сверху вниз, в отчаяньи, и вся сникала…
Очевидно, это была мать товарища Аза…
Вечером 8 января на Вороньей уже варили кашу…
XI
ДНИ БЕГУТ
Дні бягуць, нібы хто іх гойіць,—
Паляцелі стагоддзі тарчма…
Міхась Чарот
Товарища Рома перенесли из госпитая святого Якуба в Литовскую поликлинику. У него кровоизлияние. Пуля прошла грудь навылет, но оказалась прострелена артерия, кровь сгустилась и закупорилась.
В поликлинике его оперировали. Операцию делал профессор из Юрьева, знаменитый хирург Мантейфель. И вылечил. Если бы не он, вполне возможно, умер бы товарищ Ром.
Встал на ноги наш виленский вожак – и сразу же за работу…
19 апреля, в ночь перед католической пасхой, на Вильно снова напали польские легионы, неожиданно подойдя большими силами. После трехдневных боев на улицах города красные бойцы отошли от Вильно до лета 1920 года. Товарищ Ром остался работать в подполье.
Месяца через два его арестовали. Сидел он в Лукишках долго. Потом его обменяли.
Теперь работает где-то в СССР, и как слышно – на очень ответственной должности. Продолжает коммунистическую работу…
* * *
Товарищ Кобак был комиссаром 8-го Красного полка, и когда 19 апреля белополяки напали на Вильно, он до последней минуты косил их пулеметом в Зверинце, недалеко от Знаменской церкви. Уже нужно было отступать из Вильно, вернулся бы летом 1920 года, но он не отступил… Легионеры напали на него сзади. И там нашла его смерть.
А парень какой был красивый! Отменный танцор. Девушки и молодицы сохли по нем. Отличный портной. Выдающийся профсоюзный работник. И отважный воин.
В самом расцвете своем славно отплясал он мазурку своей короткой жизни…
Слава герою!
* * *
Летом 1920 года, когда красная конница, подобно урагану, налетела на Вильно и на старинной башне Замковой горы вновь взвился победоносный красный флаг, приезжал к нам Тарас. Зашел к Вержбицкой.
– Зачем ты приехал? Все вспоминаю мужа… Почему он стрелялся? Был бы жив, как ты..
После событий на Вороньей усы Тараса долго были неодинаковые: один черный, другой седой… Потом сравнялись, снова оба уса стали черными…
Сейчас Тарас работает где-то в СССР, кажется, в Минске. Продолжает коммунистическую работу.
* * *
Туркевич сидел в Лукишках с января 1919 до начала 1920 года – весну, лето, осень и половину зимы – в чудовищно тяжелых условиях и очень подорвал свое здоровье. В тюрьме его морили голодом, передачи никто не приносил.
Зимой 1919–1920 года его тоже выменяли, и когда он ехал в Советскую Россию, мне случилось с ним свидеться. Взять у меня хлеба в дорогу он не захотел, попросить дать ему, если есть, «Жалейку» Янки Купалы. Я удивился, но сходил в белорусский книжный магазин на Завальной улице и купил ему эту книжку. Принес, отдал.
И поехала с ним «Жалейка» в Оршу. Там он работал до лета 1920 года, и как только Красная Армия взяла Вильно, сразу же вернулся на свою старую очень убогую квартиру на Погулянке.
Жена его жила одна, без детей: их устроили в приют «Белорусского общества помощи жертвам войны».
Через несколько лет Туркевич эмигрировал в СССР. Жил в Минске. Пытался восстановить себя в компартии, даже ездил, рассказывали, в Москву, к товарищу Антоновичу. Но так вне партии и остался. Причина: какие-то его былые шашни с белорусскими националистами в Вильно. Как говорится: «Коготок увяз – всей птичке пропасть…» Семья его теперь также в Минске. Только не вся. Старшую его дочурку, Стасю Туркевич, которая жила в Вильно, сослали на каторгу. Хотя Стася и росла какое-то время под опекой ксендза Адама, но выросла коммунисткой.
* * *
Отец мой перешел в компартию и хорошей работой загладил свои ошибки. В 1922 году, во время выборов в сейм, он агитировал за список № 5 («Союза пролетариев городов и деревень») и был арестован. Около года просидел в разных польских тюрьмах, пока не выпустили без суда… Осенью 1923 года он эмигрировал в СССР и живет в Минске. Первое время работал на кожевенном заводе, потом его перевели на пенсию.
Пишет, чтобы мы ехали к нему. А я думаю: «Не всем же туда ехать. Надо же кому-то и здесь оставаться, пока можно…»
Все жалуется, что редко ему пишем.
А мне же времени не хватает, отец ты мой милый!
«Виленских коммунаров» я писал пять лет. И вот должен закончить – хотя бы в таком уж виде, как оно есть…
Конец. 31.XI 1.32 г.
Да разве в письмах напишешь все, что думаешь! Чтобы прочитал какой-нибудь пан и сгреб за шкирку?.. Дудки! Мы уже кое-чему научены…
* * *
А Ромусь Робейко дослужился до офицерского чина. Все воевал на советском фронте – за ту Польшу, какая есть теперь… Надавали ему чинов, орденов. И когда война кончилась и легионерам стали давать землю, он тоже получил надел, – как младший офицер, пятьдесят гектаров, где-то около местечка Брудянишки.
Заделался осадником, зажил помещичком. С разрешения наисвятейшего Папы с Юзей развелся. И сочетался браком с польской патриоткой из Варшавы. Да недолго потом красовался на этом свете…
В 1926 году белорусские крестьяне спалили его имение. Он привел карательную экспедицию, но вскоре был убит неизвестными на дороге, когда возвращался из своего имения в Брудянишки.
* * *
Арон теперь где-то на Урале, директором завода. Ева с детьми давно уехала к нему. А Брудянишки за это время нисколечко не изменились. Как и в годы моего детства, там и теперь кривые улочки с пылищей и смрадом летом, с грязью по колено осенью и весной, покривившиеся хатки, сорванные с петель ворота, прогнившие тротуарчики в одну-две доски. И чахлые деревца, которые еще в годы моего детства торчали там-сям при хатках. Они даже не подросли за это время, торчат, как бывало, ничем не огражденные, вечно обгрызенные табуном голодных местечковых коз.
И всего-то перемен, что вместо одного царского урядника здесь теперь множество полициантов и шпиков, а вместо одной царской монопольки – десяток «рестораций» с крепкими напитками, «распивочно и на вынос…». Выслеживают, да не выследят, спаивают, да вот никак не споят…
* * *
Не изменилась и деревня моих предков Жебраковка, попав в когти панской Польши. И те, давнишние паны, вроде Хвастуновских, и новые вроде Ромусей Робейко, всю ее обсели, обступили со всех сторон и сосут из нее соки…
Прозябает Жебраковка, как прозябала пятьдесят, и сто, и бог весть сколько лет назад. Но ведь не сидит уже так тихо, как бывало, не сидит…
* * *
В Вильно кризис, безработица, фашистская реакция. Все больше становится наша жизнь под польскими панами похожей на нашу минувшую жизнь под немецкой оккупацией.
Только и есть разница: теперь-то мы кое-чему уже научены, и Пример, Великий Пример, стоит у нас перед глазами, рядом, совсем недалёко от нас…
* * *
Юзя родила сына Бонифация и дочурку Яню. Они уже учатся и уже умеют петь «Интернационал». И уже просят меня, как ветерана:
– Папа, расскажи, как была в Вильно Коммуна!..
Но какой я «ветеран»? Я еще в полной силе и здравии. Мне ведь только четыре десятка. Примерно столько же было Вержбицкому и Азу, когда они боролись за нашу Первую Коммуну… Тогда, там, на Вороньей…
Перевод А. Гатова.
