Текст книги "Хемингуэй"

Автор книги: Максим Чертанов

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)

Выглядит все это ужасно, но вот в чем загвоздка: во-первых, донесение ФБР было отослано 13 января, то есть не до того, как Хемингуэю и его жене предложили ЭСТ, а после, когда сеансы уже давно проводились. Во-вторых, Роум не обсуждает с агентом ФБР медицинские вопросы. Он лишь испрашивает разрешение «сообщить Хемингуэю, что его пребывание в клинике под чужим именем и без документов не создаст ему проблем с ФБР». 24 января пришел ответ из главного офиса: проблем нет, пусть Роум передаст это пациенту. Хемингуэй, панически боявшийся, что совершил какие-либо, как он написал (еще до применения ЭСТ) в своем меморандуме, «правонарушения и преступления», мучился тем, что живет под именем Сэвирса, то есть, как ему казалось, незаконно. Сообщение Роума о том, что его «простили», не могло, как утверждает Мейерс, «усилить его тревогу»: он мог, конечно, счесть ответ из Бюро притворством, но если бы Роум не сообщил ответа вовсе или отказался передать агенту его просьбу, то уж конечно он тревожился бы не меньше, а еще больше. Вот и все – но, как говорится, было бы к чему прибавить… Уилсон, полностью игнорируя факты, утверждает, что Хемингуэй был здоров как бык и никогда в жизни не заикался о самоубийстве, а значит, агенты ФБР действительно его преследовали и убили. Поклонникам «теории заговоров» легче жить – у них на все есть простые объяснения. Сложная и путаная душа человека для них не существует.

Но разве не могло быть так: у Хемингуэя было психическое расстройство, и в частности симптомы паранойи, то есть ему казалось, что за ним следят, – но при этом за ним и вправду следили и приказали Роуму его уничтожить или, по крайней мере, разрушить его психику? Все, конечно, может быть, коли не доказано обратного. Мы даже можем подкинуть Уилсону информацию, которой он не располагал: по утверждению Боровика, Хемингуэй собирался в СССР, об этом писали советские газеты, Гувер узнал и решил не допустить поездки: вдруг бы Папа запросил политического убежища? Но все это спекуляции. Фактов только два: 1) врач, не учтя противопоказаний, лечил больного неправильно и 2) никто не знает, можно ли было его вылечить как-то по-другому…

Сеансы ЭСТ проводились в конце декабря – начале января. Врачам и пациенту казалось, что все в порядке. Были побочные симптомы – легкая головная боль, частичная потеря памяти, но это никого тогда не насторожило. Больной вел себя спокойно, был дружелюбен, настроение у него поднялось. Если до начала сеансов к нему не пускали посетителей и не передавали писем (может, конечно, и потому, что ФБР так распорядилось, но более очевидна другая причина: официально никакого Хемингуэя в клинике не было), то теперь врачи решили, что можно: письма хлынули потоком. С доктором Баттом он завел приятельские отношения, бывал у него в гостях, там же с Мэри встретил Рождество, с сыном доктора, подростком, стрелял голубей.

Третьего января Эйзенхауэр объявил о разрыве отношений с Кубой. Это был его последний шаг: 18 ноября 1960 года Америка выбрала Джона Кеннеди, единственного после Теодора Рузвельта президента, о котором Хемингуэй хорошо отзывался и, по словам очевидцев, возлагал на него громадные надежды. 12 января он получил приглашение на инаугурацию (19–20 января), был очень растроган, продиктовал ответное письмо: не сможет присутствовать из-за болезни, но желает чете Кеннеди успехов во всех начинаниях. В середине января прилетел Хотчнер: они гуляли, Хемингуэй казался оживленным, вел активную переписку (диктовал медсестре), ни о каких преследованиях и страхах не говорил, собирался, вернувшись домой, начать работать. И тут – удар: он узнал, что у Гари Купера рак. Хотчнер: «Он посмотрел на меня так, словно его предали».

Тем не менее все сочли, что лечение прошло успешно (с гипертонией тоже справились), выписка должна была состояться 15–16 января, но пришлось отложить из-за простуды. Приехала Мэри – с ней смотрели инаугурацию. 20 января послал Кеннеди второе письмо: «Наблюдая инаугурацию по телевизору здесь, в Рочестере, мы были очень счастливы, полны надежд и горды. Я уверен, что наш президент выстоит перед любыми трудностями, как выстоял в этот холодный день. Каждый день с тех пор, как я поверил в него и попытался понять все практические сложности управления государством, с которыми он может столкнуться, я восхищаюсь смелостью, с которой он преодолевает их. Это очень хорошо – иметь нашим президентом смелого человека в такие жесткие времена для нашей страны и для всего мира». (Он так и не встретится с Кеннеди; с Жаклин познакомится его вдова.)

Двадцать второго января его выписали, и они с Мэри улетели в Кетчум. На следующий день он с Сэвирсом охотился на уток, казался здоровым, Хотчнеру сказал по телефону, что уже начал работать: перечитывает «Праздник» и пытается редактировать. Вставал в семь, в половине девятого работал у конторки, прекращал около часу, после обеда – прогулки, охота, вечером – гости. Но уже через неделю стало ясно, что его состояние вновь ухудшается. Отказывался выходить, не хотел никого видеть, кроме Сэвирса, работать не мог. 3 февраля его попросили надписать книгу в подарок Кеннеди: с восторгом засел за эту работу и… провел над нею весь день, не написав ни слова. Мэри: «От бесплодности этих попыток им овладело чувство отчаяния». Когда вечером пришел Сэвирс, больной сидел на кушетке в гостиной и, жалобно плача, сказал, что больше не может писать.

Через неделю, однако, он сумел сделать надпись на книге (она хранится в Белом доме). Во второй половине февраля и начале марта соблюдал режим, выполнял врачебные предписания, был тих, молчалив, грустен, но вроде бы адекватен. Возобновил работу над «Праздником», звонил Хедли, чтобы та помогла вспомнить фамилии и даты. Она рассказывала, что он путал слова, голос его был ужасно слаб. Потом вернулись страхи. 21 марта произошла ссора с женой из-за налога за горничную, в апреле – из-за подоходного налога. Горевал о Купере, думал, что сам болен раком, написал фрагмент Nada у Pues Nada, посвященный болезни Купера и его собственной. После этого депрессия резко усилилась, работа прекратилась, Мэри постоянно заставала его безвольно сидящим с залитым слезами лицом. 18 апреля он написал Скрибнеру, что не может закончить редактирование «Праздника» и зря обидел людей. (Письмо по неясным причинам не отослано.) 21 апреля Кеннеди признал участие США в попытке свергнуть Кастро – так называемом инциденте в заливе Свиней: 17 апреля там высадились около 1500 эмигрантов, а американские ВВС нанесли удары по кубинским аэродромам; правительство Кубы откуда-то узнало о вторжении и оно было с легкостью отражено, а кубинское население, вопреки надеждам американцев, не выступило в поддержку эмигрантов. В тот самый день Хемингуэй совершил первую явную попытку самоубийства.

Мэри, по ее словам, застала мужа, когда он вставлял в ружье два патрона, и начала разговаривать с ним, «напоминая о мужестве, которое сопровождало его всю жизнь». Потом пришел Сэвирс и помог отнять у больного ружье. Его увезли в больницу в Сан-Вэлли, сделали укол транквилизатора. Многие биографы отказываются понимать, почему в доме открыто хранилось громадное количество оружия и боеприпасов и почему Мэри хотя бы после попытки суицида не вывезла оружие или не спрятала ключи от оружейной. Сама она объяснила это тем, что «никто не имеет права прятать от человека его вещи». Мейерс утверждает, что она «поставила мужа перед выбором: убить себя или оставаться сумасшедшим. Выстрелив себе в голову, он отомстил и наказал Мэри за ужасный выбор, что она ему предложила. Не желая признавать свое пассивное содействие в самоубийстве, Мэри объявила, что смерть была несчастным случаем». Он также пишет, что «вина за самоубийство мужа превратила потом Мэри в алкоголичку». Но это упрощение – сваливать вину на одного человека. Тилли Арнольд рассказывала, что еще до выписки Хемингуэя посоветовала Мэри спрятать оружие, а та ответила: «Это первое, что Папа кинется искать, вернувшись из Рочестера». Он действительно кинулся и стрелял уток на следующий день. А спрячь жена оружие – был бы ужасный скандал с непредсказуемыми последствиями. И неужто взрослый дееспособный мужчина, у которого куча друзей-охотников, не достал бы другого ружья? А есть еще бритвы, веревки, лекарства, поезда… От человека, решившегося на самоубийство, можно прятать что угодно – только его самого от себя не спрячешь.

Мэри – опять же по ее словам – «убедила» мужа снова лечь в Майо. Занимались его отправкой Дон Андерсон и медсестра из больницы в Сан-Вэлли. Завезли его домой за вещами. Андерсон вспоминает, что Хемингуэй «с хитрой улыбкой» предложил им не выходить из машины, сказав, что сам возьмет багаж, но Андерсон все же пошел следом. Хемингуэй бросился в оружейную, Андерсон за ним, успел схватить за руку и отнять ружье. Прибежали Мэри и Сэвирс, стали успокаивать, отвезли (неясно, убеждением или насильно) обратно в больницу. Транквилизаторы действовали плохо, больной был в смятении, требовал не пускать к нему жену. Через день, 25 апреля, Сэвирс и Андерсон повезли его в Рочестер. По рассказу Андерсона, он пытался выброситься из самолета, искал под сиденьями оружие, когда сделали остановку в Рапид-Сити, убежал и хотел встать под пропеллер другого самолета, кое-как оттащили. В клинике был, казалось, уже в приличном настроении, радостно приветствовал Батта, но упрашивал Андерсона не оставлять его. (Тот посоветовался с врачами – решили, что оставаться нет нужды.)

Роум назначил новую серию ЭСТ. Мейерс справедливо называет это «роковой ошибкой»: ведь если даже допустить, что ЭСТ – хорошая методика, было очевидно, что конкретному больному она не помогла, а наоборот, к его страданиям добавились потеря памяти и полная утрата работоспособности. Жена консультировалась с известным психиатром Джеймсом Кателлом – тот предложил перевести мужа в клинику Маннингера или институт в Хартфорде. Неясно, почему Мэри не последовала этому совету. Мужа она не навещала – он наотрез отказывался ее видеть. Потом, после ЭСТ, из клиники сообщили, что он «пришел в себя» и зовет ее. Она приехала, но, по ее воспоминаниям, муж вел себя «двулично»: с персоналом проявлял доброжелательность и здравомыслие, с нею был вспыльчив и затевал ссоры.

С приезжавшим Хотчнером, по его рассказам, больной не ссорился, только был грустен и жаловался на лечение: «Эти шоковые доктора ничего не знают о писателях и о таких вещах, как угрызения совести и раскаяние. Надо бы для них устраивать курсы, чтобы они научились понимать такие вещи. Какой был смысл в том, чтобы разрушать мой мозг, стирать мою память, которая представляет собой мой главный капитал, и выбрасывать меня на обочину жизни? Это было блестящее лечение, только вот пациента потеряли». Об угрызениях совести он говорил постоянно, но, когда его спрашивали, в чем конкретно он раскаивается, ответы были расплывчаты: принес зло жене, семье, друзьям, «соблазнял малых сих», совершал преступления и правонарушения и т. д. Хотчнер: «Он весь был каким-то опустошенным. Он вышел ко мне и присел на выступ стены. Я почувствовал, что надо говорить прямо, и спокойно спросил: „Папа, почему ты так хочешь уйти из жизни?“ Он мгновение помедлил, а потом ответил в своей обычной манере, четко и ясно: „Что, по-твоему, происходит с человеком, когда ему 62 года и он понимает, что уже больше никогда не напишет книгу?“ В ответ я спросил: „А почему бы тебе на некоторое время не прекратить работу? Ты ведь осуществил все свои замыслы. Почему бы на этом и не остановиться?“ Он ответил: „А потому, видишь ли, что неважно, сколько не писать – день, год, десять лет, если в глубине души знаешь, что однажды ты сможешь это сделать. Но если этого знания у тебя нет, то неопределенность становится невыносимой, как бесконечное ожидание“».

Состояние больного то и дело менялось. 13 мая умер Гари Купер – обострение депрессии; к концу месяца – улучшение, во всяком случае так казалось: физически чувствовал себя бодрым и рассуждал здраво. 10 июня отправил письмо Скрибнеру, благодаря за подаренный путеводитель по Йеллоустону, просил послать такой же Джону, радовался известию о том, что его книги хорошо продаются. «Спасибо, что ты сказал мне об этом. Я почувствовал себя лучше. Надеюсь выйти отсюда здоровым». Узнав, что тяжело заболел (сердце) девятилетний сынишка Сэвирса, расстроился, но письмо мальчику, как полагается, написал бодрое:

«Милый Фриц,

Я ужасно огорчился, узнав сегодня утром из письма твоего отца, что ты еще несколько дней пробудешь в больнице в Денвере, и спешу написать тебе, чтобы ты знал, как мне хочется видеть тебя выздоровевшим.

В Рочестере было очень жарко и душно, но последние два дня стало прохладно и хорошо, и ночи просто созданы для сна. Места здесь прекрасные, и мне удалось повидать некоторые красивые места на Миссисипи, где в старые времена сплавляли лес и где сохранились тропы, по которым первые поселенцы пришли на север. На реке видел, как прыгают великолепные окуни. Раньше я ничего не знал о верховьях Миссисипи, а места тут и правда хороши и осенью здесь полно фазанов и уток. Но все же меньше, чем в Айдахо, и я надеюсь мы оба скоро туда вернемся и будем вместе посмеиваться над нашими болячками.

Прими, старина, наилучшие пожелания от своего верного друга, который очень скучает по тебе. Мистер Папа.

Всего самого хорошего твоим родителям. Я чувствую себя превосходно и вообще настроен очень оптимистично и надеюсь всех вас скоро увидеть».

Этот текст, датированный 15 июня 1961 года, считают последним письмом Хемингуэя. Вильяреаль, правда, говорил, что получил письмо от хозяина, отправленное в это же время или позднее, но оно не сохранилось, и он приблизительно вспоминал его содержание: «Рене, мой дорогой, Папа сошел с дистанции… За последние два месяца я написал мало писем – одно Скрибнеру, другое Патрику в Африку… Позаботься о котах и собаках… Я теряю в весе, на строгой диете я из тяжеловеса превратился в средневеса».

Докторам и Хотчнеру он говорил, что чувствует себя вполне сносно и хочет домой. 26 июня его выписали, несмотря на протесты жены, которая считала, что он обманул докторов, а на самом деле «оставался во власти тех же страхов и галлюцинаций, с какими был госпитализирован». Мейерс, винивший Мэри во всех грехах, тут берет ее сторону: «Роум игнорировал факт, что пациенты часто кажутся выздоровевшими, когда они уже приняли твердое решение совершить самоубийство». Из письма Роума к Мэри от 1 ноября: «Я был полностью убежден, что суицидальный риск был минимальным. По моему мнению, он достаточно оправился от депрессии, чтобы позволить ему оставить клинику. Я ошибался относительно риска». Мейерс, ссылаясь на слова Грегори, которому Роум будто бы сказал, что его отец «так или иначе убил бы себя», обвиняет врача в том, что тот махнул на пациента рукой. Но Линн оправдывает Роума: Хемингуэй заявил о желании выписаться и никто не мог держать его силой. А Райс, поверенный, сказал, что «Мэри не знала и не хотела знать, что делали с ее мужем в Майо». В общем, все делят вину между Роумом и женой, забывая об Эррере, который 24 года лечил пациента черт знает как. Но есть ли теперь смысл искать виновных?

Чтобы отвезти мужа в Кетчум, Мэри вызвала из Нью-Йорка Брауна. Больной выглядел страшно изможденным – при росте в 183 сантиметра весил всего 77 килограммов против прежних 100. Ехали пять дней на автомобиле, ночевали в отелях. Уже 27-го, по воспоминаниям Мэри, у больного начался бред: боялся ареста, прятался от людей. Домой прибыли поздно вечером в пятницу 30 июня. Браун остался ночевать в доме. Суббота прошла вроде бы спокойно. Хемингуэй с Брауном навестили Сэвирса, тот был угнетен – маленькому Фрицу не стало лучше – и развлечь друга не мог. Сходили к Андерсону, не застали, повидались с Аткинсоном. 1 июля Хемингуэи, Аткинсон, Браун и гостившая в Сан-Вэлли Клара Шпигель пошли ужинать в ресторан «Кристиана». Всем запомнилось, что больной в тревоге озирался и говорил о слежке.

Дома, по словам Мэри (опровергнуть их никто не может, но верится плохо), Хемингуэй был спокоен, жизнерадостен, напевал, называл ее котеночком и заверил в своей любви, прежде чем лечь спать. Она не услышала, как он рано утром встал и спустился в оружейную. Тут биографы и сыновья опять предъявляют претензии: почему не уследила, не надела наручники? Да, Мэри Хемингуэй – человек малосимпатичный, но некоторые упреки в ее адрес представляются необоснованными, особенно когда их высказывают дети. Мэри «упрятала мужа в психушку», выбрала из клиник самую плохую – а они-то где были, почему не ударили палец о палец, не приехали, не навестили, не дали совета? Потом Мэри забрала мужа из психушки – опять виновата, надо было оставить… Не прятала ключей от оружейной – а во что бы превратилась жизнь в доме, если б от хозяина что-то посмели прятать? И наконец, главная претензия детей заключается в том, что при попустительстве или даже содействии жены Хемингуэй убил себя. А они предпочли бы, чтобы их отец медленно умирал (рядом с той же Мэри, они-то не изъявляли намерения о нем заботиться) лет эдак десять, полуоглохший, почти слепой, не могущий ни писать, ни читать, тоскующий, плачущий каждый день?!

Почему он себя убил? При таком количестве весомых причин не обязательно быть психически больным, чтобы сделать это. Писатель не может писать; человек тяжело и, похоже, неизлечимо болен; жена постыла и другой не будет; молодость и активная жизнь потеряны навсегда; кошек и собак – нет, Кубы – нет, ничего нет, Nada у Pues Nada, ничто и только ничто во веки веков… Он зарядил ружье, вышел в прихожую и там (чтобы досадить жене или чтобы ей не пришлось долго искать его тело) упер приклад в пол и выстрелил. Нельзя сказать, что он обманул болезнь – она почти успела сожрать его, – но все-таки в последний момент он от нее ускользнул.

«И тогда, вместо того чтобы взять курс на Арушу, они свернули налево, вероятно, Комтон рассчитал, что горючего хватит, и, взглянув вниз, он увидел в воздухе над самой землей розовое облако, разлетающееся хлопьями, точно первый снег в метель, который налетает неизвестно откуда, и он догадался, что это саранча повалила с юга. Потом самолет начал набирать высоту и как будто свернул на восток, и потом вдруг стало темно, – попали в грозовую тучу, ливень сплошной стеной, будто летишь сквозь водопад, а когда они выбрались из нее, Комти повернул голову, улыбнулся, протянул руку, и там, впереди, он увидел заслоняющую все перед глазами, заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро. И тогда он понял, что это и есть то место, куда он держит путь».

* * *

Вот и все, конец… Конец? Как бы не так: ведь мы больше ставили вопросы, чем отвечали на них. Загадок по-прежнему полным-полно. Был ли Хемингуэй советским агентом? Следило за ним ФБР или нет? Любил он свою последнюю жену или ненавидел? А мать? Командовал ли он партизанами? Убивал «фрицев» или нет? Сколько чемоданов с рукописями потерял? Был ли, наконец, он великим писателем или же обязан славой саморекламе и публичному образу жизни? Новые исследования появляются еженедельно, любой читатель может их разыскать. А может, перечтя книги Хемингуэя, найти в них ключи к тайнам и посрамить всех биографов – ведь интереснее этого ничего нет. Итак, начинаем все сначала: 21 июля 1899 года у доктора и его жены родился сын Эрнест… Это, кажется, единственный факт из жизни Хемингуэя, который пока никто не пытался оспаривать.