Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

 
Блещут улицы Вильны и гулко гремят!
Тротуары потоки людей заливают,
В окнах свет, фонари над толпою горят,
И глаза на измученных лицах сверкают.
 
 
Но взгляни: переулки тесны и кривы,
В них дома старосветские смотрят сурово;
Только мох меж каменьев да стебли травы,
И на башне, как круглое око совы,
Циферблат – неусыпный свидетель былого.
 
 
Тихо здесь. Молчаливые встали и спят
В высоте купола, шпили, арки бойницы;
В отдаленья шаги одиноко звучат,
Колокольные звоны порой задрожат
И замолкнут, слетая со старой звонницы.
 
 
Вспомяни, мое сердце, давнишние дни!
По приказу бурмистра всё, как подобает:
Вот уж окна закрыли, погасили огни…
Стража мимо прошла… И не спим мы одни —
Я да черный кожан, что у башни летает.
 

1911 или 1912

 
Свет фонарей в далекой вышине…
На вывесках их отражений блестки…
Огни витрин. На каждом перекрестке
Анонсы и плакаты на стене.
 
 
Кипит толпа на жестком улиц дне!
С рекламами снуют вокруг подростки…
Здесь уличных торговцев выкрик хлесткий…
Гул, грохот… Всё течет, как в быстрине.
 
 
Там – паводок карет… А за рядами
Контор и касс вокзал манит огнями.
Свистки, гудки… Людей водоворот…
 
 
Пакгауз… склады… Шум и гул несвязный…
И трубы в тьму небес вонзил завод…
О, города волшебные соблазны!
 

1911 или 1912

 
За крышами города краски зари угасают,
И мраком густым напоен уже воздух вечерний;
Каскадом с трамвайного провода искры слетают,
И огненный штрих метеор оставляет на черни.
 
 
С бульвара доходит стон музыки нежно-тягучей,
Горят фонари, мошкара над их светом кружится,
И вьется она вкруг стекла, вьется легкою тучей,
А к свету пробиться не может… и тщетно томится…
 
 
И вспомнил я осень одну, как средь пасмурной ночи
Оркестр заиграл и огни в вышине встрепенулись,
Дышалось нам вольно, светились надеждою очи…
Мы к свету взлетели… и вдруг на стекло натолкнулись.
 

1911

 
На улочках всё ночью глухо;
Не глуше ночи ропот толп.
Так кто ж уловит чутким ухом,
Как стонет телеграфный столб?
 
 
И город, где нет места дали,
Нет места для стихийных сил,
Дорогу проложил печали
Полей, курганов и могил.
 
 
Полей, где в воздухе лютует
Буран, крутя холодный снег,
Полей, где глухо всё бушует,
Где слышится и стон и смех!
 
 
И вот тот гул мне в душу влился.
Гуди, дрожащий провод, пой!
И я к воротам прислонился,
Изнеможенный и больной.
 

1911 или 1912

 
Бьет ветер в бубны кровель, бьет,
Гремит по ним, звенит, поет,
И это пенье всё мощней, —
То разгулялся пан Подвей.
Бьет ветер в бубны кровель, бьет,
Гремит по ним, звенит, поет.
Вскипело снежное вино,
И белой пеной бьет оно.
Бьет ветер в бубны кровель, бьет,
Гремит по ним, звенит, поет.
Над улицами – дикий хмель,
И, опьянев, гудит метель.
Бьет ветер в бубны кровель, бьет,
Гремит по ним, звенит, поет.
 

1911 или 1912

 
Сел мальчик у крыльца с тарелкой; забавляясь,
          Из мыла выдувает пузыри.
И, в воздух радугой высоко подымаясь,
          Они горят в сиянии зари.
 
 
И, очарованный их красотою тонкой,
          Проворно, с жадной ловкостью кота,
Хватает мальчик их своей худой ручонкой,
          А остается в ней лишь мокрота.
 

1911 или 1912

 
            Пылают зноем крыши и асфальт,
От громыхающей телеги – тучи пыли;
            «Коробушку» выводит детский альт,
Шарманки плачущей надрывы опостыли.
 
 
Пойти бы на бульвар; на несколько мгновений,
            Сев на скамье далекой, задремать!
            А там газету свежую достать
И целиком ее прочесть – до объявлений!
 

1911 или 1912

Вчера на Мещанской улице, в д. № 17 отравилась синильной кислотой И. Иванова. Причины самоубийства неизвестны.

 
Когда патриций смерть, приветствуя, встречал,
Когда уже он вены вскрыл,
Дрожали звуки флейт, день ясный догорал,
Через окно струею ветер повевал,
Миндальный горький запах плыл.
 
 
Ты, грозный жребий, снова повторен;
Смертельный миг в губах застыл,
Не мглится зеркало, и замер крови звон;
Был каждый лист в дыму, обуглен, опален,
Миндальный горький запах плыл.
 

1911 или 1912

 
С Израилем певцу один закон:
Да не творит себе кумиров он.
 

Е. Баратынский

 
Полюбуйся падучей звездой,
Что искристым чарует огнем;
Будто змей пролетит золотой
И рассыплется в небе ночном.
 
 
Но ведь мир еще вспомнит о ней,
Светлый свет ее – в душах людей!
Жизнь свободно и ярко прожить…
Нет счастливей судьбы на земле:
 
 
Всё кругом на момент осветить —
И погаснуть навеки во мгле.
Всё исчезнет, пройдет, словно дым, —
Светлый след будет вечно живым.
 

<1910>

 
           Смолк певец, затаил свои песни,
           Он их больше уже не поет.
Но растут они в нем всё звучней, всё чудесней…
Лед холодный в душе под напором их треснет,
           И рекою разлив их пойдет.
 
 
Так порою поток под землею таится;
           Но ведь сможет он недра прорыть
И гремучим ключом на свободу пробиться,
И по шири земной будет долго катиться
           И родимому краю служить.
 

<1910>

 
Уж синее небо темнеет.
День кончился, ночь впереди.
Блистательных звезд ожерелья
Порвались на божьей груди.
 
 
Рассыпались звезды и чутко
На землю, на край наш глядят.
Что ж видят они там, что слышат?
Зачем всё дрожат и дрожат?
 

1910

 
Край мой родимый! Как проклятый богом,
         Сколько ты вынес недоли!
Тучи, болота… Над нивой убогой
         Ветер гуляет на воле.
 
 
Клены, березки да темные хаты
         С тощими нивами рядом.
Люди, как нищие, ходят в заплатах,
         Ясному солнцу не рады.
 
 
Сделали много их сильные руки,
         Вынесли многое спины.
Сколько заставили вытерпеть муки
         Пущи, овраги, низины!
 
 
Глянь, приглядися к забитому люду,
         Сердце от боли заплачет:
Горькое, тяжкое горе повсюду,
         Всюду одна неудача.
 
 
В песне поется, как вдовьего сына —
         Янку – судьба загубила;
Там, где над речкой склонилась калина,
         Янку вдова схоронила.
 
 
В песнях и в сказках – всё та же невзгода,
         Радости сердце не чует.
Стиснуто горем дыханье народа,
         Горе повсюду панует.
 
 
Словно широкое, бурное море,
         Край наш оно затопило…
Братья! Развеем ли тяжкое горе?
         Братья! Достанет ли силы?
 

<1909>

 
Холодной ночью я на полевом просторе
         Лег у костра, забылся в полусне.
Огонь слабел, слабел… Совсем погас он вскоре…
         И весело вдруг стало как-то мне!
 
 
Пусть, серый пепел, ты весь тот костер собою
         В недолгий срок, как ризою, покрыл,—
Я знаю, что огонь дрожит и под золою,
Я знаю, красный жар под нею не остыл.
 
 
Пусть череда годин унылых, грустных, серых,
Как пепел, на душу ложится много раз,
Скрывая под собой огонь горячей веры.
Пусть не видать его… А всё ж он не погас!
 

Июль 1910

 
Брось ты и плакать и крушиться
Об участи родной страны!
Не видишь – солнце золотится
Ночами в зеркале луны?
 
 
Горит оно! Оно проглянет
И всех поднимет ото сна.
Погожий день еще настанет —
Проснется наша сторона!
 
 
Под маскою зимы ненастной,
Под снегом виден лик весны,
И сказкой веет стих мой – ясный,
Как звезд предутренние сны.
 

<1911>

 
Срезаем мы ветки сухие. Одна за одной
На землю без жалоб они чередою ложатся.
Ведь смерть их нужна, чтобы дерево новой весной
               Могло бы расти, красоваться.
Товарищи, братья! А если бы Родина-мать
В бореньи с недолей истратила все свои силы,—
Смогли б мы, как надо, в час этот ей жизни отдать,
              Без жалоб пустых лечь в могилу?!
 

1910

 
Ринемся, братья, смелей
В бой, навстречу суровой судьбе!
Вопли трусливых людей
Пусть не будут помехой борьбе…
 
 
Против теченья плывет
В мире только живое одно!
Мертвое ж сразу идет
В речке камнем на самое дно.
 

<1910>

 
Наших дедов душили чащобы лесов,
Не давали им жить настоящим житьем,
И палить они стали те дебри огнем,
Их кругом поджигая с далеких концов.
 
 
И пылали по нашему краю леса,
Пока солнце не стало повсюду светить;
И светлей и вольней люди начали жить,
На золе, где ни глянь, спелой ржи полоса.
 
 
С наших дедов суровых пример бы нам взять,
Не клониться в беде, не бояться огня,
Ведь тогда лишь дождемся мы ясного дня,
Если тяжесть борьбы нас не будет пугать.
 

Между 1909 и 1912

 
Приди, гроза, и силой новой
Вей, ветер, с нею заодно!
Под вихрем улетит полова,
Оставит чистое зерно.
 
 
Ударь, циклон, в такую пору,
Целуй сильней морское дно,
Плесни волну – и перлов гору
На берег выбросит оно.
 

Между 1909 и 1912

 
Не горит ни в час смерканья, ни глубокой темной ночью
                                 Драгоценный камень,
Но лишь ясный день настанет – и красой чарует очи,
                                 Манит дивный пламень.
Упадет луч солнца жаркий на шлифованные грани —
                                 Блеск польется дивный,
Всюду радужные искры рассыпать тот камень станет
                                 Ярко, переливно.
Так вот в сумрачные ночи темным кажется народ мой,
                                 Бедный и несчастный;
Но лишь встанет в небе солнце – и проснется дух народный
                                 И засветит ясно!
 

<1911>

 
Солнце пило воду из криниц холодных,
Будто пар, тянуло солнце воду ввысь;
По лучам взлетели капли в поднебесье,
Тучами по небу вольно понеслись.
 
 
Вдаль они несутся, и летят под ними
Рощи и болота, нивы и луга.
Что же там сверкает? То не ты ль, сестрица,
То не ты ли льешься серебром, река?
 
 
Загремели гулко радостные громы,
И далеко буйный ветер их разнес.
И к реке родимой ринулися тучи
И слилися с нею ливнем капель-слез.
 

Между 1909 и 1912

 
Ой, зачем я стал поэтом
В нашей бедной стороне?
Грудь болит, и сердце вянет,
Только нет покоя мне:
 
 
Разум вечно полон мыслей,
Из души бьет чувств струя, —
Может, кровь за ними хлынет,
Отдохну тогда лишь я.
 

Между 1909 и 1912

 
Давно уж телом я хвораю
         И слаб душой, —
Одна надежда не стихает
         На край родной!
 
 
В родном краю течет криница
         С живой водой.
Там с горем я могу проститься,
         С большой бедой.
 
 
Когда ж умру я, свет покину,—
         Не плачу я!
Не будешь тяжкою ты сыну,
         Земля моя.
 
 
Мне даст приют она, родная,
         И в ней, сырой,
Навеки грудь моя больная
         Найдет покой.
 

1912

 
Когда Геракл поверг к стопам своим Антея —
Под ветром колос так склоняется в пыли,—
В грудь сына силы вновь вдохнула матерь Гея.
И вот, могуч как дуб и прежнего сильнее,
Воспрянул снова он и поднялся с земли.
 
 
Я, жизнью сломанный, в преддверии могилы,
Приник к тебе, земля родимая моя,
И бодрость ты влила в слабеющие жилы,
Ты пробудила вновь души дремавшей силы,—
И жалоб с той поры не знаю больше я.
 

Июнь 1910

 
            Бледный, хилый, всё ж люблю я
Твой и мудрый, и кипучий стих, Анакреон!
            Стих твой в жилах кровь волнует,
В нем струею жизнь играет, веет хмелем он.
 
 
            Стих такой как дар природы —
Виноградное густое, темное вино:
            Дни идут, проходят годы,
Но становится всё крепче, всё хмельней оно!
 

<1910>

…passe sans laisser même son ombre sur le mur.

V. Hugo [87]87
  …проходит, не оставив даже своей тени на стене. В. Гюго (франц.). – Ред.


[Закрыть]

 
Живешь не вечно, человек,
Так проживи в минуту век,
 
 
Чтоб волновалось не в тиши,—
Чтоб морем бытие текло,
 
 
Чтоб чувство через край души
Не раз, не два пошло!
 
 
Живи и в жизни цельным будь,
Чтобы весь мир вместила грудь,—
 
 
И в напряженьи полноты
Стремительного бытия
Сойдешь без боли тихо ты
В долину забытья.
 

<1911>

 
Мудрого слова
Мед золотистый,
Полные соты
С детства мне любы.
 
 
Только не меньше
Сердцу по нраву
Мед своим хмелем
Светлым и тонким.
 

<1911>

 
Где вы, лесов, полей цветы?
Вас холод загубил!
К чему ж алмазные цветы
Он на стекле взрастил?
 
 
Не воротить, не разбудить
Былого чувства им,
Как мне вовек не оживить
Его стихом своим.
 

<1911>

 
Если в раковину темную жемчужницы
         Попадет песчинка хоть одна,
Перлом станет там со временем она.
 
 
Если в душу западет мне и закружится
        Темный, грубый сколок бытия,
В перл преобразит его душа моя.
 

Между 1909 и 1912

 
Свеча блестящая сияет,
Горит, чтоб расступилась мгла;
В ее огне – краса живая,
Она пригожа и светла.
 
 
А мотылек дрожит от боли,
Он привлечен из мглы огнем,
Он ринулся в огонь без воли
И смерть свою находит в нем.
 
 
Свеча горит и тает. Льется
За каплей капля, как роса,
А мотылек уже не бьется:
Тебе как жертва он, краса!
 

Между 1909 и 1912

 
Знай, собрат молодой, что сердца у людей
Тверды, хо́лодны, словно каменья,
И неопытный стих разобьется о них,
Не родив в них святого волненья.
 
 
Гибкий стих свой из стали ты должен ковать,
Обрабатывать долго, с терпеньем;
Как ударишь – как колокол он зазвенит,
Брызнут искры из грубых каменьев.
 

<1910>

Meine Bitterkeit kommt nur aus den Galläpfeln meiner Tinte, und wenn Gift in mir ist, so ist es doch nur Gegengift.

Heine [88]88
  Моя горечь – это только горечь орешков, из которых сделаны мои чернила, а если во мне есть что-либо ядовитого, то это только противоядие. Гейне (нем.). – Ред.


[Закрыть]

 
Я думы вольными отрядами
Здесь перед вами вывожу,
А вам, хулители, скажу:
Болезнь иную лечат ядами.
 

Между 1909 и 1912

 
«Смотрите! Ласточка на диво
Своим птенцам гнездо слепила,
Вокруг летает хлопотливо,
И поглядеть, так сердцу мило!»
 
 
– «Ну, что же, барышни-паненки,
Пожалуй, чудо тут возможно:
В гнезде том миленьком и стенки
И дно – из грязи придорожной».
 

<1912>

 
Вы мне говорите: душа у поэта,
Когда он певучие строки слагает,
          Небесным огнем обогрета,
          И выше других он взлетает.
 
 
Спасибо, спасибо, друзья дорогие;
Душа моя, верно, счастливой была бы,
          Но знаю, что песни такие
          Красиво выводят и жабы.
 

Между 1909 и 1912

 
Вам, паны, видны далекие просторы
В блеске солнца с богатырских плеч народных,
Но не все лучи открыты вашим взорам —
Днями звезд вам не увидеть путеводных.
 
 
Я прошу вас над колодцем наклониться:
Хоть давно уж почернел он и сгнивает,
Дно его в ночи и в полдень всё искрится,
В глубине зеркальной звезды отражает.
 
 
К тем, кто жизнью были брошены глубоко,
Вниз, как в норы подземельные, под вами,
Вы, паны, хотя и видите далеко,
Гляньте в души их – колодцы со слезами.
 

<1913>

 
Мы в бурю по́ морю блуждали,
И вот – желанная земля!
Путь верный звезды указали,
Порука в том – треск корабля,
Что сел на риф неосторожно.
Привет, желанная земля!
И звезды смотрят бестревожно,
Как тонут люди с корабля.
 

Между 1909 и 1912

 
Была пора: метель шумела глухо
И замела пути. К былому ни следа.
Но улеглась она. Уходят в даль года,
А всё не реют крылья духа.
Куда ж теперь идти? Куда?
 
 
В душе горит огонь тоски понурой, черной.
Иль мне рекою слез своих его залить
И плугом тяжкого мученья сердце взрыть?
Взойдут ли в нем надежды зерна?
Куда ж идти и что свершить?
 

<1911>

 
Я всё выше и выше на гору подымался
К солнцу, ясному солнцу, что дарит нас теплом.
Но чем больше к нему по скалам приближался,
Тем суровее холод становился кругом.
 
 
Захрустел снег сыпучий под моими ногами,
Обжигало морозом мне лицо всё сильней…
И, угрюмый, усталый, вниз пошел я снегами:
Там хоть солнце и дальше, но сияет теплей.
 

<1910>

 
Много в жизни людей есть дорог,
А ведут они все до могилы.
И без ясных надежд, без тревог,
Загубив свои лучшие силы,
 
 
Все мы некогда встретимся там
И самих себя спросим жестоко:
Для чего мы по разным путям
Шли в неведомый край одиноко,
 
 
И зачем поспешали мы так,
Напрягая последние силы,
Если тихо ползущий червяк
Всё ж догнал нас у самой могилы?
 

Между 1909 и 1912

Мы зерна древние лелеем,

Мы урожай столетий жнем.

В. Брюсов

 
Чистые слезы струятся разорванной нитью жемчужин,
              В сор превратились они, в пыль на дороге упав.
 

Май 1910

* * *

 
Клонится к сумраку день, и становятся тени длиннее.
                 С болью на вечере лет вспомнится это тебе.
 

<1911>

* * *

 
С берега низкого дно океанское скрыто от взоров,—
            Наглухо скрыла его синяя темень воды.
Если ж взметнешься ты вверх, уносимый прибрежной
                                                                                           стремниной,
             Ясно увидишь тогда камешек каждый на дне.
 

<1911>

 
Падают вишен цветы, и разносит их ветер холодный.
             В черную грязь, словно снег, падают вишен цветы.
Плачьте, ветви, листва! Обрывают цветение ваше,—
              Незачем больше вам жить. Плачьте же, ветви, листва!
 

<1911>

Посвящаю А. Погодину

Un sonnet sans defaut vaut seul un long poème.

Boileau [89]89
  Один безупречный сонет стоит целой поэмы. Буало (франц.). – Ред.


[Закрыть]

 
Среди песков египетской земли,
Над водами синеющего Нила,
Уж сколько тысяч лет стоит могила.
Там горсточку семян в горшке нашли.
 
 
Хоть зерна высохли, но всё же проросли,
Их пламенная жизненная сила
Проснулась вновь, пшеницу всколосила,
И урожай те зерна принесли.
 
 
Вот символ твой, отчизна дорогая!
Взметнувшийся от края и до края
Народный дух бесплодно не заснет,
 
 
Он к свету ринется, как та криница,
Которая стремится всё вперед,
Чтоб из-под почвы на простор пробиться.
 

<1911>

Ne ris point du sonnet,

O critique moqueur.

Saint-Beuve [90]90
  Не смейся над сонетом, о насмешливый критик. Сент-Бёв (франц.), – Ред.


[Закрыть]

 
На спящих темных заводях болота,
Снегов небесной вышины белей,
Закрасовались чашечки лилей
Среди растущего вокруг осота.
Там плесень, ил накоплены без счета,
А краски всё ж не сделались мутней,
Хоть много там бывает скользких змей
И ржавчина лежит, как позолота.
Болото до краев напоено.
Столетий гниль вобрав в себя, оно
Растекшеюся жижей напитало
Цветов росистых чистую красу.
О, если б в милосердье задержала
Тут смерть свою незвонкую косу!
 

<1911>

Красавец юный Триолет.

К. Фофанов

 
Как птица в гибких тростниках,
Стрелою мысль моя мелькнула
И вдруг исчезла, потонула,
Как птица в гибких тростниках.
 
 
Но всё же душу всколыхнула,
И вот поет она в словах:
«Как птица в гибких тростниках,
Стрелою мысль моя мелькнула».
 

<1911>

 
Хоть раз взглянул на солнце я,
Оно мне ослепило очи,
И что мне темень вечной ночи,—
Хоть раз взглянул на солнце я.
 
 
Пусть надо мною все хохочут,
Вот речь ответная моя:
«Хоть раз взглянул на солнце я,
Мне солнце ослепило очи!»
 

<1913>

 
Пригожих ясных звезд узор
Ночь небосклону подарила.
Вода болот, прудов, озер
Его в глубинах повторила.
Хвалу возносит жабий хор
Красе, которую явила
Грязь луж. Наполнен мглой простор,
И хлябь нежнейший отразила
               Узор.
 
 
А солнце прокляли, что скрыло
Те звезды днем. И слышит бор,
И слышит поле лепет хилый.
Но жаб не слышно выше гор,
Где ночь сребристый начертила
              Узор.
 

1911

 
Как мощный реактив, который возрождает
Меж строками письма и сызнова зовет
Ряд смолкших прежде слов, – так темень заливает
Всю прозелень небес, холодных, словно лед.
 
 
И через сумрак их неспешно проступает
Некрупных нежных звезд серебряный черед.
Привет, любимые! Сильней, ясней горите,
Душе о красоте природы говорите!
 

1911

 
Есть чары в позабытом стародавнем,
Приятно нам столетий пыль стряхнуть,
Живя в былом, и доблестном и славном,—
 
 
И старину мы любим вспомянуть.
Мы жадно тянемся к большим поэтам,
Чтоб хоть душой в прошедшем потонуть.
 
 
Так возвратился я к рондо, к сонетам,
И загорелся стих понурый мой.
Как месяц светит отраженным светом,
 
 
Так стих сияет старой красотой.
 

<1911>

Lumen coeli, sancta rosa![91]91
  Свет небес, святая роза! (лат.) – Ред.


[Закрыть]

Пушкин

 
Девичий облик нас пленяет и волнует,
Нас матери душа возвышенно чарует.
Величье красоты в их слитности живой,—
Художники пред ней склоняют гений свой,
Чтоб воплотить в творениях прекрасных
Прообраз матери в чертах девичьих ясных.
Ты стала, дева-мать, как символ красоты,
И вот уж с полотна глядят твои черты.
Я с тайным трепетом души на них взираю,
И сердцем я стремлюсь к отеческому краю,
Минувшее свое припоминаю я!
Меж темных образов проходит жизнь моя,
Я что-то в ней ищу тревожною душою.
И давний день один встает передо мною.
 
 
Однажды летнею рабочею порой
Я шел деревнею. Понурой чередой
Вдоль улицы, кривой и неширокой, хаты
Стояли серые, сутулясь; как заплаты,
Виднелись на стенах слепые окна их
И почерневшая солома крыш гнилых.
Всё разрушалось тут, старело, умирало,
И мало что вокруг хоть как-то украшало
Ту ветхость бедную; и только мак цветки,
Такие яркие, как будто мотыльки,
Рассыпал по грядам и тешил ими душу,
Да, может, кое-где еще увидишь грушу
Кривую, старую. Вот только и всего.
А из людей кругом не видно никого, —
Все на поле они; не пробежит порою
Молодка с ведрами на речку за водою,
И в шапке войлочной не встретишь мужика,
И не услышишь ржанья жеребенка,
И песня грустная не разольется звонко…
Что ж странного, когда, услышав крик ребенка,
Внезапно вздрогнул я и оглянулся. Ах!
Я мальчика вспугнул; на слабеньких руках
И на ногах он полз по травке у дороги;
Он к няньке – лет восьми – в младенческой тревоге
Спешил, дополз, и вот в подол он тут же к ней,
Как будто жалуясь, уткнулся поскорей.
И, как склоняется от ветра верх березки,
Так девочка к нему нагнулась, чтобы слезки
Подолом вытереть и словом приласкать,
Чтоб успокоить плач, – совсем, совсем как мать.
И в символ для меня слились живой, единый
С чертами матери – девичий образ дивный,
Тот образ девочки, и в этот миг она
Была, казалось мне, вся до краев полна
Такой широкою, родимой красотою,
Что, помнится, на миг я просветлел душою.
Не красота была, быть может, в бедной той
Смиренной девочке, и хилой и худой,
А что-то высшее, что Рафаэль великий
Стремился воплотить в бессмертном женском лике.
 
 
Страницу лучшую хранит мне жизнь моя!
Вновь с тихой радостью ее читаю я.
Пусть многое с тех пор потоком время смыло
Из памяти моей, и светлый облик милый
Той девочки исчез в туманной глубине,—
Я верю: в трудный час вернется он ко мне.
 

Между 1909 и 1913