Текст книги "Хемингуэй"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

Гувер, которому всюду чудилась «красная угроза», Хемингуэя терпеть не мог. «Дело» на писателя велось с конца 1930-х. В досье говорится, что его деятельность в Испании можно рассматривать как проявление «нелояльности» и что он подозревается в связях с компартией и прокоммунистических взглядах, каковые доказывают его публикации в «Нью мэссиз» и «Нью рипаблик». Однако сотрудник, составлявший справку, признал, что «не найдено никакой информации, которая определенно связывала бы Хемингуэя с коммунистической партией или свидетельствовала бы о том, что он состоял или является членом партии», и агенту 08 не стали препятствовать. К получаемой от него информации первое время относились серьезно, о чем свидетельствует то, что после его сообщения о контакте парохода с субмариной пассажиры и экипаж подверглись допросу. Но Гувер терпел недолго. 17 декабря 1942 года он писал Ледди: «Любую собранную Вами информацию о ненадежности Эрнеста Хемингуэя как осведомителя следует осторожно довести до сведения посла Брэйдена. Напомните, что недавно Хемингуэй сообщил информацию относительно дозаправки субмарин в карибских водах, которая оказалась ненадежной».

Ледди ответил: «Хемингуэй, по моим сведениям, лично дружен с послом Брэйденом и пользуется полным доверием посла. Посол, как Вы знаете, человек весьма импульсивный и у него имеется пунктик: он постоянно подозревает коррупцию среди кубинских должностных лиц». Далее Ледди писал, что именно на этом «пунктике» сошлись Брэйден и Хемингуэй: последний предпринимает некие шаги против шефа полиции Бенитеса, и если его не остановить, то могут выйти неприятности с кубинцами, вплоть до того, что «нас всех вышвырнут отсюда»; лично он, Ледди, о коррупции ничего знать не хочет, ибо это проблемы суверенной Кубы, находящиеся вне юрисдикции ФБР. Ледди обещал воздействовать на Брэйдена, сказав ему, что «Хемингуэй зашел слишком далеко; фактически он создает свою личную разведывательную организацию, вышедшую из-под контроля».

Гувер – Ледди: «Касательно использования Эрнеста Хемингуэя в качестве разведчика или резидента, по моему мнению, Хемингуэй никоим образом не пригоден к такой работе. Его взгляды небезупречны, а трезвость суждений, если она остается такой же, как несколько лет назад, весьма сомнительна. Тем не менее я не вижу смысла предпринимать что-либо по этому поводу и не считаю, что наши агенты в Гаване должны подталкивать к этому посла. Господин Брэйден несколько опрометчив, и я ничуть не сомневаюсь в том, что он немедленно сообщит Хемингуэю о возражениях со стороны ФБР. Хемингуэй не питает теплых чувств к Бюро и не преминет обрушиться на нас с диффамацией». Неужели Гувер боялся Хемингуэя?! Может, и так: в записке он упоминает о встрече с Рузвельтом, на которой президент дал понять, что знаком с писателем через «общего друга», то есть Марту. Возможно, Гувер думал, что благодаря такому знакомству Хемингуэй «в силе».

Наконец Ледди убедил Брэйдена, что от деятельности агента 08 слишком много шуму, а его сведения могут представлять интерес для кубинской власти, но не для США. 1 апреля Гувер доложил Рузвельту, что «сотрудник посольства в частном порядке предложил Хемингуэю распустить свою организацию и прекратить ее деятельность. Этот шаг был предпринят послом Брэйденом без каких-либо консультаций с представителями ФБР. Сейчас посольство подготавливает полный отчет о деятельности Хемингуэя и разведслужбы, которую он создал, и в ближайшее время передаст его в ФБР». Хемингуэй, разумеется, все понял и обвинил не посла, а ФБР – «антилиберальную, профашистскую организацию, с весьма опасной тенденцией к превращению в американское гестапо». Почему он оправдывал СИМ, признавая, что эта организация применяет пытки, и ненавидел ФБР, которое, при всей неприязни, в пытках не обвинял? Тем, кто служит правильной стороне, надо прощать недостатки; но Америка с декабря 1941-го была на правильной стороне – почему ей не прощал? Во-первых, ФБР плохо относилось к ветеранам батальона Линкольна. Во-вторых, ФБР плохо относилось к Хемингуэю лично – этого, как правило, было достаточно, чтобы вызвать у него (да и у любого человека) ответную неприязнь.

Итак, ФБР признало, что агент 08 пытался копать глубоко и что главная причина, по которой его деятельность была нежелательна, заключалась не в бесполезности (ну что такое пара тысяч долларов в месяц, пусть бы развлекался), а в опасности испортить отношения с Кубой. Означает ли это, что работа «Плутовской фабрики» на самом деле была значительной, но ее принесли в жертву политическим интересам? Увы, ответа нет: ведь мы так и не знаем, что конкретно Хемингуэй «накопал» на кубинскую полицию. Была ли она коррумпирована? А где она не коррумпирована? Должен ли был агент 08 разоблачать эту коррупцию? Как честный человек – безусловно; как официальный представитель США, наверное, нет, если его государству это было невыгодно.

Другой вопрос: справедливо ли Гувер назвал Хемингуэя «последним человеком» для разведки? Хемингуэй, как уже говорилось, был наблюдателен, обладал прекрасными аналитическими способностями, умел добывать информацию и завоевывать доверие людей. В то же время он: а) много пил; б) был человеком нечестным – не в том смысле, что непорядочным, а в том, что любил врать; в) не умел держать язык за зубами. Не первый человек для разведки. Но все-таки и не последний. Линн назвал деятельность Хемингуэя «ковбойством»; Мейерс полагает, что ковбойство присутствовало, но было и здравое зерно, а ФБР действительно преследовало Хемингуэя и пыталось его дискредитировать.

Гувер, безусловно, «придирался» к Хемингуэю. Но на эту историю надо взглянуть и с другой стороны. Какая разведка потерпит, чтоб ее подменяли самодеятельностью? В начале 1942-го Штаты еще были плохо готовы к войне, потому и соглашались на всякую помощь; любительские организации, подобные «фабрике», действовали не только на Кубе. Но постепенно военная машина, в том числе разведывательная, приводилась в порядок, профессионалы сменяли любителей. Опасностью шпионажа на Кубе они отнюдь не пренебрегали. В 1942 году кубинской контрразведкой совместно с ФБР был раскрыт и казнен агент абвера Гейнц Лунинг, который передавал сведения о передвижениях судов США и союзников. («Плутовская фабрика» никакого отношения к поимке Лунинга не имела.) «Американские контрразведчики не исключали, что Лунинг был второстепенной фигурой, которой пожертвовали, чтобы прикрыть других, куда более опасных агентов, – пишет специалист по латиноамериканским разведывательным операциям Нил Никандров. – Чтобы подстраховаться, Гувер направил в резидентуру СРС в Гаване дополнительных сотрудников». Однако ни фашистского подполья, ни шпионов, кроме Лунинга, этим сотрудникам (как и Хемингуэю) найти не удалось. Возможно, их и не было: Куба представляла для Гитлера мало интереса. Никандров: «Чтобы загрузить работой вновь прибывшие кадры, их нацелили на потенциальных „противников“ Соединенных Штатов – коммунистов и связанные с ними организации».

Двадцать первого мая 1943 года, уже не будучи агентом 08, но продолжая операцию «Френдлесс», Хемингуэй ушел в море; в начале июня опять приехали Патрик и Грегори, и их стали брать с собой. Последнее патрулирование прошло 18 июля. Военно-морское ведомство прекратило финансирование «Френдлесс» – у него была теперь своя разведка. Капитан «Пилар» впал в депрессию. Говорил Маклишу, что задумал роман – «есть 2–3 идеи, все о море» – но во время войны писать невозможно. Состоялась премьера фильма «По ком звонит колокол» – не поехал. (Ему не нравился сценарий Дадли Никольса: испанские партизаны выглядели, по его словам, как персонажи «Кармен».) Жена опять предлагала ехать в Европу – отвечал, что войн много, на всякую не наездишься. Власти родной страны его разочаровали, он обвинял их в предательстве – поэтому вполне логичным выглядит упоминание в документах Васильева, что именно осенью 1943-го Хемингуэй вышел на связь с советской разведкой. «В сентябре 1943 года, когда „Арго“ находился в Гаване, где у него имеется вилла, наш сотрудник связывался с ним и, перед отъездом „Арго“ в Европу, они дважды встречались».

До 1943 года СССР не имел дипломатических отношений с Кубой; при Батисте они были установлены, в апреле посланником в Гаване стал М. М. Литвинов (по совместительству, в ноябре его сменил А. А. Громыко). Под крышей посольства обосновались люди с особыми функциями – вице-консул Д. Заикин и второй секретарь Ф. Гаранин, резидент НКВД. О существовании «Арго» они знали, и интереса к нему Москва не потеряла, несмотря на фиаско в Китае: в конце 1941 года Центр предписал «Максиму», то есть легендарному шпиону В. М. Зарубину, до апреля 1943-го бывшему резидентом советской внешней разведки в Нью-Йорке, «изыскивать возможности поездки его [Хемингуэя] за границу в интересующие нас страны». Но Хемингуэй никуда ехать не собирался – возможно, поэтому Заикин и Гаранин его не беспокоили. В сентябре, однако, он сам пришел в посольство. С какой целью, неясно. Если знал, что является «Арго», то, конечно, хотел установить контакт. Но мог прийти, не подозревая о том, кто он такой: просто пообщаться, ведь он так любил русских.

Через несколько дней Заикин и Гаранин нанесли ответный визит. «Обсуждали ход войны, перспективы разгрома гитлеровских армий и открытия англо-американскими союзниками второго фронта, – пишет Н. Никандров. – Гаранину писатель явно понравился: „Он простой и душевный человек. Знаменитая с проседью борода делает его весьма похожим на Энгельса“. Договорились о новой встрече, и вскоре Гаранин снова приехал к Хемингуэю. В качестве подарка привез бутылку водки. „Это как раз то, что надо“, – сказал писатель и, посетовав, что на Кубе в условиях войны трудно достать настоящую русскую водку, тут же предложил выпить за победу над общим врагом. Потом последовали другие „союзнические тосты“, в том числе за Сталина, Жукова и Красную Армию. Налаживание отношений, без всяких сомнений, удалось, и Гаранин, чтобы развить успех, пригласил писателя к себе в гости. Из Москвы лаконично порекомендовали: „Окажите ‘Арго’ соответствующий прием и внимание, но никакого разговора о нашей работе не ведите. О дате выезда ‘Арго’ в Англию и его предполагаемом адресе сообщите телеграфом“».

Из этого рассказа нельзя понять главного: знал ли Хемингуэй, что он агент, или мистификация Норта продолжалась? И если была мистификация, поняли ли это Заикин и Гаранин? На Кубе тогда были и другие советские агенты, например, певица Мариана Гонич: Гаранин с нею работал, поручал задания, Хемингуэю ничего не поручил, более того, Москва велела «не говорить с ним о работе». Что это за работник, с которым нельзя говорить о работе? Возможно, причиной было то, что Хемингуэй служил американской разведке (о чем болтала вся Гавана), но к сентябрю он с ней рассорился, о чем также было известно: почему его не попросили дать информацию, например, о действующих на Кубе агентах ФБР? Уж он бы столько порассказал…

Из справки: «Встречи с „Арго“ в Гаване проводились с целью изучения его возможностей для нашей работы. За все это время „Арго“ не предоставил никакой политической информации, хотя неоднократно выражал готовность помогать нам». Если хотел помогать – чего ж не помогал? Он не был «последним человеком для разведки»; он симпатизировал Советской стране и был обижен на свою – так сделал бы хоть что-нибудь! Не потому ли Москва запретила «говорить о работе», что догадалась: «агент» понятия не имеет, чего от него хотят? Из рассказа Гаранина складывается впечатление, что во время встреч с «Арго» не было упоминаний о том, что он завербован, и встречи он воспринимал как просто дружеские. Но не могли же разведчики признать, что произошло недоразумение: неприятности наживешь, проще числить «Арго» в «законсервированных контактах», а когда-нибудь при случае он, глядишь, и сообщит что-нибудь.

Марта заключила новый контракт с «Кольерс» и 25 октября уехала в Европу. Ее муж туда, несмотря на данное Гаранину обещание, так и не собрался. Рыбачил, посещал злачные места, но больше сидел дома и читал. С Дураном он поссорился, американское посольство пустело (Джойс поступил на настоящую разведывательную службу и уехал), сотрудники советского посольства, поняв, что он не представляет интереса, дружбы с ним не завязали. Бамби, учившийся в университете штата Монтана, завербовался в армию, служил в военной полиции в Северной Африке, отцу не нравилось, что сын стал «полицейским», на что он жаловался Бриггсу. Писал Патрику, как тоскует по нему, Хедли – как он одинок, всеми брошен, болен, слаб. 26 ноября «Клуб избранных изданий» присудил «Колоколу» золотую медаль, Синклер Льюис произнес речь, но автор на награждение не поехал. Если не считать визита Патрика и Грегори на Рождество, он четыре месяца прожил в обществе одних лишь слуг.

Персонал в Финке был немалый: повар, горничная, шофер, садовник, два мальчика на побегушках; руководил ими управляющий Рене Вильяреаль. Он после смерти Хемингуэя был заведующим его домом-музеем, потом эмигрировал в США, дал множество интервью, а в 1995 году надиктовал своему сыну книгу: «Вспоминая Папу Хемингуэя: жизнь в кубинском раю». Вильяреали жили по соседству с «Ла Вихией»; ребенком Рене часто видел соседа: «Сильный, тучный мужчина, а ходил в шортах, как мы. Он дал каждому из нас по доллару. Тогда один доллар был большими деньгами. Мы сказали: „Спасибо, господин, благодарим вас“. Он покраснел, заволновался и сказал: „Стойте, стойте, не надо“». Дети играли в бейсбол на дороге, Хемингуэй спросил, почему они не играют во дворе, они отвечали, что нет места: домовладельцы их гонят. Он сказал, что у него есть сыновья их возраста и он хотел бы, чтоб они дружили с местными мальчиками. Устроил на своей территории площадку для бейсбола, купил детям снаряжение. Когда Рене было 11 лет, его семилетний брат попал под машину, Хемингуэй отвез его в больницу, оплатил лечение, но ребенок не выжил. Сосед пришел к матери Рене, был очень нежен, пытался утешить, просил присылать детей играть в его дом. Рене и другой его брат стали приходить – он учил их боксировать. «Я очень рано полюбил Папу как настоящего отца, – вспоминал Вильяреаль. – Для меня он был подобен Богу. Он сказал мне: „я хочу, чтобы ты жил в усадьбе как член моей семьи“».

Рене начал работать в «Ла Вихии» с 1940 года. Сперва доставлял почту, помогал садовнику, а в 17 лет его сделали управляющим. Он обедал вместе с хозяином; ему было позволено входить в рабочий кабинет. «Правила в доме Хемингуэя были простые: уважайте других. Будьте вежливы. Когда нужно быть сильными – будьте сильными. Когда нужно быть резкими, будьте резкими. Когда стреляете – стреляйте без колебаний. Смотрите людям в глаза. Если случится пожар, сперва спасайте рукописи, потом картины. Когда Папа работает, не шумите». «Я очень много узнал от Папы, когда был молодым. Он учил меня жизни – как друг, как мужчина. От него я научился любить животных. Я научился любить жизнь».

Вильяреаль описал интерьер и быт усадьбы. Огромная гостиная, вся в картинах, чучелах и книжных стеллажах, рядом такая же библиотека. Книги всюду, даже в ванной – на английском, испанском, французском и немецком, из любой поездки хозяин привозил новые. Читал в гостиной, в большом мягком кресле, рядом скамеечка для ног, столик с напитками. Единственная комната без книг – столовая, которую украшали картины и среди них любимая «Ферма» Миро. На столе бутылки: бурбон, скотч, джин, минеральная вода; проигрыватель играет Бетховена, Чайковского, Андреса Сеговию или Луи Армстронга, окна в сад всегда распахнуты. В кабинете удобный рабочий стол, масса фотографий. Но работал хозяин обычно не там, а в спальне: либо писал карандашом, лежа в постели, либо стоя (босой, в нижнем белье) печатал на машинке, укрепленной высоко на полке. «Он что-то бормотал, глядя в окно или на картину Хуана Гриса. Он говорил: „Тебе, наверно, кажется, что я псих и разговариваю сам с собой. Когда-нибудь я тебе это объясню“».

Спальни у хозяина и хозяйки были отдельные. Хозяин просыпался в полшестого или в шесть, шел в ванную, уставленную лекарствами, измерял давление, взвешивался, на стене записывал результаты. Завтрак в постели: грейпфрут, тост, яйца, чай. Работало полудня. (Не вяжется с образом пьющего человека? Но не стоит путать наших пьяниц с американскими.) Днем – первые порции алкоголя, прогулки, развлечения. Вечером гости: кинозвезды и матадоры, местные баски. Вечеринки затягивались иногда на несколько дней. «Вся Гавана знала Папу, называли его просто „мистер“ или „Американо“». Он помогал людям – давал деньги и посылал цветы на похороны. Вильяреаль рассказывает случай: человек просил денег на похороны матери и получил их, а через месяц пришел с той же историей; Хемингуэй сказал: «Вы похоронили мать в прошлом месяце», но деньги дал за «прекрасную актерскую работу». Правда, этот эпизод почти дословно совпадает со старым рассказом «Мать красавчика»…

Вероятно, Хемингуэй очень тепло относился к Вильяреалю, но в романе о тех годах лишь вскользь упомянул о нем, а о других «сынках», Менокале и Мустельере, не вспомнил вовсе. Он любил другого, любил страстно – «меня с Бойзом, думал Томас Хадсон, связывает теперь такое чувство, что ни один из нас не хотел бы пережить другого… Когда они уходили в море, Томас Хадсон и там думал о Бойзе, о его странных привычках, о его отчаянной, безнадежной любви. Он вспоминал, как увидел его в первый раз», – и был любим, и в «Островах в океане» описал эту любовь, взаимную, но все же мучительную, ибо она омрачена страхом вечной разлуки, с такой душераздирающей нежностью, какой не удостоилась ни одна из его женщин, романных или живых.

«Он вспоминал, как увидел его в первый раз, когда тот был еще котенком и играл со своим отражением в стеклянной крышке табачного прилавка в баре, что был выстроен в Кохимаре прямо на утесах, высящихся над гаванью.

И тут-то котенок подбежал к нему – бегом промчался через весь бар – и стал тереться о его руку и выпрашивать креветку.

– Они слишком большие для тебя, котеныш, – сказал Томас Хадсон. Но все же отщипнул пальцами кусочек и подал котенку, и тот, ухватив его, побежал обратно на витрину табачного прилавка и стал есть быстро и жадно.

Томас Хадсон разглядывал этого котенка с его красивой черно-белой расцветкой – белая грудь, и белые передние лапки, и черная полумаска на лбу и вокруг глаз, – наблюдал, как он рычит и пожирает креветку, и спросил наконец, чей это котенок.

– Захотите, ваш будет».

«Кот мурлыкал, но Томас Хадсон этого не слышал, так как мурлыканье у него было беззвучное, и, держа письмо в одной руке, он пальцем другой притронулся к горлу кота.

– У тебя микрофон в горле, Бойз, – сказал он. – Скажи, ты меня любишь?

Кот легонько месил его грудь лапами, только чуть задевая когтями шерсть толстого синего свитера, и Томас Хадсон ощущал ласково разлитую тяжесть его длинного мягкого тела и под пальцами чувствовал его мурлыканье».

Симонов, после смерти Хемингуэя узнав, что в его доме живет множество кошек, был неприятно удивлен: это не вязалось с мужественным образом, Бате Хему больше подошла бы огромная собака. Собак Хемингуэй любил и в «Ла Вихии» они были, но маленькие и, как правило, беспородные: «Негрита, небольшая черная сучка, уже слегка посветлевшая от возраста, хвост у нее торчал закорючкой, а тонкие ножки чуть не сверкали, когда она с таким увлечением прыгала; мордочка у нее была острая, как у фокстерьера, а глаза ласковые и умные». Усадьба была полна зверья: куры, утки, корова, бойцовые петухи. Но царствовали кошки. В 1942 году их было 11, спали они в гостевом бунгало (фаворит Бойз – в постели хозяина), ели мясо, лососину, пили парное молоко, ходили где хотели днем и ночью: двери специально держали приоткрытыми. Им прощались и порча мебели, и кража продуктов. В библиотеке Хемингуэя была масса специальной литературы о кошках, он покупал все новинки в этой области, изобретал приспособления для кормления, следил за рационом, только что роды не принимал.

Карлен Фредерика Бреннен написала книгу «Кошки Хемингуэя», много о них рассказал Фуэнтес. Но никто не мог написать о них так, как сам Хемингуэй: он, оказывается, умел говорить о зверье не только с точки зрения убийства. «Принцесса, бабушка всех этих котов, интеллигентная, деликатная, очень принципиальная, аристократичная и необыкновенно ласковая, не выносила даже запаха кошачьей мяты и бежала от нее, точно страшась гнусного порока. Принцесса была такая деликатная и аристократичная кошечка, дымчато-серая с золотыми глазами и утонченными манерами, и держалась с таким достоинством, что в свои периоды течки она могла служить иллюстрацией, объяснением и наконец обличением тех скандальных историй, что случаются иной раз в королевских фамилиях. <…> У Дяди Волчика, который был столь же глуп, сколь красив, это могло происходить от тупости или косности – он никогда не решался сразу попробовать что-нибудь непривычное и без конца подозрительно обнюхивал всякую новую еду, пока ее не съедали остальные кошки и ему ничего не оставалось». Бойз был особенный: ел овощи и фрукты, не обращал внимания на других котов, для него существовал только его друг. «А меня с Бойзом, думал Томас Хадсон, связывает теперь такое чувство, что ни один из нас не хотел бы пережить другого. Не знаю, думал он, часто ли случалось, чтобы человек и животное любили друг друга настоящей любовью. Наверно, это очень смешно. Но мне не кажется смешным». И многим не кажется: Бреннен убеждена, что именно смерти Бойза, прожившего с Хемингуэем 15 лет, тот в конце концов не смог перенести.

Но даже Бойз, к сожалению, не мог удержать друга от алкоголя. Марта уговаривала мужа приехать к ней – он писал, что «не видит смысла». В марте она приехала сама. Муж выглядел больным и разбитым, плакал. Видимо, ей удалось убедить его, что, оставаясь в усадьбе один и без дела, он погибнет, так как через две недели он заключил контракт с «Кольерс» на статьи о британских ВВС. Приехали в Нью-Йорк, она отправилась 13 мая на судне с грузом динамита, он летел самолетом 17-го. Перед отлетом зашел к писательнице Даун Пауэлл, у той была кошка, Хемингуэй ласкал ее, говорил о своих котах, беспокоился, что с Бойзом что-нибудь случится. На аэродром его провожал Патрик. Он улетел в Европу, так, похоже, и не узнав, что едва не стал агентом очередной разведки.

Управление стратегических служб (УСС), первая объединенная разведывательная служба США, на основе которой после войны было создано ЦРУ, было основано в июне 1942 года; профессионалов не хватало, работали солдаты, офицеры, актеры, журналисты, профессора, спортсмены. Роберт Джойс, ставший сотрудником УСС в конце 1943-го, весной следующего года рекомендовал начальству Хемингуэя. Сообщил, что тот «был боевым офицером в Первую мировую», «обладал навыками партизанской работы» и даже «фактически руководил контрразведкой во время обороны Мадрида» (нетрудно догадаться, от кого Джойс получил эти потрясающие сведения). 21 апреля руководство отклонило рекомендацию, сказав Джойсу, что его друг – «индивидуалист, озабоченный лишь собственным шоу». Нет подтверждений того, что Хемингуэй знал об этой истории. А как жаль – ведь мог стать агентом сразу ФБР, КГБ и ЦРУ! Но, может, еще не все потеряно? Его попутчиками в самолете оказались молодые лейтенанты Генри Норт и Майкл Берк, оба – новоиспеченные сотрудники УСС. А Папа умеет обаять молодежь…