Текст книги "Белорусские поэты (XIX - начала XX века)"

Автор книги: Максим Богданович

 
Скрыта в поле цветами могила,
Заросла всюду дикой травой,
Да и память людская забыла,
Кто находится тут под землей.
 
 
И наверно, никто не узнает,
Что не просто песчаный курган,
А давно здесь могила степная
Поднялась, где бушует бурьян.
 
 
Да не так ли от вас я скрываю
Речи блеск, не довел до сердец
И печаль, что мне грудь разрывает,
От которой так чахнет певец?
 

Июнь 1910

 
Вот и ночь. Засверкали слезами высоты немые,
Жадно тянут росу зеленя запыленные хлеба.
Только росы падут, раскрываются краски ночные,
Раскрывается сердце мое под слезинками неба.
 
 
И не высказать мне, как в ту пору оно потеплело,
Как доверчиво, нежно горячие речи шептало;
Но безмолвное небо, услыша их, всё потемнело,
И слеза покатилась по тучам и в сумрак упала.
 

1910

 
Тихие мои все песни, темные, как уголь черный,
Но они заблещут жаром, если их в огне мученья
                Раскалит душа моя;
А погаснет – заиграют, словно самоцветов зерна,
И, застывши, превратятся в драгоценные каменья
              В час, как лягу в землю я.
 

1910

 
Не найти мне покоя ни темною ночью, ни днем,
Ведь любовь меня мучает, жжет нестерпимым огнем.
Всё же знаю: чтоб боль от ожога скорей заглушить,
Надо только на рану холодной земли положить.
Мне, наверно, придется накрыться землею сырой,
Чтоб мученья унять и забыть ту, любимую мной.
 

1910

 
Этот источник, что раньше волну свою нес к океану,
Высох, и нет уж его – не ласкают дрожащие струи
Мощную грудь океана, ввысь улетели, на небо,
Паром прозрачным, и там превратились они в стаю тучек.
Только не могут они позабыть океан многошумный
И в небесах – и теперь отражаются в глади зеркальной.
 

1910 (?)

 
Залилось слезами, будто звездами,
Небо синее, безбрежное
Над просторами морозными,
Над тобой, мое поле снежное.
 
 
Ширь холодная без конца вокруг…
Исходил ее, истомившийся;
Но услышал я ее сердце вдруг,
Услыхал душой, с небом слившейся.
 
 
И грудь впалая распрямилася,—
Ты не страшно мне, поле чистое!
Надо мной слеза покатилася
Вниз, горячая и огнистая!
 

1910 (?)

 
Ночь туманом сизым землю обливает.
На траве роса жемчужная блестит.
Звезд на небе россыпь золотая
Тихо искрится, дрожит.
 

1910 (?)

 
Бывает, что пруд переполнит
Вода и польется на берег;
Когда же исчезнет излишек,
То больше вода не бежит.
 
 
Бывает и так, что разрушит
Плотину вода; в эту пору
Струятся последние волны —
И пруд высыхает совсем.
 
 
С поэтами так же бывает:
Один дает людям излишек,
Другой – всё, что есть. Я такой:
Пою я с надтреснутым сердцем,
Я всё до конца отдаю.
 

Между 1909 и 1911

 
Изяслав, Васильков сын,
Сверкая очами,
О литовские шеломы
Позвонил мечами!
 
 
Отнял славу он у деда,
У князя Всеслава,
И улегся недвижимо
На траве кровавой —
 
 
Под червлеными своими
Отчими щитами,
Весь иссечен, весь изрублен
Вражьими мечами.
 
 
Отнял славу и промолвил
На смертной постели:
«Крылья птиц твою дружину,
Княже, приодели,
 
 
Звери кровь ее слизали», —
Ведь в бою кровавом
Брата Всеволода нету,
Нету Брячеслава!..
 
 
И ушла душа из тела
Князя удалого
Через кольца ожерелья
Рдяно-золотого.
 
 
Сникло, кончилось веселье,
Песни замолкают,
И встревоженные трубы
В Городне играют.
 

<1911>

 
Кто ж из нас порой не любит
Меж страничек желтых, старых
Книги, уж давно забытой,
Отыскать сухой цветок?
 
 
Уж и краски побледнели,
Опадают лепесточки…
Но какие чувства будит
В сердце слабом тот цветок!
Почему его хранили,
Что желалось, что забылось —
Вновь всплывет всё и разбудит
Милых мыслей длинный рой.
В мыслях вновь переживете
То, что больше не вернется,
И для вас еще дороже
Станет высохший цветок.
Строчки, строчки дорогие!
Зародились вы в мгновенье
Бурных чувств, что грудь вздымали
В то мгновенье, как волна.
Не беда, что чувства эти
В вас остыли и засохли,
Всё же в вас – воспоминанье,
И за то – спасибо вам.
И читатель вас не минет —
Ведь и у него бывали
Мысли, схожие с моими,
И такие ж волны чувств.
Всё, что было пережито,
Оставалось в сердце следом
И лежало недвижимо
Темной залежью, пластом.
Растревожьте ж, мои строчки,
Этот сердца пласт глубокий,
Пусть одно воспоминанье
За собой ведет другие,
Пусть читатель дни былые
В мыслях вновь переживет!
 

<1911>

 
Когда я на миг закрываю
Глаза, утомленные лампой,
Когда перед ними всплывают
Из тьмы сине-алые блики, —
Всем сердцем тогда вспоминаю
Последнее наше свиданье,
Веселые алые губы,
Глубокие синие очи…
 
 
Как тот мотылек легкокрылый,
Что вот-вот сейчас встрепенется
И с мака взлетит, упорхнувши, —
На этих губах трепетало
И было не в силах сорваться
Одно тиховейное слово…
Какое? – Вы знаете сами.
 
 
Но где же те алые губы?
И где то волшебное слово?
Не диво, мои дорогие,
Что вдруг из-под век моих хмурых
Покатятся слезы скупые.
Тогда я прошу: прикрутите
Свет лампы хотя бы немного,
Он что-то глаза мои режет…
 

<1911>

 
Рогом серебряным мглится
Месяц меж туч молодой.
Озеро ходит, клубится,
Плещется в нем водяной.
 
 
Он из глубин выпускает
В зыби змею за змеей;
Вот они стаей всплывают,
Яркой блестя чешуей.
 
 
Будут всю ночь они виться,
Будут хребтами блистать,
Будут до света резвиться —
Прыгать, сплетаться, нырять.
 
 
Жарким сияя червонцем
Сквозь поредевшую мглу,
Пустит встающее солнце
В них золотую стрелу,—
 
 
Сгинет змея за змеею,
Месяц уйдет молодой.
Долго о них под водою
Будет вздыхать водяной.
 

<1911>

 
Разгорайся, огонь мой, где мрак сильный лег,
Пусть тебя шум ветров не пугает:
Гасят ветры всегда небольшой огонек,
А большой – лишь сильней раздувают.
 
 
Разгорайся сильнее, огонь мой, да так, —
Если б замер ты вдруг, обессилев,
Испугал бы людей обступивший их мрак,
Пусть огней никогда б не гасили.
 

<1911>

 
Быть может, трудный путь житья
         Стал кольцевым, мой друг,
И вот в краю забытом я
Не раз рождался, как дитя,
         Пройдя весь полный круг.
 
 
Быть может, я не кончу жить.
         И снова наяву
Вновь стал бы путь со мной дружить,
И всё, что мозг сумел забыть,
         Я вновь переживу.
 
 
И может быть, в простор без дна
         Весь век мой круг летит,
И воя то новизна одна,
Что путь, мной пройденный сполна, —
         Иначе заблестит.
 
 
И в новом мире всё пройдет
         Былое предо мной…
Что ж: пусть мой смертный час пробьет,
Пусть снова жизнь меня ведет
         Минувшею тропой.
 

1911

 
Не грусти, что солнца
Свет закрыли тучи —
Народится буря
Из тяжелых туч.
 
 
Правда, всё притихло:
Волны, бор дремучий…
Всё же будет буря.
Бей, удар, могуч!
 

1911

 
Снежно-белая улица сонная,
А на ней между пятен навоза
Тут и там, потемнев от мороза,
Стынет хвоя, снежком занесенная.
 
 
Человека по этой вот улице
Провезли в катафалке унылом;
Крест несли, шел священник с кадилом,
Да извозчики сзади тянулися.
 
 
И вокруг оголялися головы,
И крестилися люди в молчанье;
Сердце ныло, теснило дыханье
У друзей от раздумья тяжелого.
 
 
Черный креп, дальний хор, запах ладана
И покойник, лежащий безгласно, —
Так таинственно всё, так ужасно,
Всё так просто и так неразгаданно!
 

1911 (?)

 
Час поздний. Мрак весенней ночи
На узких улицах лежит.
А мне отрадно. Блещут очи,
Во мне от счастья кровь кипит.
 
 
Иду я радостный, хороший,
Душа счастливая горда…
А под резиновой калошей
Тихонько хлюпает вода.
 

1911 (?)

 
Я жду, грустя. Ты почему из дому
Не выйдешь в зной на мой печальный зов?
По мягкому асфальту городскому
Оттиснули бы туфли ряд следов.
 
 
И незаметный для тебя и бледный,
Вокруг себя не видя ничего,
Я к ним припал бы… Вот и жду я, бедный:
Когда ж конец томленья моего?
 

1911 (?)

 
Замерзла ночью быстрая криница;
Твоя пора, зима, пришла сюда!
Всё замерло, движенью нет следа,
И даже сверху слоем снег ложится.
Но всё напрасно, там под ним струится
Могучая, живучая вода.
Но подожди! Настанет час, когда
Сумеют волны здесь на вольный свет пробиться.
 
 
Я этот символ приложил к себе,
Согнувшись в злой и тягостной борьбе,
Постиг родной природы говор вещий.
Как – промолчу, ведь каждый здесь поэт,
Рассейте ж сами легкий сумрак речи,
Своей души туда пролейте свет!
 

<1912>

 
Мы под навесом лип, укрывших нашу пару,
Идем проплеванной дорожкой по бульвару.
Окурки, скорлупа, бумажки под ногами, —
Но их замечу ль я, идя под ручку с вами?
Чрез дымчатый хрусталь прозрачно-темной ночи
Идущих мимо нас людей сияют очи,
Рубинами горят во мраке папиросы,
При свете россыпью на липах блещут росы…
Ах, сколько есть красы волшебной рядом с нами,
Когда взглянуть вокруг влюбленными глазами.
 

<1912>

 
Белым цветом одета калина,
Но белее калины Марина.
«Отчего ты, как месяц, ясна?»
– «Я не знаю», – сказала она.
 
 
Раз вернулася поздно Марина,
В волосах же белеет калина.
«Отчего ты, как месяц, странна?»
– «Я не знаю», – сказала она.
 
 
Но не век расцветает калина,—
Не вплетает цветов уж Марина.
«Отчего ты, как месяц, грустна?»
– «Я не знаю», – сказала она.
 
 
А когда облетела калина,
Отравилася зельем Марина,
И, как месяц далекий, бледна
В белом гробе лежала она.
 

<1912>

 
Слава пану – от него узнал и я:
Не на трех китах качается земля.
Верно это: уж давно сдается мне,
Что стоит она на нашей же спине.
 

 
Читаю я журнал: идеи
В нем прогрессивные кипят!
В словесности его затеи
Уводят на сто лет назад.
 
 
П-ч сентиментализмом
Там нас задумал поразить,
А пан К-а романтизмом
Символистическим пленить.
 
 
Пусть приналягут эти двое,
Авось опять придет пора,
Когда читали «Громобоя»,
«Пастушки грусть» et cetera.[94]94
  И так далее (лат.). – Ред.


[Закрыть]
 

 
Зовут у нас окаменелости
«Духовной пищею людей».
Их в руки взять – не хватит смелости,
Уж пусть их спрячут – хоть в музей!
 

 
«Э, вы смеетесь надо мной!»
– «Да правда ж, сам читал я в драме,
Как произносит становой
Нежнейший монолог стихами».
 

1912

 
Ты вечером крещенским ворожила,
Прозрачный воск струею в воду лила,
Желая угадать мою судьбу, —
И видишь – холмик… крестик… Да, могила!
Год не пройдет, как буду я в гробу.
 
 
Нахмурив бровки, воск со дна ты взяла,
Его тревожно сплющивала, мяла
И улыбнулась: «Где судеб закон!
Знай, чем бы мощь его нас ни встречала,
В моих руках, как воск, погнется он».
 

Между 1909 и 1913

 
Ты был как месяц одинокий:
Таким и жил и умер ты.
Пусть мир наш людный и широкий —
Ты был как месяц одинокий.
Простора, света, красоты
Искал, и, ото всех далекий,
Ты был как месяц одинокий:
Таким и жил и умер ты.
 

<1913>

 
В тот дом вошел я молчаливо,
Где годы ранние прошли.
Там стены мохом поросли,
А стекла – в радужных отливах.
Повсюду пыль. И стало мне
Так грустно, грустно в тишине.
Я в сад пошел. Всё глухо, дико,
Густой травою заросло.
Что прежде было, то прошло,
И только надпись «Вероника»
Видна на липовой коре —
Как будто знак о той поре.
Расти же, дерево, всё выше,
Как памятник живой вставай
И к небу надпись поднимай.
Пусть будет так, пока мы дышим:
Чем больше вдаль уходит дней,
Тем имя милое видней!
 

<1913>

 
Через залитый ярким светом бор
Проходит насыпь желтая чугунки.
Как ровно рельсы, словно на рисунке,
Уходят вдаль! Как ярко семафор
Стеклом зеленым отражает солнце!
Как телеграфные столбы гудят!
Смотри: дрозды на проводе сидят,
А провод весь горит огнем червонца!
И вот, раздвинув листья, словно сеть,
Круша мохнатой лапою сушины,
Не торопясь, из-за кустов малины
Выходит бурый молодой медведь.
Он воздух нюхает и насыпь озирает
Ленивыми глазами, будто спит,
И вдаль, услышав смутный гул, глядит,
И вдруг от удивленья замирает…
Чуть слышно рельсы тонкие гудят;
С веселым шумом через бор зеленый
Несутся за вагонами вагоны:
Шипит машина, искры вверх летят,
И дым, белея, тянется струею;
Под солнцем ярко блещет сталь и медь;
Смеются в окнах люди… А медведь
Стоит и слышит крик мой: «Стих за мною!»
 

<1913>

 
Сегодня было так тепло,
Что дед – и тот спустился с печи,
Сел там, где горячей пекло,
И грел в тулупе старом плечи.
 
 
Виднелся бор, синела даль,
Вкруг пахло медом и травою…
А деду даже и не жаль,
Что скоро будет он землею.
 

<1913>

 
От впечатлений детских лет
В моей душе остался след.
Я не забыл, как была рада
Душа от плитки шоколада,
 
 
Обернутой со всех сторон
Бумажкой пестрой, как ширинкой:
Там под «загадочной картинкой»
Стоял вопрос: где Купидон?
 
 
Я не забыл, как долго с ней
Сидел я в комнатке моей,
Бесплодно мучась над загадкой,
Хоть и покончив с шоколадкой.
 
 
Ведь здесь же, здесь таишься ты!
Ведь, может быть, через мгновенье
Средь чуждого изображенья
Твои проглянут вдруг черты,
 
 
И встанешь ты передо мною
С крылатой острою стрелою,
Мне в сердце метящей, и с луком,
Запеть готовым грозным звуком…
 
 
Но нет тебя – и, огорчен,
Я даже плакать принимался.
Что ж ты очам не показался,
Любви властитель, Купидон?
 
 
С тех пор прошло не мало дней,
И снова пред душой моей
Вопрос забытый с силой новой
Встает тревожный и суровый.
 
 
Я Купидона вновь искать
Теперь пытаюся несмело,
Но так печально это дело,
Что лучше про него молчать.
 

<1913>

 
Амур, и грустный и пригожий,
Стоит с повязкой на глазах
У склепа старого… В полях
Привольно пахнет свежей рожью.
Вокруг кресты… Так отчего же
Тут, где венки, могилы, прах,
Амур, и грустный и пригожий,
Стоит с повязкой на глазах?
Я тихо думаю: быть может,
Любовь, лежащая в гробах,
Преодолела смерти страх?
Так спите ж! Вечно на часах
Амур, и грустный и пригожий.
 

<1913>

 
Мне долгая разлука с вами —
Чернее ваших черных кос.
Зачем недобрый час принес
Мне долгую разлуку с вами?
Я побледнел от горьких слез
И начал триолет словами:
Мне долгая разлука с вами —
Чернее ваших черных кос.
 

<1913>

 
«День этот, – так сказал Катулл, —
Я обозначу белым камнем».
Я рад, как встрече с другом давним,
С аллеей, где над липой гул.
Когда-то зонтом на песке
Там ручки милые писали.
Что – не скажу. Вы отгадали,
Слова уже на языке.
 

<1913>

 
Хоть это всё равно что сов нести в Афины,
Вас всё-таки занять хочу на миг единый
Своим посланием.
                              Давно здесь минул день,
Все ставни замкнуты, мерцает свет, и тень
От головы моей со стенки мне кивает;
Вот в черных рамках там сурово выступает
Писателей толпа; и каждый – близкий друг,
Пусть незнакомый мне. От лампы светлый круг
На лица ровно лег. Спокойно я взираю
На этот круг подчас, и, примостившись с краю,
Склоняясь над столом до утренней звезды,
Исписываю я бумажные листы.
О драмах Пушкина веду я речь. Не Мэри,
Не Фауст, не Борис, а Моцарт и Сальери
Волнуют мысль мою. Мне кажется, что тут
Сальери выслушал несправедливый суд.
 
 
Рассудком ледяным плененный, вдохновенье
Он должен был убить – согласно обвиненью.
Сальери в творчестве стремится всё понять,
Всё взвесить мысленно и выверить опять,
Обдумать способы, материал и цели,—
Он четкость ясную любил в малейшем деле!
В его трудах найти внезапное не тщись!
Основы их основ – размеренная мысль!
Но всё же, всё же… Что помехой вдохновенью?!
Нам нравятся его блестящие творенья.
Он с метеором схож, что в искрах над землей
Пронзает полог мглы сверкающей дугой,
Горит, слепительный, весь в пламени несется,
А в глубине своей холодным остается.
Так, значит, мастерство Сальери добывал
Лишь мыслью и трудом. Но вправду ль убивал
Он тем природный дар, как явствует из драмы?
Ответит скрипка нам. Стаккато, фуги, гаммы
Не зря из года в год Сальери выводил
И силою язык той скрипки изменил.
Она гудит звончей. Певучих звуков сила
За годы долгие ее переродила,
И, теми песнями могучими полна,
Прониклась чуткостью неслыханной она.
Вдохнувший душу в дерево, напев в какой-то мере
Ужель не пробудил живой души в Сальери!
Нет! Вечный труженик, себя он развивал,
Сальери, верный раб, талант не зарывал
Во глубине земли. Пусть судный день настанет:
Спокойно Музе он и прямо в очи глянет.
И будет за любовь к труду, за труд большой
Оправдан Музою и собственной душой.
 
 
Так поступаешь, мысль, и ты, чтоб труд поэта
В твореньях засверкал. Хвала тебе за это!
Привет мой и тебе, бессонный, вечный труд,
Готовишь радость ты из творческих минут!
Земной поклон тебе, радушная Камена,
Нам вдохновенье дал родник твой, Иппокрена!
Трудом возвышенным полна душа моя,
И вам, стихи, привет слагаю нынче я!
Александрийский стих! Ты, тихий как Эребус,
Скрыть подо льдом огонь умеешь. Кто in rebus
Musarum[95]95
  В делах муз (лат.). – Ред.


[Закрыть] знает толк, не может не любить
Упорства мастера. Недаром воскресить
Мне хочется тобой обычай позабытый —
Эпистолы слагать. Ну что ж, теперь засни ты!
 

1913

 
Народ, Белорусский Народ!
Ты – темный, слепой, словно крот.
Повсюду тебя обижали,
В ярме прожил ты столько лет,
И душу твою обокрали,—
В ней речи твоей даже нет.
Разбуженный грозной бедой,
Весь полный смертельной тоской,
Ты крикнуть: «Спасите!» не можешь
И должен «Спасибо!» кричать.
Услышьте, кого я тревожу,
Кто сердцу привык доверять!
 

1913

 
Изящный сад – такой, как у Ватто:
Белеют статуи в листве зеленой;
Вдали – прохладный грот, фонтан бессонный,
Беседка… Верно, саду лет уж сто.
 
 
Весь погружен душой в былые дни,
Смотрю мечтательно, рассеянно листаю
Поэта нового… и закрываю,
Смущенный тем, что это не Парни.
 

1913

 
Челлини статуй не ваял,
А только статуэтки, —
Однако мастером он стал.
Челлини статуй не ваял, —
Ты слышишь, критик едкий?
Зря триолет ты обругал:
Челлини статуй не ваял,
А только статуэтки.
 

1913

 
Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело,
И поверилось, что жизнь проста, легка.
В сердце зыбком что-то пело и болело,
Радость душу мне щемила, как тоска.
 
 
А сегодня вновь мечтой себя туманю,
Книгу развернул, но не могу читать.
Как случилося, что полюбил я Аню,
Разве знаю я? Да и к чему мне знать?
 

1912 или 1913 (?)

 
Вы так часто в зеркало глядели,
Никогда в мои глаза, ни разу,
Где вы так же, так же отражаетесь
В черных, блестящих зрачках —
Этих зеркальцах маленьких, круглых.
Но исчезнет из зеркала образ,
Следа не оставив,
А в моей душе
Ему не погаснуть.
 

1912 или 1913 (?)

 
Холодная, ясная ночь…
Звонко хрустит снежком,
Идя мне навстречу, девчушка.
              «Как вас зовут?» —
              Спросил я ее.
(Сегодня же все гадают.)
И она отвечает тихонько:
               «Аня».
 

1912 или 1913 (?)

 
Моя государыня,
Татьяна Р-на!
В музее одном я увидел
Над японскою вазою надпись:
«Просят руками не прикасаться».
О любви я скажу точно так же,
Ведь это – задушевное дело,
А души человеческой так же
Нехорошо касаться руками.
Деликатные люди сами знают об этом,
А неделикатным об этом напоминают.
 

1912 или 1913 (?)

 
Всё одна теперь мне думка сердце сушит,
Как бы встретиться с тобой, к тебе прийти,
А полынь-трава пускай себе заглушит
Позабытые давнишние пути.
 

1912 или 1913 (?)

 
Больше всего на свете желаю я,
Чтобы у меня был свой ребенок —
Маленькая дочушка-несмышленыш,
Аня Максимовна,
Такая красивенькая,
Тепленькая, мокренькая,
С черными волосиками и бровками,
С темно-карими глазками,
А ручки – как бы перетянутые нитками.
Совсем такая, как вы,
Когда вы были маленькой девчонкой.
 

1912 или 1913 (?)

 
Буду сниться днями и ночами.
И приду. Люблю, и ты люби.
Хочешь – душу растопчи ногами,
Хочешь – мучай, хочешь – погуби.
 

1912 или 1913 (?)

 
Муар
Двумя цветами
Переливается,
И видно всем,
Где начинается и где кончается какой;
 
 
А всё ж таки межу меж ними
Чертою твердой
Не провести.
 
 
На сердце – боль.
И никогда
С душою вашей так не сольется
Моя душа.
Конец.
 

1913 (?)

 
Темноокая пани, конец!
Есть подобие ваших очей —
Звезды темные, что невзначай
Загораются в мраке ночей.
 
 
Темноокая пани, они
Так красивы в чудесный тот миг,
И не хуже ваших очей,
Если ярко сверканье у них.
 
 
Темноокая пани, скажу:
Я на этом огне не сгорю —
Много в мире есть разных огней,
Все они входят в душу мою.
 

1913 (?)