Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

Суровый Дант не презирал сонета.

А. Пушкин

 
Что с того, что стих в душе кипит?
Он через холод мысли протекает
И тут лишь твердость формы обретает,
Как воск, что при гаданьи в воду влит.
 
 
Поэт всегда обдуманно творит.
В тот миг, когда вал чувства грудь вздымает,
С мерилом ум холодный выступает:
Он взвесит всё, проверит, расчленит.
 
 
Таков и ты, чертящий над землею
Ночное небо яркою дугою,
Блестящий, золотистый метеор.
Горишь ты, оплавляешься, несешься,
Весь в искрах огневых, за кругозор,
А в глубине холодным остаешься.
 

Между 1909 и 1913

 
Смех и говор. В пестрой юбке обезьянка
Корчит уж «как баба ходит по воду»,
И гудит «Тоску по родине» шарманка;
Я же к птичке в клетке «счастье» брать иду.
Но с таким стараньем клювом вынимает
Птичка серая мне голубой билет,
Что душа невольно верить ей желает:
«Не обманешь?» – «Нет!»
                                  – «Серьезно, птичка, нет?»
 

Между 1909 и 1913

 
Прочтите с участьем правдивую эту,
           Печальную быль.
Упали горячие, чистые слезы
           На серую пыль.
 
 
Сверкали дрожащие чистые слезы,
           Срываясь, катясь.
Но в душной и серой пыли обратились
           В холодную грязь.
 

Между 1909 и 1913

 
Чтоб заживить на сердце раны,
Чтоб освежить усталый ум,
Придите в Вильну к храму Анны,—
Там исчезает горечь дум.
Изломом строгим в небе ясном
Встает, как вырезной, колосс.
О, как легко в порыве страстном
Он башенки свои вознес!
А острия их так высоко,
Так тонко в глубь небес идут,
Что миг один – и, видит око,
Они средь сини ввысь плывут.
Как будто с грубою землею
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный легкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь – и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум.
 

Между 1911 и 1913

 
Ах, как умеете Вы, Анна,
Не замечать, что я влюблен.
Но всё же шлю я Вам не стон,
А возглас радостный: осанна!
 

1912 или 1913 (?)

 
Уймитесь, волнения страсти,
Усни, безнадежное сердце.
             Угрюмо, тоскливо
Неситесь года за годами,
             Угрюмо, тоскливо.
Одну лишь таю я надежду:
У Ани родится ребенок,
             Похожий на маму,
С глазами, как темные звезды,
             Похожий на маму.
Отдам свою жизнь ему в руки, —
Пускай тогда будет что будет:
             Иль пусть он в ручонках
Сломает ее, как игрушку,
             Иль пусть он в ручонках
Согреет мне сирое сердце.
 

1912 или 1913 (?)

 
По улице, смеясь, шаля,
Проходят бойко гимназисточки.
Их шляпок зыблются поля,
И машут нотных папок кисточки.
 
 
Болтают, шутят, не боясь,
Что их сочтут еще зелеными.
Но чья б душа не увлеклась
Коричневыми papillon’ами[96]96
  Бабочками (франц.). – Ред.


[Закрыть].
 
 
Вон, словно цапля, за одной
Кокетливой вертиголовкою
Кадет, высокий и прямой,
Идет походкою неловкою.
 
 
Близка уж стужа зимних дней;
Покрыта вся панель порошею.
Царица дум его по ней
Чеканит мелкий след калошею.
 
 
Волнуяся, кадет идет,
В ее следы попасть старается.
А сердце в грудь всё громче бьет
И тихим счастьем озаряется.
 

Между 1909 и 1915

 
Я вспоминаю Вас такой прекрасной, стройной,
И тайно мне милы и голос Ваш, и смех,
И теплота руки, и взор очей спокойный,
И легкой шапочки морозный, темный мех.
 
 
Три года протекли, как нам пришлось расстаться.
Не посещай меня, воспоминаний час!
От них проснется боль, и мысли омрачатся,
И горечь всё зальет… Я вспоминаю Вас.
 

Между 1909 и 1915

 
Зачем грустна она была
Тогда, в минуты упоенья,
Когда прекрасного чела
Еще не тронули мученья?
Зачем грустна она была?
 
 
           Душа ее, влюбленная
           Под чарами весны,
           Увидела, смущенная,
           Пугающие сны.
 
 
Зачем смеялася она
Тогда, в минуты расставанья,
Когда душа была больна
И пело в ней мольбы рыданье?
Зачем смеялася она?
 
 
           Душа, что наполнялася
           Страданьем через край,
           С отчаянья смеялася,
           Припомнив прежний рай.
 

Между 1909 и 1915

 
           На масленице слышал я от друга:
«Не говорите никогда мне про икру,
                  А особливо – ввечеру.
Есть у меня к ней отвращенье, род недуга.
                                 Черна, жирна,
                     Противна мне она,—
                     Ее я ненавижу.
Тот день, когда ее законом воспретят.
                     Всегда мне будет свят.
            Лишь только я икру завижу,
         Как в душу водворяется тоска,
И кажется, что жизнь пуста и нелегка,
         Что скоро превращусь я в идиота
         И что бесцельна вся моя работа.
Ах, не глядели б на икру мои глаза!
Но всё же иногда случайно взгляд наткнется,—
         И тотчас же невольно навернется
                     Горячая слеза.
              Ведь даже, верьте, так бывает,
              Что сердце с болью замирает,
       И я, печальный взор вперяя в потолок,
       Мечтательно гляжу на ламповый крючок.
                         Да, так и знайте!
             Коль я безвременно умру,
             Причиной смерти называйте —
                                      Икру».
                       «Что ж, ваш приятель,
Конечно, идиосинкразией страдал»,—
            Быть может, так бы мне сказал
                     Догадливый читатель.
                            Но кстати ль?
Сомнительно. «Так он, должно быть, лицемер!
          О, гнусной лжи разительный пример!
                            Как это скверно!»
                           Опять неверно.
                   «Но неужели он аскет?»
                                     О, нет.
         Вот ключ к разгадке излияний странных:
         Приятель, что передо мной скорбел,
         Ведет в большом издании отдел
                     Известий иностранных.
         Теперь, наверно, моего знакомца
                     Поймет душа сатириконца.
Для прочих же могу добавить лишь одно:
                     Густое черное пятно,
На место вредное газеты заграничной
         Наложенное к щедрости привычной
         Решительною цензорской рукой,
                 Зовется образно «икрой».
 

Между 1909 и 1915

 
Ветер гонит желтых листьев стаю.
Коля смотрит и сосет свой пальчик.
Я сижу в мечтах за чашкой чаю,
По чаинкам тоненьким гадаю:
Девочка родится или мальчик.
Не узнать – и бог с ним, не досада.
Всё равно, как ни гадай – ребенок.
Для меня и то уже отрада,
Что, пожалуй, нынче будет надо
Загодя порыться меж пеленок.
 

<1916>

 
Не сердись на меня, тихий друг,
Не досадуй, прости, извини:
Слишком много порой жутких мук,
Слишком часты тяжелые дни.
Жизнь ко мне и всегда-то строга,
Но подчас с ней не сладишь никак —
Она жжет и теснит, как врага,
Бьет, как тяжкий железный кулак.
В эти дни я угрюм и суров,
Болен телом и болен душой,
И заплакать, пожалуй, готов
И махнуть безнадежно рукой.
В эти дни не гляди на меня, —
Много их, но не вечно они,
И найдется ж хоть искра огня,
Что согреет и в темные дни!
 

ПЕРЕВОДЫ НА РУССКИЙ ЯЗЫК

 
Созревших хлебов золотые посевы
За селами, там, где лесов рубежи,
Склонили колосья до самой межи
С призывным шептаньем: мои жнеи, где вы?
 
 
И жнеи сошлися. Направо, налево,
Срезая колосья налившейся ржи,
Задвигались быстро серпы, как ножи,
Под жнивные, старые вечно напевы.
 
 
Тоскливая древняя песня плывет
В колосьях склонившихся шепчущей нивы
И в пуще теряет свои переливы.
 
 
Плывет эта песня ко мне и зовет,
И в сердце, как звонкие косы, поет:
«Ты так же, брат, сеешь… а где твое жниво?»
 

1910 или 1911

 
Для тебя, отчизна предков моих,
Ничего не пожалею я на свете.
Я на целый мир воспел бы долы эти
И воздвиг дворцы на кладбищах твоих.
Рад бы я тебя душой согреть,
Солнце взять и звезд небесных, золотых
И венок оплести тебе из них,
Чтоб сияла ты в добытом цвете.
За тебя готов погибнуть я в бою
С той неправдою, что терпишь ты от бога
И от сына своего слепого.
За тебя свою я душу погублю
И за это лишь прошу тебя, молю:
Не гони меня от своего порога.
 

 
Давно всё это было. В школе
Я у дьячка – учил дьячок —
Стащу удачно пятачок
(Ведь был я чуть совсем не голый,
Такой оборвыш) да куплю
Листок бумаги и сошью
Красиво книжечку; крестами,
Узором завитков с цветами
Кругом листочки обведу
И списываю Сковороду
Иль там «Три царие с дарами»
Сам для себя… и в бурьяне,
Чтоб не увидел кто, запрячу
И там пою, а то и плачу.
И довелося снова мне
Под старость с книжками скрываться,
Писать украдкой да стараться
И петь и плакать в бурьяне, —
И тяжко плакать! Кто же знает,
За что господь меня карает?
В ученье, мучаясь, я рос,
В ученье поседеть пришлось,
И на ученье ж в гроб положат;
И это из-за пятака,
Что своровал я у дьячка…
Так вот как бог карать нас может.
 

<1914>

 
Лучи веселые играли
В веселых тучках золотых.
Гостей безвыходных своих
В тюрьме уж чаем оделяли
И часовых переменяли,—
Синемундирных часовых.
Но я к дверям, всегда закрытым,
К решетке прочной на окне
Привык немного – и уж мне
Не было жаль давно пролитых,
Давно сокрытых и забытых
Моих кровавых тяжких слез.
А их немало пролилось
В пески полей, сохой не взрытых.
Хоть рута, хоть бы что взошло!
И вспомнил я свое село, —
Кого-то в нем я там покинул?
В могиле мать, отец загинул…
И горе в сердце низошло:
Кто вспомнит, в ком найду я брата?
Смотрю, – к тебе, чтоб повидать,
Земли черней, мой друже, мать
Идет, с креста как будто снята.
Господь, тебя я восхвалю!
За то спою свой гимн суровый,
Что я ни с кем не разделю
Мою тюрьму, мои оковы.
 

Между 1911 и 1916

 
В Украине ли, в Сибири ль будут
Томить – не всё равно ли мне?
И не забудут иль забудут
Меня в далекой стороне —
Мне одинаково вдвойне.
 
 
В неволе взросши, меж чужими,
Я, не оплаканный своими,
В неволе плача и умру
И всё в могилу заберу;
И сгинет след мой, как в пустыне
На нашей славной Украине,
На нашей – не своей земле.
И не промолвит матерь сыну,
Не скажет горестно: «Молись,
Молись, сынок: за Украину
Его замучить собрались».
 
 
И что мне – будет иль не будет
Он так молиться в тишине?
Одно не безразлично мне:
Что Украину злые люди
Приспят, ограбят – и в огне
Ее, убогую, разбудят…
Ох, как не безразлично мне!
 

Между 1911 и 1916

 
В неволе тяжко… хоть и воли
Узнать, пожалуй, не пришлось;
Но всё-таки кой-как жилось,—
Хоть на чужом, да всё ж на поле…
Теперь же тяжкой этой доли,
Как бога, ждать мне довелось.
И жду ее и поджидаю,
Свой глупый разум проклинаю,
Что дал себя он затемнить
И в луже волю утопить.
И стынет сердце, если вспомнит,
Что не в Украйне похоронят,
Что не в Украйне буду жить,
Людей и господа любить.
 

Между 1911 и 1916

 
И серое небо, и сонные воды…
Вдали над берегом поник
Без ветра гнущийся тростник,
Как пьяный… Боже, гибнут годы!
Что ж, долго ли придется мне
В моей незамкнутой тюрьме,
Над этим бесполезным морем,
Томиться тяжкой жизни горем?
Молчит иссохшая трава
И гнется, словно и жива;
Не хочет правды говорить.
А больше некого спросить.
 

Между 1911 и 1916

 
Готово! Парус распустили
И двинули не без усилий
По синим волнам в Сыр-Дарью
С баржой баркас неторопливый.
Прощай же, Кос-Арал тоскливый!
Всё ж грусть проклятую мою
Ты разгонял два года целых.
Спасибо! Сам себя хвали,
Что люди и тебя нашли
И знали, что с тобою сделать.
Прощай, товарищ! Ни хвалы
И ни упрека не слагаю
Твоей пустыне; в новом крае,
Быть может, вспомяну, как знаю,
О прошлых днях тоски и мглы.
 

Между 1911 и 1916

 
Те, что в холодных сердцах любви ни к кому не имеют,
Нам говорят, что они мир весь хотят полюбить.
Вот где сердец широта! В них каждому место найдется!
Только я в сердце таком места не стал бы искать.
Скажут они, что работают сразу для целого мира,—
Где же народ на земле, пользу имевший от них?
Пусть только каждый распашет свое неширокое поле,
И зацветет вся земля цветом прекрасным везде.
Каждый трудится пускай только хоть для родного народа, —
И все народы земли счастливы будут тогда.
 

Между 1911 и 1916

На реках вавилонских тамо седохом…

 
На реке вавилонской – и я там сидел,
На разбитую арфу угрюмо глядел.
Вавилоняне вкруг издевались толпой:
«Что-нибудь про Сион, про Фавор нам запой!»
– «Про Сион? Про Фавор? Их уж слава в былом:
На Фаворе – пустыня, в Сионе – разгром!
Нет, иную я песню для вас изберу:
Я родился рабом и рабом я умру.
Появился на свет я под свист батогов,
Вырос в рабской семье, средь отчизны врагов.
С детства я приучился бояться господ
И с улыбкой смотреть, как томят мой народ.
Мой учитель был пес, что на лапки встает
И что лижет ту руку, которая бьет.
Пусть возрос я, как кедр, что венчает Ливан,
Но душа моя – словно ползучий бурьян.
Пусть я пут не носил на руках, на ногах,
Но ношу в своих нервах невольничий страх.
Пусть мечтой о свободе душа пожила б,
Но ведь кровью я – раб! Но ведь мозгом я – раб!
Вавилонские жены! Лицо наклоня,
Проходите скорей, не взглянув на меня,
Чтоб не пало проклятье мое на ваш плод,
Не пришлось бы рабом наделить нам народ.
Вавилонские девы! Держитесь вдали,
Чтобы тронуться ваши сердца не могли
И чтоб тяжкая вам не судила судьба
Повторять про себя: „Полюбила раба“».
 

<1915>

 
Пальмы гордые и лавры,
Кипарисы до небес,
Океан цветов роскошных,
Померанцев дивный лес.
Я шатаюсь, опьяненный
Ароматною весной.
Вдруг смотрю – в тени под пальмой
Колосок простой ржаной.
«Гэй, земляче! – шепчет колос,
Наклоняясь тяжело, —
Раю этому мы чужды,
Что ж сюда нас занесло?»
 

Между 1911 и 1916

 
Теплый гром. Цветя, черешня
Пьет медвяную росу…
Я поднял листок иссохший
И, задумавшись, несу.
 
 
Всё свежеет. В громе бури
Обновилася земля…
Ведь навеки омертвела
Только ты, душа моя.
 

Между 1911 и 1916

 
Святую тайну глубь моей души скрывает,—
В ней вечная любовь оттиснула печать.
Но, мучась без надежд, я принужден молчать:
Виновница любви о ней совсем не знает.
Увы! Она меня всегда не замечает,
И, рядом с ней идя, я одинок опять…
Так дни мои пройдут… Но ничего мне дать —
Не смевшему просить – она не пожелает.
 
 
Ее господь создал и нежной и не злой.
И всё ж, не слушая слов страсти за собой,
Рассеянно она пойдет тропой своею
И, строго чистая, невинная, шепнет,
Читая этот мой сонет, весь полный ею:
«Кто ж эта женщина?» И, знаю, не поймет.
 

Между 1909 и 1915

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящее издание ставит своей задачей познакомить русского читателя с историей белорусской поэзии дооктябрьского периода. В книге представлено творчество всех видных поэтов, сыгравших существенную роль в развитии белорусской поэзии – от ее первых шагов до эпохи расцвета, ознаменованной именами таких выдающихся мастеров, как Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович.

Ввиду того что во втором издании Большой серии «Библиотеки поэта» творчеству Я. Купалы и Я. Коласа будут посвящены отдельные сборники, в эту книгу их произведения не включены.

При отборе текстов для настоящего издания составитель руководствовался стремлением шире показать наиболее интересные и плодотворные явления белорусской поэзии, преимущественно те из них, которые тесно связаны с освободительным движением и революционно-демократической мыслью Белоруссии XIX – начала XX вв. Таким образом, одни поэты представлены здесь лишь отдельными произведениями (например, В. Дунин-Марцинкевич), другие – почти с исчерпывающей полнотой (Ф. Богушевич, Тетка и М. Богданович). Не включены в сборник стихи белорусских поэтов (Дунина-Марцинкевича, Лучины, Богушевича), написанные на польском языке.

При отборе переводов для данного сборника использованы издания: «Антология белорусской поэзии» (Л., 1948); «Антология белорусской поэзии» (М., 1952)); Ф. Богушевич. Избранное (М., 1953); Алоиза Тетка. Избранное (М., 1953); М. Богданович. Избранные произведения (М., 1953).

Многие произведения, вошедшие в этот сборник, переведены на русский язык впервые. Это – произведения В. Дунина-Марцинкевича, А. Гуриновича, некоторые стихотворения Лучины, Богушевича, Тетки и большое количество стихотворений Богдановича.

Переводы, напечатанные в сборнике, сделаны или выверены по наиболее авторитетным изданиям и публикациям, в которых учтена последняя авторская редакция текста.

Перевод поэмы «Тарас на Парнасе» выверен по изданию: «Энеіда навыварат. Тарас на Парнасе» (Минск, 1953).

Перевод стихотворения П. Багрима «Эй, берись, парнишка малый…» выверен по изданию: «Анталогія беларускай паэзіі», т. 1 (Минск, 1961).

Произведения В. Дунина-Марцинкевича, напечатанные в нашем сборнике, переведены по изданию: В. Дунін-Марцінкевіч. Збор твораў (Минск, 1958).

Переводы стихотворений Я. Лучины, помещенные в данном сборнике, сделаны или выверены по изданию: Янка Лучына. Выбраныя творы (Минск, 1953). Стихотворения «Всей труппе господина Старинного Белорусское слово» и «Пора новогодняя скоро наступит…» переведены по сборнику «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя» (Минск, 1956).

Переводы стихотворений Ф. Богушевича выполнены по текстам следующих изданий: Ф. Багушэвіч. «Дудка беларуская. Смык беларускі» (Минск, 1922); Ф. Багушэвіч. Выбраныя творы (Минск, 1952); стихотворение «Госпоже Ожешко», не входившее ранее в сборники произведений писателя, переведено по тексту, напечатанному в сборнике «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя» (Минск, 1956).

Переводы стихотворений Гуриновича сделаны по сборнику «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя» (Минск, 1956).

Стихотворения Тетки переведены (а опубликованные ранее переводы выверены) по текстам следующих изданий: Творы Цёткі (Минск, 1934); Цётка. Выбраныя творы (Минск, 1952). Стихотворение «Открывай скорее, пани…», не входившее ранее в сборники произведений поэтессы, переведено по тексту, опубликованному Л. Бендэ в статье «Невядомыя творы Цёткі» («Беларусь», 1947, № 6).

Переводы произведений М. Богдановича выполнены по текстам двух академических изданий: 1. Творы, тт. 1–2 (Минск, 1927–1928); 2. Творы. Вершы. Апавяданні. Нарысы (Минск, 1957). В двухтомник вошли все известные к тому времени произведения Богдановича (стихи, проза, публицистика), опубликованные в сборнике «Венок», в периодических изданиях, а также сохранившиеся в архиве поэта. В издание 1957 г., помимо материалов двухтомника, включены также произведения Богдановича, найденные и опубликованные за последние годы. Тексты многих стихотворений по сравнению с изданием 1927–1928 гг. уточнены.

В настоящем сборнике стихотворения, не вошедшие в собрания сочинений Богдановича, даны по первым публикациям: стихотворение «Беларусь» переведено по тексту, напечатанному в альманахе «Беларуси календар на 1927 год» (Вильна, 1927); стихотворение «Не сердись на меня, тихий друг…» печатается по публикации С. Александровича в газете «Літаратура і мастацтва» (1957, от 25 мая).

Сведения об архиве Богдановича (погибшем в годы, когда Минск был оккупирован фашистами) почерпнуты из двухтомного академического издания (Творы. Минск, 1927–1928), где было опубликовано многое из рукописного наследия поэта, а в приложениях дано подробное описание его архива. Важным источником, позволившим уточнить датировку многих стихотворений и установить последнюю авторскую редакцию текста, были обнаруженные в архиве Богдановича два экземпляра «Венка» с пометками автора. Таким образом, двухтомник 1927–1928 гг. стал основным источником сведений о рукописном наследии Богдановича. Ценные извлечения из рукописей имеются и в диссертации Г. С. Железняка «Поэзия М. Богдановича» (1941), автор которой работал над архивом поэта.

Композицию сборника определяет хронология. Поэты представлены здесь в той последовательности, в какой они выступали в белорусской литературе; внутри каждого из разделов материал также расположен в хронологической последовательности.

Около половины книги занимает раздел, посвященный творчеству замечательного белорусского лирика М. А. Богдановича. Этот раздел строится из трех частей. В первой воспроизводятся почти все оригинальные стихотворения из единственного прижизненного сборника Богдановича «Венок», состоящего из ряда циклов, композиция которых была столь тщательно продумана автором, что нарушить ее не представляется целесообразным. Структура этой книги нами полностью сохранена. Учтено также намерение поэта включить в состав сборника цикл «Любовь и смерть» (вслед за циклом «Мадонны»), который по неизвестным причинам в книгу не вошел и при жизни автора не был опубликован (см.: М. Багдановіч. Творы, т. 1. Минск, 1927, стр. 469–470).

Вторую часть составляют стихотворения, не вошедшие в «Венок». Наконец, в третьей собраны стихотворения Богдановича, написанные им на русском языке.

Некоторые стихотворения поэта были им самим переведены на русский язык. Эти переводы публикуются здесь без выделения в особый раздел, но все они оговорены в примечаниях и оглавлении. Лишь в немногих случаях, когда автопереводы слишком далеки от белорусских оригиналов, они приведены в примечаниях. (Об истории автопереводов см. примечание к стихотворению «Слышишь гул? Это дико-печальный лесун…»).

Даты первой публикации или год, не позднее которого могло быть написано стихотворение, заключены в угловые скобки. Знак вопроса в круглых скобках означает, что дата указывается приблизительно. В примечаниях оговариваются лишь те случаи, когда мы меняем или уточняем датировку стихотворения. Не имеют точной датировки произведения Богушевича, и поэтому мы даем их в том порядке, в каком расположил их автор в своих сборниках «Дудка белорусская» и «Смычок белорусский» (даты, проставленные в тексте, – это даты опубликования стихотворений в указанных сборниках). Последние три стихотворения опубликованы были после смерти поэта, уже в советское время.

Пояснения мифологических имен, малоупотребительных слов и белорусской лексики, вошедшей в тексты переводов, вынесены в особый словарь.