Текст книги "Хемингуэй"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

Осенью в Кетчуме Хемингуэй познакомился с журналистом Эмметом Уотсоном из газеты «Сиэтлские расследования»; говорили, по воспоминаниям Уотсона, «о боксе, о лыжах, о спортивных обозревателях, но только не о Кубе». После революции Уотсон попросил об интервью. Хемингуэй согласился – это было его первое публичное высказывание о кубинских событиях. (Уотсон: «Я часто спрашивал себя, почему Хемингуэй, знакомый с виднейшими журналистами, выбрал меня, никому не известного, чтобы высказаться. Этого я не понимаю. Но он был вежливый, веселый, остроумный и не проявлял никакой покровительственности…») Хемингуэй сказал: «Восстание против Батисты – это первая революция на Кубе, которую действительно следует считать революцией. Движение Кастро вызывает большие надежды. Я верю в дело кубинского народа. На Кубе уже бывали смены правительства, но то были лишь смены караула. Первой заботой вновь пришедших было обкрадывать народ. <…> Я высказываюсь за революцию, ибо она пользуется поддержкой народа». Далее, по словам Уотсона, шла фраза «Я только сомневаюсь, что Кастро сможет все это сделать» – ее публиковать журналист не стал (неясно, по своей инициативе или по просьбе интервьюируемого), ибо это было «подобно взрыву динамита в Гаване».

Интервью перепечатали североамериканские и латиноамериканские газеты; несколько дней спустя Хемингуэй то же самое сказал корреспонденту «Нью-Йорк таймс». В словах о поддержке кубинской революции не было ничего крамольного или оригинального – вся Америка ее приветствовала. Но был один аспект, вызывавший недовольство в США: расстрелы без суда. Об этом Хемингуэй сказал Уотсону: «Некоторые среди приближенных Батисты были стоящими и честными людьми. Но большинство из них были ворами, садистами и палачами. Они пытали детей. Иногда с такой жестокостью, что им не оставалось ничего другого, как прикончить свои жертвы. Суды и казни, предпринятые Кастро, необходимы. Если правительство не расстреляет этих людей, они все равно будут убиты мстителями. Результатом окажется эпидемия вендетт в городах и деревнях. Что произошло бы с этими людьми, если бы их помиловали? Народ узнает злодеев и рано или поздно заставит их расплатиться. Движение Кастро обязано своим успехом тому, что оно обещало покарать виновных в злодеяниях. Новое правительство должно выполнять свои обещания».

Во время испанской войны Хемингуэй придерживался мнения, что цели коммунистов оправдывают средства; взглядов он не переменил. Однако то же самое сказал о бессудных казнях на Кубе и другой известный человек: «Когда у вас революция, вы убиваете ваших врагов. Были многочисленные случаи жестокости и угнетения со стороны кубинской армии, и у народа „зуб“ на этих людей. Теперь, вероятно, будет осуществляться правосудие. Возможно, они заходят далеко, но они должны пройти через это». Этот человек – директор ЦРУ Аллен Даллес…

Но другие американские политики и журналисты все же критиковали Кастро за расстрелы – так началось охлаждение отношений со Штатами. На митинге 21 января Кастро призвал кубинцев «дать отпор критиканам» и призвал поднять руки всех, кто одобряет казни, – его приветствовали бурей аплодисментов. 24 января Хемингуэй из Кетчума писал старшему сыну: с грустью рассказывал о смерти собаки, поручал купить акции компании AT&T (Джон был брокером), о революции упомянул лишь вскользь. 13 февраля Кардона ушел в отставку, и Кастро возглавил правительство. Летом он отменит (как Батиста) запланированные выборы, приостановит (как Батиста) действие конституции и начнет руководить страной исключительно декретами («революция – катарсис, экстаз, который можно продлить только ценой тирании. Опиум нужен до и после…»), но в начале года было еще неясно, куда двинется Куба под его началом. США не были намерены вмешиваться и отправили в Гавану посла, которому поручалось «улучшать отношения с революционным правительством».

Покупая дом в Кетчуме, Хемингуэй не собирался бросать Кубу. Лэнхему он писал: «Я планирую жить здесь в охотничьи сезоны, когда на Кубе ураганы и плохая погода. Для здоровья моего и Мэри нужно часть года проводить не в субтропическом климате» – но, возможно, готовил запасной плацдарм: он ведь был человек практичный. Здоровье его за зиму сильно улучшилось, печень, давление – близко к норме. Но домой он не торопился. Выехал лишь 16 марта с Мэри и Хотчнером – на автомобиле до Нового Орлеана, оттуда в Ки-Уэст, где встретился со старым другом Уолдо Пирсом. 29 марта прилетели в Гавану. В аэропорту его приветствовала делегация с кубинским флагом: он (свидетельство Эрреры и Вильяреаля) поцеловал флаг, фотографы не успели это снять и попросили повторить, но он отказался. Вильяреаль: «Он сказал: „Это будет не от сердца. Я – не актер“».

Роберто Эррера утверждает, что Хемингуэй мечтал о встрече с Кастро, чтобы «дать ему советы», Хосе Луис Эррера – что сам пытался организовать такую встречу, но не сумел, вместо этого привел к Хемингуэю главного редактора газеты «Революсьон» Васкеса Канделу. Кандела действительно приезжал в «Ла Вихию», хотя, по его воспоминаниям, без посредничества Эрреры, побеседовали очень приятно, Хемингуэй говорил, как, по его мнению, Кастро следует вести себя в Штатах (тот собирался ехать во главе кубинской делегации на заседание Генеральной ассамблеи ООН). Существует и противоположная легенда – якобы Хемингуэй сидел в баре, когда вошел Кастро в окружении охраны и велел помощнику пригласить писателя за свой стол, тот не пошел, потом объяснял свой отказ: «Я специалист по революциям. За шесть месяцев, может быть, через год, он уйдет, а я все еще буду здесь. Я не хочу вмешиваться». Эти слова подходят Папе, но трудно поверить, чтобы он сознательно упустил возможность пообщаться с таким занятным человеком, как Фидель.

16 февраля в Гавану прибыл новый американский посол Филип Бонсалл – он подружился с Хемингуэем, нашли массу общих интересов, включая корриду, обедали вместе каждую неделю. Толпами приезжали европейские и американские литераторы, желавшие встретиться с Кастро или просто поглазеть на революцию: в марте появился Плимптон, приехал и познакомился с Хемингуэем английский критик Кеннет Тайнэн, в апреле прибыл Теннесси Уильямс и состоялась встреча двух писателей. Плимптон утверждает, что это он организовал свидание и был третьим за столом, а Тайнэн – что он, но рассказывают оба примерно одинаково: Теннесси держался боязливо, зная о неприязни Хемингуэя к гомосексуалистам, но обошлось мирно, говорили о болезнях, делились медицинскими советами, обсуждали знакомых матадоров. К сожалению, неизвестно главное: что говорилось о положении на Кубе. По словам Тайнэна, Хемингуэй дал Уильямсу рекомендательное письмо к Кастро. Странно: если его самого Кастро не принимал, как он мог давать к нему рекомендательные письма?

Плимптон незадолго до смерти поведал еще одну историю: якобы в апреле 1959 года Хемингуэй повез его и еще каких-то друзей на автомобиле в некое место за городом, потом туда прибыл грузовик с заключенными, которых стали расстреливать на глазах у пирующих. Тайнэн же обедал с Германом Марксом, американским авантюристом, руководившим казнями, потом рассказал об этом Хемингуэю и тот якобы нашел рассказ «забавным». Эти утверждения кочуют по журналам, однако и Плимптон, и Тайнэн любили приврать не меньше, чем сам Хемингуэй. Достоверно лишь одно: в Гаване он не провел и месяца. 22 апреля они с Мэри выехали в Нью-Йорк, а 26-го отплыли в Испанию. Он заключил с «Лайф» контракт на книгу о корриде, продолжение «Смерти после полудня». Это было важней любых революций.

Глава двадцать четвертая ВСПОМНИТЬ ВСЕ

В Испанию прибыли в первых числах мая, поселились у американцев Билла и Энн Дэвис (люди типа супругов Мерфи, но более скромные, познакомились с Хемингуэем в Мексике в 1941 году) на их вилле «Консула» под Малагой. «Ели там вкусно, пили вволю. Каждый мог делать, что хотел, и, когда я, проснувшись утром, выходил на открытую галерею, опоясывавшую второй этаж дома, и смотрел на верхушки сосен в парке, за которыми видны были горы и море, и слушал, как шумит в сосновых ветвях ветер, мне казалось, что лучшего места я никогда не видел. В таком месте чудесно работается, и я сел за работу с первого же дня». Сын Дэвисов Теодор, которому тогда было 10 лет, вспоминал, что его родители полностью стушевались перед гостем: тот был центром всей жизни в доме. По утрам гость работал: написал эссе, о котором его давно просил Скрибнер – «Искусство рассказа» (The Art of the Short Story), где развивал «принцип айсберга», рассказывал о людях и событиях, вдохновивших его на некоторые рассказы, и критиковал коллег. (Скрибнер текст отклонил и при жизни автора он не публиковался.) Две недели прошли тихо. Но к середине мая работу пришлось отложить: были более важные дела. «Как показало время, я бы никогда не простил себе, если бы пропустил то, что произошло весной, летом и осенью этого года. Страшно было бы это пропустить, хотя страшно было и присутствовать при этом. Но пропустить такое нельзя».

О чем это – уж не переворот ли против Франко? Нет, Ордоньес и Домингин проведут серию боев. Ордоньес был друг, почти сын, Домингин, человек более расчетливый, интеллектуальный – тоже друг, но с оговорками. Соревнование обострялось тем, что матадоров связывала родством Кармен Ордоньес. «Бой быков без соперничества ничего не стоит. Но такое соперничество смертельно, когда оно происходит между двумя великими матадорами. Ведь если один из боя в бой делает то, чего никто, кроме него, сделать не может, и это не трюк, но опаснейшая игра, возможная лишь благодаря железным нервам, выдержке, смелости и искусству, а другой пытается сравняться с ним или даже превзойти его, – тогда стоит нервам соперника сдать хоть на миг, и такая попытка окончится тяжелым ранением или смертью».

В «Консулу» стали съезжаться знакомые – Хуан Кинтана, летчик Руперт Белвилл, любитель корриды, с которым подружились в прошлый приезд. 13 мая выехали на нескольких автомобилях в Севилью (там Мэри простудилась и вернулась в Малагу), оттуда в Мадрид, где публика проявляла к Хемингуэю повышенный интерес – одни как к нобелевскому лауреату, иные как к другу великого Ордоньеса. Среди репортеров была 19-летняя ирландка Валери Денби-Смит, путешествовавшая в качестве внештатного корреспондента разных агентств; Бельгийская служба новостей поручила девушке взять интервью у писателя, о котором она едва слыхала. «Я понятия не имела о его славе. Мне кажется, он нашел это очаровательным». После первой же беседы Хемингуэй пригласил Валери сопровождать его, и она обещала приехать к фиесте.

Далее – Аранхуэс, где еще до боя запахло кровью: «Когда мы шли посыпанной гравием дорожкой к мощеному двору отеля, забитому машинами, я вдруг услышал грохот и, обернувшись, увидел лежащий на боку мотороллер. Люди сбегались к водителю, который, видимо, сильно расшибся. Но девушку, сидевшую позади водителя, выбросило на середину мостовой. Я подбежал к девушке, поднял ее и держал на руках все время, пока мы ловили машину, чтобы отвезти ее в больницу. Но все машины, видимо, были заняты другими делами. Я боялся, что у нее повреждено основание черепа. Крови было немного, и я нес девушку очень бережно, стараясь не повредить ей и в то же время не запачкать кровью свой костюм. Мне не жаль было костюма, но несчастье, случившееся с девушкой, само по себе служило достаточно дурным предзнаменованием, недоставало еще, чтобы я в таком виде сидел в первом ряду перед ареной боя быков. Наконец мы достали машину, передали девушку в надежные руки, и ее повезли в больницу. Потом мы сошлись с нашими гостями в ресторане на набережной. Меня очень огорчало, что несчастье с девушкой случилось в день открытия фиесты, и тягостно было вспоминать ее посеревшее, запыленное полудетское лицо. Я беспокоился, не повреждена ли черепная коробка, и мне было стыдно, что все время, пока я нес девушку на руках, я думал не только о ней, но и о том, как бы не выпачкаться в крови».

«Опасное лето» переполнено рассуждениями о смерти: «Любой человек может иной раз без страха встретиться со смертью, но умышленно приближать ее к себе, показывая классические приемы, и повторять это снова и снова, а потом самому наносить смертельный удар животному, которое весит полтонны и которое к тому же любишь, – это посложнее, чем просто встретиться со смертью. Это значит – быть на арене художником, сознающим необходимость ежедневно превращать смерть в высокое искусство». Дурные предчувствия сбылись – Ордоньес был ранен, но скоро поправился (что сталось с девушкой, неизвестно, да и факт ее существования не подтвержден) и приехал в «Консулу», куда к тому времени возвратились Хемингуэй и Дэвис. Пока Ордоньес лечился, Хемингуэй съездил в Альхесирас посмотреть на его соперника, которого признавал «великим художником», но только в прошлом – рога его быков были подпилены, и от него, как от бедного Кашкина из «Колокола», пахло смертью.

Ордоньес выздоровел в конце июня. Шурин ждал его в Сарагосе, где должно было состояться очное состязание. Свита Хемингуэя полнилась: приехали Хотчнер, доктор Сэвирс, Джанфранко Иванчич, последние – с женами. Образовалась так называемая «куадрилья» (группа поддержки, сопровождающая матадора): кроме вышеназванных лиц, Дэвисов и Валери Денби-Смит, в нее входили Кинтана, Белвилл, фотографы Питер Бакли и Хулио Убинья, актрисы Полли Пибоди, Лорен Бэколл и Беверли Бентли, периодически присоединялись разные репортеры, актеры и светские бездельники; за редким исключением все эти люди были намного моложе Папы. Один из временных спутников, испанский журналист Хосе Луис Кастильо-Пуче, написал книгу, где преувеличил свою роль в окружении Хемингуэя и оплевал других: Хотчнера обозвал «эксплуататором» и «прилипалой», добрейшего Дэвиса – «сторожевым псом», Валери – «подлой стервой» и т. д. (Хотчнер подаст иск за клевету и выиграет процесс.) Но не он один был ревнив: многие члены «куадрильи» говорили друг о друге гадости, а Хотчнера недолюбливали все, ибо он был ближе других к «матадору»: литературные и деловые вопросы Хемингуэй обсуждал только с ним. Кто платил за всех? Кто побогаче, жили за свой счет; за «бедных», по утверждению Мэри, платила она, и не из средств мужа, а из собственных: она была фотокорреспондентом «Спорте иллюстрейтед».

Валери присоединилась к группе в Памплоне. Хемингуэй предложил ей должность секретаря; она станет его последней «дочкой». В книге «Бег с быками: годы с Хемингуэями» и многочисленных интервью она рассказала о том лете: «Мне казалось, что это был непрерывный праздник, где ночь смешивалась с днем. Спали три или четыре часа. В два-три часа утра танцевали на улице и веселились, потом ложились спать, и все начиналось снова, в 10–11 утра сходились на площади в кафе, там была обязательная выпивка и обсуждение корриды. Мы все учились, и это было наслаждением и для Эрнеста и для молодежи, окружавшей его. Он рассказывал, показывал и учил». «Стол всегда был достаточно велик, и любой мог подойти и сесть к нам, и немногие различали, кто был членом группы, а кто нет». «Да, он напивался, да, все мы напивались время от времени, все мы действовали друг другу на нервы, и были скандалы. Но это – жизнь».

О Хемингуэе: «Он всегда руководил другими людьми. Мы никогда не воспринимали его как нуждавшегося в опеке. Он всегда и всюду был главным. Он украшал людей. Он делал их более интересными, чем они были в действительности. Я не знаю, как он описал бы меня, но он заставил меня чувствовать себя намного более значительным человеком, чем я себе казалась. Это был настоящий подарок». Какого рода чувства они питали друг к другу, неясно: Хемингуэй галантно ухаживал и флиртовал, как со всеми молоденькими девушками, Валери держалась как подобало «дочке». В книге она приводит его письма: «Я не могу обойтись без тебя. Я знал это и раньше. Но теперь я знаю, как это захватило меня. <…> Я люблю тебя всегда – утром, когда просыпаюсь, и ночью. Когда ложусь спать – я вижу тебя ясно и светлой ночью, и темной…» Но он всегда был галантен, владел искусством романтического флирта и писал такие письма многим женщинам. Во всяком случае, в семейные отношения Валери не вмешивалась, и Мэри к ней относилась чуть менее настороженно, чем к Адриане.

Фиеста завершилась плохо, Ордоньес снова был ранен, Хемингуэй ссорился с женой. Та сломала палец – она в этом отношении была весьма похожа на мужа, – он заявил, что она притворяется, чем вызвал возмущение Сэвирса. Валери о Мэри: «Она была независима; я не думаю, что она когда-либо говорила ему, что он не так одет. Она принимала его таким, каким он был. Он тоже не хотел, чтобы женщина постоянно крутилась возле него. Мэри обладала очень сильным характером. Он часто был угнетен и не мог писать. Когда вы живете с таким человеком, нужно жертвовать собой, вы не можете быть счастливым; для Мэри это было слишком трудно». «Мэри любила светскую жизнь. Эрнест не заботился о светскости, он не был снобом. А Мэри любила быть около знаменитостей. Они были абсолютно разные». Джон Хемингуэй тоже говорил, что снобизм Мэри и ее жадность к светским развлечениям сделали последние годы его отца тяжелыми. Но самой Мэри ситуация виделась иначе: «опасное лето» 1959 года она назвала «беспрерывным цирком», с горечью добавив, что ей в этом цирке роли не отводилось: она стала «неслышимой и невидимой».

Во время очередной передышки в «Консуле» к группе присоединился генерал Лэнхем. Корриду он не любил, а толпа бездельников, осыпавших Хемингуэя лестью и дравшихся за его внимание, по мнению генерала, не шла на пользу его фронтовому другу. Ему не понравился и сам Хемингуэй: он «пытался молодиться», «назойливо сквернословил», публично оскорблял жену, жаловался, что она «прокутила его деньги», постоянно был «на взводе» и затевал ссоры по пустякам. Лэнхем и Сэвирс описывают случай в ресторане 20 июля: танцевали, Лэнхем, проходя мимо Хемингуэя, казавшегося одиноким, положил ему руку на плечо и задел голову – тот «дернулся как от удара и закричал, что никто не смеет к нему прикасаться». Лэнхем пошел прочь, Хемингуэй догнал его, плакал, сказал, что стесняется редеющих волос, пойдет в парикмахерскую и наголо обреется, генерал «чувствовал ужасную жалость, но простить не смог».

Юбилей Хемингуэя – 60 лет (а заодно и день рождения Кармен Ордоньес) – отмечали в «Консуле». Мэри организовала праздник: танцоры фламенко, тир, оркестр, шампанское из Парижа, 34 гостя, среди которых затесался индийский раджа; из старых знакомых приехал разведчик Дэвид Брюс с женой. Вечер прошел весело, но муж вновь упрекал жену за то, что она «тратит его деньги на бесполезные развлечения». Его физическое состояние ухудшилось, диету он забросил, в алкоголе себя не ограничивал, печень и почки отказывали, Сэвирс пытался лечить его, но он отказывался выполнять предписания. Снова бои быков: в Валенсии ранены Домингин и Ордоньес, в Малаге – первый, в Бильбао – второй. В «Опасном лете» увечья описаны в мельчайших подробностях: всякий раз они были ужасны, но почему-то через пять – семь дней матадоры оказывались на ногах и продолжали выступления. В конце концов победителем вышел Ордоньес. Никто, кроме быков, не умер, лето было опасным только для Хемингуэя, который провел его, не сообразуясь с состоянием здоровья и почти не работая. Впрочем, то было его право.

А как же «толстозадый» Франко? 1 апреля 1959 года неподалеку от Мадрида диктатор открыл мемориал, где были захоронены сражавшиеся по обе стороны и написано, что они погибли «за Бога и Испанию». Видимо, Хемингуэй с этим согласился. Вот единственные упоминания о гражданской войне во второй части «Опасного лета»: «В этой части Испании люди, понимавшие, что такое настоящие быки и настоящий бой быков, были истреблены в гражданскую войну – и на той, и на другой стороне». «Красные не ходят на бой быков, это противоречит их учению». Колокол свое отзвонил… Косвенно связан с политикой был забавный эпизод: в сентябре состоялся визит Хрущева в США, предполагалось, что Эйзенхауэр вскоре нанесет ответный визит в Москву. Пошли слухи о том, что Хемингуэй может его сопровождать, как Шолохов – Хрущева. 10 сентября корреспондент «Нью-Йорк таймс» писал, что на вопрос, поедет ли Папа в СССР, тот ответил: «Зачем мне ехать в Россию, если коррида в Испании? Вот если они пригласят Ордоньеса – тогда я могу поехать». По словам Генриха Боровика, Хемингуэй потом очень извинялся перед русскими и объяснял, что это была шутка. Понятно, что шутка; а все-таки в Россию, несмотря на регулярные уверения в любви, он так за всю жизнь и не собрался.

Осенью, когда бои закончились, гости Дэвисов стали разъезжаться. 16 октября, после очередной ссоры, Мэри улетела домой, чтобы привести в порядок «Ла Вихию» и дом в Кетчуме для приема Ордоньесов, которых пригласил ее муж. Завершив работы, она написала мужу, назвав его поведение «бездумным», придирки к ней «оскорбительными», и сообщила, что поселится в Нью-Йорке одна и «наконец-то отдохнет». Муж телеграфировал из Парижа накануне отъезда: «Прости, не могу согласиться ни с одним пунктом письма. Но уважаю твое мнение, хотя абсолютно с ним не согласен. Рад хорошим вестям с Кубы, прости, что доставил много забот и хлопот. Люблю по-прежнему…»

Хемингуэй в сопровождении Ордоньесов прибыл в Нью-Йорк пароходом 1 ноября (в Париже простудился, не выходил из каюты, жаловался, что «голова отказывается работать»); встречал его Хотчнер, который уехал еще раньше Мэри и нанял для нее квартиру по адресу 62-я Ист-стрит, 1, с видом на Центральный парк. Отвез туда Хемингуэя – тот назвал квартиру «безопасной», Хотчнер и Мэри были в ужасе, увидев в этом признак мании преследования. Но в остальном Папа рассуждал ясно. 3 ноября отдал Скрибнеру для ознакомления рукописи «Праздника». Опять семейный конфликт: он хотел показать Ордоньесам Гавану и Ки-Уэст, потом ехать в Кетчум, жена требовала, чтобы ее оставили спокойно жить в Нью-Йорке. В конце концов супруги вместе с Ордоньесами, не заезжая на Кубу, прибыли в Кетчум, но сразу после приезда гости, к облегчению Мэри, исчезли (возникли проблемы у сестры Антонио) и она осталась с мужем наедине, если не считать тотчас примчавшегося Роберто Эрреры. Был еще доктор Сэвирс, но его присутствие действовало на Хемингуэя благотворно: ел и пил меньше, следовал режиму, вскоре смог нормально гулять и охотиться. Однако душевное состояние улучшилось незначительно: остались страхи, раздражительность. 27 ноября Мэри упала и раздробила о ружье локоть, раненую отвезли в больницу, лишь во второй половине декабря она вернулась в новый дом; по ее воспоминаниям, муж за нею ухаживал, но был раздражен, словно она покалечилась нарочно. Сам он к декабрю опять стал совсем плох: повысилось давление, возобновились приступы бессонницы.

В середине января 1960 года супруги вернулись в Гавану. Вскоре Валери Денби-Смит получила письмо, где Хемингуэй говорил, что не может без нее обходиться, угрожал самоубийством; Мэри никто не спрашивал, Валери приехала и, сменив Хуаниту, стала секретарем. «Был реальный контраст между Испанией и Кубой, совсем другой образ жизни. Эрнест писал каждый день… он пытался писать и в Испании, но там все было очень беспокойно. А тут очень мирно. Тут он не напивался, не буйствовал, не было вспышек. <…> На Кубе всё было очень регламентировано. Каждый вечер ужинали гости, но все они были ожидаемы. Ворота были заперты, и посторонних не пускали. Поэтому мы жили очень спокойно». Валери назвала немногочисленных гостей, посещавших усадьбу: братья Эррера, доктор Карлос Коли, посол Бонсалл и Ли Сэмюэлс, американский библиограф Хемингуэя. Пили, по ее словам, мало, в барах хозяин почти не бывал, ежедневно плавал в бассейне, по средам и субботам на несколько часов выходил на яхте с Фуэнтесом, по воскресеньям посещал петушиные бои и был очень доволен жизнью.

У тех, кто знал Хемингуэя дольше и видел его здоровым, сложилось другое впечатление. Вильяреаль: «Папа был очень болен и слаб… Мисс Мэри сказала: „Папа хочет жить как молодой человек. Но что на самом деле нужно Папе, так это долгая, долгая жизнь в Финке с нами“». Роберто Эррера: «Папа никогда раньше так не страдал… Хотел плакать, но не мог… Папа вспоминал Гомера, Эсхила, Гёте, Гюго, Толстого… Все требовал ответить ему на вопрос, как они ухитрились от молодости безболезненно перейти к старости?» Возможно, Эррера что-то напутал: никто не может безболезненно перейти к старости прямиком от молодости, для того, чтобы сделать переход терпимым, необходимо миновать зрелость, и вряд ли Хемингуэй этого не понимал: он назвал Фицджеральда человеком, который «из молодости перепрыгнул в старость, минуя зрелость», и это был отнюдь не комплимент. Но, кажется, у него самого зрелости – не в творческом, а в житейском отношении – тоже не было.

* * *

Следуя правилу мистера Фрэзера, Кастро от «катарсиса и экстаза» перешел куда следует: установил однопартийное правительство, ликвидировал оппозиционные издания, провел конфискацию земель и начал экспроприировать американскую собственность, толкнув Кубу в объятия СССР. «Ну что такое – 12 человек пошли в горы… Это не соответствует учению Маркса и Ленина». Но если эти 12 человек поссорятся с Америкой, то можно, закрыв глаза на Ленина, получить сахар, а заодно и влияние в регионе – так что с самого начала 1960 года Москва начала делать шаги к сближению. В январе, к первому юбилею революции, в Гавану прибыла делегация Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами (ССОД): композитор Арам Хачатурян с женой Ниной Макаровой и Владимир Александрович Кузьмищев из латиноамериканского отдела Союза.

Сын Кузьмищева со слов отца рассказывает, будто встреча с Хемингуэем произошла случайно, в магазине, они разговорились и были приглашены. «Однако отец еще в Москве запасся именно на случай такой встречи первым двухтомником произведений „Папы“, вышедшим в Союзе с предисловием советского литературоведа Ивана Кашкина». Серго Микоян со слов Хемингуэя: «Несколько дней назад я узнал, что в Гаване находится композитор Арам Хачатурян. Мы пригласили его к себе». Так или иначе, «советские» получили приглашение и пришли. Хачатурян, очень скромный человек, с искренним изумлением обнаружил, что хозяин «Ла Вихии» обожает его музыку; за обедом говорили, по рассказу Кузьмищева, «о литературе и музыке, о Кубе, России и об Испании, извечной любви „Папы“». Не прошло и месяца, как появились другие советские гости: правительственная делегация во главе с Анастасом Микояном. Посещение «Ла Вихии» было запланировано заранее. Микояна сопровождали 12 журналистов, толпы фотокорреспондентов и кинохроникеров. Хемингуэй попросил привести только одного, в итоге Микояна сопровождали два человека: его сын и личный помощник Серго и Генрих Боровик. Гости подарили тот же двухтомник, «Старика», напечатанного шифром Брайля, модель спутника (вызвавшую у хозяина восторг) и были удивлены, когда хозяева выставили на стол армянский коньяк и русскую водку, подаренные Хачатурянами.

Серго Микоян: «Отец представляет ему меня: „Вот мой сын может переводить, он знает английский язык“. Хемингуэй спрашивает: „Вы знаете английский?“ Я отвечаю: „Немного“. Хемингуэй: „Как мы все…“ Он сказал это совершенно серьезно, даже как-то задумчиво… То есть он считал, что сказать: „знаю английский язык“ – это очень много значит!» Боровик: «И вот мы у Хемингуэя. Естественно, я хотел задать ему несколько вопросов. Но как это сделать, как найти контакт? Когда писатель показывал свою библиотеку, я заметил на полке книгу Симонова „Дни и ночи“ на английском языке и воскликнул: „Симонов – мой сосед по даче!“ Хозяин дома внимательно посмотрел на меня. Рядом стояла книга Романа Кармена. Я сказал, что Роман мой близкий друг. Здесь уже не сдержался Хемингуэй: „Он мой друг тоже: мы вместе поползали на брюхе по испанской земле…“ Окончательный контакт установился после того, как Микоян преподнес писателю ларец с тремя бутылками нашей водки. Была там и „Украєнська горiлка“. Хемингуэй стал искать штопор – тогда водку закрывали обычными пробками, – такового рядом не оказалось. Я взял из его рук бутылку, ударил по дну – и пробка вылетела. На писателя это произвело неизгладимое впечатление. Чтобы не остаться в долгу, он тут же опрокинул в рот треть содержимого поллитровки и начал полоскать горло…» О политике за столом не говорилось.

Через день Хемингуэй сообщил, что собирается выйти на яхте в море и может взять с собой кого-нибудь; приглашением воспользовался один Боровик: «Хемингуэй оказался очень заботливым хозяином: выдал мне баночку с мазью, чтобы я не обгорел на солнце. Когда порыв ветра вырвал из моего блокнота листок и швырнул в воду, немедленно заглушил мотор: „Что-то важное? Попытаемся достать?“ Пришлось убеждать его, что ничего существенного на том листке не было, и только тогда писатель запустил двигатель. Что до самой рыбалки, в этом мне хронически не везет. Не помог и Гольфстрим, где рыба по идее сама должна была выскакивать из воды. А вот Хемингуэй вытянул тунца килограмма на четыре. При этом очень огорчился и поинтересовался, как клюет в СССР. Обещал непременно приехать». Визит Микояна всколыхнул надежды на публикацию «Колокола» в СССР, но ничего не вышло. Подружиться с Фиделем Кастро, которого не любили коммунисты, оказалось проще, чем напечатать книжку, которую они не одобряли. Но ведь книжка – не сахар…

Следующее знаменательное событие произошло в мае: рыболовный конкурс на приз Хемингуэя, 163 ловца на 55 лодках представляли 8 местных и 6 иностранных спортклубов. Пресса, телевидение, ажиотаж: среди участников были Фидель Кастро и Че Гевара на яхте «Кристалл». Кастро никогда в жизни рыбы не ловил, но удивительным образом выиграл три приза, включая главный. Хемингуэй, выходивший на «Пилар» с Фуэнтесом, не поймал ничего. Зато вручил победителю кубок. Весь мир обошла фотография, где сняты Фидель и Папа, «две самые знаменитые бороды того времени», как назвала их племянница Хемингуэя Хилари. Поговорили они очень недолго, о чем – никто не знает. На банкет Хемингуэй не остался, сославшись на нездоровье, и больше с Кастро не встречался никогда.

Все это время он писал «Опасное лето», называя его «главной работой своей жизни». Джозеф Фрушионе выдвигает версию, что эта книга, как и «Смерть после полудня», о литературе: борьба «хорошего» Ордоньеса и «плохого» Домингина – это противостояние Хемингуэя и Фолкнера. «Оскорбление», полученное в 1947 году, Хемингуэй вроде бы простил, но в 1952-м произошел новый инцидент: Фолкнер, отвечая на вопросы «Нью-Йорк таймс» о «Старике и море», сказал, что писатели – «волки, когда собираются вместе, и собаки поодиночке», а Хемингуэй – «волк-одиночка»: он, вероятно, хотел сказать, что Хемингуэй не нуждается в стае, но тот понял коллегу с точностью до наоборот и решил, что его обозвали собакой. После этого он в письмах к знакомым называл Фолкнера алкоголиком, плохим писателем, пустышкой и т. д. В 1954 году, говоря, что ни один писатель после Нобелевской не написал ничего стоящего, приводил в пример новый фолкнеровский роман «Притча», в «Искусстве рассказа» также посвятил критике Фолкнера несколько абзацев. Из письма Харви Брейту: «Я знаю, что могу писать лучше и сильнее, чем он с его рассуждениями и риторическими ухищрениями. <…> Когда вы читаете его, вас не покидает ощущение, что вас надули». В «Опасном лете» Домингин, который «имел богатый репертуар пассов и грациозных телодвижений», тоже «надувает», «дурачит», в противоположность Ордоньесу, который «не прибегал ни к каким уловкам».