Текст книги "Пять имен. Часть 2"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Новелла 6. О деревенской дурочке по имени Коломба

Любовная страсть не даром именуется родной сестрой смерти, обе эти донны не делают различий меж мужчинами и женщинами, молодыми и старыми, больными и здоровыми, поражая всякого вслепую, не различая склонностей, крови и сроков.

Однажды, в начале лета мессер Джованни да Биччи, почтеннейший из граждан Флоренции предложил мессеру Козимо, своему первенцу, съездить вдвоем в деревеньку Виккьо, неподалеку от города Фьезоле. На плодородных холмах в окрестностях Виккьо расположены были обширные виноградники, которыми владела семья Медичи.

По дороге мессер Джованни придержал коня на краю цветущего пойменного луга и, обратив взгляд на залитые солнцем перекаты стремнин реки Аффрико, сказал с печалью:

– Сын мой, настанет день, когда я исчезну с лика земного. Ты унаследуешь тяжкое ярмо власти. Поэтому, прежде чем ты, возлюбленное дитя мое, приступишь к управлению Республикой, я хотел бы проверить способен ли ты сладить с двумя сотнями мужланов-делателей на моих виноградниках.

Мессер Козимо заверил отца, в том, что справится с таким простым занятием.

Два месяца мессер Козимо прилежно и справедливо улаживал все дела на виноградниках, работники охотно спрашивали у него совета или просили разрешить тяжбы, он никому не отказывал, так что крестьяне хвастались достоинствами своего хозяина перед соседями. Потому что мессер Козимо, начисто лишенный патрицианского чванства, жил в деревянной пристройке при доме священника, довольствовался грубым хлебом и козьим молоком, а отходя ко сну, укрывался соломенной плетенкой и клал под голову свернутую куртку – как поступали все мужчины Виккьо.

Ежедневно объезжая верхом на муле виноградники, мессер Козимо справлялся о работах и здоровье тех, кто трудился в поте лица, собирая первые гроздья или подрезая лозы, и для всякого находил слово одобрения и шутку.

Как-то раз, в час полуденного отдыха, мессер Козимо, сидя под гранатным деревцем в скромном саду священника, листал книжечку Овидиевых «Метаморфоз». Затуманенный блаженной негой и дремой взгляд его задержался на перечне псов, терзавших злосчастного Актеона, юношу-оленя, своего хозяина и повелителя, которого наказала девственная Диана-Охотница.

И прочел мессер Козимо такие слова:

"…Тотчас бросаются все, быстрей, чем порывистый ветер,

Резвостью ценный Петрел и чутьем драгоценная Агра,

Так же свирепый Гилей, недавно пораненный вепрем,

Напа, от волка приплод, за стадами идущая следом…"

И читал еще:

«Псы обступили кругом и в тело зубами вгрызаясь,

В клочья хозяина рвут под обманным обличьем оленя»

Мессер Козимо дивился напевности и ладу эллинского наречия и превосходной миниатюре, где черные длиннорылые псы терзали белое тело юноши, увенчанного короною рогов.

Но долее наслаждаться чтением мессеру Козимо не пришлось, потому что он услыхал жалобный плач, похожий одновременно на кликанье диких гусей, вой ветра и крик раненой женщины.

В испуге, мессер Козимо стал искать плачущего.

Выйдя сквозь железные ворота на примыкающее к церкви Сан-Джорджо деи Виккьо кладбище, в полдень совершенно пустынное, мессер Козимо увидел юную девицу в простом платье. Девица горько плакала, затенив лицо волосами.

Так как она сидела скорчившись над позеленевшим от старости надгробии, мессер Козимо решил, что перед ним сирота, оплакивающая своих родителей.

Мессер Козимо сказал ей, приблизившись:

– Утешься, девушка. Слезами мертвых не поднимешь. Бог дал, Бог и взял. Кто похоронен здесь?

Девица отвечала глухим голосом, не поднимая головы:

– Никто. А Бог еще не дал, но возвестил.

Мессер Козимо спросил ее:

– Что же ты делаешь одна на кладбище?

– Я ожидаю жениха. – отвечала девица.

Мессер Козимо смекнул, что беседует с помешанной, но не удержался от вопроса:

– Кто же твой жених?

– Ты! – закричала девица, выпрямила стан, дыша грозно и сильно, словно лань перед смертельным прыжком, волосы ее и алая накидка развеялись по ветру, как полотнища боевых знамен и блестящие от рыданий глаза ее стали дики и страшны, подобно глазам сокола, готового убить.

Подобрав юбку, она легко перепрыгнула через могилу и скрылась за воротами.

Мессер Козимо стоял в великом изумлении. Но, заметив могильщика, который пришел, чтобы подготовить место для свежей ямы неподалеку, спросил:

– Не знаешь ли ты, добрый человек, кто та девушка, что разговаривала со мной?

– Кто ж ее не знает, мессер. Ее зовут Коломба, она дурочка. Опекуном ее был могильщик и церковный сторож сер Паоло, но он умер от дряхлости, и теперь она живет одна в доме на выселках и никому не дается в руки. Ее никто не обижает, ведь она трудится вместе со всеми на виноградниках, принадлежащих семейству Медичи, в особенности на той их части, что выходит на наше старое кладбище. Болтают, что в минувшем году Коломбу возили во Флоренцию, где она участвовала в каком-то действе. Вернулась она оттуда повредившись в рассудке и теперь всем толкует, мол ангел возвестил ей рождение чудесного младенца. Да только охотников ей того младенца делать уже не находится, Коломба всех отпугивает. Ее было выдали замуж за сера Джироламо, флорентийского ткача. Сер Джироламо переехал жить к ней, но не продержался и ночи, к утру стал поседел, заплатил деревенским немалый откуп и теперь не кажет в Виккьо носа. Ах, мессер, вот к чему приводит вздор, которым попы морочат молоденьких девушек, до срока превращая их в святош, да и Флоренция окаянная, суета сует большого города, не одну поселянку сбили с панталыку, – молвил в ответ могильщик.

Мессер Козимо, понурившись, простился с могильщиком и отправился домой, недоумевая, почему он не узнал сразу несчастную Мадоннину, к безумию которой он навеки теперь был причастен молчанием.

Тем же вечером мессер Козимо в великой печали передал канонику церкви Сан-Джорджо деи Виккьо некоторые деньги на пропитание дурочки Коломбы и спешно покинул селение, сославшись на неотложные дела, ожидавшие его во Флоренции.

В августе, в пору великого урожая, когда над фьезоланскими всхолмиями взошла звезда, именуемая в народе Сборщицей Винограда, мессер Козимо был вынужден возвратиться в Виккьо, дабы проследить за страдой.

На второй же день по его прибытии, дурочка Коломба принялась всюду следовать за мессером Козимо, как тень, плача и окликая своего мнимого жениха, мессер Козимо не знал, как избавиться от нее, приказывать же слугам бить или пугать ее он по доброте душевной не хотел.

Снова удивлялся мессер Козимо, отчего в первый день встречи с ней, на кладбище, он не узнал бедную девицу в лицо. Теперь мессер Козимо всюду видел серые глаза помешанной, кроткие и бессмысленные, как у новорожденной телочки.

Итак, в один из дней мессер Козимо снова сидел в саду священника, чтение не занимало его, с невольным трепетом, он ожидал знакомого погребального плача и думал о дурочке Коломбе, страшась ее и не постигая причины страха.

И в жаркий, как жаровня жертвенника, полдень, мессера Козимо Медичи колотил озноб, сводивший лопатки и челюсти.

Думая найти успокоение, мессер Козимо вошел в церковт и стал молиться перед статуей Мадонны Доброго Совета.

В полдневный час церковь была безлюдна, малый свет проникал в ее тусклые окна, по бедности убранства лишенные стекол, так что из кладбищенского сада в окна храма свободно впархивали малые птахи, проникали соломенные серпы солнечных лучей и медоносные пчелы, встревоженные тягостной знойной тишиной, какая устанавливается перед грозой.

Молясь, мессер Козимо с ужасом заметил, что статуя архангела по левую руку от Богоматери гневно поводит очами, а насурьмленные веки Благовестника миндально удлиннены словно у мавританского сокола.

Мессер Козимо подумал, что грезит наяву и продолжал молиться, стараясь не смотреть на статую, но каково же было его смятение, когда по щеке изваяния покатилась темная тяжкая слеза.

Мессер Козимо стремглав бежал из церкви, так будто изваяние могло преследовать его, и опомнился лишь на кладбище, а надо вам сказать, в старой его части уже не хоронили, и на плодородную землю распространились виноградные лозы, тяжкими гривами, они вились по стене, украшенной древней облупившейся росписью, изображавшей Страшный Суд и Воскресение мертвых.

Под копытами свирепствующих и ярящихся Коней Откровения, под сенью надкрылий ангелов-ратоборцев и дьявольской саранчи, в тени набрякших янтарными и киноварными соками гроздьев, спала дурочка Коломба.

Стояла тягостная жара, девица раскрылась во сне, и перепуганный мессер Козимо увидел ее белые бедра.

Сон девицы был не спокоен, она изгибалась, тянула руки, размыкала и смыкала губы, так что различим был влажный, как ягода вишни, язычок.

Мессер Козимо, несмотря на испуг, был очарован ее сладостной и желанной красотою, и оглянувшись на приоткрытые двери храма, прилег рядом с девушкой на прохладный камень гробницы и легонько поцеловал локон на виске ее, стараясь не потревожить ее сон, чуткий, как дрема горлицы.

– Есть мудрость в словах безумцев и детей – усмехнулся про себя мессер Козимо – истукан, испугавший меня, будто бы изгнал меня из храма, чтобы я мог полюбоваться обворожительной прелестью, которая тем и ценна, что лишена разума. Разве грешно, если я рассмотрю красавицу поближе, вдохну ароматы ее сновидений, или невинно приласкаю ее. Вот если бы на моем месте оказался мой негодный брат Лоренцо, девушке стоило бы поостеречься, я же не причиню ей никакого ущерба.

Словно в ответ на его размышления, Коломба тут же пробудилась от возможно притворного сна, и не закричала, но, напротив, отдалась мессеру Козимо с жаром и приятствием, с такими вывертами и хитростями, каких не ведают и шлюхи из Олтрарно.

Салернские врачи говорят, что сумасшедшие весьма любострастны.

Хитроумная дурочка не позволила мессеру Козимо встать, прежде чем он не одолел шесть перегонов кряду и так измотала его, что он, завершив труд, и извергнувшись в седьмой раз, заснул, как впал в беспамятство, прямо на теле Коломбы.

Дурочка же немедленно поднялась и пошла домой, оставив мессера Козимо на кладбище под грянувшим со всех семи небес проливным дождем, мокрое платье облепило ее изласканное тело и вся она, торжествующая и простоволосая казалась изваянной из струй всепобеждающего ревущего ливня.

После этого случая мессер Козимо, проклиная Виккьо, вернулся во Флоренцию в срок, прежде попросив каноника Сан Джорджо деи Виккьо приглядывать за беспутной Коломбой.

Будучи честным человеком, он тяжело стыдился содеянного, не ожидая от себя такой распутной прыти, молясь, однако, чтобы у преступной слабости его не случилось иных свидетелей, кроме надгробных камней, виноградных лоз и дождя.

Несколько месяцев спустя, каноник прислал мессеру Козимо письмо, в котором сообщал, что Коломба понесла от неизвестного мужчины, и теперь хвастается перед поселянами, что ожидает рождения божественного ребенка по слову ангела.

В ответном послании мессер Козимо просил каноника более не беспокоить его письмами, мол, деньги на содержание дурочки будут приходить в срок, но знать ни ее, ни дитя, он не желает, и если бы открылось имя мужчины, посягнувшего на доверчивую добычу – честь деревенской дурочки, его стоило бы публично оскопить и подвергнуть денежному взысканию с разрушением дома, как издревле поступают во Флоренции и окрестностях с закоренелыми развратниками.

Каноник не осуждал мессера Козимо, ибо нрав его супруги, Контессины из рода Барди был известен даже за пределами Флоренции.

К тому времени помянутая Контессина уже родила мессеру Козимо двух сыновей – Пьетро и через пять лет – Джованни.

От каноника церкви Сан-Джорджо в Виккьо я и узнал историю, произошедшую на виноградниках, ведь клятвы молчания с него мессер Козимо не брал, и не исповедовался ему.

Новелла 7. О хитром промысле

Когда торговая дорога, вымощеная еще римскими легионерами, приводит странников к семи воротам Флоренции, словно ангел-поводырь слепого Товию, сердце путника жаждет вместить те чудеса, которыми славится цветок Тосканы на все стороны света: дома-башни вечно враждующих гербовых семей, кичливо глядящие бойница в бойницу, мосты Каррайя и Рубаканте, вознесенные в вогнутую синеву небес, как языки пламени, гранаты или груди влюбленной женщины, купола Дуомо и Баптистерия, сады, сбегающие по голубым холмам Сан-Миниато, полные глициний, аравийских роз, кувшинок и золотых рыб в обложенных порфиром и мрамором водоемах, пространные площади и лоджию Дворца Приоров, которая населена безгласным племенем мраморных героев и богинь.

Но монна Флоренция обманывает ожидания восхищенных иноземцев, напрасно вы ищете Флоренцию в кварталах богачей, не в парадном платье явлена она людям, живая для живых, она гнушается праздничных нарядов, прекрасная Флоренция в лохмотьях, босоногая, бесстыжая, простоволосая, украшенная всего лишь веточкой мимозы в волосах юной торговки фисташками, смешливой, беспечной и бедной, как ласточка.

Там, где река Арно, как кобылица, стряхивает прочь праздничные дуги богатых мостов с ювелирными лавками и изваяниями, и ночью не прекращают трудов сукновальные колеса и водяные мельницы.

Там, где убогие жилища лепятся друг к другу, словно пчелиные соты, и выглянув из окна, можно пожать руку соседу из дома напротив или выудить кусок мяса из похлебки зазевавшейся хозяйки.

Там, где кричат водоносы, поют и бранятся погонщики ослов, песковозы, монахи-голодранцы и поденные работники.

Там, где завтракают горстью воды из площадного фонтана и пустыми обещаниями, а ужинают черствым хлебом из отрубей и несбыточными надеждами.

Там, где грановитое солнце валится под тяжестью собственного вечернего жара за терракотовые плоские крыши и на небеленых стенах домов греются ящерицы, словно буквы неведомых алфавитов, и остывая, поют, потрескивая, камни, и летучие мыши вторят им немыми арабесками, пугаясь масляных ламп, с которыми выходят в палисады матери, чтобы позвать детей к молитве и ужину.

Там, где на Масленичной неделе мириады белых бабочек знаменуют весну, тысячами являются они из ниоткуда и порхание их и трепет и пыльца с крыльев живым золотом завоевывает дворы и сквозные переулки. Тысячами торжествуют они утром и тысячами гибнут к вечеру, так, что улицы кажутся занесенными снегом, уличные мальчишки сгребают мертвых однодневок в кучи и устраивают потешные костры и, хохоча, носятся среди искр и легких хлопьев пепла – так белые бабочки Флоренции становятся черными и обретают бессмертие.

Там, где женщины в черных шалях ткут на улице, обнажив грудь и спят каменотесы вповалку, сраженные дневным сном, среди раскаленного щебня, и шершни вылетают из разинутого рта заваленной мусором античной мраморной головы сатира.

Там, где прямо в пролеты безымянного моста, словно гнезда береговушек, вделаны ниши – кельи, монахов затворников «murato», питающихся скудными подаянием и дождевой влагой, из года в год их исступленные глаза видят мутные волны Арно и синюю даль холма Сан-Миниато со всеми недоступными им земными радостями цветения и зрелости, увядания и возрождения.

Там – в нищем квартале Олтрарно, среди "gente meccanica" (трудяг, поденных рабочих (прим. переводчика) ищите и найдете монну Флоренцию.

А если не ее, то хотя бы глинобитный дом, нависший над речными водами, как скворечня. Сборщик податей, сер Дзанобий, уж который год пророчил, что вот-вот, как пить дать, гадкая эта лачуга обрушится в Арно и поплывет, будто Ноев ковчег-домовина вместе с его жильцами, куда им, мошенникам и горлодерам, давно дорога!

В покосившейся хибаре жила семья меховщика, шубника и темного человека по имени Андреа Феличе и семья эта поначалу жестоко бедствовала.

Жена скорняка, монна Джемма, была женщиной плодовитой и мудрой настолько, что даже мировой судья порой спрашивал у нее совета.

Она родила мужу девятерых детей, здоровых и красивых, и упорно трудилась в людях, чтобы прокормить, обучить и одеть потомство. Помимо прочего, в уже не раз помянутом селении Виккьо, жила ее родная сестра, Коломба, слывшая безумицей. Монна Джемма знала, что сестра ее очень нуждается, ибо вот уже шесть лет, как растит сына, прижитого от неизвестного мужчины, но ничем не могла помочь ей. Она была ловкой прачкой, швеей, пекаркой, но чаще всего ее приглашали женщины побогаче – смотреть за детьми, потому что монна Джемма слыла самой искусной, нежной и разумной пестуньей во всей Флоренции и не было младенца, который не льнул бы к ней, как Христос к Богоматери.

Однажды сер Андреа наблюдал, как жена выносит проветрить во двор старье из свадебного сундука.

Среди рухляди сер Андреа заметил нечто, напоминавшее пелерину, которую носят монахини. Но в отличие от обычных пелерин, эта была сшита из множества светло-серых мягких шкурок, мех которых блестел на солнце и был приятен в руках, как замша.

Сер Андреа спросил:

– Джемма, что это такое?

Женщина отвечала:

– Сама не ведаю, эта вещь досталась мне от матери, а та, в свою очередь получила ее от бабки.

Матушка говаривала, что пока я храню ее у себя, дети и от чрева моего и чужие, будут послушны мне и счастливы в руках моих и отступит от них любая хворь и печаль.

Сер Андреа спросил:

– А что это за мех? Будь это хорек, он не был бы серым. Будь накидка иного цвета, я бы решил, что это перелинявший горностай.

Монна Джемма стала смеяться:

– Такие горностаи кишмя кишат в амбарах и ямах, куда свозят нечистоты. Открой глаза, муженек, это крысиный мех.

Сер Андреа удивился:

– Кто же станет шить пелерину для монахини из крысиного меха?

– Вот уж не ведаю – отвечала добрая женщина – матушка говаривала, что некогда, во дни святого Доминика, существовал женский орден монахинь-пестуний и воспитательниц, вроде как клариссы при братьях-францисканцах. Только если суровых последователей Доминика прозвали Божьими Псами – Домини Канис, то милосердные монашки называли себя Домини-Фелис, Божьими Кошками, доминифелками, в честь Пестрой Кошки Богоматери, Гатто делла Мадонна, которая забавляла своими играми и мурлыканьем занедужившего младенца-Христа. И доминифелки шили для себя, приняв постриг, накидки из мышиных и крысиных шкурок. Их ласковое милосердие претило жестоким монахам-мужчинам и они сговорившись, уничтожили обитель воспитательниц, матушка-настоятельница едва успела распустить часть насельниц, спасая их жизни она разрешила их от уз монашеских обетов, разрешив им раствориться в миру и выйти замуж. Но потомки их по женской линии бережно хранят накидки праматерей, а заодно и науку обращения с несмышлеными детьми.

– Ну и вздор ты нагородила, женщина, – фыркнул сер Андреа Феличе – вот уж справедливо утверждение, что женщина – всего лишь вещь необходимая мужчине для продолжения рода.

В ответ на эти слова мудрая монна Джемма промолчала.

Но мех понравился скорняку, он изловил на пробу пару крыс покрупнее, выделал их шкурки, и осветлил их сложным травильным составом, по вине которого во Флоренции такое изобилие белокурых красавиц с темными бровями.

Добившись истинного оттенка «blondo», он сшил из двух крысиных шкурок подобие горностая.

Вскоре поддельного горностая купил некий французский дворянин, заплатив за новинку звонкой монетой.

Сер Андреа вооружил старших детей крысоловками, которые те расставляли по ночам на помойном дворе за мясными рядами, и вскоре стал продавать в своей лавке редкий мех – перелинявшего горностая, доставленного из Московии.

Меньше чем за год семейство Феличе разбогатело баснословно, сер Андреа купил в Ольтрарно просторный дом и расширил лавку и мастерскую, взяв учеников и подмастерьев.

Надо вам сказать, что в основном горностаев покупали чужеземцы, французы, швабы и швейцарцы, те, что все еще кичатся своим дворянством и душу готовы отдать за белую шкурку с черным хвостом на плаще.

Сер Андреа считал выручку и приговаривал:

– Пока в иных варварских землях за Альпами царит тщеславие, я не останусь без куска хлеба, да еще и посмеюсь над чванными рыцарями, что бахвалятся друг пред другом своими регалиями-побрякушками. Во Флоренции дворянство получают только крысы. Да и то после смерти, когда становятся горностаями.

Монна Джемма, конечно же, укоряла мужа за обман, но все же смирилась, глядя на счастливых и красивых детей своих, которые наконец-то были сыты, обуты и одеты.

Дом Феличе был гостеприимен, нищие и пилигримы знали, что всегда найдут там радушный прием и подаяние, а монна Джемма иногда одевала старенькую накидку и молилась перед Распятием, умоляя Спасителя, уберечь семью от разорения или черствости, присущей зажиточным людям.

Монна Джемма, несмотря на богатство и многодетность, охотно нянчилась с чужими детьми, матери которых не находили времени, чтобы петь им песни и потешки и рассказывать разные забавные и поучительные истории.

Часто ее можно было видеть с чужим дитятей на коленях, она давала ему играть с длинными и густыми волосами ее, которые, будучи распущенными, как у праматери Евы, покрывали достойную матрону, будто зимний плащ до середины бедра, и, забавляя, пела младенцу колыбельную, которую узнала от своей матери, и которая, как уверяли, была гимном, написанным настоятельницей ордена доминифелок:

 
«Мир у Господа увешан
Маленькими зыбочками,
Стоит хоть одну затронуть
Все другие зыблются.
Спи, сыночек мой, в колыске,
Кто тебя понянчит завтра?
Кошка, кошка, белоножка,
Прибежит и покачает»
 

Так истинный пустяк, шкурки вредоносных тварей принесли добрым людям достаток и покой. К тому же сер Андреа совершил благое дело – его трудами крыс в Олтрарно изрядно поубавилось.