Текст книги "Пять имен. Часть 2"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Сохранились до наших дней рукописи, старые книги, рисунки, гравюры, эскизы декораций, перспективные штудии Брунеллеско – театрального инженера и сценографа.

Празднество в церкви Сан-Феличе ин Пьяцца засвидетельствовано во многих хрониках, сценическое устройство действа удалось реконструировать благодаря двум документам – книге Джордж Вазари и свидетельству одного из зрителей, имеются так же иллюстративные материалы – рисунок Боннакорсо Гиберти – "осветительное устройство" мандорлы, в которой спускался к Богоматери архангел Гавриил, во вторых– ксилография, лубочная картинка, на которой хорошо фидна форма сценического устройства. Мандорла, висящая в центре полушария, изображающего отверстый рай, от нее исходит сияние, на «облаках» стоят ангелы, вниуз листа изображена сама сцена Благовещения. Примечательно, что упоминание о флорентинской "Мистерии Благовещения", а так же о ее трагическом финале встречается в древнерусском тексте "Сказание о граде Флорензе иже во фряжской земле и о Вознесенской церкви и како в ней действо устроено дивным строением" – отрывок из путевых записок суздальского епископа Авраамия.

В небольшой по размерам церкви Сан Феличе действие развивалось по вертикали, вот выдержки из описания Вазари, оно крайне пространно, поэтому в примечаниях привожу его фрагментарно:

«Это была поистине удивительная вещь, в вышине было видно, как движется небо, полное живых фигур и светильников…» Вазари подробно описывает каким образом было устроено это небо, сделанное из тонких дощечек на железном каркасе, нетрудно представить его в виде деревянной модели прославленного купола Санта Мария дель Фьоре, созданием которого в ту пору сосредоточенно занимался Брунеллеско. Это небо висело на «еловой балке крепкой, хорошо обшитой железом и лежавшей поперек матиц крыши», оно вращалось с помощью «железной звезды» – очевидно речь идет о большом зубчатом колесе или даже системе колес, подобной тем, которые применялись на строительстве собора. На внутренней поверхности сценического неба были расположены узкие помосты, на них расставляли двенадцатилетних мальчиков, одетых ангелами, прикрепив их страховочными поясами к перилам «так что ребенок не смог бы упасть, даже если бы этого захотел». Все было рассчитано так, чтобы один ярус неба не заслонял другой, но уводил взгляд в гармонию «надмирного» горнего пространства. Облака заменял хлопок, а звезды изображались сложнйо системой неопрокидываемых разноцветных лампад, дети должны были совершать синхронные движения руками, имитируя танец, вся эта живая картина представляла собой сценический вариант неосуществленной росписи, которой Брунеллеско собирался украсить внутреннюю поверхность купола Санта Мария дель Фьоре.

Внутри "букета из восьми ангелов" помещалась сделанная из бронзы подвижная мандорла, полая внутри в которой во многих отверстиях помещались особого рода лампадки в виде стеклянных трубочек, насаженных на общую железную ось, которые, когда нажималась спускная пружина, все прятались в полость медного сияния, покуда же пружина оставалась не нажатой, все горящие светильники были видны сквозь его отверстия. Этот способ освещения, позволялвший создать эффект внезапного озарения весьма занимал и современников Брунеллеско и его потомков, упомянутый Боннакорсо Гиберти зарисовывает именно светочи, пытаясь объяснить чудо самозагорающихся огней, так поражавшее зрителей.

Впрочем, ученые по сю пору не могут разгадать секрет театральной машинерии Брунеллеско, как ему, при практически средневековом уровне техники, удалось воплотить столь серьезный пиротехнический трюк, избежав каких либо трагических последствий. О срыве выступления и " срамном обнажении отрока, Гавриилом одетого" – пишет и Авраамий Суздальский, епископ и посол России во Флоренции, посетивший Республику в год подписания знаменитой Флорентийской унии. Обычно ежегодную мистерию Благовещения подготавливал цех гончаров Орчуоло, но сорванное представление, которое возможно и легло в основание новеллы 3, "Книги Снов" действительно вопреки обычаю, устраивалось приезжей труппой римлянина Иннаморато.

Использованные книги:

Каталог выставки "Театральное пространство во Флоренции XV–XVII веков, зрелища и музыка во Флоренции эпохи Медичи, документы и реконструкции, ГМИИ имени Пушкина, 1978 г.

Джорджо Вазари «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» М. «Терра» 1996, том II

"Брунеллески и Флоренция" творческая личность в контексте ренессансной культуры. И.Е. Данилова М. «Искусство» 1991.

Новелла 4. Исполнение желаний

Известно, что изъязвления порока на женском лике выглядят сто крат уродливей, чем на грубом лице мужа, и уж если женщина решила во всем потакать своему дурному норову, то ее не переупрямит и весь сонм дьявольских аггелов.

Когда монна Контессина, старшая дочь Микеле деи Барди, большого банкира и жестокого ростовщика, была выдана замуж за мессера Козимо Медичи, оба супруга не питали друг к другу ни душевной склонности, ни плотской страсти, присущих полюбовным новобрачным.

Более того, в пору сватовства монна Контессина прикидывалась скромницей, богомолкой и нетронутой овечкой, но стоило ей почуять власть хозяйки дома… она немедленно переменилась.

Мессер Козимо, человек спокойного склада, страдал от ее бесконечных перепалок с прислугой, от приживалок, горбунов, богомольцев, праздношатаев, захребетников, объедал и опивал на дармовщинку, которыми она наводнила дом Медичи.

Стоило мужу упрекнуть ее в безумных тратах на пустые роскошества или жестокости к прислужницам, монна Контессина поднимала столь великий крик, словно на раскаленную сковороду выплескивали черпак воды, при этом мессер Козимо не имел права возражать, ибо его отец, мессер Джованни, устроивший этот брак, думал только о баснословном приданом Барди, которое увеличило казну дома Медичи почти вдвое.

Флорентийцы же, как popolo grasso так и popolo minuto судачили о брачном союзе Контессины и Козимо:

– Неизвестно, кто кого купил: муж жену или жена мужа.

Вздорная женщина только и знала, что наряжаться в дорогие платья, объедаться сверх меры и проводить вечера, наблюдая за петушиными боями и драками опоенных опием и греческим вином карликов, словно рыбная торговка или держательница непотребного ночного дома.

– Дай это, купи то, принеси, унеси! – целыми днями слушал мессер Козимо, как мальчик на побегушках, а монна Контессина еще и жаловалась:

– Бедная я, горемычная, другие шустрые женки развлекаются и милуются с двумя, а то и пятью любовниками, а я живу честно, как монастырская заточница! Ты же считаешь каждый мой глоток, каждую ленту на лохмотьях, в которые вырядил меня! Правду говорил мой отец: вы – Медичи, как были так и остались крохоборными аптекаришками, все отмеряете на весах, по унции, не хотите знать пристойного нашему патрицианству вежества и щедрой жизни!

С должным течением времени монна Контессина родила от мессера Козимо двоих сыновей, и, подобно кукушке, отдала младенцев на попечение нянек и мамок, так что дети месяцами не видели ни материнской груди, ни улыбки. Груди свои она намеренно иссушила, говоря, что тяжесть молока портит совершенство их формы и свежесть сосцов.

Укрепив свое положение еще и детьми, она стала вовсе несносна, разъезжала по горячим источникам и богомольям, заставляя свободных граждан Республики оказывать себе почести, словно пеннорожденной богине, тираноубийце Иудифи или пророчице Деворе, хотя уж лучше сравнить ее с бабкой Баубо, Мессалиной или Иезавелью, чью грязную кровь псы слизывали с уличных камней.

Живописцы должны были писать ее портреты, приукрашивая все недостатки, а одному срамному мазиле и подельщику по имени Марчелло и по прозвищу Падальщик – ведь он был из тех, кто не гнушается никакой работой, Контессина заказала свою статую из бронзы, требуя у мессера Козимо, чтобы сего истукана выставили напоказ на соборной площади рядом со статуями героев и святых, напротив льва Мардзокко – хранителя заветов Республики!

Получив отказ, монна Контессина не уставала пилить, честить, гвоздить и костерить супруга, с каждым днем становясь злее осиного роя и жадней стада свиней, в которое Спаситель Христос вселил легион демонов.

В пылу раздоров и свар, монна Контессина не раз грозила мужу, что если он не насытит ту или иную ее вздорную прихоть тотчас же, она последует примеру колдуньи Медеи и перережет глотки медецейским выродкам ее чрева!

Утомленный вечными распрями и жалобами, мессер Козимо однажды пришел к монне Контессине и сказал ей так:

– Ты обвиняла меня в скопидомстве, женщина? Будь по-твоему, с этого дня все, что ты не пожелаешь, я буду исполнять вдвое. Но запомни: стоит тебе сказать «с меня довольно», отказаться от подарка или угощения, ты потеряешь все и больше не получишь ни сольди.

– Так бы сразу! – обрадовалась дурная и алчная женщина.

Теперь восемь портных обшивали ее, ювелиры перегрузили перстнями, запястьями, серьгами и гривнами ее руки, шею и мочки ушей, которые отвисли под грузом украшений, длинее и безобразнее, чем у индийской обезьяны. Если она требовала музыкантов – к ней являлся добрый десяток игрецов, производивших сильнейший шум вразнобой, так что голова начинала болеть, как от сока виселичной мандрагоры. Если она требовала обновку из яркой ткани, ее в насмешку обряжали в вычурнейший наряд, пестрый, как перья попугая, в котором она едва могла ходить и дышать, если она желала кувшин вина – ей приносили два, а то и три, если просила супружеских утех, мессер Козимо подкрепив себя устричным соком, перцем, гвоздикой и розмарином, безжалостно пользовал ее как в одно, так и во второе отверстие. Если она садилась откушать, ей накрывали обед на четырех человек, и мессер Козимо зорко следил, чтобы она не отказывалась от жирных и сладких блюд, которыми потчевал ее.

Когда же после пышной трапезы, монна Контессина добиралась до постели, ее укрывали четырьмя перинами из голландского пуха, несмотря на жару, ибо однажды она пожелала спать в мягкой постели.

Каждое утро мессер Козимо говорил: – Женщина, помни, еще не поздно сказать: довольно.

Но упрямица отвечала: – Ну, нет уж, и не мечтай, муженек, я тебе не поддамся!

Про себя мессер Козимо посмеивался: – Дайте только срок, я укажу строптивице надлежащее ей место – ибо не родилась еще женщина, способная объездить мужчину из дома Медичи, как осленка-полугодка. Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки, моя же хитроумная уловка почище батога будет!

Ведь мессер Козимо считал себя великим докой по части женской природы.

На самом деле монне Контессине жилось совсем уж не сладко, без меры исполненные желания с каждым днем все более тяготили ее, а жадность подсказывала все новые убогие и животные прихоти. Слепая, как капустный слизень, душа ее была неспособна к желаниям горним и кротким. Постоянная смена платьев ей опостылела, а любовные утехи изнуряли ее, как молотьба, вызывая обильные кровотечения из тайного места. К тому же за краткое время она непомерно разжирела и дни напролет проводила в постели, задыхаясь от непрерывного винопийства и объедения, от притираний, румян и иного рода снадобий, которые в ходу у щеголей и щеголих, отекшие щеки монны Контессины стали рябы, как кукушечье яйцо, и все лицо походило на львиную маску прокаженной или раздутую гнилостной влагой личину утопленника-пьяницы.

Минуло три года. Мессер Козимо, притворно жалея жену, продолжал говорить:

– Женщина, помни, еще не поздно сказать "довольно".

В ответ монна Контессина разражалась отборнейшей рыночной бранью.

В день Святого Николая в лоджии дома Медичи устроен был праздничный ужин на пятнадцать персон. Гостей забавляли музыканты, мастера античной пантомимы и поводыри ученых зверей, десятки прислужников, будто духи, сновали меж обильно расставленными свечами и курильницами с благовониями, стол застлан был скатертями из дорогого полотна, даже кувшины для простой воды были сработаны из серебра с эмалями. Блюда прислужников ломились от сладких пирогов и зрелых сыров с травами, приносили цыплят и каплунов, кабанину и мясо козуль, зайцев и целые связки перепелов, нанизанных на бечевку, наподобие зернышек на монашеских четках.

Монна Контессина, которой прислуживали особо, к ужасу мужа и гостей столь ретиво набросилась на яства и вина, что никакие увещевания не могли ее вразумить, и все ждали с превеликим страхом, что утроба ее лопнет от обжорства. А мессер Козимо приговаривал, подливая масла в огонь:

– Женщина, не забыла ли ты слово "довольно"? – чтобы повеселить гостей норовом своей женушки.

Когда монна Контессина уже стала хрипеть и перхать, один из прислужников, самый юный, несший корзину с виноградом, поскользнулся и рассыпал тепличные грозди рядом с ее сидением, взмахнул шелковым рукавом и припал на одно колено. Волосы затеняли лицо его. А виноградные кисти раздавленные его босыми ногами истекали гневным соком, как кровь из рассеченной ударом меча становой жилы татарского жеребенка.

Будучи подслеповатой, монна Контессина испугалась, что он хочет ударить ее ножом, и отшатнулась с невольным воплем:

– Чего ты хочешь?!

Юноша поднял голову, взглянул на женщину, сальные щеки которой уже заливала изнутри синева порченой крови, и молвил в ответ.

– Я ничего не хочу. – и глаза его, подобные глазам ловчего сокола, исполнились лютой печалью и свирепым милосердием.

– Как же это можно – ничего не хотеть? – к общему смеху гостей, удивилась монна Контессина. – разве у тебя нет никаких желаний?

Юноша-прислужник, пристыженный собственной неловкостью, быстро собрал негодные фрукты и с поклоном удалился, ничего не ответив ей.

Монна Контессина отошла в свою опочивальню, не окончив ужина.

С того дня она почти перестала связно разговаривать, сторонилась домашних, забывала о молитве, еде и питье. Как выходец из могилы, нелепый и отвратительный при свете дня, она бродила, приволакивая ноги по галереям и лестницам дома, в поисках своих утраченных желаний. Одетая в затрапезное платье с простыми костяными пуговицами и латками на локтях, свесив нечесанные космы, она бормотала себе под нос, как шабашное заклинание:

– Я ничего не хочу. Ничего. Не. Хочу. Почему, почему я ничего не хочу.

Душа ее утратила желания, подобно скопцу.

Растерянные слуги, которым она уже не раздавала ни затрещин, ни приказаний, поведали об этом мессеру Козимо, но тот оставил их слова без внимания, думая, что супруге его просто взбрела в голову новая блажь.

В конце февраля, когда злые промозглые ветры обрушились на Флоренцию с востока, мессер Козимо вернулся домой к вечерней трапезе, и нашел место жены за столом пустующим и холодным. Служанки уверили его, что не видели монну Контессину с утра, ни в ее покоях, ни во дворе, ни в домовой часовне, ни в службах.

Встревоженный мессер Козимо сам отправился на поиски супруги, и наконец увидал ее – она сидела на верхней ступеньке наружной винтовой лестницы, служившей для подъема со двора на благородный этаж. Перила лестницы были оплетены голыми лозами девичьего винограда и олеандра, и снизу монна Контессина, растопырившая по ветру тряпье, казалась старой грузной птицей, нахохлившейся на нашесте, или безобразным наростом древесного лишайника на болоте. Между ног ее, под задравшимся подолом остывала «scaldina» – переносная жаровня, на которой сжигали для обогрева древесный уголь, и по сю пору тосканские матроны, работая зимой во дворах засовывают их под свои обширные юбки.

– Как высоко ты взлетела, женщина! – шутливо воскликнул мессер Козимо, но монна Контессина не отвечала. Взбежав по лестнице, мессер Козимо тронул ее за плечо – и монна Контессина, кулем покатилась вниз – от верхней ступени до подножия. Уголья в жаровне были так же холодны, как и ее окоченевшее тело.

Мессер Козимо стал тормошить жену, думая, что она расшиблась, но понял по всем признакам, что она мертвее мертвого уже два или три часа кряду.

Утратив свои желания, женщина утратила и жизнь, от всей души пожелав не иметь более никаких желаний.

Мессер Козимо был опечален ее странной гибелью, объяснить которую не могли искуснейшие врачи, малолетние же сыновья не горевали о матери, они видели ее столь же редко, как луну днем.

Мессер Микеле деи Барди, отец монны Контессины, в отчаянии обвинил было мессера Козимо в умышленном убийстве, ведь со стороны монна Контессина выглядела, как умершая от сердечного удара или яда.

Мессер Козимо невозмутимо собрал всех прислужников и прислужниц, и в присутствии безутешного тестя спросил их:

– Нанес ли я какой-либо вред покойной монне Контессине?

– Нет, мессер Козимо – отвечали прислужники – вы только исполняли ее желания.

Надгробную эпитафию Контессины деи Барди написал шут и забавник, человек двора дома Медичи, по имени Джуфа.

И эпитафия была такова:

«Здесь спит Контесса Барди.

Ах, какой

И ей покой.

И нам покой»

Много кривотолков и ложных догадок ходило об этой нелепой смерти, но никто не узнал истины.

Так мессер Козимо овдовел, не исправив своей холодной молчаливой премудростью женской природы, а Флоренция освободилась от неправедной женщины, которая вела себя хуже дворянки.

Новелла 5. О Гуалтьеро Рота, который наяву женился на девице, увиденной во сне

Если в предыдущей новелле я поведал вам о браке низком и смехотворном, совершенным по воле корыстолюбия и спеси, то пришел черед рассказа о чете счастливой и достойной подражания.

Рожденный флорентинцем, Гуалтьеро Рота в молодости был пригож собой и не беден.

Несмотря на юный возраст, Гуалтьеро мудро и успешно вел аптекарские дела отца, который быстро дряхлел, но радовался, что сын его в столь юном возрасте уважаем в городе и старость родителя сделал беззаботной и достойной прожитой жизни.

Прошло всего два года, как Гуалтьеро начал носить короткую куртку и брить щеки, а незамужние девицы, которые с напускной скромностью проходили по Старому Мосту под присмотром нянек, все чаще задерживались у вывески аптеки Рота, где под медным колесом красовались порошки, мази, притирания, скляницы с пиявками, пластыри, клистирные трубы, то, чем обычно пользуются старые пердуньи, но никак не свеженькие, будто маслины, прелестницы.

Но сердце Гуалтьеро оставалось немым, как войлок. Даже на воскресной обедне, когда его персты соприкасались в купели с пальчиками томной и стройной, как магометанский кипарис, донны, пригожий аптекарь не останавливал пытливого взгляда ни на медвяной ложбинке меж едва расцветшими грудями в низком вырезе шелковой гамарры, ни на отливе церковного света на затейливо переплетенных косах красавицы.

Никто не знал, чем вызвана холодность юноши. В глубине души Гуалтьеро хоронил от мира ужасную тайну, в которой не признавался даже исповеднику.

Ночной сон, который самим Господом дан человеку для отдохновения и забвения трудов и горестей, для Гуалтьеро стал злейшей пыткой.

С детства, стоило ему смежить веки, как его начинали преследовать черные мучительные грезы, подобные тем картинам казней, заушений и дьявольских проделое, какие являются людям с нечистой совестью, а уж в этом честного торговца Гуалтьеро не упрекнул бы самый бесстыдный хулитель. Сновидения Гуальтьеро ночь от ночи становились все ужасней, он боялся отхода ко сну и ночи проводил на дружеских пирушках, где сидел мрачный, не прикасаясь к общей чаше, не вторя песням, или бесцельно бродя по городу, но изнурив себя, падал без сил, а во сне ратоборствовал с чудовищами, убийцами и жителями могил.

Как-то раз, весенним утром, думая, что никто не слышит его, Гуалтьеро молился вслух перед домашним Распятием, говоря такие слова:

– Верую, Господи, что посылаешь мне суровое, но посильное испытание, но молю Тебя, смилуйся надо мной, всю чашу ада я вкушаю по ночам без остатка, я пожелтел и высох, мой язык покрылся налетом, моя бедная голова переполнена призраками и сладостный час дремы стал для меня преддверием изощренных мук, я просыпаюсь от собственных воплей и мертвенного пота! Пощади меня, Господи, как завидую я тем, кто не помнит сонных видений своих…

Меж тем некий человек вошел в аптекарскую лавку и, нечаянно услышав сетования юноши, сказал ему:

– Мнится мне, что я знаю средство от твоего недуга.

Гуалтьеро сказал ему, в великом смущении.

– Я выдал свое горе невольно, боюсь, что ничто не поможет мне, кроме смерти. Но смерть – это сон, от которого нет пробуждения, и стало быть – не поможет и смерть.

Вошедший продолжал:

– Не отчаивайся, мы встретились в добрый час. Меня зовут мессер Риккардо, я переписчик и миниатюрист, и многие годы провел в уединении, читая старинные книги. Слушай же: дождись ночи, когда нарождается новый месяц, сорви в лесу три ветки папоротника. Одну брось в огонь, другую в проточную воду, а третью положи под подушку и сохраняй мужество даже во сне. Как бы ни было страшно видение – в нем подчас заключена крупица прекрасного. Дотронься до того предмета или человека, который тебе придется по нраву во сне и скажи: «То, что я вижу, я вижу во сне, но ты наяву приходи ко мне».

С этими словами мессер Риккардо удалился. А Гуалтьеро поначалу принял мессера Риккардо за безумца и горько посмеялся над его советом.

Вскоре, истомленный бессонницей, Гуальтьеро отчаялся и сделал все так, как советовал ему мессер Риккардо.

В первую ночь ему привиделось лобное место, скользкое от сукровицы, и палач, готовый отсечь ему голову дорогим дамасским мечом.

Но Гуалтьеро успел коснуться меча и произнести заклинание, после чего мирно проспал остаток ночи. Каково же было его изумление, когда наутро он обнаружил в изголовье роскошный меч, украшенный каменьями немалой цены.

Во втором сновидении его преследовал уродливый всадник на прекрасном коне аравийской породы, наутро драгоценный вороной жеребец оказался в бедной конюшне Гуалтьеро.

Третья ночь прошла для сновидца в гнетущем блуждании по безвыходным подземельям, низкие своды грозили обрушиться и раздавить Гуалтьеро, из последних сил он ударил кулаком в стену, и под ноги ему хлынул поток золотых монет и каменьев.

С колдовскими словами на устах Гуальтьеро очнулся в своей постели, и едва смог выбраться из-под сияющей груды неожиданного богатства. Но обретенные сокровища не радовали Гуалтьеро, ведь нажиты они были неправедно, и Гуалтьеро не ведал, как охранить коня, меч и золото от воров, как распорядиться добром, к тому же он боялся расспросов отца, человека честного и богобоязненного.

Так что явление золота лишь испугало Гуалтьеро. На четвертый вечер в лавку вошел карлик в красной куртке и пронзительным голосом сказал Гуалтьеро:

– Сер Гуалтьеро, мой господин, властелин королевства сновидений опечален потерями, которые понесла его казна и дворец. Вы, смертный флорентинец, присвоили себе несравненный меч и коня, скачущего быстрее, чем красавица меняет возлюбленных – а значит – быстрее всего на свете. Но вам этого показалось мало: нынешней ночью вы опустошили дворцовую сокровищницу.

Гуалтьеро воскликнул, грозно наступая на карлика:

– Так вот как, вы обвиняете меня в воровстве, но сами воруете ночной покой несчастных жителей земных! Вы маните нищего краюхой хлеба, а просыпается он с пустыми руками, вы позволяете распутнику блудить в сонных грезах с чистейшими женщинами, вы отравили мою юность, насылая на меня тварей из преисподней и беспокойных обитателей склепа! Вам ли упрекать меня, воры, лжецы, чей хлеб – обман, а вода – лукавство, ваш властелин истязал меня, мучил, дразнил, пил кровь из моего сердца и слезы из моих глаз. На каждый удар я отвечаю двумя. Осиное гнездо – ваше королевство, и в его реках течет не нектар забвения, но луковый сок!

Карлик же молвил:

– Я пришел, как друг. Мы хотим заключить с вами договор. Вы вернете нам все, чего мы лишились и поклянетесь, что не унесете больше ни одной вещи, принадлежащей нам, а взамен мой властелин будет посылать вам только приятные и радостные сны.

– Идет. – сказал Гуалтьеро. Карлик поклонился и покинул лавку, вместе с ним неведомо куда исчезли меч, конь и золото. Теперь Гуалтьеро с нетерпением ожидал вечернего колокола, возвещающего закрытие лавок и тушение огней, ведь сновидения, посещавшие его, были прекрасны, как праздник Пятидесятницы, легки, как пасхальные качели, благоуханны, как салернский базилик.

Так он был счастлив три года кряду.

Однажды, в ночь под пятницу, Гуалтьеро увидел себя посреди цветущего луга. Рядом с ним на цыпочках шла обнаженная девушка, одетая в наготу свою грозную и царственную, как в доспехи.

Голова ее клонилась под тяжестью венка из виноградных лоз, гроздей и темной зелени остролиста, а на голенях звенели на разные лады серебряные колокольцы, цепочки, кольца и увясла. Гуалтьеро целовал ее горячие пальцы, не пренебрегая и иными прелестями, позлащенными полуденным солнцем его снов. Ему чудилось, что душа девицы сияет сквозь фруктовую мякоть ее плоти, словно пламя в сосуде иранского хрусталя. Он все больше опьянялся любовью и шептал сквозь сон:

– Помедлим, красавица. Я знаю, что тебе нет равных ни во Флоренции, ни в иных городах, но ты всего лишь греза, сновидение, мираж души моей, дуновение соблазна, прихоть играющего Божества. Стоит мне обнять тебя, удариться плотью в плоть твою, как я проснусь и никогда более не увижу тебя, воплощенная земная красота, порождение дремлющего духа.

Девица отвечала, танцуя будто пылинка в солнечном луче на рассвете:

– Разве ты забыл слова мессера Риккардо. Что стоит тебе произнести их и познать сладость пробуждения на одном ложе со мной в преддверии голубиного дня, входящего в ворота Флоренции вместе с громом колоколов всех ее башен, церквей и монастырей?

Гуалтьеро возразил:

– Но я дал слово никогда не уносить из королевства сновидений ни одной вещи.

Девица рассмеялась:

– Разве девушку, которая полюбила тебя, можно назвать вещью? Я разделю с тобой ложе и заботы, мед и перец, я – легкое облачко, тающее в вышине, которое мечтает обрести живую плоть. Я люблю тебя. А любовь стоит выше клятв.

Услышав это, Гуалтьеро возрадовался, не помня себя, поцеловал девицу и произнес:

– То, что я вижу, я вижу во сне. Но ты наяву приходи ко мне.

Все произошло так, как обещала девица – Гуалтьеро пробудился рядом с ней на общем ложе и насладился утренними ласками ее.

Через месяц сыграли свадьбу, и вскоре супруга, увиденная во сне, родила Гуалтьеро первенца, долгие годы супруги жили в любви и согласии.

С тех пор Гуалтьеро не видел снов вовсе, но ничуть не жалел об этом, ведь он был счастлив наяву.

Жена Гуалтьеро, прекрасная и кроткая монна Нанна жива по сю пору и хорошо ладит, как с домочадцами, так и с соседями. Аптека Рота, что на Старом Мосту через Арно, процветает, и мне ли не знать этого, ибо я и есть сер Гуалтьеро Рота.