Текст книги "Твари Господни"

Автор книги: Макс Мах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Глава 11
Ночь колдовства (5 октября, 1999)

1

Фарадей ушел. Сделал пару шагов в сторону лестницы и исчез, вернувшись куда-то туда, на «Ту Сторону», а Виктор остался здесь, на этой стороне, в великолепном иллюзионе Города. Во всем этом виделся некий избыточный символизм, возможно даже, намек, сделанный самим Творцом. Однако Виктор давно и твердо знал, что бог в дела тварей земных никогда не вмешивается, предоставив их своей судьбе.

Попыхивая трубкой, Виктор медленно прошел через площадь, поднялся по ступеням храма и небрежным – почти машинальным – движением отворил тяжелые двери. В соборе за прошедшие годы ничего не изменилось, но Виктор и не ожидал найти здесь следов вандализма или, скажем, разрушения и заброшенности, которые в материальном мире идут по пятам быстротекущего времени. В Чистилище все по-другому: Город вырван из контекста реальности и отдан во власть вечности, даже если населяют его всего лишь бабочки-однодневки да быстро сгорающая в яростном пламени волшбы мошкара.

Дверь открылась так же легко, как тогда, шестнадцать лет назад, когда он пришел сюда в последний раз. И огонь вспыхнул в камине, и чашка чая возникла на низком круглом столике посередине комнаты, и парок над крепко заваренным горячим питьем возник с естественностью и грацией живого существа и потянулся к высокому сводчатому потолку, смешиваясь где-то там, во мгле, с копотью двенадцати вспыхнувших в серебряных шандалах свечей. Но взгляд Виктора был прикован к старому кожаному футляру на полке около узкого стреловидного окна. Несколько мгновений он так и стоял в дверях своего давнего убежища; стоял, попыхивал трубкой и смотрел на маленький изящный гробик, где все эти годы покоилась его старая скрипка. Новая мелодия уже почти созрела, и Виктор боялся нарушить неверным движением или посторонней мыслью чудесный процесс рождения музыки. Наконец прозвучал финальный аккорд, и на лбу Виктора выступила испарина. Чудо свершилось, в мир – пусть это и был иллюзорный мир Города – пришла новая музыка, причем такая, какой он от себя совершенно не ожидал.

Как можно любить того, кого ты даже не видел? Однако его объяснение в любви, запоздавшее на двадцать пять лет, было посланием не к той тоненькой девушке в светлом плаще, что осталась на привокзальной площади Свердловска в давней уже осени 1974 года, и которой материально больше не существовало ни в том мире, ни в этом. Новой мелодией, такой необычайно глубокой и сложной, что дух захватывало от совпадения гармонии земной с гармонией небесной, он молил о прощении ту, чей образ возник в его душе только с чужих слов.

"Такое возможно?" – спросил он себя, подходя к стенной полке и открывая футляр.

"А полюбить "невидимку", случайно подслушав его душу можно?" – Виктор не знал, что и думать. Происходящее никак не вписывалось в то представление о себе, что сложилось у него много лет назад, еще в юности, и благополучно просуществовало с ним всю эту долгую или, напротив, слишком короткую жизнь.

"Если мы когда-нибудь встретимся… " – Виктор бережно достал скрипку, провел осторожно – кончиками пальцев – по темному лаку, как бы исследуя изысканный изгиб деки, и вдруг понял, кого на самом деле сейчас ласкает.

"Господи! Если она жива… " – он схватил смычок и поспешно, едва ли не бегом, покинул келью, слишком тесную, чтобы вместить ту музыку, которую Виктор был не в силах уже удерживать в своем сердце. Музыка требовала воплощения, точно так же, как и любовь, никогда на самом деле не покидавшая его сердца.

"Если я воскресну… " – он выбежал на середину огромного зала, под взметнувшийся в необозримую высь каменный свод, и музыка зазвучала, кажется, еще раньше, чем смычек коснулся струн.

"Дебора!" – но это была уже совершенно последняя мысль, которую он смог осознать. В следующее мгновение Виктор растворился в собственной музыке, наполнившей все внутреннее пространство собора и океанской волной выплеснувшейся сквозь распахнутые двери на простор площади Иакова.

2

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, была спина Рэйчел. Она сидела, скрестив ноги, в изножии кровати и смотрела телевизор с выключенным звуком. Женщина курила, и над ее левым плечом в голубоватом мерцающем от смены кадров свете проплывали по временам прозрачные, как тающий под солнцем туман, завитки табачного дыма. Минуту Кайданов лежал неподвижно и, затаив дыхание, смотрел на нее, любуясь мягким очерком шеи и плеч, белизной гладкой матовой кожи, светившейся в полумгле спальни не хуже электронной трубки телевизора, волнующей грацией с которой узость талии сменялась плавным размахом бедер.

В этот момент он еще балансировал между сном и явью, между делом и нежностью. Он смотрел на Рэйчел, чья красота совершенно изменилась за два прошедших дня – и не только в его глазах, но и физически – и в то же время все еще пребывал под впечатлением только что состоявшегося разговора. Встреча с Некто и сама по себе была событием из ряда вон выходящим, ведь он уже давным-давно превратился для Кайданова в образ невозвратного прошлого. Но дело было не только в этом. Неожиданное воскрешение Виктора намекало на существование таких тайн и такой магии, о существовании которых Кайданов даже не подозревал. Впрочем, за весь не такой уж короткий разговор, Некто – в своей излюбленной манере – почти ничего, прямо не касавшегося собеседника, так и не рассказал. И все-таки кое-что помимо самого факта своей новой реинкарнации и обещания прийти – может быть – на встречу, назначенную два дня назад Лисе (одиннадцатого, в восемь вечера в Берлине, у входа в отель «Кемпински»), Некто Кайданову сообщил. Лиса скорее всего жива, но ни Рапозы, ни той «блонды» из мюнхенской пивной, которая так удивила Германа, увидеть, скорее всего, никому больше не удастся. Что это могло означать, Кайданов догадывался, хотя и полагал – во всяком случае, до сегодняшнего дня – что «обернутся» два раза подряд в течение такого короткого промежутка времени практически невозможно. Однако додумать эту мысль до конца он так и не смог, потому что в этот момент баланс нарушился, и Кайданов потерял равновесие, и как тут же выяснилось, не он один.

– Моя задница тоже покраснела или мне это только кажется? – внезапно спросила Рэйчел, и, мысленно усмехнувшись, Кайданов с облегчением выпустил из легких застоявшийся воздух.

– Не волнуйся, дорогая, – сказал он, перекатываясь к ней и обнимая так, что его ладони сомкнулись на ее животе. – Твоя спина, Викки, и твой зад, – его правая рука скользнула назад, коснувшись предмета разговора. – Безупречно белы, как и подобает истинно арийской девушке. Впрочем, у нас проблемы с невинностью, но думаю святой Розенберг нас простит.

– В каких войсках служил твой папа? – спросила Рэйчел, откидываясь назад и прижимаясь спиной к его груди.

Возможность прослушки существовала всегда, и ничего лишнего говорить было нельзя даже тогда, когда кровь отливала от головы туда… куда она отливает, когда начинает закипать от нежности и страсти.

– Мой папа, милая, – он говорил прямо через упавшие ему на лицо волосы Рэйчел, от запаха которых (горького и сладкого одновременно) начинала кружиться голова. – Был тогда еще сопляком и не успел даже в гитлерюгент.

"Черт! Понесло же меня… " – но реплику следовало завершить раньше, чем мысли напрочь покинут его несчастную голову.

– Дедушка, правда, служил в вермахте, – сказал он с той неповторимой интонацией презрения, в котором легко можно было уловить нотки гордости, с которой говорили о немецком прошлом представители их круга. – Но он был всего лишь ремонтником в танковой дивизии. Впрочем, – он провел левой рукой по ее согнутой ноге и услышал едва различимое "ох", сорвавшееся с прекрасных губ Рэйчел. – Мой двоюродный дед, не помню точно, как звали этого ублюдка, был настоящим эсэсманом, и его повесили югославские, кажется, партизаны. – "Вот же тему надыбал!" – Честно говоря, – еще движение, и еще одно тихое "ох", от которого у Кайданова, что называется, шерсть на загривке дыбом встала. – Я не опечален. Самому думать надо было.

Вполне возможно, одним из партизанов, которые повесили – и надо полагать, отнюдь не сразу – двоюродного деда человека, по чьим документам жил теперь Кайданов, был его собственный дядя, родной брат покойного отца. Петр Кайданов в сорок первом был уже командиром роты и имел орден красной звезды за финскую войну. Во всяком случае, на чудом уцелевшей у деда с бабкой фотографии того времени Петр носил и орден, и одинокую шпалу в петлицах. В плен капитан Кайданов попал в Уманском котле. Чудом выжил в Зеленой Браме – он был настоящим кержаком, неимоверно крепким и выносливым мужиком – попал в Германию, вернее, в Австрию, бежал, и, пройдя в одиночку сквозь зимние горы в Северную Италию, оттуда уже добрался до Хорватии, где его самого чуть не повесили местные фашисты – усташи или четники, Кайданов не помнил – а затем оказался уже в Сербии, где и примкнул к партизанам Тито. За это его позже и посадили. Правда, не в сорок пятом, когда он довольно легко прошел проверку в фильтрационном лагере, а в пятьдесят первом, когда рассказал "приятелям" под водочку о своем личном знакомстве с "кровавым карликом" Моше Пьяде.[54]54
  Моше Пьяде (1890-1957) – деятель югославского партизанского движения, генерал-майор, один из ближайших соратников Иосипа Броз Тито, после Второй мировой войны – государственный деятель Сербии и Югославии.


[Закрыть] Вышел Петр из лагеря только в пятьдесят шестом, и Кайданов, родившийся в сорок шестом – «на радостях» – хорошо запомнил это возвращение.

Но ни о чем таком Кайданов, разумеется, уже не думал. Он провел пальцами левой руки по ее животу (Ох… милый, еще немного и я сломаю кайф нам обоим: щекот… Ох!) и поднял выше. Левая грудь Рэйчел уютно поместилась в его ладони (Это дискриминация по политичес… О!) – «Никакой дискриминации, милая, никакой!» – но его правя рука сама собой не пошла вверх, а, скользнув по бедру, вернулась на живот, но только значительно ниже своего первоначального положения, легко пройдя между скрещенными ногами.

– Майн Гот! – застонала Рэйчел, и Кайданов окончательно забыл обо всем на свете.

3

Стало совсем тихо, угасли, ушли в далекий фон звуки огромного города, и по дороге мимо кладбища не проезжали больше даже редкие машины. Никого. Ночь, тишина, жидкий свет редких фонарей, и полная, набравшая силу луна, огромная, желто-оранжевая, похожая цветом и формой на бронзовый гонг.

"Пора", – Ольга захлопнула дверцу Форда и пошла в сторону ограды, ощущая, как почувствовав ее движение, покидают свои посты невидимые отсюда остальные члены группы.

Было без четверти двенадцать, и ждать больше было нечего.

"Судьба", – она сходу перемахнула через двухметровую ограду и, не останавливаясь, пошла среди могил, безошибочно находя дорогу в разбавленной лунным светом полумгле. Кроки, нарисованные Антоном были безупречны. Впрочем, ничего другого и быть не могло. Солдатское ремесло не забывается.

Она быстро миновала наиболее старую часть кладбища, где давно никого не хоронили, и вышла к относительно новым захоронениям, но путь ее лежал еще дальше, к южной стене, где на одном из последних новых участков был предан земле ее господин, предусмотрительно оставивший завещание и деньги на собственные похороны.

Судя по ощущениям, сейчас на кладбище они были одни, но, идя среди могил и внимательно рассматривая каждое попадающееся на пути дерево, Ольга все-таки забрасывала по временам "невод" – ненадолго, на считанные секунды, но забрасывала – потому что хотела быть уверена, что, как минимум, началу ее Великого Колдовства не помешает никто. Однако все было спокойно. Смерть Августа никого в этом мире не удивила и не встревожила.

4

Последний звук взлетел под своды собора и долго боролся там с небытием, но силы были неравны, и вскоре он все равно растворился в вечности.

"Ничто не вечно, – почти с отчаянием подумал Виктор, опуская скрипку и смычек. – Ты прав, царь, все проходит".

– Что скажешь? – спросил он вслух того, кто стоял у него за спиной, в проеме оставшихся открытыми дверей.

– Она прекрасна, ведь так? – сразу же откликнулся Персиваль. – И вы ее любите.

– Не знаю, какая она сейчас, – честно ответил Виктор, оборачиваясь к своему лейтенанту. – Но ты прав, Персиваль, я ее люблю.

– Я буду служить ей точно так же, как служу вам, – поклонился воин.

– Где ты сейчас? – Виктор не сомневался, что все так и будет, если будет вообще.

– Мы угнали вертолет, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Персиваль и поднял голову. – Еще час полета и, если нас не собьет иорданская ПВО, мы начнем прорыв границы.

– На вертолете?

– Нет, – едва ли не с сожалением покачал головой Персиваль. – Это было бы чистым безумием. На всю израильскую ПВО меня одного не хватит. Мы пойдем пешком. Южнее моста Аленби.[55]55
  Мост Аленби – контрольно-пропускной пункт на иордано-израильской границе.


[Закрыть]

– Не лезь на рожон, – предупредил Виктор. – К тому же пешком ты все равно не успеешь.

– Сколько у тебя людей, – спросил он через мгновение, обдумав складывающуюся ситуацию.

– Пятеро.

– Да, это было бы совсем неплохо, – признал Виктор. – Дженевра на месте и готова создать круг, так что еще пять человек ей сейчас лишними никак не будут.

– Нас шестеро, – вежливо напомнил Персиваль.

– Я знаю… Вот что. Когда вернешься, ты ее уже наверняка почувствуешь. Километров сто-сто пятьдесят по прямой… Ты смог бы открыть "проход"?

– Ну если она уже на месте… – задумчиво произнес Персиваль, наверняка взвешивая в уме шансы. – Пожалуй, я "кину" дорогу прямо из геликоптера. Так будет быстрее.

– Рискованно, – возразил Виктор, представляя себе, что собирается сделать Персиваль. – Вам может срезать винт.

– Зато мы сэкономим время, – пожал широкими плечами Персиваль. – Не беспокойтесь, господин. Если Дженевра успела, то и мы вас не подведем.

– Тогда, иди, – кивнул Виктор, начиная верить, что все еще может получиться. – Но помни, круг формирует Дженевра, а ты держишь периметр до тех пор, пока не подключусь я.

– Слушаюсь и повинуюсь, – без тени иронии сказал Персиваль, поклонился в пояс и сразу же исчез.

5

Ольга сбросила сумку с плеча и, подойдя к дереву, положила ладони на ствол. Ей даже не пришлось закрывать глаза и «отрубать» прочие чувства. Миновало мгновение, а тонкие иголочки силы уже впились в обнаженную кожу. А еще через секунду или две, когда рядом с ней возникли, как будто соткавшись из ночных теней, фигуры ее бойцов, боль уже пробила руки до локтей. Встретить здесь такую природную силу всего через несколько минут не слишком упорных поисков Ольга не ожидала. Сила буквально кипела под старой корой, поднимаясь к ладоням от глубоко ушедших в сухую землю корней, и выдержать этот напор, означало пройти одно из самых серьезных испытаний, которые могла предложить Ольге жизнь. Но не для того она пришла этой ночью на старое тель-авивское кладбище, чтобы отступить, уступив силе какого-то дерева. Еще несколько долгих томительных минут она терпеливо сносила эту муку, чувствуя, как, несмотря на ставшую уже почти нестерпимой боль – или вопреки ей – в плоть ее входит природная магия Земли и Жизни. Желало оно того, или нет, дерево отдавало Ольге то, что та хотела взять, и это было главное.

– Сайя, – с трудом разомкнув сведенные судорогой губы, произнесла Ольга.

"Прости!" – она мысленно опустилась на колени и склонила перед деревом голову.

– Чаора, сегойя шукна! – сказала она полным боли и муки голосом.

"Прими мою вину, достопочтимое!"

– Шукна! – повторили за Ольгой три мужских голоса.

"Вина моя безмерна, брат", – признала она в своем сердце.

И тотчас увидела смутную тень, вставшую перед ее мысленным взором. Это был дух дерева, и темные его – "древние" – глаза заглянули Ольге прямо в сердце и увидели там свою судьбу.

– Шья кши, – сказала Ольга, с трудом отнимая обожженные ладони от коры, но даже не подумала воспользоваться «исцелением».

"Я на войне", – она, не глядя, приняла из рук Оскара топорик и несколькими точными и сильными ударами, чувствуя при каждом из них, как содрогается дерево и отдается его боль в ее сожженных ладонях, срубила одну за другой три толстые ветви. И в тот именно момент, когда выполнив свою часть работы, Ольга отступила назад, предоставляя своим людям возможность вырубить из ветвей опорные колья, она услышала Персиваля. Он был уже близко, километрах в ста пятидесяти-двухстах от нее на восток, и то, что она не услышала его раньше, могло означать только одно, он спал.

6

Это была хорошая земля. Сухая, древняя, но не мертвая. Ольга опустилась на колени, положила на остывший к ночи песок свои обожженные ладони и почувствовала силу этой земли, и ее терпение. Тогда, Ольга склонилась в поклоне и прошептала слова прощения на языке, которого давным-давно не слышали в этих местах. Так давно, что люди успели забыть то время и тех, кто способен был без страха произносить такие слова. Но, как оказалось, земля не чета роду людскому – она помнит все. Эта земля узнала слова Великого Прошения, и приняла их, и тогда Ольга увидела глубоко упрятанное в ее толщу завернутое в саван тело Августа.

Теперь можно было начинать. Девяносто девять поминальных свечей были зажжены, образовав вокруг безымянной могилы сложный узор, названия которого не знала даже сама Ольга. И одиннадцать опорных стержней из еще живого, полного магии Земли и Жизни дерева были вбиты в точки силы. И три бойца – Антон, Оскар и Пауль – заняли свои неслучайные, а единственно возможные для трех свидетелей места. Оставалось создать круг, но Ольга медлила. Ощущение близости Персиваля нарастало. Теперь он был ближе, чем десять минут назад, когда Ольга почувствовала его впервые, и сейчас она вдруг подумала о «переходе». Персиваль был на такое способен, а она могла бы послужить ему маяком, но решится ли он на это, сможет ли исполнить?

Порыв горячего ветра ударил ей в висок, и Ольга повернулась навстречу стремительно приближающейся с востока буре, но ураганная волна, которую ожидали ее чувства и тело, не ударила. Вместо этого, метрах в трех перед Ольгой напоенный лунным сиянием сумрак лопнул, как туго натянутая парусина, рассеченная ударом меча. На краткое мгновение в воздухе появилась мерцающая зеленая линия, отмечающая вертикальный разрез в плоти мироздания, и сразу за тем, края "прохода" раздвинулись, образуя веретенообразный портал, и из него – или через него – головой вперед ринулись к Ольге стремительные неразборчивые тени.

Она отреагировала мгновенно, вскочив на ноги, и резким движением уйдя с траектории движения. И еще до того, как первый из людей ринулся через "проход", Ольга воздела руки навстречу идущим и подхватила поток силы, который с той стороны держал Персиваль. Держать "мост" всегда легче, чем пробивать "тоннель". Секунда – "Один, второй… " – две (Ольга почувствовала, как напрягаются, стремясь схлопнуть разрыв в пространстве и времени мировые линии) – "Еще двое" (от напряжения у нее сжало виски) – три – Персиваль прыгнул последним прямо в ее раскрытые объятия, и все кончилось. Ольгу качнуло – то ли от мощи "отката", то ли от того, что ее тело приняло на себя инерцию движения Персиваля – но она устояла, лишь крепче прижавшись к источающему запах боя мужчине.

– Спасибо, Дженевра, – выдохнул Персиваль, крепко сжимая ее плечи, и Ольга почувствовала, что не только ее, но и его пробило коротким, но мощным, как удар молнии, током желания.

– Прости, – он разорвал объятие и сделал шаг назад. – Создавай круг, сестра. Август в соборе Иакова, а я буду сторожить твою спину.

Ольга коротко кивнула и приказала:

– Восемь свидетелей!

Вновь прибывшие бойцы, успевшие, верно, рассмотреть созданный ею из поминальных свеч узор, быстро двинулись к своим местам в круге. А Персиваль – высокий, поджарый, как хищник пустыни, смуглый мужчина в пятнистом комбинезоне саудовского спецназа, коротко поклонился и отступил в сторону, готовясь встретить огнем и смертью любого, кто вздумает помешать начавшей уже твориться ее волей Великой волшбе.

7

Дженевра возникла на площади всего, быть может, шагах в десяти от него. Не далеко, не близко, но очень вовремя.

Виктор сидел на ступенях собора, пил чай и курил трубку. Время истекало. Он чувствовал, как истончаются, едва ли не до полного исчезновения, его и так не многочисленные уже связи с Миром. Лишь не многие уцелевшие, невесомые и не прочные, как нити паутины, все еще удерживали его здесь и сейчас, но долго это продолжаться не могло. Впрочем, как ни странно, его это почти не заботило. Последние свои мгновения он посвятил другому. Виктор вспоминал Лису, и это было лучшее, что он мог себе представить. Лучшее дело, каким хотелось бы заняться в последние мгновения уходящей жизни.

Он вспоминал Лису такой, какой была она двадцать пять лет назад и какой никогда уже больше не будет, даже если случится чудо, и Персиваль успеет, а Дженевра сделает все, что надо, так, как требуется. Той Лисы уже не будет никогда. Ее забрали время и обстоятельства, и, разумеется, магия, будь она не ладна. Однако любоваться образом тоненькой девушки в светлом плаще, которую он когда-то оставил навсегда на привокзальной площади Свердловска, никто Виктору помешать не мог. Это было его достояние, и оно останется с ним до конца. А еще он рассматривал мысленный образ той новой Лисы, который самым неожиданным образом обрел теперь в его воображении силу и плоть реально существующего человека. Превращение это случилось в те самые мгновения – длинные, как вечная жизнь, и краткие, как мгновенная гибель – когда Виктор исполнял свою последнюю мелодию, стоя посередине храма, построенного много лет назад и посвященного одной лишь великой музыке. И вот, что интересно. Зыбкий, почти неуловимый образ никогда не виденной им женщины, соткавшийся из чужих слов и угасающих следов отражения, оставленного ею в старом зеркале Гурга, двойной этот образ, сочетавший в себе "личину" и суть" Деборы, пройдя сквозь творящую магию порожденной Виктором музыки, обрел воплощение. И обладал он такими необычными и волнующими чертами, что никак не мог быть лишь плодом воображения. Никак и никогда.

"Кажется, – подумал Виктор. – Я наколдовал что-то такое, чего и сам от себя не ожидал".

Возможно, все так и случилось. Но, возможно, и не так, потому что Лиса была ведьмой, сагой невероятной силы, которая самим своим присутствием в этом мире ломает его законы, создавая совершенно новую реальность, даже если сама об этом и не подозревает.

"Знала ли она, что делает, когда пришла к Герману?" – понимание пришло к Виктору внезапно, но, как ни странно, это новое знание его совсем не удивило.

Судя по всему, Лиса смогла изменить даже Кайданова, причем так, что сам он этого не заметил, а ведь Фарадей силен, как мало кто еще в этом поколении. Интересно было бы, однако, узнать, понимала ли она сама, что творит?

Виктор поставил опустевшую чашку на камень ступеней и поднял взгляд. На пустой площади перед ним возникло смутное видение, стремительно набравшее вещественную силу в тот момент, когда его взгляд различил в призраке женщины знакомые черты. Мгновение, и полностью воплотившаяся Дженевра шагнула навстречу вставшему со ступеней Виктору.

– Пора, Август! – сказала она своим резким клекочущим голосом.

– Я готов, – улыбнулся Виктор, любуясь еще одним своим творением. – А ты, Дженевра, как всегда, пришла вовремя.

– Идем! – позвала она, и он, не раздумывая, ринулся за ней туда, куда ему не было хода уже почти двенадцать часов.

"Мертвые не возвращаются, но иногда воскресают… "