Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

 
Простая эта быль не так давно была.
                 К Чижу (а у него какая ж сила?)
                         Ворона подступила:
          «Что, правда – я похожа на орла?»
         Смекает Чиж: коль в споры с ней пуститься,
Ведь можно с хохолком и с головой проститься…
          «Совсем орел!» – пугливо пискнул Чиж
                       Проклятой птице с клена.
                    «Ну, то-то же! Смотри ж!» —
С угрозой ласковой прокаркала Ворона
                       И полетела прочь.
               Тут стало Воробью невмочь:
       «Браток! Ты что же, птиц не различаешь —
                   Орлом Ворону величаешь?»
        Смущенный Чиж прощебетал тогда:
         «Я никому не причинил урона…
         Назвать Орлом Ворону – не беда,
         Беда сказать Орлу, что он Ворона!»
 

1915

 
Кто там едет по Косову полю?
Едет полем делибаш отважный —
Славный шершень на жуке рогатом.
День он едет, и второй, и третий,
На четвертый к морю подъезжает,
Лужей у людей оно зовется.
Задержался, глянул славный шершень,
И слова такие он промолвил:
«Ой ты конь мой, ой ты жук рогатый,
Я вскормил тебя, мой жук, метлицей,
Я вспоил тебя, мой жук, росою.
Сослужи ты верную мне службу
И перескочи-ка через море».
И ответил шершню жук рогатый:
«Господин мой, делибаш отважный!
Лучше б не скакать нам через море,
Не искать бы смерти неминучей.
Когда мы из хаты выезжали,
Говорила мамка-шершениха,
Что недобрый сон ей ночью снился,
Будто жемчуг всё она низала,—
Не иначе будут слезы литься».
Засмеялся шершень, так промолвил:
«Стал ты, конь мой, бабой шумадийской!
Отроду я смерти не боялся
И теперь ее не испугаюсь».
И послушал шершня жук рогатый.
Разогнался, принапрягся сильно,
Взял разбег – и прыгнул через море.
На высокий яр как раз и прыгнул!
И сорвался задними ногами
Жук рогатый с яра прямо в море,
Вмиг из-под копыт взлетела глина;
Так он прыгнул и отвоевался.
Вот какой был этот славный шершень,
Да и конь тот – черный жук рогатый!
Только шершню этого всё ж мало.
«Ой ты конь мой, – молвил, – верный конь мой!
Передом ты прыгал через море,
Ну-ка прыгни через море задом».
И послушал шершня жук рогатый:
Разогнался, принапрягся сильно,
Прыгнул он – да, видно, в час недобрый!
С высоты упал бедняга в море,
В сине море вместе с господином.
Так скоропостижно смерть он принял,
Славный шершень, делибаш отважный.
Ныне нет уже таких юнаков.
 

1915

 
Нынче день у нас светлый, радостный —
Воскресение самого Христа.
Я, девчиночка, в хоровод пошла
Да со всеми там повидалася.
Ах, со всеми там целовалася,
Целовалася, не гордилася,
Только с милым постыдилася.
Немало с ним деньков прошло,
Вместе ночек пересижено
И слов сладких перемолвлено,
В уста горячо цело…
Да эх, целовано.
 

1915 (?)

 
Ну в кого же ты, девчиночка, лицом удалася?
То ли в батьку, то ли в мамку, то ль в соседа Яся?
 

 

* * *

Встал рядком с девчиной хлопец, песню запевает,
И как будто с лент девчины взгляда не спускает.
Да не так на ленты смотрит, как глядит на очи,
Всё на те он смотрит очи, что темнее ночи.
 

* * *

 
Словно роза – так пригожа Василева Галя:
Глазки ясны, сама красна, краше не видали…
 

* * *

 
На Микиту в переулке все собаки лают,
Он проходит – и подковки искры высекают…
 

1915 (?)

 
Была Ингеборг, как сосенка, стройна,—
Так ветер суровый поет,—
И горькую долю узнала она.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
Не слушала мать, не слыхала отца,—
Так ветер суровый поет,—
Любила Оскара, морского бойца.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
Оскар уезжает в чужую страну,—
Так ветер суровый поет,—
Надолго невесту оставил одну.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
Дней много промчалось и много ночей,—
Так ветер суровый поет,—
Слез много лилось из девичьих очей.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
И вести к Оскару летят чередой,—
Так ветер суровый поет,—
Твоя Ингеборг спит в могиле сырой.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
И тяжко Оскару становится жить,—
Так ветер суровый поет,—
Он бросился в бой, чтоб девчину забыть.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
И вот повстречал он смертельный удар, —
Так ветер суровый поет,—
Погиб из-за милой отважный Оскар.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
Горюет о нем Ингеборг без конца,—
Так ветер суровый поет,—
Не видно Оскара, морского бойца.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
Над морем нависла скала, как стена,—
Так ветер суровый поет,—
Там ждет Ингеборг всё одна да одна.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
И вот она видит: в далеких краях,—
Так ветер суровый поет, —
Весь черный Оскаров корабль на волнах.
Нам жалко, нам жалко ее.
 
 
И с воплями кинулась в море она,—
Так ветер суровый поет,—
И не поднялась больше с темного дна.
Нам жалко, нам жалко ее.
 

1915

 
Ясноокая Анита
Развернула веер черный
И лицо закрыла строго
В кружевных его узорах.
 
 
У отцов-базилиан я
Как-то ночь провел бессонный,
Всё учился звездочетству.
Вот оно затменье солнца!
 

1915 (?)

* * *

 
Донна Клара лик закрыла
Черным веером сурово,
И сказал один гидальго:
«Трудно в час затменья солнца».
 

1915 (?)

* * *

 
«Ясноликая сеньора,
Предостойнейшая донна,
Донна Клара, донна Клара,
Погубили вы меня!
Ах, без вас и день – как полночь,
С вами полночь – словно день.
Донна, донна! Знать, вы взяли
От моих следов земли,
Нашептали наговоры
Из волшебных черных книг».
– «Досточтимый кабальеро,
Дон Фернандо, дон Фернандо,
Я всегда, всегда была
Настоящей христианкой,
Не умею ворожить.
У меня другие чары:
Косы чуть не до колен,
И глаза горят, как звезды,
И лицо – белей снегов».
 

1915 (?)

 
Ах, как распелась
Синеглазая пташка
В муках любовных.
Стихни, пташечка, стихни,
Чтоб не томилася я.
 

* * *

 
Милая, вспомни:
Веяло теплой весной,
И вишни цвели.
Как-то ветку качнул я, —
Белый цвет осыпал нас.
 

* * *

 
Дивно-нежные,
Ярко-красные, желтые,
Синеватые
Листочки осенние
Кроют шелком пути.
 

* * *

 
Всё уходит,
И следу нет в помине,
Как серый пепел
От костра погасшего,
Развеянный ветрами.
 

1915 (?)

 
Я всё забыл на свете и знаю лишь одно:
Зюлейка молодая – что старое вино.
И я упился ею, – теперь вином упьюся…
Посмотрим, что сильнее: Зюлейка иль оно?
 

* * *

 
Прозрачным покрывалом закрыла лик она.
Она – как полный месяц, как в облаках луна.
Проглянь, мой месяц милый, взгляни мне ясно в очи,
Чтобы печаль на сердце не так была сильна.
 

1915 (?)

 
Аня, Анечка,
Моя елочка зеленая!
То ли вихри тебя подломили,
То ли громы сразили?
 
 
Ты лежишь – не шелохнешься,—
Глазки ясные закрылися,
Губы бледные сомкнулися.
 
 
Только что ж мы, люди милые,
Загрустили все?
Боль не мучает грудь,
И тебе довелося заснуть.
 

1915 (?)

 
Ленту сине-голубую
Я в тебя вплету, коса!
У того, кого люблю я, —
Голубые пояса.
Может, милый догадается,
Почему она вплетается,
И со мною не расстанется.
 

1915 (?)

 
А в местечке Терестечке толков не счесть,
Толков не счесть – все слушают весть:
Что сыскали нынче Янко-стрельца
Средь зеленого ельничка,
Да у камня у белого,
Во мху темном, меж брусникою.
Вся головушка разбитая,
Алой кровушкой омытая.
Гей, над ним лишь сосна шумит,
Смутно шепчет, приговаривает:
«Не гонялся бы ты, Яне, за куницами,
Пуще этого – за теми молодицами!»
 

1915 (?)

 
Поздно; надо домой собираться,
Злым часам полюбилось спешить…
Ах, когда б ты могла догадаться,
Как не хочется мне уходить!
 
 
Там, за дверью, – ни ветра, ни бури,
Там одно – одиночество, грусть;
И, как прежде, печальный, понурый,
Я к углу своему потащусь.
 
 
Мысли нудные вновь закружатся,
Сердце станет по-прежнему ныть…
Ах, когда б ты могла догадаться,
Как не хочется мне уходить!
 

1915 (?)

 
Звездочка, ты не погаснешь, ясная,
Ты еще родной осветишь край…
Беларусь, невольница бессчастная,
Встань и на свободный путь вступай…
 

1915 (?)

 
Беларусь, твой народ повстречается
С ярким солнцем встающего дня.
Посмотри, как восток разгорается,
Сколько в тучках далеких огня!..
 

1915 (?)

 
Расскажи мне, мужик,
Как к нужде ты привык?
Ступишь ты на порог —
Всюду плесень да мох.
Всё богатство твое —
Лишь бурьян да гнилье.
 

1915 (?)

 
Беларусь, Беларусь!
Огнем имя твое мне горит
И с песнею матери вольно несется,
Страшным огнем в разговоре стоит,
В гневе громом мне в грудь отдается.
 
 
Как невеста в семье трудовой,
Ты приданого не накопила,
Все богатства души огневой
Сестрам гордым своим подарила.
 

1915 (?)

 
Всё проходит – и радость, и муки,
Только образ запомнится твой:
Брови темные, узкие руки
И головки пробор золотой.
 

1915 или 1916

 
А челом, челом, мои гостюшки,
Собирайтеся на беседушку,
На беседушку в хату новую,
В хату новую – сосновую,
Да за столики точеные,
Да за скатерти беленые,
Ой, беленые-самотканые
И узоры вышиванные;
Вышивала их я в семь шелков,
Вышивала коршуновый суд.
Он суд дает – пересуд берет,
С больших птиц он брал хоть по перышку,
А с меньших – так и целый хвост.
Приходил тут мужик-воробей,
Он синицу-тещу в суд ведет
В ноги коршуну поклоны бьет.
Не промолвил он своей жалобы,
Да как начался и треск и стук.
Как вспорхнули все, испугалися,
Разлетелись, кто куда сумел.
Галка только задержалася,
Да потом куда-то девалася, —
И узоров не осталося.
Но красна беседа не узорами
И не скатертью свежезастланной,
А хорошею речью ласковой.
 

 
Как пришла я на ток молотить,
Думу вздумав, застоялася
И нежданно рассмеялася.
Даже стыдно на домашних взглянуть:
Не почуяли ль, трясучка на них,
Отчего мое личико смеется,
Отчего мое сердечко бьется.
 

 
Хоть и звездочка – да не вечерняя,
И любимая – да не верная.
Полюбила, словно яхонт подарила.
Яхонт-камень – сердцу он на гореваньице,
Мне с любовью расставаньице.
 

1915 или 1916

 
Ах, Лявониха, Лявониха моя!
Вспомяну тебя хорошим словом я, —
Черный пух твоих изогнутых бровей,
Очи яркие – найди их веселей!
Вспомяну твою походочку и стать,
Вспомяну, как ты умела целовать.
Ой, Лявониха, Лявониха моя!
Ты певала голосистей соловья.
В пляске первым отбивал твой каблучок
И «метелицу», и «юрку», и «бычок».
Рожь ли жала, не жалея своих сил,
Там Лявон твой восхищенья не таил!
Ой, Лявониха, Лявониха моя!
У бедовой полдеревни кумовья.
Знала ты, как пригласить и угостить,
И уважить, и в тоске развеселить.
Знала к месту слово доброе сказать,
А минутой – к сердцу накрепко прижать.
Ой, Лявониха, Лявониха моя!
Дай же бог тебе счастливого житья.
Дай на свете белом радостно прожить,
Всех вокруг как веселила – веселить,
Чтоб не раз тебя с отрадой вспомнил я.
Ой, Лявониха, Лявониха моя!
 

1915 или 1916

 
На Лявоновой рубахе вышиты голубки;
Я за то их вышивала, что целует в губки.
 
 
На Семеновой рубахе вышиты листочки;
Я за то их вышивала, что целует в щечки.
 
 
На Софроновой рубахе вышиты подковки;
Я за то их вышивала, что целует в бровки.
 

1915 или 1916

 
Ой, пошла наша Скирпуся на базар
Поглядеть, какой повывезли товар:
             То ль ворона, то ль сова,
             То ль Скирпусенька-вдова.
             Продала она коня,
             Сторговала селезня,
Селезнечка хохлатенького,
Молодого да ладненького.
             От покупки от такой
             Извелась она душой:
             Селезнечек умывается,
             Сам глядит да озирается,
             Озирается на улочку,
             Не приметит ли где уточку,
             Селезнечек – Ивашечка,
             Он целуется с Наташечкой.
 

1915 или 1916

 
Быстро шла я… И вспомнить-то жутко:
Жгли у ратуши ведьм городских.
«Глянь, Агата, – вдруг шепчет Марутка,—
Ты встречала красавцев таких?»
 
 
Рыцарь ехал задумчив, спокоен,
Золотой колыхался шелом, —
Как Георгий святой, славный воин,
Был он строен и ясен челом.
 
 
Не забыть мне той встречи мгновенной…
Ах, когда б еще раз повидать
И коня, и убор драгоценный —
Всю знакомую гордую стать!
 
 
День за днем я сижу у оконца,
Нить пряду, проклиная кудель,
И гудит, всё гудит веретенце,
Словно в поле далеком метель.
 
 
Ах, зачем, почему омрачила
Я свои молодые года:
Ах, зачем, почему не спросила,
Кто такой он и едет куда!
 
 
Лишь узнать бы – фигурку из воска
Милым именем я окрещу,
Выйду в поле и на перекрестке
Я заклятье свое нашепчу.
 
 
И сквозь посвист, сквозь бурю ночную,
Под напев придорожных ракит
Я так близко, так близко почую
Набегающий цокот копыт.
 
 
Пусть вовек не вернуть мне покоя,
Пусть спасенье свое погублю,
Только знаю – увижу его я
И окажу наконец, как люблю!
 

1915 или 1916

 
Когда полосу огневую
На западе солнце проводит,
Оставивши башню немую,
В свой сад королевна выходит.
 
 
Вот шмель прогудел бархатистый,
Вот – мушка, нежней изумруда.
Высоты лазорево-чисты…
Вдруг птичка спорхнула оттуда.
 
 
Спорхнула – и звонко запела,
Что есть и весна, и мечтанья,
И жизнь, и любовь без предела,
И первая боль расставанья.
 
 
Тоскливо глядит королевна,—
Проснулись мечты молодые…
Король озирается гневно,
И хмурит он брови седые.
 

1915 или 1916

 
Молодые года,
Молодые желанья,
Где там горе-беда?
Только радость свиданья.
 
 
Помнишь только красу
И черты дорогие:
Золотую косу
И глаза голубые;
 
 
Темный сад-виноград
И под яблоней встречи,
Жгучий, огненный взгляд
И горячие речи.
 
 
Будь вся жизнь молода
Вечно светлыми днями!
Пролетайте, года,
Золотыми огнями!
 

1915 или 1916

 
Выхожу во двор пустой и сонный.
Грустно в нем, но радостно мне всё ж.
Как не счесть нам звезд в ночи бездонной,
В сердце светлых мыслей не сочтешь.
 
 
Много знал я горечи с тоскою,
Что щемила, мучила и жгла…
Всё прошло, всё утекло водою, —
Молодость осталась, не прошла!
 

1915 или 1916

 
Стужа, мрак… И опять я хвораю,
В сердце мыслей докучных угар.
Заварить бы горячего чаю,
Разогреть бы скорей самовар!
 
 
Запоет он и тонко и тихо,
Засияет внизу огоньком,
И развеется темное лихо
Над согретым моим уголком.
 

1915 или 1916

 
Вижу, пора позавидовать бедному Марку.
Юность плывет, и мечты без следа улетели.
Эх, да и кто ж надоумил суровую Парку
Нитку мне прясть из такой незавидной кудели?
 
 
Тихо гуденье и пенье ее веретенца,
Тянется, тянется длинная серая нитка,
Тянутся серые дни без просвета, без солнца.
Нет, не дождаться мне счастья, добра и прибытка!
 
 
Хоть бы не серую – черную ты выпрядала,
Пусть поднесла бы мне горя – да полную чарку;
Только и горя такого изведал я мало.
Вижу, пора позавидовать бедному Марку.
 

1915 или 1916

 
Непогожий вечер. Хватит, друже, гру́сти!
Чтоб печаль развеять, тихо запеваю:
«Ой, летели гуси да с-под Белой Руси,
Всколыхнули воду тихого Дуная!»
 
 
Есть любовь, измена, боль разлуки лютой;
Много испытаний суждено судьбою…
Я пою всё громче про любовь – про чью-то…
Да печали в песне больше уж не скрою.
 

1915 или 1916

 
Мы с тобою вдвоем при огне в тишине,
Свой рисунок на крашенке пишешь ты мне.
 
 
Как печальны твои молодые года!
Сколько раз тебя в жизни томила беда!
 
 
Что она натворила, лихая, с тобой,
Над душой насмеялась твоей молодой!
 
 
Ты рисуешь – взгляни, как безрадостен цвет,
Ни штриха, ни узора здесь яркого нет.
 
 
Не старуха ль водила рукою твоей?
Ты года молодые свои пожалей.
 
 
Жизнь твоя пролетит, пробежит – не догнать,—
Не забудь же ты красок веселых достать.
 

1915 или 1916

 
Только в сердце тревожном почую
За отчизну любимую страх —
Вспомню Острую Браму святую,
Грозных всадников на скакунах.
 
 
В белой пене проносятся кони,
Мчатся, тяжко храпя, во всю прыть…
Стародавней Литовской Погони
Никому не сдержать, не разбить.
 
 
В неоглядную даль вы летите,
А за вами, пред вами – года.
И за кем вы в погоню спешите?
Где ваш путь и ведет он куда?
 
 
Иль они, Беларусь, понеслися
За сынами родимой земли,
Что отвергли тебя, отреклися,
Отреклися и в плен увели?
 
 
Бейте в сердце их, бейте мечами,
Чтоб вовек им чужими не стать!
Пусть узнают, как сердце ночами
Изнывает за родину-мать…
 
 
Мать-отчизна! В лихую годину
Не уймется щемящая боль…
Ты прости, ты прими к себе сына!
За тебя умереть мне позволь!..
 
 
В даль летят и летят эти кони,
Звонкой сбруей гремя, во всю прыть…
Стародавней Литовской Погони
Никому не сдержать, не разбить…
 

1916

 
То не ангел в трубу вострубил —
Бог из тучи Ною говорил:
«Чаша гнева моего до краев полна
На грехи людей, на бесчинства их.
Вот наступит година суровая,
Хлынут с неба ливни безмерные
И омоют от смрадной нечисти
Землю всю они, белый вольный свет».
 
 
Начинал тут Ной строить свой ковчег
Из того дерева ливанского.
Ширина того ковчега – сто локтей,
А длина – поболе тысячи.
Собрал туда Ной и птицу и зверей,
Чтобы не исчез их род с земли,
Да не плыл к нему с моря синего
Стратим-лебедь – птица гордая.
У него обычаи – орлиные,
У него утехи – соколиные,
Перья-перышки белеются
Да на зорьке пламенеются.
У него в крыле перьев триста три:
Он взмахнет крылом – будто бор шумит,
Он взмахнет другим – что метель гудит.
Как польют дожди – потекла вода,
Половодья сильней разлилась она,
Затопила все луга-поля,
Все луга-поля, все леса-боры;
Вот уж выше гор подымается,
Птицы в небе стаей кружатся,
Стонут жалобно, от тоски кричат,
Смотрят-ищут, где приют найти.
 
 
А по всей земле только волны бьют,
Только волны бьют белой пеною,
И по тем волнам смелый плавает
Стратим-лебедь – птица гордая.
Как взмахнет крылом – будто бор шумит,
Как взмахнет другим – что метель гудит.
И насели тут на лебедя
Птицы малые целой стаею.
Он из силы выбивается,
Только б птицы успокоились.
День он плавает, другой-третий день,
На четвертый стал просить-молить:
«Вы взлетите хоть на времечко,
Выбиваюсь я из последних сил;
Дайте грудью мне, эй, вольней вздохнуть,
Дайте крыльями, эй, сильней взмахнуть!»
Не послушались птицы лебедя,
Потемнело у него в глазах,
Крылья сильные подломилися,
Голова под воду опустилася,—
И пошел на дно моря синего
Стратим-лебедь – птица гордая.
 
 
Ото всех теперь потомки есть,
Только нет одних – Стратимовых.
 

1916

 
Набегает оно
Вечерами, ночами,
Открывает окно
И шуршит за кустами.
 
 
Напевает одну
Стародавнюю сказку
Про любовь и весну
И про девичью ласку.
 
 
Сердцу снится краса —
След ноги на песочке,
Золотая коса,
Синеватые очи.
 
 
Как забудусь я сном
В синеватые ночи, —
Прилетаешь ты в дом,
Тихо смотришь мне в очи.
 

1917

 
Пролетайте вы, дни,
Золотыми огнями,
А умру молодым —
Облетайте цветами…
 

1917

 
В том доме, где глаза закрою,
В краю чудесном у синей бухты,
Я не один – книга со мною
Из типографии Мартина Кухты.
 

1917

СТИХОТВОРЕНИЯ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

 
Хорошо прозрачной теплой ночью мая
В травах светляков зеленый свет горит.
Хорошо на небе россыпь золотая
Звезд блестящих переливчато дрожит.
В этот час душа широко раскрывает
Крылья белые, помятые житьем,
И, взмахнувши вольно ими, улетает
В царство сказки, всё овеянное сном.
 

1910

Посвящаю В. Д. Золотаревой

 
Слушай, Рона, эту сказочку про «гагу»:
Мама просит, чтоб в кровать она легла;
«Гага» маме говорит: «Не лягу», —
Мама «гагу» «амке» отдала.
Если, Роночка, ты встанешь спозаранку
Или если спать не будешь по ночам, —
Позову я к нам большую «амку»,
Этой «амке» Роночку отдам.
 

1911

 
В горячем споре возражая беспрестанно,
          У ней я ручку безотчетно взял,
И вдруг, играя ей, нечаянно, нежданно,
                    Но горячо поцеловал.
Я не шептал тогда: «Безумно вас люблю я»
         Иль: «Я теперь про целый мир забыл»,
         Но, чередою пальчики целуя,
                   Я тихо, тихо говорил:
                          «Сорока-ворона
                          Кашку
                          Варила,
                          Деток
                          Кормила;
                          Этому дала,
                          Этому дала,
                          Этому дала,
                          А этому не дала:
                          Ты мал,
                          Глуп,
                          Воды не носил,
                          Дровец не рубил;
                          Тебе кашка
                          На поличке
                          В черепичке.
                          Шух-шух, полетели,
                          На другую ручку сели».
С каким смущеньем я, когда душа очнулась,
          Взглянул, поднять не смея головы,
И вижу – милая тихонько улыбнулась,
          Как, может быть бы, улыбнулись вы.
 

<1912>