Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

ЗАЩИТА ЖИВОТНЫХ
© Перевод Б. Иринин

 
И не думал сроду, и во сне не снилось,
Что моя кобыла тоже под защитой.
Что таить? Нередко в жизни приходилось,
По заслугам, правда, быть ей крепко битой.
 
 
Перед Новым годом стукнули морозы.
Дров взвалил я на воз не одну вязанку,
Прикрутил на совесть и легонько с возом
Напрямик пустился в Гродно спозаранку.
Заяц был забитый, да яиц немного,
Да хорьковых шкурок взял я для продажи.
А дрова сырые, в рытвинах дорога,
Чуть бредет кобыла со своей поклажей.
Полз я потихоньку и дополз до Гродно,
На базар приехал, выложил десятку,
И базарный сборщик, чинно-благородно,
Указал мне место; встал я за рогатку.
Пани – хвать за ножки и купила зайца,
Да еврей за шкурки отсчитал три злотых.
Но не продаются ни дрова, ни яйца,
По уши хватило с ними мне заботы.
Яйца сбыл я всё же, слава тебе боже.
Глядь – к дровам уж кто-то прицениться хочет,
Деньги тычет в руку, да цена несхожа, —
То подскочит к возу, то назад отскочит.
«Десять злотых хочешь?» Взял с него я плату.
«Ну, вези живее!» – дрожит, как осина;
Сам бежит и гонит – мол, простыла хата.
Взяла меня жалость, собачьего сына, —
Хвать кнутом кобылу, потеряв терпенье.
А легко ль голодной по такой дороге?
Снег – одно названье, едешь по каменьям.
Чуть она рванула – подломились ноги.
«А, чтоб ты издохла!» Вкруг народ смеется…
И давай кнутом я поднимать кобылу.
Не бросать же дров мне, а скотина бьется,
Но встает как будто, тужась через силу…
Вдруг какой-то барин р-раз мне в зубы с маху.
«Я, – кричит, – животных покровитель, клячу
Бить я не позволю! Всем задам я страху!
Видно, сам отведать захотел горячих!»
Крикнул он куда-то, зычно, что есть мочи:
«Эй, го-ро-до-во-ой!» Тут как тут вояки.
Под шумок дровишки тащит всяк, кто хочет,
А городовые злые, как собаки.
Наломали шею, в дом один пригнали,
Дом такой высокий – сверху колокольня.
Деньги отобрали, а поесть не дали.
Мне б вернуть кобылу, пусть уж будет больно.
Три дня продержали. «Ступай, бог с тобою!»
– «Где ж моя кобыла, и кошель, и сани?»
– «Кляча твоя сдохла, верно от побоев,
А тебе за это будет наказанье».
Ну и дожил! Вот бы увидали злыдни:
То-то над кобылой славная опека —
С голодухи сдохла, простоявши три дни!
Бить же запрещают. Ну, а человека
Били, обобрали. Где добро? – Ищи ты!
Видно, так и жить мне без опеки всякой.
Иль съедят нас свиньи с этакой защитой,
Или стать придется самому собакой!
 

<1894>

БАЛЛАДА
© Перевод П. Дружинин

 
Жил в нашем селе Онуфрий когда-то,
Мужик был разумный и в полной силе;
Все его сундуки и хата
Заполнены разным добром были.
Имел он добрых коней две пары,
Полотна и сукна, кафтан отличный,
Ломились засеки его амбара
От жита, гороха, муки пшеничной.
Был работящим Онуфрий Скирдзель,
И детки и женка к нему ласкались,
Но все перемерли в восемь недель,
Остался Онуфрий один как палец.
Сидит в своей хате, горюет, плачет,
А ночью пойдет – на могилках ляжет.
В хозяйстве ж – убытки да незадачи:
Падеж на скотину, пожар, покражи…
Подохли коровы, гумно сгорело,
Украли коней порою рабочей,
А тут и подушная плата приспела,
И сборщик, как дым, залезает в очи.
Продав на подать добра немало,
Стал больше того Онуфрий хиреть.
Сварит горшочек бобов, бывало,
И кормится, лишь бы не умереть.
Лета дождался, дал бог недород:
Сгнили в поле хлеба и сено,
Картошка погибла, пропал огород,
А подати те же, без перемены!
Сборщик Скирдзеля зовет на расплату,
Грозится работать забрать на дорогу,
Продать все пожитки его и хату…
Спасенья не видно, взывай хоть к богу!
Покликали в волость его к старшине,
Тот пьяницей горьким при всех обзывает:
«Землею владеет, скотина, а мне
Подушную плату вносить забывает!..»
Подался Онуфрий вперед всей грудью,
Снял крестик, дрожит весь, бледный:
«Глядите вот, добрые люди,
Богатство мое – крестик медный.
Продам разве дьяволу свою душу,
Чтоб денег на подати одолжил.
Коль здесь погибаю – и там не струшу,
Раз черту и душу уж заложил».
Аж все испугались. Блеснули очи, —
То слезы у старого брызнули градом,
Пошел на могилки, туда, где ночи
Всегда проводил он с родными рядом.
Назавтра, забрав кузовок-плетенку,
Отправился в лес, чтоб себе на ужин
Набрать сыроежек, лисичек, опенков,
Забрался в валежник, в самую глушь он.
Тут черт из-под пня и вылазит,
И полную шляпу несет монет.
Онуфрию вспомнился сборщик сразу,
Платить ему надо, а денег нет!
Черт поклонился, опенки забрал,
Онуфрию в кузов сыплет дукаты.
Высыпал, свистнул, полы задрал…
Вернулся Онуфрий домой богатым.
Тотчас же в волость отнес недоимку,
Все подати с шеи долой спихнул,
Волов и телушку купил перезимку,
Наелся досыта и отдохнул.
Хозяйствовать начал, земля так родит,
Что дива такого народ не помнит…
А на могилки, как прежде, ходит,
В костел за обедню дает на помин,
Любому подаст он, в беде поможет.
Иной постыдится просить, так ночью
Сам деньги пойдет на окно положит,
И очень не любит, коль брать кто не хочет.
А черт аж кипит весь, тужит,
Что эдак Онуфрий живет:
Не только черту совсем не служит,
Водичкой святой еще обольет!
Ждет черт его смерти: за печку сел,
А он жития читает святых…
Постной похлебки Онуфрий поел.
Перекрестился, вздохнул и затих.
А черт и моргнуть не успел – в минутку
Онуфриев дух сквозь двери шмыгнул,
Сел на костел, заиграл на дудке…
А черт на костел-то не доскакнул.
С тех пор, как погаснут в домах огни,—
Умаются люди окрестных сел,—
Всю ночь и до ранней зари
Черт издали смотрит на тот костел,
Всё ждет – может, дух соскочит.
А в полночь да в бурю, видать с тоски,
Аж свищет, аж воет, хохочет,
Аж крыши рвет на куски…
Но в колокол дух ударяет тогда,
И только тот звоном ему ответит
(А звона ж боятся черти всегда) —
Так сразу исчезнут и черт, и ветер!
 

<1894>

НЕ ВСЕМ ОДНА СМЕРТЬ
© Перевод Н. Вольпин

 
Жил пан во дворце – пребогатый,
Скопил он не счесть сколько денег, —
Греби хоть лопатой дукаты…
Да норовом был он крутенек!
Ни в чем не знавал он отказу:
Захочет он музыки – тешат
И скрипкой и дудками сразу;
Прикажет плясать он – и чешут
Вприскок да вприсядку, во что кто горазд;
А плакать – так плакали много!
А то и поплакать не больно-то даст…
Боялися пана, как бога!
А пил-то, а ел-то – о боже!
Когда бы трудом добывал он, что ест,
Он три года работы, похоже,
Уминал бы в один присест!
Ел да пил он да грабил народ,
Чтоб еще стать знатней и богаче;
Думал, верно, что век не помрет,
Ан бог-то надумал иначе.
 
 
А в хате у края села
Жил мужик – и увечен и квёл;
Хата в дырьях, что лапоть, была,
Сам голодный – и гол как сокол…
Когда-то он был озорной лиходей,
При пане он был подлипалой
И много обидел безвинных людей,
Давно по нем пекло скучало.
Теперь жил он нищим и сирым;
А всяк попрекает за что-то,
Клянут, ненавидят всем миром, —
Ну просто и жить неохота!
 
 
Тем временем в пекле-то черти
И пану и хаму готовят закут.
Пристают чертенята к тетушке Смерти:
«Когда ж им обоим будет капут?»
И хаму и пану приходит черед
На чистый четверг помирать,
Чтоб грешной душе у адских ворот
Без благовеста предстать.
Послали по души хромого чертяку,
Чтоб он их забрал обе сразу
И к старшему вел безо всяких
По чертовскому их указу.
Черт в хату сперва во весь дух!
Глядит – а мужик за столом
Ставит латку на старый кожух
Да за веник берется потом…
Подумал хромой: «Чай, не скоро помрет!
Побегу погляжу, что у пана!»
Прилетел – пана смерть уж берет,
Лекаря стерегут неустанно:
Смерть по горлу косой – чик-чирик! —
Но помажут порез лекаря,
И как не было – зажило вмиг!
Только машет косою зазря.
Уморилася Смерть; пан ревет,
Смерть ему и на ум не идет;
Воротник разодрал, одеяло дерет
И червонцы гребет под живот…
Вдруг – динь-динь! – ксендз с причастьем
                                                                              пришел.
Смерть косой как махнула сплеча —
Пан взревел, что зарезанный вол.
Душу сцапал хромой сгоряча
И кивает: мол, тетка, спеши,
Прибирай мужика! Скоро ночь —
Мне ж наказано обе души
До полуночи в ад приволочь.
«Мужика? Что-то мне невдомек…
Я же первым его развязала.
Был конец его тих и легок:
Смерть позвал он, как хлеба не стало;
Он на исповедь утром сходил;
Умирал, как заснул, и не пикнул…»
Черт со злости собакой завыл;
Тут из пекла старшо́й окликнул.
Черт панскую душу в мешок и – шмыг!
Мужицкая ж бродит и бродит по свету:
Не сыщет приюта нигде тот мужик,
В аду ж за двоих тянут пана к ответу.
Хромого за то, что отстал он от Смерти
И пекло в убыток вовлек,
Чертовским судом они, черти,
Упекли в преисподний острог;
Смерть за то, что по глупой поблажке
Черта не кликнула душу зацапать,
Сидела три дня в каталажке,
Грызла с голоду лыковый лапоть.
 

<1894>

НЕ ЧУРАЙСЯ!
© Перевод М. Голодный

 
Не гляди ты с презреньем, барчук,
На мозоли ладони шершавой,—
Это знак трудовой наших рук,
Не коснется тебя эта слава!
То медаль за труды и за муку,
За работу весь век без отказа.
Не стыдись подавать ты мне руку,
На ладонях моих – не проказа!
 
 
Эй! Картуз подымай ты смелей
На поклон мой до самой земли!
Не снесу головы я твоей,
Лишь моей бы паны не снесли.
Не беги от моей ты сермяги,
В ней ходить не зазорно ничуть!
А вот мне не хватило б отваги
Чертов фрак на себя натянуть.
На рубаху глядишь с неохотой —
Не по нраву мужичье шитье,
Да к тому же пропитана потом —
Сколько дней не стирали ее!
А твоя? Вроде снега как раз.
Кто над нею потел, кто белил,
Ткал, и шил, и стирал?.. А сейчас
Этот пот на себя ты взвалил.
Мне в рубахе твоей было б стыдно —
На нее ведь не тратил я сил,
Хоть бела она, но не завидна,
Не возьму, хоть бы ты подарил.
А взгляни-ка на хату мою:
Прогнила, протекает, кривая
И приткнулась в деревне на самом краю.
А как держится – даже не знаю.
Не гляди, что я плохо живу, —
Мне никто не пришел пособить;
Хоть ленивым на свете слыву,
А могу целый свет прокормить.
В разных книжках ты мудрость постиг,
Что накоплена с давних веков.
Ты ведь шагу не ступишь без книг,
А где книги для нас, мужиков?
Где ж нам разума столько набрать —
Лишь соха да загон день за днем!
Наше дело – косить да пахать,
Вечно в страхе господнем живем.
А умел бы водить я пером,
Я бы много чего написал,
Рассказал бы, как сеем и жнем,
Как мы косим – что бог нам послал.
Может, ты б это всё прочитал
Да к труду приобрел бы охоту,
Может, нас бы тогда уважал,
Не чурался б мужицкого пота,
И мне подал бы руку, слепому,
И довел бы меня до дороги,
Не блуждал бы и я по репью, бурелому,
По колючкам, что ранят мне ноги.
Ой, ранят и ноги и сердце,
В сердце ненависть, злобу рождают,
Не дают ни на что опереться,
К злому делу ведут, к правде путь
                                                        преграждают.
Не суди же слепого, что ходит он криво,
И пойми, что ослеп он от плача.
Что ощупью бродят слепые – не диво,
Как вот падает в яму зрячий?!
 

<1894>

ГОСПОЖЕ ОЖЕШКО
© Перевод С. Ботвинник

 
Где же нам пытаться
С мудрыми равняться,
Автора прославить —
Наша речь проста ведь…
Но похвал тут мало:
Книгами своими
Славу ты связала
С людьми трудовыми.
В книгах всё писали
Не о нашем брате,
О чужих лишь знали —
Не об отчей хате!
Землепашцев низких
Обошли далёко,
Укрывали книжки
От нашего ока!
А ты, пани, смело
Заглянула в хату,
Всё уразумела,
И нашему брату
Протянула руку,
И душой болела,
Видя нашу муку…
Ты пером сумела
Так излить печали —
Сердце стало рваться,
Женщины рыдали —
Некуда деваться.
Чем в ответ мы платим?
Что тебе приносим?
Разве что заплачем,
Да бога попросим.
В благодарность, пани,—
Молитвы, рыданья,
Их ведь в знак признанья
Шлют тебе крестьяне!
 

1891

«Ветер завывает…»
© Перевод Н. Браун

 
Ветер завывает,
Рвется мысль устало.
Песни умолкают,
Что играл, бывало.
 
 
Раз еще сыграю —
Пусть года уплыли —
Тем, о ком страдаю,
Что меня забыли.
 

«Кто на железной струне так играет…»
© Перевод Н. Браун

 
Кто на железной струне так играет —
Громом гремит она, плачет, смеется,
Стонет, танцует она и рыдает,
Стойкий и тот содрогнется, —
Тот и над сердцем господствовать может,
Дар музыканта – твой дар это, боже!
Тот, кто услышит ее переливы,
Тот не пропащий, тот будет счастливый.
 

АДАМ ГУРИНОВИЧ

Адам-Гилярий Каликстович Гуринович родился 13 января 1869 года в усадьбе Ковали Вилейского уезда. Сын обедневшего дворянина, Гуринович сначала получил образование в Виленском реальном училище, а затем поступил в Технологический институт в Петербурге. Здесь началась революционная деятельность юноши. Он был членом организованного в 1889 году «Кружка молодежи польско-литовско-белорусской и малорусской», куда входили студенты многих высших учебных заведений Петербурга. Гуринович принадлежал к революционно настроенной части кружка и принимал самое активное участие в нелегальной работе, поддерживал связи с Г. В. Плехановым, выписывал из-за границы марксистскую литературу[74]74
  Документы, связанные с деятельностью и арестом Гуриновича, сохранились в архивах Москвы и Литовской ССР. Они опубликованы в сборнике «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя». Минск, 1956, стр. 324–328.


[Закрыть].

Над молодым студентом был установлен тайный полицейский надзор. Когда весной 1893 года он поехал на каникулы в Вильну, департамент полиции известил об этом Виленское губернское жандармское управление. Вскоре из Петербурга последовало предписание об аресте Гуриновича. Его под стражей препроводили в Петербург и посадили в Петропавловскую крепость. Месяцы, проведенные в крепости, расшатали здоровье Гуриновича. Его совершенно больного выпустили «на свободу». Спустя несколько недель, 14 января 1894 года, он скончался.

Литературная Деятельность Гуриновича была весьма многосторонней. Он писал стихи, прозу, переводил произведения русских, польских, украинских писателей. Особенно много сил он отдал собиранию фольклора, сотрудничал в этнографическом журнале «Висла», публиковал белорусские народные песни, поговорки, пословицы, загадки. В 1893 году издал в Кракове «Сборник белорусских произведений», в котором богато представлены образцы белорусского фольклора. Ему принадлежит также агитационное произведение «Дядька Антон» (Вильна, 1892), в котором показано бедственное положение крестьянства после реформы 1861 года.

Стихотворения Гуриновича не были опубликованы при жизни поэта. Они стали попадать в печать только в послеоктябрьские годы. Многое до нас не дошло – затерялось, как и другие материалы, при аресте Гуриновича. Из отношения департамента полиции начальнику Минского жандармского управления известно, что у Гуриновича было отобрано «восемь тетрадей с рукописями на белорусском наречии»[75]75
  См. сборник «Беларускія пісьменнікі другой паловы XIX стагоддзя». Минск, 1956, стр. 328.


[Закрыть].

Личный архив поэта хранится в Отделе рукописей Центральной библиотеки Академии наук Литовской ССР.

«Говорим спасибо Бурачку Матею…»
© Перевод С. Ботвинник

 
Говорим спасибо Бурачку Матею:
Дал он нам надежду, согрел душу ею,
Значит, и меж нами находятся люди
С отзывчивым сердцем, с полной боли грудью.
Брат, тебе спасибо за слова такие,
Что напоминают речи нам родные.
Ты возьми-ка дудку, нас порадуй ею —
Идти грустной песне колеей своею,
Пробуждать ей в душах мысль о лучшей доле,
Какой не пришлось нам изведать дотоле.
 

«Что за звук заунывный раздался…»
© Перевод Г. Семёнов

 
Что за звук заунывный раздался
На лугах, на полях и в лесах,
Высоко, аж под небо поднялся
И со стоном пропал в облаках?
 
 
Может, вьюга в полях так завыла,
Иль береза в лесу так скрипит?
Иль сова – с нами крестная сила! —
На погибель кому-то вопит?
 
 
Может, мать над могилой рыдает,
Где лежит ее бедный сынок?
Может, девушка к богу взывает,
Потеряв свой девичий венок?
 
 
Нет! Могла ли бы мука такая
Из груди вырываться одной? —
Весь народ наш от края до края
Стонет так над своею судьбой.
 
 
Есть и руки у нас, и охоты
Занимать для труда нет потребы,
Да нигде не найти нам работы,
И не будет ни соли, ни хлеба.
 
 
Плох надел нам от дедов достался,
И его поделили сыны,
А теперь – дальше некуда сжался,
Два шага, глянь, всего ширины!
 

«Что ты спишь, мужичок…»
© Перевод С. Ботвинник

 
«Что ты спишь, мужичок,
Зажмуривши очи?
Заболит, смотри, бок —
С ночи спишь до ночи!»
 
 
Оглянись-ка на свет
И расправь-ка плечи,
Да что есть, чего нет
Ты послушай речи.
 
 
Глянь, мужик уж иной
Начал подыматься,
Мысли: кто ж я такой? —
В голове теснятся.
 
 
Иль я птица? Иль скот?
Иль зверье какое?
Иль на ум зря идет,
Что дитя людское?
 
 
Я не пан… Значит, хам!
Обзывали бранно,
Говорили: бог сам
Сказал: «Слушай пана».
 
 
Мужик слушал его
От века до века
И дождался того,
Что попал в опеку.
 
 
А царь …….
Злость в словах таилась:
«Что хотят дать враги —
Сам я дам как милость!»
 
 
Тут запел наш мужик
Радостную песню:
«За стол сяду, как бык,
С панами я вместе!»
 
 
Да и каждый был рад,
Дождавшийся воли:
«Раз такой всюду лад —
Будет еще то ли…»
 
 
Не дождутся всё, ждут:
От царя – ни слова…
Может, вздумал надуть
Мужика дурного?
 
 
Царь хоть волю нам дал,
Разума – ни крошки;
В жизнь идти приказал,
Не видя дорожки.
 
 
Всюду школы для нас
В сёлах он поставил,
Изучать «буки, аз»
Розгами заставил.
 
 
Тут родного словца
Не слышат, не знают;
Так ведь он молодца
Совсем доконает,
 
 
Да научит ребят
Ругани и русской:
«Сукин сын, я тебя
Засажу в кутузку…»
 
 
«Сукин сын» иль «пся мать» —
Различье какое?
Иль не могут нам дать
Что-нибудь другое?
 

«Нас душили паны…»
© Перевод А. Прокофьев

 
Нас душили паны,
Что шляхтой звалися.
Теперь с… сыны
За нас взялися.
Никому ведь при том
Ничего не дали,
Только нашим трудом
Карман набивали.
Только долго ль нам ждать
Милости и ласки,
И вслед думой летать
Всем причудам панским?
 
 
Пусть же хлопцы деньком
Сбираются кучей,
Мы в союзе таком
Становимся тучей,
Что и дождика даст
В лихой нашей доле,
Дух поднимет у нас,
Словно всходы в поле.
Из той тучи, как гром
Среди летней ночи,
Смерть придет в панский дом,
Глянет пану в очи.
 

ЖАТВА
© Перевод А. Прокофьев

 
Матушка, пойду я
Ржицу жать густую.
Нива зеленеет,
Колос наливая,
Ветер с нивки веет —
Жнеек призывает:
«Ну, вставайте, жнеи,
Жито жать скорее!
Вы быстрей острите
Ржавые серпочки,
Жать скорей начните
Узкие полоски.
Я как загуляю,
Жито колыхая,—
Хватит тебе, нивка,
В поле красоваться;
Пора тебе, нивка,
В ригу подаваться!»
– «Тихо, ветер, тихо!
Не желай мне лиха», —
Плачет нивка горько,
Гнется колосками
И не видит только
Жнеечек с серпами.
«Ой, и где ж вы, жнейки,
Где ж вы, молоде́ньки?
Ветерок проворный
Хочет сбить колосья,
Золотые зерна
Хочет в землю бросить».
– «Тихо, нивка, тихо,
Не желай нам лиха.
Руки занемели,
Там, где блещут косы,
Еще не успели
Мы убрать покосы.
Подожди ты, нива,
Не будь торопливой,
Мы луга красиво
Уберем стогами,
И придем мы к нивам
С острыми серпами».
 

БОР
© Перевод А. Прокофьев

 
Ох ты бор, мой бор,
Бор сосновенький!
Ты с каких всё пор
Шумишь, родненький?
 
 
Мы с тобой росли,
Красовалися,
Из одной земли
Поднималися.
 
 
Мы сжились с тобой,
Бор наш родненький,
Как с своей сумой
Бедняк голенький.
 
 
Доля, друг, у нас
Несчастливая,
Мы с тобой как раз
Братья милые,
 
 
Счастья нет как нет,
Нет отрадушки;
И немил нам свет,
Земля-матушка.
 
 
У других людей
Земля славится,
Там и жить светлей,
Дело нравится.
 
 
Мы в песке стоим,
В нем купаемся,
Не в пример другим
Пробиваемся.
 
 
И леса других
Все красивые,
И листва на них
Вся шумливая.
 
 
И в бору шумят
Сосны, елочки,
На ветвях торчат
Всё иголочки.
 
 
Мы же много лет
Всё в сермяжечках,
А в карманах нет
Ни бумажечки.
 
 
Но пождем, пождем
Часу доброго,
Поглядим пойдем,
Что есть нового.
 
 
Ведь не будет так
Веки вечные,
Станет как-никак
Житься легче нам.
 

ТЕТКА

Алоиза Степановна Пашкевич (основной псевдоним – «Тетка», другие – «Матей Крапивка», «Гаврила из Полоцка», «Банадысь Асака», «Тымчасовы») родилась 3 июля 1876 года в селе Пещаны Виленской губернии. Детство она провела в доме своей бабушки и только девяти лет переехала к родителям в деревню Старый Двор. К этому времени уже проявились незаурядные способности девочки. Бабушка обучала ее польской грамоте, а нянька Ягася, превосходная сказочница, разбудила в ней интерес к народным сказаниям. Алоизе очень хотелось учиться, но выполнить это желание оказалось не легко: отец хоть и был зажиточным крестьянином, но с трудом содержал многодетную семью. Только в 1892 году будущей поэтессе удалось осуществить свою мечту. Она переехала в Вильну, начала готовиться к поступлению в гимназию и через два года была принята в четвертый класс.

По окончании шестого класса девушка вынуждена была, по настоянию врачей, уехать в деревню. Поработав некоторое время сельской учительницей, Пашкевич вернулась в гимназию и получила в 1902 году звание домашней учительницы арифметики. Вскоре она переезжает в Петербург, поступает на общеобразовательные курсы Лесгафта и в 1904 году сдает экзамены экстерном за полный гимназический курс. Пребывание на курсах Лесгафта оставило заметный след в биографии Пашкевич – здесь она впервые попала в среду революционно настроенной молодежи, познакомилась с деятельностью нелегальных кружков. Вернувшись в 1904 году в Вильну, Пашкевич организовывала кружки белорусских рабочих, вела в них активную пропагандистскую работу. Она была хорошим оратором, ее выступления на митингах пользовались большим успехом. Значительное воздействие на формирование мировоззрения писательницы оказал ее товарищ по революционной работе Борис Вигилев («Товарищ Степан»), профессиональный революционер, член местного комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Он во многом оградил Тетку от влияния буржуазно-националистических деятелей, толкавших поэтессу на борьбу за «чисто» национальные интересы.

В 1905 году Тетка, служившая фельдшерицей в лечебнице города Ново-Вилейска (здесь в сентябре 1905 года некоторое время скрывался сбежавший из тюрьмы Борис Вигилев), вступает в революционную организацию рабочих и служащих лечебницы, ведет большую агитационную работу. В составленном после разгрома организации обвинительном акте по делу о «революционном сообществе в больнице в г. Новая Вилейка» говорится, что Алоиза Пашкевич «принимала участие в собраниях общества… На митингах, происходивших в лечебнице, она произносила на белорусском языке речи, возбуждая слушателей к неповиновению властям, неплатежу податей и борьбе против правительства… печатала на белорусском языке „порицавшие царя“ прокламации и раздавала их в лечебнице… Не ограничиваясь агитацией в стенах лечебницы, она …ездила в сообществе с другими лицами по окрестным деревням, где подстрекала крестьян к ниспровержению существующего в государстве общественного строя»[76]76
  Отдел рукописей Центральной библиотеки Академии наук Литовской ССР, фонд TV, дело 332, л. 16. Впервые сообщение об этих материалах, связанных с революционной деятельностью Тетки, появилось в статье В. Сасановіч «Рэволюцыйная дзейнасць Цёткі ў 1905 годзе» («Беларусь», 1952, № 9).


[Закрыть].

В декабре 1905 года среди членов организации начались аресты. Тетке удалось скрыться. В Белоруссии оставаться было опасно, и она уехала в Галицию, во Львов.

Тетка писала стихи уже с начала 1900-х годов, но по-настоящему голос молодой поэтессы окреп в годы первой русской революции. Ее стихотворения, отпечатанные на гектографе, распространялись в виде прокламаций. Писательница принимает участие в издании первой белорусской газеты «Наша доля», вскоре закрытой. Тетка становится активным сотрудником появившейся затем белорусской газеты «Наша нива».

Во второй половине 1906 года Тетка вновь побывала в Вильне, но вынуждена была прятаться от полиции, а затем уехала опять во Львов. Стало ясно, что предстоит долгое пребывание в эмиграции. Алоиза Пашкевич поступила вольнослушательницей на философское отделение Львовского университета, так как все ее старания быть зачисленной в университет не увенчались успехом. Тяжелые условия, в которых пришлось жить поэтессе, не заставили ее отказаться от научной и общественной деятельности. Тетка изучает историю Белоруссии, пишет специальную работу по белорусскому фольклору, вынашивает планы организации издательства, которое выпускало бы популярные книги для белорусского крестьянства, ведет переписку с белорусскими учеными и литераторами.

Заболевание тяжелой формой туберкулеза вынудило Тетку покинуть Львов. 1908–1909 годы она проводит в Кракове и Закопанье, поступает на гуманитарный факультет Краковского университета. Но ее тянет на родину. Нелегально она посещает Вильну, Петербург, встречается с деятелями белорусской культуры – с Янкой Купалой, с основателем белорусского театра Игнатом Буйницким, принимает участие в собраниях белорусской молодежи.

Перемена фамилии в связи с замужеством (Тетка вышла замуж за инженера Кейриса) дала возможность поэтессе в 1911 году вернуться, не опасаясь преследования, на родину. Тетка с новой энергией отдается литературной и общественной деятельности. Она пробует свои силы в прозе (рассказы «Зелёнка», «Новогоднее письмо», «Михаська», «Осенние листья», «Лишняя»), организует в 1914 году издание белорусского журнала для молодежи – «Лучинка», где выступает в качестве публициста, автора научно-популярных статей. В 1915–1916 годах, при новом подъеме волны рабочего движения, она вновь возвращается к революционной деятельности. Тетка активно участвует в организации клуба Виленских рабочих, ведет там пропагандистскую работу, формирует в клубе «Белорусскую рабочую группу»[77]77
  Отдел рукописей Центральной библиотеки Академии наук Литовской ССР, Фонд VBF, дело 405.


[Закрыть].

Деятельность эта была прервана в начале января 1916 года. Получив сообщение о тяжелой болезни отца, Тетка поехала в деревню Старый Двор. Застать отца в живых ей не удалось, но в Вильну она не вернулась. Поэтесса не смогла уехать из мест, где свирепствовала тяжелая эпидемия тифа, – стала разъезжать по деревням для оказания помощи больным. Это стоило ей жизни – она заразилась тифом и умерла 5 февраля 1916 года.

При жизни Тетки вышли в свет два сборника ее стихотворений: «Скрипка белорусская» («Скрыпка беларуская») и «Крещение на свободу» («Хрэст на свабоду»). Оба сборника изданы в 1906 году нелегально в Жолкве (возле Львова). Несколько стихотворений поэтессы вошли в изданную ею в 1906 году в Петербурге книгу для детей «Первое чтение для деток белорусов» («Першае чытанне для дзетак беларусаў»). Эти сборники и стихотворения, печатавшиеся в повременной печати, не исчерпывают поэтического наследия Тетки, но изучить рукописные материалы поэтессы пока не представляется возможным: архив ее (за исключением нескольких автографов, сохранившихся в Центральной библиотеке Академии наук Литовской ССР) был вывезен мужем писательницы за границу.