Текст книги "Хемингуэй"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Письмо к Хедли Маурер от 31 января 1938 года: «Передай Полу, что я как-нибудь расскажу ему про Теруэль… Мэттьюсу и Делмеру отказали в разрешении ехать в Теруэль и мне пришлось поручиться за них… Первый репортаж о битве я отправил в „Нью-Йорк таймс“ на десять часов раньше Мэттьюса, потом вернулся на фронт, участвовал в наступлении вместе с пехотой, вошел в город вслед за ротой саперов и тремя ротами пехоты, написал и об этом, вернулся и уже готов был отправить прекрасный репортаж об уличных боях, когда получил телеграмму от НАНА. Они сообщали, что им больше не нужны мои корреспонденции. Должно быть, это им слишком дорого обходилось». Он по своему обыкновению исказил факты: и за Мэттьюза не «ручался», и Уилер, директор НАНА, тогда еще не отказывался от сотрудничества, а лишь отклонил одну из заметок о Теруэле, так как она повторяла текст Мэттьюза, опубликованный на 10 часов раньше, а вовсе не позже, хемингуэевского. Но в НАНА действительно были недовольны.

Хемингуэй написал для НАНА 30 корреспонденций – первая («Паспорт для Франклина») была датирована 12 марта 1937 года, последняя («Мадрид ведет свою войну») – 10 мая 1938-го. Поначалу Уилеру нравилось, но вскоре он стал просить побольше писать не о боях, а о «человеческих проблемах». Потом попросить писать пореже (гонорар-то сумасшедший), некоторые тексты критиковал, три – отклонил, так как они дублировали статьи Мэттьюза и Делмера и (по мнению Уилера) отличались от них в худшую сторону.

Чем корреспонденции Хемингуэя не нравились НАНА? Во-первых, они были слишком «литературны» (читателям газет это не нужно) и монотонно-живописны: «Справа от нас желтой громадой высится Мансуэто. Республиканская артиллерия стреляет через наши головы; за выстрелом сперва слышится звук, словно рвут шелк, а потом вдруг вздымающиеся черные дымки разрывных снарядов ложатся на испещренные рубцами оборонительные сооружения»; «Вчера вечером, когда мы прибыли в Барселону, все казалось грязно-серым, туманным и грустным, но сегодня было тепло и солнечно, и розовые цветы миндаля расцвечивали серые холмы и оживляли пыльно-зеленые вереницы оливковых деревьев»; «Под миндальными деревьями в зелени пшеницы сияют маки, и голые серые и белые мадридские стены кажутся очень далекими». Раздражали также бесконечные описания трупов – когда их так много, это не впечатляет: «Убило старуху, возвращавшуюся домой с рынка; она свалилась, как неряшливо увязанный черный узел с платьем, и одна нога ее, вдруг отделившись от туловища, угодила в стену соседнего дома»; «Убило трех прохожих на соседней площади, и они тоже лежали, подобно груде старой одежды, в пыли, на булыжной мостовой, куда ударили осколки „сто пятьдесят пятого“, взорвавшегося на обочине тротуара»; «Ослепительная вспышка и грохот, и легковую машину занесло, водитель вышел, шатаясь, сорванная с головы кожа с волосами свисала ему на лоб, он сел прямо на тротуар и подпер голову рукой, и кровь, поблескивая, стекала у него с подбородка».

Во-вторых, у Хемингуэя было много назойливых указаний на личную храбрость автора (чего не допускали Мэттьюз и Делмер): «Кое-кому это не понравится и будет объявлено пропагандой, но я-то видел поле боя, видел трофеи, пленных и мертвецов»; «Это вторая атака за последние четыре дня, которую я наблюдаю так близко»; «Два дня ваш корреспондент занимался опаснейшим делом в этой войне»; «Ваш корреспондент вошел сегодня в Лериду. Это не такое трудное дело. Нужно только следить за ногами, чтобы твердо ступали, и не поддаваться холодку на спине, от лопаток и выше к затылку, когда пересекаешь сортировочную станцию под пулеметом, бьющим с башни на расстоянии пятисот ярдов».

В-третьих, он допускал много фактических неточностей. В-четвертых, все военные у него были похожи друг на друга и говорили «хемингуэевским стилем». В-пятых, он повторял пропагандистские басни, услышанные от Кольцова, в частности, о каталонцах: «Кухни были вынесены вперед, окопы служили для отдыха, и контакты с противником носили чисто дружеский характер, когда, например, анархисты – так рассказал нам офицер республиканской армии, командующий сейчас этим сектором, – приглашали мятежников сыграть с ними в футбол». Он также приукрашивал положение дел на фронтах и умалчивал о второй гражданской войне, что велась между коммунистами и их бывшими союзниками. Наконец, он, аккредитованный как журналист нейтрального государства, писал о республиканской армии: «мы взяли город такой-то». Претензий множество: по словам Бейкера, «его глаз был не так остер, чтобы подмечать индивидуальные особенности и мелкие детали, как у Дос Пассоса, и он не проявлял дотошности и точности, характерных для работ Мэттьюза и Делмера».

Есть и другое мнение, выраженное, например, историком У. Уотсоном, который полагает, что в конфликте с НАНА правота была на стороне Хемингуэя. Во-первых, его тексты нещадно правили, чего он не выносил. Во-вторых, НАНА действительно хотела сэкономить деньги. В-третьих, НАНА не нравились его политические взгляды: в найденных Уотсоном черновиках Хемингуэй призывал США оказывать военную помощь Мадриду и говорил, что война в Испании является частью грядущей мировой войны, – Уилер это печатать отказался. Эти идеи Хемингуэю удалось-таки опубликовать – в основанном Гингричем журнале «Кен»: он писал, что если США откажутся от нейтралитета, «фашизм можно будет разбить на испанской земле. В противном случае Соединенным Штатам в ближайшем будущем придется иметь дело с противником куда более сильным, чем легионы Муссолини или армия генерала Франко».

Правы, наверное, те и другие: то обстоятельство, что Хемингуэй писал вещи, политически неприемлемые для НАНА, не исключает того, что писал он их плохо. Он отправил Уилеру гневное письмо, но оно не возымело успеха. Его контракт окончился, к тому же он плохо себя чувствовал (принимая большие количества алкоголя ежедневно), нужно уезжать. Перед Рождеством с Мартой вернулись в Париж. Там застали Полину. По-видимому, между супругами произошло объяснение, но формально они примирились. Жена заставила показаться врачу – обнаружились признаки цирроза печени. Врач запретил пить. (Несколько дней он держался, потом махнул рукой.) 12 января 1938 года супруги отплыли в Нью-Йорк, а оттуда в Ки-Уэст. Хемингуэй говорил репортерам, что дела у республиканцев идут на лад – Теруэль подтверждение тому. (21 февраля после шестинедельного обстрела тяжелой артиллерией и бомбежек республиканцы были вынуждены отступить, а 22-го Теруэль пал.)

Дома не знал куда себя деть – семья фактически распалась, тосковал по Марте, ссорился с Перкинсом из-за плохой рекламы «Иметь и не иметь», писал очерки об Испании. Должна была родиться книга, но пока не было даже замысла. В начале марта заключил с НАНА новый контракт на шесть недель, 15-го написал Перкинсу, что не может спать, потому что «принадлежит Испании», а 19-го уже отплыл в Европу. Он вез с собой тексты старых рассказов, которые осенью должны были выйти у Скрибнера сборником вместе с «Пятой колонной». В Париже прочел статью Дос Пассоса – тот писал, что советские коммунисты в Испании заправляют всем, а СИМ применяет методы НКВД. 28 марта ответил гневным письмом (бесчисленные fuck и shit убраны):

«В Испании по-прежнему идет война между народом, на стороне которого некогда был и ты, и фашистами… <…> Как я понимаю, единственная причина, по которой ты денег ради нападаешь на тех, на чьей стороне некогда был сам, – это нестерпимо-жгучее желание рассказать правду. Тогда почему же ты этого не делаешь? Конечно же, за десять дней или даже за три недели узнать правду невозможно… Когда люди читают серию твоих статей, публикуемых в течение полугола или более, они даже не представляют себе, как мало времени ты провел в Испании и как мало ты там увидел… <…> Если ты когда-нибудь заработаешь деньги и захочешь отдать мне долг (не те деньги, что дал дядя Гас, когда ты болел, а те небольшие суммы, что ты брал потом), то почему бы тебе не вернуть мне тридцать сребреников, коль скоро ты получишь триста или черт его знает сколько еще? <…> Достопочтенный Джек Пассос трижды всадит тебе нож в спину за пятнадцать центов, а „Джовинецца“ (гимн итальянских фашистов. – М. Ч.) споет бесплатно». Кашкин потом писал: «Что же касается государства, то практика анархистов, оказавшихся у власти в республиканской Испании, и особенно в Каталонии, раскрыла Хемингуэю глаза… И он, хотя бы на время войны, высказывался за железную дисциплину Пятого полка и испанских коммунистов и на этой почве порвал долголетнюю дружбу с Дос Пассосом».

Разумеется, Дос никогда не хвалил фашистов, итальянских или каких-либо еще, а из-за разрыва с левыми издателями не приобрел, а потерял доход; что касается денег, взятых в долг, неизвестно, существовали ли они: когда Хемингуэй хотел кого-нибудь обругать, о фактах он заботился в последнюю очередь. Но слова Доса о советских, заправляющих в Испании, видимо, запали ему в душу, так как в «Колоколе» есть рассуждение об этом: «Там, у Гэйлорда, можно было встретить знаменитых испанских командиров, которые в самом начале войны вышли из недр народа и заняли командные посты, не имея никакой военной подготовки, и оказывалось, что многие из них говорят по-русски. Это было первое большое разочарование, испытанное им несколько месяцев назад, и оно навело его на горькие мысли. Но потом он понял в чем дело, и оказалось, что ничего тут такого нет. Это действительно были рабочие и крестьяне. Они участвовали в революции 1934 года, и когда революция потерпела крах, им пришлось бежать в Россию, и там их послали учиться в Военную академию для того, чтобы они получили военное образование, необходимое для командира, и в другой раз были готовы к борьбе. <…> Все, что удавалось узнать у Гэйлорда, было разумно и полезно, и это было как раз то, в чем он нуждался. Правда, в самом начале, когда он еще верил во всякий вздор, это ошеломило его. Но теперь он уже достаточно разбирался во многом, чтобы признать необходимость скрывать правду, и все, о чем он узнавал у Гэйлорда, только укрепляло его веру в правоту дела, которое он делал. Приятно было знать все, как оно есть на самом деле, а не как оно якобы происходит». Но приятно и нужно было знать правду только самому Хемингуэю – а его читателям знать ее было противопоказано.

Правда же была такова: испанская война всем надоела, были уже другие проблемы. 11 марта Германия осуществила захват (так называемый аншлюс) Австрии: расстановку сил в Европе это не сильно изменило, но многие поняли, что мировой войны не избежать. Франко повел переговоры с Англией, а немецкому легиону «Кондор» предложил убраться домой: в будущей войне «лис» предпочитал остаться нейтральным. Что касается СССР, то еще с середины 1937 года на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) чаще стали обсуждать вопросы помощи не Испании (она называлась страна X), а Китаю (страна Z). Резко уменьшились поставки оружия в Испанию, в феврале 1938-го они вовсе прекратились, так как был исчерпан «золотой запас». Франко 9 марта начал наступление на Арагонском фронте; он брал один населенный пункт за другим с целью выйти к побережью между Барселоной и Валенсией и разрезать территорию, контролируемую республиканцами, надвое. К началу апреля франкисты достигли Лериды и спустились по долине реки Эбро, отрезав Каталонию от остальной страны: вот-вот они достигнут побережья.

Хемингуэй 31 марта прибыл в Перпиньян с корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибюн» Винсентом Шином и молодым Джимом, сыном Ринга Ларднера: тот хотел вступить в батальон Линкольна, старшие его отговаривали – безрезультатно. (Джим погиб 22 сентября; у Хемингуэя его смерть вызвала чувство вины.) 1 апреля – Барселона: точными сведениями о положении на фронте никто не располагал. 3 апреля Хемингуэй с Мэттьюзом выехал в район Таррагоны – навстречу шли отступающие республиканские части. На следующий день они встретили остатки батальона Линкольна, попавшего в окружение у Гандесы и переплывшего Эбро. Перешли реку – мосты наводились и разрушались по нескольку раз в день. (Бои за Эбро будут вестись почти до самого конца войны.) Разговорились со стариком, который беспокоился о своих домашних животных, – в тот же вечер 5 апреля Хемингуэй написал рассказ «Старик у моста» (The Old Man at the Bridge). В нем нет ни «сезанновских» пейзажей, ни описания боев, ни красивых фраз. Хемингуэй снова стал Хемингуэем: он выбрал самые простые слова, необходимые, чтобы у читателя сжалось сердце.

«– Вы за кого? – спросил я.

– Ни за кого, – сказал он. – Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.

<…>

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

– Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

– Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

– Выдумаете?

– А почему бы нет? – сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

– А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

– Вы оставили голубятню открытой? – спросил я.

– Да.

– Тогда они улетят.

– Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, – сказал он.

– Если вы уже отдохнули, уходите, – настаивал я. – Встаньте и попробуйте идти.

– Благодарю вас, – сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль. – Я смотрел за животными, – повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, – я только смотрел за животными».

Текст опубликовал «Кен» в майском номере. Начало новой серии рассказов было положено. Когда-то Хемингуэй спорил с Дос Пассосом, рекомендовавшим обращать внимание не на битвы, а на несчастных людей, а теперь так и поступил – и тотчас вернулось умение подмечать мелочи, и стали на каждом шагу попадаться персонажи будущего романа. Но полностью отказаться от пропаганды он не мог: продолжал отсылать в НАНА корреспонденции, столь же напыщенные и ложно-оптимистичные, как прежде. Перкинсу писал: «Мы страшно побили итальянцев на Эбро – это чуть выше Тортосы, рядом с местечком под названием Черта. Окончательно их остановили. Правда, левый фланг сдал – под Сан-Матео, – и в конце концов мы вынуждены были отдать им то, что сами они никогда бы не взяли. Но до поражения далеко, и мы прочно удерживаем позиции по реке Эбро. <…> Стараюсь запомнить побольше и не растратиться в корреспонденциях. Как только все кончится, я засяду и стану писать, и мошенники и фальсификаторы – вроде Андре Мальро, которые вышли из игры в феврале 37-го, дабы написать объемистые шедевры задолго до того, как все началось, – получат хороший урок, когда я напишу книгу и расскажу, как это было на самом деле…»

Конфликт с НАНА достиг апогея, когда Уилер отклонил заметки от 1 мая из Барселоны и от 8-го из Мадрида, в которых отрицалось, что война идет к концу: «Мадрид остался тем же и крепок, как никогда. <…> И сколько бы ни твердили европейские дипломаты, что через месяц все кончится, впереди еще год войны». Однако оставаться в Мадриде Хемингуэй не стал – в середине мая выехал в Париж, где в очередной раз соединился с Мартой. Из Испании уезжали все, включая бойцов интербригад и советских специалистов, Франция грозилась закрыть границу (это было сделано 13 июня). Париж оказался наводнен знакомыми американцами, Хемингуэй взял их под опеку, кормил обедами, помогал с визами. Шипмен, теперь вывозивший американских добровольцев обратно, был арестован пограничными властями, Хемингуэй хлопотал и о нем (успешно). Когда нужно было о ком-то практически позаботиться, он был незаменим. В Нью-Йорк приехал 30 мая, репортерам сказал, что у республиканцев «хорошие шансы». (Шансов не было никаких. 5 июля в Лондоне Комитет по невмешательству, который правильнее было бы называть Комитетом по вмешательству, принял решение об эвакуации из Испании всех иностранных волонтеров.) Уехал в Ки-Уэст и работал, прервавшись лишь затем, чтобы съездить в Нью-Йорк на матч по боксу.

Роман – дело серьезное, сразу не всегда подступишься; «для разогрева» он начал с коротких историй. В ноябрьском номере «Эсквайра» появился рассказ «Разоблачение» (The Denunciation): герой встречает в баре фашиста в форме республиканца и предлагает официанту донести в СИМ:

«– Я никогда не донес бы на него сам, – сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. – Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.

– Но вы-то с нами!

– Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.

– Ну а я?

– Это совсем другое дело.

Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.

<…>

– Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.

– Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.

– Да, – сказал я. Потом солгал: – Понимаю и одобряю.

На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше».

За «Разоблачением» последовал душераздирающий «Мотылек и танк» (The Butterfly and the Tank), опубликованный «Эсквайром» в декабре: человек заходит в бар и всех зачем-то опрыскивает из пульверизатора, а его убивают. «Послушайте, – сказал бармен. – Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек…» Хемингуэй также написал предисловие к альбому Луиса Кинтанильи и три статьи для «Кена»: нападал на Дос Пассоса за его позицию в «деле Роблеса», обвинял США, Англию и Францию в том, что они способствуют победе фашизма, «отказывая испанскому правительству в праве покупать оружие, чтобы защищать свою страну от немецкой и итальянской агрессии», и призывал Рузвельта поддержать республиканцев, «пока не поздно». Прав ли он был в своих претензиях? По сути, наверное, да: дело было не в республиканцах и франкистах, а в том, чтобы нанести по Германии опережающий удар. Но никто бы тогда на это не решился: все крупные государства надеялись, что уж они-то отсидятся в сторонке, а в итоге «отсиделась» одна Испания…

Четвертого августа Хемингуэи отправились в Вайоминг, но доехали только до Палм-Бич: глава семьи травмировал глаз, пришлось двое суток пролежать в темной комнате. На ранчо Нордквиста он редактировал сборник, который назвал «„Пятая колонна“ и первые 49 рассказов» (The Fifth Column and the First Forty-nine Stories), упрямо пытался включить туда «У нас в Мичигане», но натолкнулся на такое же упрямство Перкинса, который считал рассказ «грязным», и заменил его «Стариком у моста». Сборник был готов 20 августа, Скрибнер выпустил его в свет 14 октября; за первые две недели продали шесть тысяч экземпляров, критики хвалили рассказы, поносили пьесу. Готовя книгу к печати, автор написал посвящение: «Марте и Герберту (Мэттьюзу. – М. Ч.) с любовью». Но потом убрал.

Марта осталась в Париже: как когда-то Полина, она испытывала его разлукой, а разлуки он переживал тяжело, не выдержал, купил билет на пароход. Полина пыталась устраивать сцены – безрезультатно. Все вышло как в нравоучительных мелодрамах: «хищница», укравшая чужого мужа, была побита тем же оружием, а добродетельная Хедли отмщена дважды: и унижение соперницы увидела, и счастливо жила в новом браке. 28 августа после очередной ссоры Полина с детьми уехала в Пиготт, а Хемингуэй 31 августа отплыл из Нью-Йорка во Францию. В Испанию он на сей раз не собирался. Он хотел жить с Мартой в Париже: «проснуться утром, и чтобы не было войны, и чтобы принесли на подносе кофе с настоящим молоком…» Но это были несбыточные мечты. В Судетской области Чехословакии проживали 3,5 миллиона этнических немцев: под предлогом их защиты Гитлер потребовал отдать Судеты Германии. Англия и Франция посоветовали чехам не противиться и 30 сентября подписали с Гитлером Мюнхенское соглашение, окончательно похоронившее Версальский мир. Марта тотчас уехала в Чехословакию по заданию «Кольерс».

В октябре Гингрич получил очередной рассказ (опубликован в «Эсквайре» в феврале 1939-го) – «Ночь перед битвой» (Night before Battle), о работе съемочной группы в Мадриде: «Накануне снайперы выжили нас с удобной для съемки позиции, мне пришлось отползать, прижимая маленький аппарат к животу, стараясь держать голову ниже плеч и подтягиваясь на локтях, а пули шмякались о стену за моей спиной и дважды брызнули на меня кирпичной пылью». Рассказчик беседует с разными бойцами и узнает от них, что во всех бедах республиканцев виновен премьер-министр (уже давно смещенный) Ларго Кабальеро.

Можно ли сидеть в Париже, когда республика умирает? Интербригады были еще в конце сентября отведены с фронта и готовились к эвакуации; 28 октября прошел их прощальный парад, но фактически вывод продолжался до февраля, и последние подразделения отступали во Францию под огнем. (Из тридцати тысяч интербригадовцев примерно пять тысяч погибли или пропали без вести, еще шесть тысяч дезертировали или были казнены командованием.) Еще раньше уехали советские специалисты (осталась небольшая группа советников под руководством комбрига М. С. Шумилова, покинувшая Испанию в марте 1939-го). Многие из них по возвращении на родину были репрессированы: Я. К. Берзин, Г. М. Штерн, Я. В. Смушкевич, К. А. Мерецков, В. Е. Горев и десятки других. Орлов, понявший раньше всех, что дело проиграно, сбежал еще в июле, но вовсе не на родину, а в США, где жил припеваючи и писал книги о преступлениях сталинского режима.

С Франко было уговорено «по-честному»: республиканцы лишаются примерно десяти тысяч бойцов (столько их оставалось в интербригадах), и противник отсылает домой столько же. Но после обмена у Франко еще осталось 90 тысяч итальянцев; 30 октября он перешел в наступление на Эбро. Хемингуэй писал Перкинсу и Гингричу, что дал жене слово не участвовать в войне и потому отклонил предложение записаться в формируемый во Франции отряд для помощи республиканцам. (Никто не подтверждает, что ему делалось подобное предложение.) Он также написал, что «вакханалия вероломства и низости обеих сторон» (впервые он высказал серьезные претензии к республиканцам) отталкивает его, и он в последний раз съездит в Испанию, а потом начнет работу над романом. 4 ноября прибыл в Барселону, 5-го с Мэттьюзом и Капой выехал на фронт к Таррагону, затем побывал в городке Риполь близ французской границы, где остатки батальона Линкольна ожидали эвакуации. Участник батальона Альва Бесси вспоминал, что Хемингуэй чувствовал себя виноватым за то, что его речь на конгрессе писателей побудила, как он считал, «наших славных парней» поехать на войну и погибнуть: «Его чувства были искренни, но его штампованные речи отталкивали».

Пятнадцатого ноября республиканцы оставили плацдарм на левом берегу Эбро. Потеря Барселоны, Валенсии и Мадрида была лишь вопросом времени. 24 ноября Хемингуэй вернулся в Нью-Йорк, провел несколько дней с Полиной (она приобрела там квартиру) и сыновьями, решал вопросы с постановкой «Пятой колонны». 23 декабря Франко начал наступление на Каталонию. Регулярная армия, созданная правительством Негрина взамен ополчения НКТ – ПОУМ, не смогла сдержать наступление франкистов и отступила; дольше всех держался 10-й корпус, составленный из бывших поумовских ополченцев, которые, как утверждали коммунисты и Хемингуэй, умели только в футбол играть. 5 декабря Хемингуэй вернулся в Ки-Уэст к Полине. Делали вид, что семья еще существует. Он занимался рыбалкой. Написал рассказ «Никто никогда не умирает» (Nobody Ever Dies, опубликован в «Космополитен» в марте 1939-го).

«– Нет чужих стран, Мария, когда там говорят по-испански. Где ты умрешь, не имеет значения, если ты умираешь за свободу. И во всяком случае, главное – жить, а не умирать.

– Но подумай, сколько их умерло… вдали от родины… и в неудачных операциях…

– Они пошли не умирать. Они пошли сражаться. <…>

– Ты словно по книге читаешь, – сказала она. – На человеческий язык не похоже.

– Очень жаль, – сказал он. – Жизнь научила. Это то, что должно быть сделано. И это для меня важнее всего.

– Для меня важнее всего мертвые, – сказала она.

– Мертвым почет. Но не это важно.

– Опять как по книге! – гневно сказала она. – У тебя вместо сердца книга».

Мертвым почет – им он посвятил реквием «В память американцев, погибших в Испании» (On the American Dead in Spain). «…Этой ночью мертвые спят в холодной земле в Испании и проспят всю холодную зиму, пока с ними вместе спит земля. Но весной пройдут дожди, и земля станет рыхлой и теплой. Ветер с юга овеет холмы. Черные деревья опять оживут, покроются зелеными листьями, и яблони зацветут над Харамой. Весной мертвые почувствуют, что земля оживает. Потому что наши мертвые стали частицей испанской земли, а испанская земля никогда не умрет…» Текст был опубликован в «Нью мэссиз»

14 февраля, а сделанный Кашкиным перевод вскоре появился в «Правде». За две недели до этого пала Барселона. А Хемингуэй писал теще:

«Дорогая мама, <…> итальянцы перебросили свежие части, артиллерию и самолеты, а испанское правительство закрыло французскую границу, прекратив таким образом поступление через Францию артиллерии и боеприпасов… Ну что ж, даже говорить об этом не хочется. Но, когда я читаю в „Санди визитор“ о зверствах „красных“, коварстве испанского „коммунистического“ правительства и гуманности генерала Франко, который мог бы закончить войну на много месяцев раньше, если бы не боялся причинить вред гражданскому населению (и это после того, как я видел полностью разрушенные бомбежкой города, видел, как методично бомбят и расстреливают из пулеметов колонны беженцев на дорогах) – то что тут скажешь. <…> Когда воюешь, остается только одно – победить. Но когда тебя предали и продали десяток раз и ты проиграл войну, то вряд ли стоит удивляться, что на тебя же еще и клевещут».

Шестого февраля он написал: «Для организации крупного наступления на Мадрид или Валенсию Франко потребуется от шести до восьми месяцев». А уже 27 февраля Великобритания и Франция признали правительство Франко. 5 марта полковник Касадо, возглавлявший оборону Мадрида, объявил о низложении правительства и предложил Франко перемирие, которого тот не принял. Правительство Негрина сбежало во Францию, как и все коммунистические лидеры. Республиканские войска бросали оружие. 3 марта Франко взял Валенсию, 28-го – Мадрид. В апреле прекратил работу Комитет по невмешательству. В мае Испания вышла из Лиги Наций. Франко обманул всех. Он победил чужими руками. Его страна не участвовала в мировой войне. Установленный им диктаторский режим осуждали все демократические государства, но постепенно смягчили свою позицию. Состарившись, Франко передал власть молодому королю Хуану Карлосу, который неожиданно для всех оказался демократом. Какова была бы сейчас Испания, если бы тогда победили коммунисты, можно только предполагать.

С 14 февраля Хемингуэй работал в гаванском отеле «Амбос мундос». Написал рассказ «Под скалой» (Under the Ridge, опубликован в «Космополитен» в октябре): члены съемочной группы прячутся под скалой вместе с другими людьми, один, испанец, ненавидит всех иностранцев, другого, интербригадовца, полицейские уводят на расстрел; рассказчик потом узнает, что это был дезертир. Но всех, и правых и виноватых, вот-вот сметет танковая атака. Потом – еще рассказ о съемках, «Пейзаж с фигурами» (Landscape with Figures, при жизни не публиковался). К роману он приступил 1 марта.