Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

«È un pensier del mio capo».

Giovanni[92]92
  «Она – создание моей головы». Джиованни (итал.). – Ред.


[Закрыть]

 
Я, как на воске, сохраняю
В душе минувшего печать.
Хочу свой вольный стих начать —
И вмиг былое вспоминаю;
И вновь лечу туда, туда —
К вам, детства дальние года.
 
 
Встают перед духовным взглядом
В воображении моем
И тихий старосветский дом
С тенистым, одичалым садом,
И шест скворешника, и двор,
И в маках низенький забор.
 
 
Соседу нашему Забеле
Тот старый двор принадлежал.
Я там с его детьми играл,
По крышам с ними лазил смело,
И, криком наполняя дом,
Производили мы содом.
 
 
Беспечны были игры наши:
Порой, поставив городки,
Хвалились меткостью руки,
Смеялись все при виде «каши»,
И каждый сдерживал свой плач,
Когда в плечо врезался мяч.
 
 
А каждый вечер выпускали
Мы вяхирей и турманов.
Дав несколько больших кругов,
Они под облако взлетали,
Как чистый снег кружились там
И падали на кровлю к нам.
 
 
Когда же робко загорались
На небе звезды и ночной
Прохладою сменялся зной,
Мы на крылечке собирались,
И оглашал негромкий хор
Протяжной песней стихший двор.
 
 
Так беззаботно пролетала
В веселых играх жизнь моя.
А рядом, тихое дитя,
Забелы дочка подрастала.
Ее тогда я мало знал:
Совсем почти и не встречал.
 
 
Жилось печально Веронике
(Так звали девочку). Она
Росла без матери, одна,
Как полевой цветочек дикий,
Отец хоть сердце и имел,
Да приголубить не умел.
 
 
Вот потому и полюбила
Скрываться в старый сад она,
Где веяло дыханье сна,
Где тишина в листве таила
Очарованье и покой,
Как будто в глубине морской.
 
 
Вдали как волны пробегали,
Всплеснувши пеною цветов
Поверх черешневых кустов,
И в темных липах замирали.
А тут и глухо и темно —
Ни дать ни взять морское дно.
 
 
И забывала Вероника
За книжкой всё… А поглядит:
Какою жизнью сад кипит!
Шиповником и повиликой
К ней тянется. Спросонья шмель
Гудит, и горько пахнет хмель.
 
 
И вновь страница за страницей
Раскрытой книги шелестит,
И незаметно день летит.
Роятся думы вереницей…
И юная душа растет
И в полноте красы встает.
 
 
Когда ж осенние картины
Сад изменяли, и с берез
Рвал листья ветер, а мороз,
Кровавя ягоды рябины,
Сребрил траву, и мы ногой
Взрывали прелых листьев слой,
 
 
И понемногу червонели
Черемуха и пышный клен,
А гнезда старые ворон
Между ветвей нагих чернели,
И, как пожар, пылал закат
Меж сизых облачных громад;
 
 
Когда осенний ветер дико
Железом кровельным гремел,
На чердаках пустых гудел,—
Тогда скрывалась Вероника
От нас до лета в институт,
Ее не вспоминали тут.
 
 
А время всё катилось дале,
Отодвигая в толщу дней
И городки и голубей;
Мы неприметно подрастали —
Иной уже усы растил
И верхом красоты их мнил.
 
 
И только разглядел тогда я,
Что рядом тихо подросла
И вешним цветом расцвела
Соседей дочка молодая.
Тогда впервые в тишине
Родился стих живой во мне.
 
 
Он бил кипящею струею,
Сквозь холод мысли протекал
И в твердых формах застывал,
Как воск горячий под водою.
Нетрудно было угадать,
Что я в стихах хотел сказать.
 
 
Прибавлю, что свое творенье
Соседской дочке я послал,
И млел, и всё ответа ждал.
Прошли среда, и воскресенье,
И десять дней, как десять лет,
И месяц… а ответа нет.
 
 
И вдруг я с нею повстречался,
Заговорил, как в полусне.
Она в лицо взглянула мне,
Внезапно с губ ее сорвался
Такой невинный, чистый смех,
Что на него сердиться грех.
 
 
Смеяться могут так лишь дети
Да люди с ясною душой;
Как жаворонок полевой
Звенел он, юной страсти сети
Уничтожал. Но в тот же час
Он оборвался и погас.
 
 
Печаль девичий лоб покрыла,
Как тень от облака нашла.
Мне на плечо рука легла,
И тихо, ласково спросила
Чуть слышным шепотом она:
«Вам больно? То моя вина?»
 
 
Нет, звездочка моя, не больно.
Одно лишь видела душа,
Как ты свежа и хороша,
Как рада жизни ты невольно —
Вся как в серебряной росе,
Со скромной лентою в косе.
 
 
И материнский образ тонко
В ней проступил, когда она,
Тревожной ласкою полна,
Ко мне склонилась, как к ребенку,
По-новому передо мной
Живой сияя красотой,
 
 
Где с первой прелестью девичьей
Сливались матери черты.
О, как ты дивно, красоты
Двойной слиянное обличье!
Казалось, вечный оживал
В ней Рафаэля идеал!
 
 
И пред высокою красою,
Пронизан, зачарован ей,
Склонился я душой моей,
Благоговеющей душою;
А в сердце было так светло,
В нем затаилося тепло.
 
 
Досель еще оно пылает;
Глядишь – погасло, – вдруг язык
Огня живого давний миг
Воспоминаньем озаряет…
 
 
И мчит меня к снегам Парнаса
Крылатый конь, чтоб я потом
Пел о далеком, о былом…
Но как найти следы Пегаса
На этих шумных мостовых?
Передохни ж, мой верный стих.
 

Между 1909 и 1913

 
Хмуро небо ночное, —
Ночь давно пересилила день,
И от свечки в покое
Уж бесшумно колышется пятнами тень.
 
 
Ты не спишь ни минутки —
Напряженно в постели лежишь,
Словно жадно и чутко
Устремляешь свой взгляд в эту темную тишь.
 
 
Голос – трепетней, глуше,
Еле рот твой раскрылся, румян.
Мне шепнула: «Послушай», —
И, зардевшись, кивнула на гибкий свой стан.
 
 
Сердце сжалось в волненьи!
Понял я. У постели я встал
Пред тобой на колени,
С затаенной надеждою к чреву припал.
 
 
А оно уж дрожало,
Билась жизнь, затаенная в нем, —
И душа просияла
Никогда не гасимым священным огнем.
 

Август или октябрь 1912

 
Тихо идешь ты и в чреве ребенка, шагая, колышешь,
         Служишь теперь колыбелью темной и теплой ему.
 

Август или октябрь 1912

 
Дитя, что в колосе зерно,
Под сердцем у тебя всё зреет,
И сердце темное светлеет,
Щедрей становится оно.
 
 
И ничего в нем больше нет,
Лишь есть любовь, ее сверканье
И сладко-сонное желанье,
И сладко-сонной думы след.
 

Август или октябрь 1912

 
Деревянное яичко
Представляешь ты собой.
В нем увидишь, лишь открой,
Деревянное яичко.
Как игрушка-невеличка,
В чреве скрыт ребенок твой —
Деревянное яичко
Представляешь ты собой.
 

Август или октябрь 1912

 
Когда дитя, ребенок твой,
Под сердцем тихо шевельнется,
То вмиг по телу разольется
Еще невиданный покой.
 
 
И ты, такой покой храня,
Как будто слышишь человечка:
«Я – птенчик, под твоим сердечком
Как в гнездышке. Не тронь меня!»
 

Август или октябрь 1912

 
К твоим окошкам спозаранку
Явилась ворожить цыганка
В посконном рубище нечистом,
Блестя серебряным монистом.
И, твой отказ почуяв сразу,
Шипит проклятья злую фразу,
В твой взор впирает взор сердитый:
«Ребенка мертвого роди ты!»
Тут засмеялась ты несмело,
Вся задрожала, побледнела.
 

Август или октябрь 1912

 
С горем ты дитя рождаешь,
Боли никак не унять.
Стонами сердце терзаешь…
Что я могу тут понять?
 
 
Сильно меня ты любила,
Сильно тебя я любил,
Всё же довел до могилы,
Мукам отдав, погубил.
 

Август или октябрь 1912

 
Совсем без сил, в поту, как белый снег бледна,
На смятой, кровью залитой постели
Лежит усталая и жалкая она,
«Я – мать», – одно лишь шепчет еле-еле.
 
 
Она измучилась. Ей, может, уж не жить —
Но счастьем полон взор страдалицы недавней,
А на ее тугой груди уже лежит
Багровый, тепленький – и чмокает забавно.
 

Август или октябрь 1912

 
После родов день ото дня ты вянешь:
Поблекшее осунулось лицо,
Растрескались обветренные губы;
На них порой неясно пробежит
Пугливая и жалкая усмешка;
Большие синеватые круги
Легли, как тени, у очей, а очи
Как будто просят милости у всех.
 
 
Так маленький пушистый одуванчик
Под ветром облетает, чтобы семя
Могло взрасти и расцвести могло бы,
И после только жалкий стебелек
Всем говорит о жизни, данной детям.
 

Август или октябрь 1912

 
«Смертию смерть поправ»,
Ты на земле отгостила…
И, хоть сама умерла,
В муках дитя породила.
 
 
Скоро в могилу навек
Тело усталое ляжет;
Пусть же, как символ над ним,
Крест о мученьях нам скажет!
 

Август или октябрь 1912

 
Тем венки суровой славы,
Что за край родной в бою
Жребий вынули кровавый,
Повстречали смерть свою.
 
 
Всё же доля есть славнее:
В чьих сердцах любовь горит,
Боль и муки знают с нею
Те, кто миру жизнь дарит.
 
 
Слава тем, кто, так страдая,
Может с честью смерть принять,
Кто в мученьях умирает,
Чтобы жизнь ребенку дать!
 

Август или октябрь 1912

 
Белый крест, плита, под ней могила;
Нежным цветом роза зацвела…
Здесь когда-то ты, мой друг, почила, —
Родила в мученьях и легла.
 
 
Миновало всё… И боль и горе —
Всё поблекло в долгой смене дней;
И одна лишь надпись «Disce mori»[93]93
  Учись умирать (лат.). – Ред.


[Закрыть]
Здесь напомнит о судьбе твоей.
 

Август или октябрь 1912

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИК «ВЕНОК»

 
Холодно. По полю ветер гуляет,
         Воет, как зверь,
Снегом швыряет, тоску нагоняет,—
         Плохо теперь.
Плохо… но сердце поет: не томися,
         Будет весна! —
Крикнет: «Проснися, земля, пробудися!
         Вспрянь ото сна!»
Солнце проглянет, зазеленеет
         Шелк на лугу.
Голос весны будто ветром развеет
         Горе-тоску.
 

<1908>

 
У дороги в чистом поле
         Могила стоит,
А над нею – злая вьюга
         Гуляет, шумит.
На могиле одиноко
         Калина растет.
Ее ветер овевает,
         Метелица гнет,
Вкруг могилы незаметной
         Пляшет и гудит —
Всё о том, кто в поле чистом
         Непробудно спит.
 

<1908>

1

 
Когда горе душу обоймет мою,
Станет жалко дней потерянных своих,—
Я тихонько песни грустные пою,
Всю печаль свою я вкладываю в них.
Тихо песня разливается, звенит,
Говорит мне, как я молодость сгубил,
И как до сих пор не смог я полюбить,
И совсем по-настоящему не жил.
 

2

 
А как милую я вспомню сторону,
Да как вспомню ее бедность и нужду,
Дрогнет сердце, – и опять я петь начну,
Хоть немного свою душу отведу.
Грозно песня разливается, гремит,
Долю злую мужиков она клянет:
Ведь невидимая цепь на них висит,
В стороне родной их давит тяжкий гнет.
 

1908

 
Тихо всё было на небе, земле и на сердце…
Ночь темнотою родные места покрывала,
Яркие звезды блистали, и месяц вдруг выплыл,
Небо, и лес, и поля серебром заливая.
 
 
Всё уж уснуло, и только березы шептались,
Только осины шумели, и только колосья,
Землю целуя, на поле широком качались.
…Тихо всё было на небе, земле и на сердце.
 

1908

Вокруг меня пышно цветы расцветают.

 
Печально средь них я хожу одинок.
И вижу: мне синей головкой кивает
Родной наш, забытый в тени василек.
 
 
«Здорово, земляк! – чуть заметный в долине,
Понурый, невесело шепчет он мне. —
Вспомянем с тобой на богатой чужбине
О бедной, далекой своей стороне».
 

1908

 
Цветики алые, в косы вплетенные,
          В косы вплетенные,
          Неопыленные.
 
 
Тайна желаний у них неуемная,
          Бьет неуемная,
          Сила нескромная.
 
 
Всё же напрасно соки бьют жаркие,
          Соки бьют жаркие,
          Свежие, яркие.
 
 
Быстро завянут они полоненные,
          В косы вплетенные,
          Неопыленными.
 

1908 или 1909

 
Взглянул, как меж волос, меж туч косматых, темных
                      Серп месяца возник
И вдруг напомнил мне ряд вздохов приглушенных
                      И мук любовных крик,
И тела гибкого безумье, извиванье,
                      И запах, что пьянит…
 …………………………………
В груди сжимается горячее дыханье,
                      И кровь волной стучит.
 

1908 или 1909

 
Привольная темная пуща!
Огромные липы, дубы,
Осинника, ельника гуща,
Меж хвои опавшей – грибы.
 
 
Всё мрачно, космато и дико,
Жара недвижимо стоит.
Во мху, перевитом брусникой,
Лесун одинокий лежит.
 
 
Корявая сморщилась шкура,
И мохом зарос он, как пень;
Трясет головою понуро,
Бока прогревая весь день.
 
 
Гляжу на него я уныло,
И больно становится мне:
Всё сгинуло – удаль и сила,
Пропало, как дым в вышине.
 

<1909>

 
Бор шумел, навевал беспокойные сны,
И над ним тихий гул раздавался, —
Это леший высоко качался
На вершине могучей сосны.
Ему месяц печальный светил,
Поднимали кресты в небо ели,
В этой синей небесной купели
Душу дикую он окрестил.
 

<1909>

 
Гнусь я вечно, пока не порвется
Жизнь моя, словно сгнившая нить;
Если б знал я, что столько прольется
Слез и пота, – не стал бы и жить.
 
 
Верст немало оттопал пешком я,
Строил всюду дороги, мосты;
Лился пот, как дробил я на комья
Тяжким плугом сухие пласты.
 
 
Над песком, над трясиной немою
Много всяких я вытерпел мук.
Не придется потом, под землею,
Мне стыдиться мозолистых рук.
 
 
Помирать мне пора, пот и слезы
Жизнь мою, словно мыши, грызут;
Горе гнет, как метелица лозы,
Думы сердце и душу гнетут.
 
 
Счастье ж глянет – и вдаль пронесется,
Мне во сне его только ловить!..
Так пускай же, пускай ее рвется
Жизнь моя, словно сгнившая нить!
 

<1909>

 
Я хлеба у сытых просил и молил —
            Они мне каменья давали,
И эти каменья меж ними и мной
            Стеною огромною встали.
 
 
И вот она выше и выше растет,
            И многих пугает порою.
Что ж будет, коль дрогнет, коль рухнет она?
            Кого погребет под собою?
 

<1909>

 
Загорелись кровью очи. Вдаль несется
С темной ели звук тоски и смеха
И широко в чаще отдается,
Повторенный голосистым эхом.
 
 
И, пугаясь, ждешь исхода ночи.
Всё сдается: встал лесун великий, —
Огневеют, блещут кровью очи,
Не смолкает смех глухой и дикий.
 

<1909>

 
От всей души я шлю приветы:
Три года здравствует дитя —
На языке родном газета;
От всей души я шлю приветы,
В простом, сердечном слове этом
Желаю долгого житья.
От всей души я шлю приветы —
Три года здравствует дитя!
 

<1909>

 
Сосны, ели, хвощ да хвоя,
Темный мох.
Знаю я – косматый леший
Тут залег.
 
 
Завалился он на хвою,
На кору,
Всё колышет и всё движет
Он в бору.
 

1909

 
Пылают осины, калины
Червонные сыплют листы
И вязкой желтеющей глины
Тяжелые кроют пласты.
 
 
И леший, согнувшись понуро,
Бредет по раздолью дорог.
Обшарпана старая шкура,
И сломан о дерево рог.
 
 
Дорога вся в лужах. Размыта
Дождем проливным колея.
И чавкает грязь под копытом,
Шуршит, выползая, змея.
 
 
Косматая шерсть перемокла,
Бредет старикашка во тьму,
И льдинки, как битые стекла,
Царапают лапы ему.
 
 
Спешит он дойти до трясины:
Там – мягкие, теплые мхи,
А здесь только плачут осины
И колются сучья ольхи.
 

1909

 
Раскрасился сажею вечер.
Дождь бьется с волною речной;
Гуляет, гудит над ней ветер
И воет, как волки зимой.
 
 
Спокойно мне здесь под водою,
Я возле постава лежу;
В него упираясь рукою,
Я с мельницей сказку твержу.
 
 
И кружится жернов проворен,
И ходит стена ходуном;
А думы – что колос без зерен, —
Не стану бороться со сном.
 
 
Постав я ногою толкаю,
Склоняюсь ко дну головой —
Дремлю, а потом засыпаю
Под шум непогоды глухой.
 

1909

 
Разгулялася веселая метель,
Пробудился, в поле кинулся Подвей,
В голову ему ударил снежный хмель,
Не сдержал он буйной радости своей.
 
 
Пляшет, скачет. Снег срывается, летит,
Веют белые над полем рукава,
А Подвей несется, кружится, гудит,
Запевает, удалая голова!
 
 
Рвется, треплется рубаха на ветру,
Разметались космы, пали на глаза,
Сучья с треском наземь рушатся в бору,
Стонут, плачут на раздолье голоса.
 
 
Долго, долго будет тешиться Подвей!
А когда в постель повалит снежный хмель, —
Белый мрак его сокроет меж полей,
Заметет, завалит буйная метель.
 

1909

 
Я, больной и бескрылый поэт,
Помню, раз позабыл свое горе, —
Это чудо принес ваш привет.
Я – больной и бескрылый поэт.
 
 
Может, стих моей жизни уж спет, —
Так пускай вам хоть песня повторит,
Как больной и бескрылый поэт
На минуту забыл свое горе.
 

1909

 
Дождик в поле, и холод, и мгла…
В деревушке мерцают огни.
Там, таясь, испугавшись, легла
Доля горькая в черной тени.
 
 
И под темными крыльями ночи
Не видны мне теперь ее очи.
 
 
Только ветер осенний ночной
В поле грустно гудит и поет
О родимой сторонке глухой
И о доле несчастной ее.
 
 
Сжала сердце мне песня ночная,
Пусть же ветер опять запевает,
 
 
Пусть поет средь родимой земли
И разбудит в сердцах наших стыд,
 
 
Чтоб на битву с неправдою шли
Те, в ком совесть сегодня не спит.
 
 
Долю черная ночь не укроет,
Если выльется слово живое!
 

1909

 
Темень. Бор сосновый мшист и дик.
              Смерть пришла уже ко мне…
Ты зажгись, зари вечерней лик,
              В этой мглистой вышине.
 
 
Страшно и тоскливо в час ночной
              Помирать. Шумит трава.
Где-то дятла слышен стук глухой,
              Громко ухает сова.
 
 
А умрешь – притиснут грудь пласты
              Глины. Встану ж на яру,
Голову просуну сквозь кусты,
              Гляну в небо и умру.
 
 
Скатится корона, побежит,
              Золотая, в серый мох.
Крот могилу рыть мне заспешит,
              Пронесется ветра вздох.
 
 
В небе встанет месяц-молодик,
              Заблестит роса в огне.
Ты зажгись, зари вечерней лик,
              В этой мглистой вышине.
 

<1910>

 
На небе месяц всплыл зеленый,
Он вскоре станет снежно-бел.
Над лесом, где вздыхают клены,
На небе месяц всплыл зеленый.
 
 
Мир спит, не видя в дреме сонной,
Что свет за тучкой заблестел
И в небе месяц всплыл зеленый,
Что вскоре станет снежно-бел.
 

<1910>

 
Моя душа – как ястреб дикий,
Что рвется в небо на простор
И вольных пташек ловит крики, —
Моя душа – как ястреб дикий.
 
 
Услышав их, стряхнет великий
Свой сон, взлетит превыше гор, —
Моя душа – как ястреб дикий,
Что рвется в небо на простор.
 

<1910>

 
Вчера еще бури раскаты
Гремели, выл яростный ветер,
И чайки метались над морем,
Как белые снежные хлопья,
И темно-зеленые волны
Взлетали живою стеною,
Рассыпавши белые кудри.
Взлетали, катились по морю,
Одна за другой набегали
На дикий, обрывистый берег.
И бурые скалы дрожали
От силы их тяжких ударов,
На грудь принимая и в брызги
Дробя ледяные громады.
А буря стонала, и волны
Под грохот и гул погибали
Так весело, гордо и вольно,
Не думая даже о смерти.
И я был веселым и гордым,
И чувство свободы волною
Меня поднимало высоко,
Сердечную тину смывая.
Всё то, что годами под спудом
Лежало в глубокой дремоте,
Теперь пробудилося разом
И стало могучим и цельным.
Я чувствовал в это мгновенье,
Что стал я свободным и сильным,
Я знал, что и я – человек.
………………………………
Промчалась суровая буря,
А море еще не утихло.
В безбрежном свинцовом просторе
Повсюду вздымаются волны,
Бегут без надежды, без воли,
Понуро влекутся на берег,
Бессильно вползают на скалы
И гибнут с ворчаньем глухим.
Мне жалко вас, хмурые волны!
Мне жаль вас всем сердцем усталым,
Душою, уже опустевшей:
Вы – сестры родные мои!
 

<1910>

 
Примите привет в день рожденья газеты!
Я вас поздравляю от сердца всего!
За вами народ поднимается к свету,
       Ведите ж и дальше его.
Что б жизнь ни несла вам, но прямо и смело
Идите повсюду будить вы народ
И дружно трудитесь всем духом и телом,
       Итог подведем через год!
 

<1910>

 
Я спокойно дремлю под горой меж кустов,
Лес притихнул – ни шума, ни шепота.
Только чую в тиши надо мной звон подков,
Смутно слышу гул конского топота.
 
 
Разве гукнуть, чтоб эхо по лесу неслось,
Чтобы кто-нибудь, с грудью разбитою,
Задыхался в крови, чтоб опять довелось
Мне всю ночь хохотать под ракитою?!
 

<1910>

 
Спи, бедняга! Только гроб тебе достался,
Гроб один – труду бессонному цена.
Всю-то жизнь свою с землею ты тягался —
Час пришел, и вот – осилила она!
 
 
Грудь пластом тяжелой глины придавила
И в глаза твои насыпала песку…
Так зачем, скажи, холодная могила,
Было с жизнью век тягаться мужику?
 

Июнь 1910

 
Напрасно ловите вы в сетку мотылька,
        Чтоб лучше крылья разглядеть:
        Ударит и помнет их сеть,
И вмиг узор сотрет неловкая рука.
 

Июнь 1910

 
Живая куколка! Не душу и не сердце
Я так в Вас полюбил, а голоса красу,
Да милую игру шопеновского скерцо,
И очи синие, и русую косу.
 
 
Вот поженились мы, и вот Вы мать, и Ваше
Дитя во чреве день за днем растет.
Вы мне милы – и нет оправы краше
К той новой книге жизни, что придет.
 

Июнь 1910

 
Вечер тихий как-то просто
Завершает бытие.
Аист белый, чернохвостый
Полетел в гнездо свое.
 
 
Я иду такой порою,
Грузный шаг держу ровней,
Вечер веет тишиною.
Всё же что-то слышно в ней.
 
 
Может, это чует ухо —
Аист в вышине летит,
Иль ребенка сердце глухо,
Глухо так во мне стучит.
 

Июнь 1910