Текст книги "Твари Господни"

Автор книги: Макс Мах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

5

«Ушел?»

Получалось, что – да. И, если так, то как раз вовремя. Сегодня он явно психанул, что очень плохо, и едва не выпустил Зверя, что просто недопустимо. Однако хуже всего было то, что, отдавшись накатившему гневу, Кайданов просто не рассчитал сил. Продлись гон еще немного, и ему крышка. Даже сейчас он остановился на самом краю, а если бы нет? О последствиях даже думать не хотелось. Впрочем, если честно, то он о них и не думал. Просто не мог.

Кураж прошел, волна схлынула, и Кайданов почувствовал нечеловеческую усталость. Тело ощущалось так, словно охотники гнали его триста верст, и все оврагами да буераками. Даже хуже. Организм был истощен настолько, что энергии не хватало даже для работы мозга. Думалось с трудом, ну а о том, чтобы колдовать, не могло быть и речи.

"Дойти бы до точки, – мысль эта заставила его «вынырнуть» из мутной глубины полубеспамятства, в котором Кайданов пребывал, и попытаться сосредоточиться на главном.

"Точка… " – Сознание было вязким, и сосредоточиться на чем-нибудь определенном не удавалось, однако слово возникло и неожиданно вытянуло из темного омута, в который превратилось сейчас прошлое, другое слово.

"Викки… " – воспоминание о Викки неожиданным образом придало сил. Немного, но вполне достаточно, чтобы "приподнять голову над водой" и попытаться сориентироваться в месте и времени. Судя по освещенности, уже наступил вечер, но было еще не поздно. Во всяком случае, на улице было полным-полно людей.

"Прохожие… " – он едва не упустил из виду этот важнейший фактор. Городская улица не лес, и не пустыня. Здесь ходят люди, и люди эти имеют глаза. А Кайданов – это он помнил твердо – не мог, не имел права выделяться в толпе. Не то, чтобы ему следовало прикидываться серой мышкой. Это было бы неплохо, но совсем необязательно. Однако бросаться в глаза, привлекать к себе внимание, запоминаться, ему было не с руки. А между тем, даже в том состоянии, в котором он сейчас находился, Кайданов понимал, что именно это теперь с ним и происходит. Он был слаб, как больной ребенок. Ноги подкашивались и заплетались, а рубашка, несмотря на прохладу наступившего вечера, промокла от пота. Пот заливал и лицо, а как выглядели его наверняка растрепанные, слипшееся волосы можно было только предполагать.

Кайданов провел рукой по голове – усилие оказалось почти запредельным – и, опустив ее, взглянул на часы.

18.49

"Черт!" – но даже эта вполне ожидаемая реакция вышла какой-то вялой, едва проявленной, никакой. Впрочем, вновь обретенное сознание его пока не оставило, и Герман нашел силы, чтобы осмотреться, определяясь со своим местонахождением. Оживленная улица, на которой он неожиданно себя обнаружил, показалась смутно знакомой, но и только. Вспомнить, что это за место и в какой части города оно расположено, он, как ни напрягал голову, не смог. Однако, на счастье, на помощь Кайданову пришел случай. Как известно, названия улиц указывают на табличках, укрепленных на стенах домов. И один такой указатель очень кстати попался на глаза. Его и искать, в сущности, не надо было, так как находилась он прямо перед Германом, на стене дома напротив.

"Финкенштрассе", – едва ли не по слогам, прочел он, а прохожие уже начали обращать на него внимание, оборачиваться, косить взглядом…

"Не смотрите на меня, люди, я всего лишь обычный алкоголик".

Но кому было дело до его глупых просьб? Чужие взгляды касались Кайданова, вызывая нестерпимый зуд и оставляя на коже грязные липкие отпечатки.

"Финкенштрассе", – повторил он про себя, упорно вспоминая карту города, и удивился – впрочем, и это чувство получилось маловыразительным – когда неожиданно понял, куда его в конце концов занесло. Каким-то чудом, а по-другому и не скажешь, он оказался почти в самом центре Мюнхена и, соответственно, довольно далеко от того места, где была назначена проклятая встреча, обернувшаяся засадой, встречным боем и хаотичным, невразумительным, хотя и успешным, бегством.

Финкенштрассе.

Итак, это была Финкенштрассе, и если память не дурила, Кайданов стоял сейчас совсем недалеко от Хофгартена и, следовательно, мог бы теперь воспользоваться метро. Станция Одеонплатц – "Или там два выхода?" – должна была быть где-то совсем рядом, и это было более чем удачно, потому что о такси в его нынешнем состоянии следовало забыть, но и длинный пеший переход мог оказаться ему не по силам. А вот до метро, так, во всяком случае, казалось Герману, он дойти мог. А там и ехать-то было совсем недалеко. Хотя и с пересадкой, но все-таки.

"До Роткрензеплатц… – это он вспомнил сейчас совершенно отчетливо. – А затем…"

Затем, разумеется, снова пешком до Изебургштрассе… И там… Там уже была Викки.

"Викки… "

Ну что ж, ему все-таки удалось сориентироваться, и теперь оставалось понять, хватит ли у него сил на такое путешествие. По ощущениям выходило, что вряд ли. Если честно, у Кайданова не осталось ни капли энергии. И даже о том, сколько времени он еще удержится в сознании, сказать было невозможно. По хорошему, ему следовало бы забраться сейчас в какую-нибудь темную нору и вульгарно отлежаться, а не тащиться неведомо куда и зачем по освещенному, полному чужих глаз городу. Но где было искать в центре Мюнхена эту желанную тараканью щель?

Сознание опять поплыло.

"Викки… " – выходило, что она была единственным, что еще как-то держало его на плаву. Если не для себя – он уже давно и вполне был готов к смерти – и ни для дела, которое являлось скорее привычным модус вивенди,[46]46
  Модус вивенди (способ существования, лат.) – 1) временное соглашение между сторонами; 2) фактическое состояние отношений, признаваемое заинтересованными сторонами.


[Закрыть] чем чем-то, что было по-настоящему дорого, то хотя бы ради нее, его «силиконовой женщины».

"Викки… " – в ушах стоял гул, перед глазами начал сгущаться липкий туман. Чувствуя, что "уходит", Герман сделал последнюю отчаянную попытку удержаться "наплаву". Превозмогая физическую слабость и начавшее овладевать им безразличие, Кайданов сунул руку в карман, нащупал мятую пачку сигарет и потянул наружу.

"Закурить… " – выуживая трясущимися пальцами сигарету, он вспомнил вдруг о ноже, который носил в ножнах на правой голени. Ножом, плюнув на то, что подумают об этом люди, обтекающие столбом стоящего посередине улицы Кайданова, можно было бы полоснуть себя по руке. Боль и кровь! Идея показалась весьма перспективной, вот только он не был уверен, что не упадет, если нагнется, чтобы достать нож.

"Боль и кровь… " – что-то шевельнулось в памяти, что-то настолько неприятное, что он почувствовал позыв к рвоте, но поползшая было снизу вверх – из желудка в горло – горькая жгучая жижа неожиданным образом подействовала на него, как нашатырь. Сознание снова прояснилось, и в этот момент за спиной Кайданова раздался громкий, полный холодного бешенства голос:

– Я что, должна тебя с собаками искать?!

Кайданов вздрогнул и непроизвольно обернулся, едва не потеряв при этом равновесие, но в то же время, ощущая, как волна – ну пусть не волна, а легкое дуновение – живи, омывает его съежившуюся от слабости душу. Перед ним, расставив свои длинные крепкие ноги, обнаженные до верхней трети бедер, и, скрестив руки на полной груди, стояла Викки.

– Ты пьян, Вальтер! – сказала она, когда их взгляды встретились. – Ты свинья! Майн гот! Какая же ты свинья!

От звука ее "стервозного" голоса и тепла, тщательно спрятанного под коркой "вечного льда", ему сразу стало лучше. Во всяком случае, пелена пропала с глаз, и Кайданов увидел, какая же она красивая, его "непробиваемая" Фрейя.[47]47
  Фрейя, Фреа («госпожа») – в скандинавской мифологии богиня плодородия, любви и красоты


[Закрыть]

– Прости, Зита, – слова, с трудом покинувшие его спекшиеся губы, вышли хриплыми и жалкими, вымученными. А живь, между тем, все шла и шла. От нее к нему. Освежая мозг, поддерживая сердце, обещая жизнь.

– Простить? – Викки шагнула к нему и, "презрительно" усмехнувшись в лицо, взяла под руку. – Там посмотрим, скотина ты эдакая. Там посмотрим. – Она крепко сжала его локоть, незаметно принимая на себя тяжесть утратившего последние силы Кайданова. – А пока пойдем, Вальтер. Перед людьми стыдно! – и решительно, но плавно, развернув "своего бесстыжего Вальтера", повела в ближайший переулок.

6

Ей повезло. Просто в очередной раз прихватило живот, и откат достал ее не на трассе, где все и закончилось бы, а в кабинке туалета на заправке, причем именно тогда, когда, опорожнив желудок, она потянулась за бумагой. Вот тут она свое и получила. Удар был такой силы, что напрочь выбил дыхание и едва не послал ее в нокаут. Однако сумрак беспамятства застлал глаза лишь на мгновение, и сбитое дыхание вернулось раньше, чем Дженевра потеряла сознание от недостатка кислорода. От неожиданности и боли – «электрический» разряд пробил, казалось, все нервные окончания разом – ее вырвало. Но и здесь, как ни странно, ей снова повезло. Она даже платья не запачкала, потому что как раз в этот момент летела с горшка, чисто рефлекторно развернулась лицом к полу и выставила перед собой руки. Вот руки она себе и облевала. Но это, если смотреть на вещи здраво, сущие пустяки. На скоростной трассе она, наверняка, убилась бы насмерть, а здесь, в уборной, ее никто даже не увидел. Так что на круг, все получилось даже удачно, потому что после третьей «волны», от которой полыхнул нестерпимой болью позвоночник, от «источника» пошла живь. При том так много, что даже кровь в жилах едва не закипела, и сердце бросилось искать выход из грудной клетки. Конечно, Август им про «дыхание драконов» рассказывал, но одно дело слушать Учителя, и совсем другое – пережить этот волшебный шквал наяву. А чудо, и в самом деле, было чудное, и сравнивать его было не с чем. Чудо оно потому и чудо, а иначе его назвали бы как-нибудь по-другому. Однако, как бы то ни было, но, когда через полчаса Дженевра покинула наконец туалет, чувствовала она себя просто замечательно. Так хорошо она себя здесь еще не чувствовала, и на такое – да еще так скоро – естественно, даже не рассчитывала. Но не в том суть. Главное, что внезапно организм перестал быть обузой, превратившись, как и следовало быть, в послушный инструмент, и освободил сознание от необходимости переживать вместе с ним его немощь и многочисленные недуги. И настроение изменилось. В сердце вошла удивительная, едва знакомая, легкость. Захотелось петь и танцевать, и любить кого-нибудь прямо здесь, среди машин, на сером бетоне парковки.

Впрочем, эйфория длилась недолго. Едва дойдя до своего Рено, Дженевра неожиданно остановилась и "новыми" глазами посмотрела вокруг. Окружающий мир изменился. Вернее, за считанные секунды, что шла она от уборной до машины, изменилось ее, Дженевры, видение этого мира. Адаптация окончательно завершилась, и на смену автомату, действующему согласно заложенной в него программе, пришел человек. Существо, способное не только бездумно совершать положенные ему действия, но и мыслить, и разумеется, чувствовать. Иначе что же это за человек?

Дженевра втянула ноздрями пахнущий бензином воздух и прислушалась к ощущениям. Пожалуй, это можно было назвать узнаванием, если бы, разумеется, это являлось правдой. Однако так все на самом деле и обстояло. Правда или нет, но она узнала этот воздух, этот наступающий вечер и темнеющее небо над головой, и себя саму, находящуюся сейчас и здесь, посередине огромного непознанного мира, который принадлежал теперь ей точно так же, как и всем прочим тварям господним.

"Тварь господня… "

Она возвращалась.

Она вернулась. И место, куда «вернулась» Дженевра, являлось домом.

Дом.

Понятие это, еще недавно имевшее для нее всего лишь характер некоей абстракции, сейчас не вызвало никаких возражений, даже при том, что в душе ее сосуществовали, не успев окончательно притереться, совпасть и слиться, два совершенно разных жизненных опыта, два непохожих один на другой мира, два характера, две судьбы. Впрочем, судьба у человека может быть лишь одна. И это была ее судьба. И никакой другой уже не было…

Осторожность!

Только теперь, когда из глубин памяти всплыло это тревожное слово, Дженевра окончательно осознала, где она находится и почему. "Переход" завершился, и в сознании, освободившемся от смертельного пресса биологии, все встало на свои места.

"Война", – вспомнила она. И это не было преувеличением. Это являлось жестокой правдой, потому что весь этот огромный мир, что раскинулся вокруг нее, по-определению являлся территорией войны.

Мир людей.

Ну что ж, и это тоже следовало принять, как данность. Здесь, и в самом деле, жили люди. Очень много людей и слишком мало магов. Теперь к ним добавилась еще одна женщина.

"Меня зовут Ольгой", – твердо сказала она себе, и неожиданно Дженевра исчезла, раз и навсегда уступив свое место Ольге.

"Я Ольга", – повторила она мысленно и не почувствовала никакого несоответствия. Сейчас она действительно стала Ольгой Эйнхорн, и теперь уже до самого конца.

7

Черт высадил ее у Английского парка, и, поскольку Мюнхена Лиса практически не знала, направилась она к Мариенплатц. Общее направление указал Черт, а остальное, как говорится, дело техники. Вероятно, она не заблудилась бы и без карты, но в квартале от парка, Лиса набрела на типичный туристический магазинчик, из тех, что в последние годы расплодились во множестве по всей объединенной Европе. Кому конкретно принадлежал патент, сказать теперь было сложно, но идея оказалась плодотворной и кормила – в прямом и переносном смысле – не только туристов, но и содержавших эти заведения эмигрантов, по странному стечению обстоятельств, преимущественно пакистанцев. Ассортимент в магазинчике был стандартный (с поправкой, разумеется, на местный, немецкий, колорит), но самый что ни наесть востребованный людьми, оказавшимися в чужом, незнакомом месте, да еще вечером, когда все обычные магазины закрыты или вот-вот закроются. Прохладительные напитки, сигареты и алкоголь, нехитрая снедь (в основном бутерброды, йогурты да шоколадки), немного фруктов и овощей и всякие нужные (или положенные по статусу) праздношатающимся людям вещи, типа карт и путеводителей, фотопленки, батареек и сувениров.

Лиса купила смешную тирольскую шапочку, бутылку фанты, сигареты и путеводитель на немецком языке. Теперь, в фетровой шляпе с перышком, легким рюкзачком за спиной, пластиковой бутылкой в одной руке и путеводителем – в другой, она окончательно слилась с пейзажем и, соответственно, стала относительно не заметна. Относительно, потому что пропустить ее мимо себя, не "облазив" с ног до головы, а то и по быстрому "раздев", не мог, кажется, ни один встречный мужик. Но это уже были сущие пустяки. Смотрели-то с совершенно очевидным интересом и, значит, видели и запоминали только то, что никак повредить Лисе не могло: длинные ноги да торчащие вперед сиськи. Да еще, вероятно, задницу, но это уже только те, кто не стеснялся оборачиваться вслед или шел прямо за ней.

На самом деле, это была лучшая маскировка, какую Лиса могла себе вообразить. Странно, но по общему убеждению, такие "шлюшки", какой она должна была теперь казаться, ни в чем серьезном, кроме употребления травки, обычно не замешаны. На самом деле это было не так, и Лиса лично знала несколько вполне бледоватого вида девиц, которые на поверку являлись вполне опасными террористками или бандитками. Но архетип, сидящий у мужиков, по-видимому, не в голове, а в яйцах, свое дело делал. Полицейские, притормозившие было рядом с ней на своем BMW, только что на слюни не изошли, но и только. Даже документов не спросили. Не меньшими козлами оказались и патрульные спецназа, попавшиеся ей на встречу. Эти вообще способны были только бессмысленно лыбиться, но спроси уже через полчаса этих бравых вояк из Бундесвера, как она выглядит или во что, скажем, одета, ответят вряд ли. Так что, если не обращать внимания на липкие взгляды – "Ну и хрен с ними, душ приму!" – Лиса оказалась предоставлена самой себе, напрочь выпав из поля зрения "роющих землю" властей, и время, затраченное на неспешную прогулку до старой ратуши, использовала с максимальной пользой. Впервые с позавчерашнего дня, она получила возможность спокойно и на ясную голову обдумать свалившиеся ей на голову обстоятельства. Впрочем, если честно, ничего ей на голову не падало. Она сама все это выдумала, все эти обстоятельства создала и неожиданно возникшие обязательства на свою "седую" голову приняла.

Однако теперь, в Мюнхене, неторопливо шагая по улицам древнего европейского города и не только для вида рассматривая старинные дома и кирхи, никакого раскаяния или, скажем, сожаления из-за принятых на себя обязательств Лиса не испытывала. Все было правильно. Во всяком случае, ей стоило попытаться сделать то, что она задумала. Другой вопрос, что из всего этого выйдет? Возможно, что-то, а, может быть, и ничего. Но знать заранее, что случится или не случится, и чем «сердце успокоится», могли только «вещие», а Лиса такого не умела. Ее предзнание, как ни крути, хоть и являлось выдающимся и, вероятно, очень редким Даром, истинным предвидением все-таки не являлось. Во-первых, потому что предзнание настоящим знанием будущего все же не было, а во-вторых, стабильной эту уже дважды или трижды подававшую свой невнятный голос способность тоже не назовешь. Пришла незваная и неожиданная, и ушла по-английски, не попрощавшись, и вернется ли снова никому неведомо. Во всяком случае, Лиса этого не знала, как не знала она и того, найдет ли в конце концов прятавшегося от нее – но от нее ли одной? – Некто или нет.

Мысли об этом человеке оказались трудными и несвоевременными, прежде всего потому, что эмоции при воспоминании о Некто и его Музыке начинали зашкаливать. А ведь Лиса и без того "сидела" сейчас на таком мощном "допинге", какой только могла вообразить. По сравнению с ним и какой-нибудь ЛСД – просто лимонад "Буратино". Живь гуляла в крови, разгоняла сердце, одновременно, наполняя его "божественным жаром", кружила голову. В таком состоянии думать о любимом мужчине было равносильно мастурбации. И стыдно и процесс прервать невозможно. Затягивает. Однако Лиса недаром прожила такую длинную жизнь в подполье – но, главное, в нем выжила – "ломать характер" она умела так, как мало кто еще.

"В задницу!" – Лиса углядела на противоположной стороне улицы пивную и решила сделать привал.

Никуда Мариенплатц не денется, да и дел у нее там на самом деле нет. А жареная свинина с кислой капустой и кружка светлого "Спатена", являлись не только лучшим средством от бурчания в пустом животе, но и могли помочь задавить на корню несвоевременные телодвижения души. Когда работают челюсти, "мысли о высоком" куда-то пропадают.

"Особенно, – подытожила она, толкая тяжелую стеклянную дверь и входя в просторный зал заведения. – Особенно, если у тебя "не вовремя" начинаются месячные. Аксиома, твою мать!"

8

«Викки…» – мысли текли вяло, неохотно. – Что здесь не так?"

Но, если честно, "не так" было все, о чем он сейчас мог думать. А думал Кайданов всего о нескольких вещах, если, конечно, то, что он делал, имело право называться мышлением.

"Не в здравом уме, – усмехнулся он мысленно, сам удивляясь тому, что снова может "усмехаться". – И не в ясной памяти…".

Получилось почти смешно, но смешно, что не странно, не было. "Откат" он и в Африке откат, а то, что Кайданов учинил сегодня в Мюнхене иначе, как самоубийством, и назвать было трудно.

"Попытка суицида".

Ну что ж, где-то так все, возможно, и обстояло. Суицид. Безумие… И если быть совсем уж откровенным, то по всему выходило, что к этому часу – Кайданов через силу заставил себя посмотреть на часы и мысленно кивнул, соглашаясь со своим простеньким расчетом – к этому часу, то есть, к 19.50 по среднеевропейскому времени, он должен был стать уже трупом. Или, на самый худой случай, куском не помнящего себя от боли и отчаяния мяса в одной из гестаповских больничек. И это не догадка была и даже не понимание произошедшего, случившееся постфактум, а точное, основанное на опыте знание. Для того чтобы знать, что он себя попросту «сжег» – «Почти сжег!» – как фейерверк какой-нибудь китайский или бенгальский огонь, семи пядей во лбу быть не надо. Кайданов ведь был в деле не первый год и даже не второй. Видел уже таких героев. И сам видел и от других слышал, что происходит с теми, кто пошел в разнос. Их было не так уж мало мучеников «звездного часа». Совсем немало. Особенно в боевке, где все всегда «на краю», как в последний раз. Поэтому все ему сейчас про себя стало ясно, даже, несмотря на то, что ясной, или хотя бы отчасти ясной, голова его отнюдь не была.

"Ясен пень", – неожиданно по-русски подумал он и поднял взгляд на Викки. Она была красива, его Викки. Чертовски красива.

"Как целлулоидная кукла".

Такая же равнодушно красивая, даже когда улыбалась.

Их взгляды встретились, но что можно было прочесть в этих пустых серых глазах?

"Никакая… – это было самое правильное определение. – Какая-то такая, никакая".

Силиконовая женщина, как подумал он о ней давеча. Пустое место в плоти мироздания… Однако что-то в этой мысли Германа не устраивало. Что-то здесь было неправильным, но сосредоточиться на этой предполагаемой, улавливаемой интуицией, но не поддающейся осмыслению ошибке, он пока не мог.

"Красивая женщина, – подумал Кайданов для разгона, пытаясь нащупать ногой твердую почву. – Красивая… Что?"

А ничего. Все так и обстояло. Красивая. Женщина. Всяко лучше надувной тетки для секса, ведь так? Так. Однако с чего бы во всем этом теперь ковыряться? Ведь Кайданов четко помнил – несмотря на свой "обморок" – почему ее тогда выбрал, оставив при себе. Именно поэтому. Никаких эмоций и, значит, никаких обязательств, возникающих там, где есть, пусть не любовь, но хотя бы привязанность.

"Мы в ответе за тех, кого приручили… Где-то так".

А Викки… Правильные черты, высокие скулы, серые глаза и… И все. Бестрепетное равнодушие манекена. Но тогда, почему его "резиновая Зина" отказалась остаться в Берлине? Поехала с ним, притом, что и сама не верила, что встреча эта не выйдет боком… Поехала и вытащила.

– Как ты меня нашла? – спросил он вслух, хотя, видит бог, хотел спросить совсем о другом.

"Зачем? – хотел он спросить. – Зачем ты меня вытащила? Какого хера взяла на себя роль провидения?"

Но не спросил. Не сказал. Побоялся? Устыдился? Он Испугался Спросить? Ее?

– Как ты меня нашла? – вот что он у нее спросил вместо этого.

Они уже два часа сидели в маленьком полупустом и погруженном в уютный полумрак баре, не без умысла устроившись в дальнем углу длинного полуподвального помещения. В неярком желтоватом свете бра, закрепленного на краснокирпичной стене метрах в двух от их столика, и маленькой красной свечи, горевшей посередине квадратной столешницы, разглядеть Кайданова было затруднительно, что, собственно, сейчас и требовалось. А громкая музыка – крутили, как ни странно, ностальгическую группу АББА – легко заглушала негромкий разговор, когда и если он возникал. Идеальное место. Настоящая тараканья щель, о которой он мечтал, возникнув из небытия посередине оживленной Финкенштрассе. Здесь и посидеть можно было в покое, и себя в порядок привести, пока фашисты разворачивают все эти свои "Перехваты", "Капканы" или новомодную "Охоту на волков". Спасибо Викки, она быстро и грамотно увела его с улицы, нашла этот бар и теперь терпеливо и вдумчиво накачивала кофеином, алкоголем и глюкозой.

Сначала он был в прямом смысле слова никакой. А никакой это и есть никакой. До угла этого и то еле добрался, не вполне соображая даже, где он и зачем. Вот таким он тогда был, и если бы не Викки, ему конец. Гестапо взяло бы Кайданова тепленьким и готовым к неспешному потрошению на предмет паролей и явок. Но девочка его вытащила. На себе, можно сказать, доволокла до этого самого стула, усадила, влила одну за другой пять чашек крепчайшего и до безумия сладкого кофе, скормила какую-то сладкую дрянь, типа «сникерсов» или «твиксов», а затем заставила выпить еще и коньяку. И все это время тихонечко обдувала живью, рискуя своей собственной гладкой задницей. Так что в конце концов Кайданов начал помаленьку оживать и даже беседу какую-никакую смог поддерживать. Впрочем, говорить внятно и по существу он начал именно с того момента, когда смог сформулировать свой самый главный вопрос.

– Как ты меня нашла? – спросил Кайданов.

– Захотела и нашла, – судя по всему, Викки вопросу не удивилась, но и отвечать на него не стала.

Как всегда. Никак. Захотела и нашла. Вопрос, зачем? Как нашла, не так уж и важно. Это всего лишь техническое обстоятельство, но вот зачем, это да, это существенно. Потому что сам-то он, судя по всему, возвращаться, не собирался. Иначе бы и в Мюнхен не поехал. Ведь знал – ну пусть не наверняка, но определенно чувствовал – что-то с этой встречей не так. А его чувства дорогого стоили.

"Я просто не хотел жить… Устал…" – а вот это было похоже на правду, хотя на "ясную голову" Кайданов себе в этом никогда бы не признался. Но от правды куда уйдешь? Когда-нибудь, где-нибудь, она тебя обязательно достанет. Такова ее природа. Не хотел жить. Устал жить. Только «вслух» эту мысль сформулировать не мог. Вот и не формулировал. И даже не знал, насколько все плохо. А теперь вот взял и «сказал». Теперь, когда оказался слаб и немощен, как калека, все вдруг и открылось и, что интересно, даже возражений не вызвало. Просто «этот костюмчик» пришелся впору, вот в чем дело.

"Как раз", – признал Кайданов, не испытывая при этом никаких особых эмоций.

Не хотел жить.

"И с чего бы вдруг?" – но вот ёрничать не получалось. Да и не следовало, наверное. Не хотел, потому что выдохся. Вышел весь, как говорили старики в его детстве.

"На нет сошел", – но и это его не удивило. Это-то как раз было понятно. Или, вернее, стало понятно теперь. Другое занимало. Зачем, тогда, прорывался? Мог ведь устроить им такой «последний парад», что и через сто лет вспоминали бы с ужасом. Как раз на такое и хватило бы сил. Но нет, не убился, не реализовал свой глубоко законспирированный в душе план – так глубоко запрятанный, что и сам про него не знал, пока небо не рухнуло, и это все не всплыло на поверхность куском канализационного дерьма – не убился, а побежал.

"Зачем, если сам искал смерти? Или уже не искал?"

"По-привычке…" – но это предположение не выдерживало никакой критики. Привычка, автоматизм – все это хорошо и даже замечательно, когда есть цель, мотор, желание наконец. Но, как он теперь знал, мотор заглох, цели давно выветрились, а желание, если и существовало, то ровно противоположное по значению. Не жить, а умереть.

"И видеть сны…" – но и это неправда. Там снов не будет. Потому что не будет ничего.

"И что же в остатке?" – а вот на этот вопрос Кайданов должен был ответить. Несмотря ни на что, на слабость и боль, обязан был ответить.

– Ты меня чувствуешь? – спросил он вслух. Во всяком случае, это было что-то реальное, за что его плывущее сознание могло хоть как-то ухватиться.

"Чувствует?" – следовало признать, что это было что-то новое. Об этой ее способности Кайданов раньше не знал. Сам ее не чувствовал, но полагала, что и она его "видит" ровно настолько, насколько все они друг друга могут «видеть».

– А ты как думаешь? – ее голос не выражал ровным счетом никаких эмоций. Просто вопрос. Он спросил, она спросила. И все.

– Значит, чувствуешь, – Кайданов допил остывший кофе и медленно, контролируя каждое, даже самое простое движение, закурил очередную сигарету.

– Значит, чувствую, – показалось ему или Викки, действительно, усмехнулась?

– Угомонись, милый, – сказала она, пока Кайданов закуривал. – Какая тебе разница?

"И в самом деле, какая мне разница?"

Чисто технический интерес? Вроде того, а на что еще способен мой комп, мой Майбах,[48]48
  Maybach – автомобиль, производившийся фирмой Карла Майбаха, прекратившей выпуск автомашин в 1941 году. В 1961 права на Maybach приобрела компания Daimler Benz, которая в конце 1990-х возродила забытую марку.


[Закрыть] мой холодильник, мой… моя… мое…

"Моя резиновая женщина", – вспомнил Кайданов, и неожиданно все встало на место. Он вспомнил и понял то, что ему все время мешало, но никак не давалось в руки.