Текст книги "Пять имен. Часть 2"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Еще один пример считался наиболее убедительным. Введение налога на отхожие места через цепочку последствий привело к гибели трех цветущих городов у подножия Везувия. Этот случай отличается от предыдущих еще и тем, что страшный результат наступил очень быстро – через несколько лет.

Таким образом, сложилось твердое убеждение, что императорская власть не стоит того, чтобы бороться за нее. Трон занимали самые скромные и неприхотливые люди, не претендовавшие даже на увековечение памяти. Стало хорошим тоном выбивать имя нового императора на скульптурных изображениях старого. Суй Цинь предлагает читателю как следует оценить этот поражающий воображение факт, но сам его никак не комментирует.

Поскольку нехорошо оставаться совсем без императора (почему нехорошо – этот вопрос тоже разработан слабо), приходится обращаться за помощью к дружественным народам – германцам, франкам, сирийцам – и просить их выдвинуть свою кандидатуру. Заодно решается задача приобщения ранее отсталых племен к наивысшему уровню философского мироощущения. После гибели подобных императоров есть возможность свалить на них вину за мелкие неурядицы: каждый понимает, что трудно ждать мудрости от варвара. Вообще отсюда многие делают вывод, что римляне пока не избавились от некоторой суетности.

Кое-что в главе относится к чистой экзотике – например, указывается, что соловей, высоко ценимый в Китае как певчая птица, выращивается в Риме на мясо, и Суй Цинь во время своего визита каждый вечер был вынужден есть соловьиные языки под различными соусами. Выведение мясной породы соловья в Китае успехом не увенчалось. Что же касается употребления в пищу медуз, о чем мимоходом упомянул Суй, то это сначала показалось всем отвратительным, и только нежелание отстать от моды привело в конце концов к закреплению подобного обычая.

Много из написанного Суй Цинем было, несомненно, преувеличением или фантазией, а, может быть, сведениями, полученными от недобросовестных информаторов. Так, он сообщал о пирамидах высотой в 300 локтей, о лодках, поднимающих на борт сотни человек, о дорогах, выложенных камнем, о людях, покрытых на груди шерстью и о людях с черной кожей (в последнем примере фантазия Суй Циня огорчает своей бедностью). Некоторые выдумки были забавны: водопровод длиной в десятки ли с окрестных гор, бани на тысячи человек с горячей водой(!), книги на телячей коже, подземные кладбища.

Эффект, вызванный книгой Суй Циня был, как я уже упоминал, поразителен. Может быть, причина была в том, что впервые публика получила столь обширные сведения о совершенно чуждой жизни, причем сведения, достоверность которых подкреплялась авторитетом Императора. Вэй Чунь с горечью описывает картину быстрого, как пожар, распространения нового, римского образа мышления. Если вначале жизнь римлян рассматривалась как заманчивая, но недостижимая альтернатива привычному существованию (естественно, вызывавшему у всех какие-нибудь возражения), то впоследствии оказалось, что при всеобщей молчаливой поддержке можно многое перенять, и, попросту говоря, ничего за это не будет.

Изменилась относительная привлекательность различных жизненных путей. Выяснилось, что слава не обязательно связана с одобрением начальства, а может исходить и снизу. Оказалось также, что для создания чего-то нового нет нужды тратить десятилетия на постижение классических текстов и сдавать многочисленные экзамены. Многие с радостью обнаружили в себе таланты скульпторов, живописцев и поэтов, и некоторых в этом качестве даже признали окружающие.

Попытки воссоздать архитектурный образ Рима в новых постройках были весьма впечатляющими, особенно если учесть, что в книге Суй Циня не были даны определения таких понятий, как «колонна», «арка»,"свод", «портик» и т. д. Оказалось, однако, что не так важно значение каждого из этих символов в отдельности, как их отношения в пространстве сооружения. Возникла самая, по мнению Дины, блистательная из наук – теоретическая архитектура. Она исследует влияние меры и числа, заложенных в камень, на состояние души человека – обитателя жилища или созерцателя. Дина полагает также, что своеобразный облик пагод объясняется тем, что Суй Цинь, описав многоэтажные дома, забыл упомянуть, что крыша в них была одна, над верхним этажом. Были, видимо, и другие ошибки.

В определенный момент оказалось, что власть Императора при сохранении внешних атрибутов по сути утрачена. Этому способствовало, во-первых, новое отношение к материальной власти. Трудно бояться того, кому слегка сочувствуешь. Во-вторых, аппарат устрашения стал работать вхолостую: конфискации, ссылки и казни стали восприниматься не как крушение жизни, а как повод, пусть печальный, для самоусовершенствования. Это было уже по-настоящему опасно.

Вэй Чунь далее пишет: «Как все мы знаем, только многолетние глубокие раздумья Императора Тай-цзуна и проявленная им затем решимость спасли государство от окончательного распада и вернули ему могущество и устойчивость». О содержании раздумий Тай-цзуна и о конкретных проявлениях решимости нам остается только догадываться, поскольку затем почему-то следуют слова: «Например, всякий помнит, что жил некогда в Хэцзяне Дунлин, торговец тканями» и примечание переписчика: «Далее рукопись отрезана».

Дина пояснила мне то, о чем я уже догадывался: в отрывке идет речь о совершенно неизвестном нам продолжительном периоде истории великой страны. В этом смысле «Рассуждения Вэй Чуня» можно сравнить с диалогами «Тимей» и «Критий», единственными источниками сведений об Атлантиде, с той лишь разницей, что в существовании Китая сомневаться не приходится. Итак, встает грандиозная задача – воссоздать этот отрезок времени во всей возможной полноте и понять, что он значил для истории огромной населенной области и почему так прочно забыт. Всякому человеку, даже далекому от науки, понятны масштаб и важность открытия.

Я подержал драгоценную рукопись в руках. Вид у нее был, несомнено, очень старинный, но что там было написано, я, конечно, не понимал. На первой странице древний художник изобразил жанровую сценку из римской жизни: патриций в тоге и сандалиях беседует с крестьянином в конусообразной соломенной шляпе. Вернувшись домой, я долго сидел в кресле, даже не пытаясь уснуть, а часа через полтора позвонил Дине (она тоже не спала) и посоветовал ей обратиться к академику NN и по его рекомендации опубликовать перевод в «Докладах Академии Наук». Кстати, NN, по-моему, единственный человек, кроме нас, видевший оригинал рукописи.

Что было дальше, по-моему, известно всему миру. В «Докладах» перевод вышел через месяц в сокращенном виде, но Дина к этому времени уже уехала обратно в Индию и, как мне кажется, по сю пору находится где-нибудь в Гоа, с местными хиппи. Местонахождение рукописи неизвестно никому, мы располагаем только дрянной ксерокопией. Однако за прошедшие несколько лет количество публикаций о «Рассуждениях Вэй Чуня» достигло уже четырехсот и продолжает стремительно расти. Некоторые авторы выражают сомнения и вспоминают к случаю завещание Генриха Шлимана и другие темные истории, но большинство исключает возможность подлога. Специалисты говорят о необходимости пересмотра истории Смутного времени, о влиянии книги Суй Циня на даосскую философию и кризис конфуцианства, а журналисты-популяризаторы вовсю обсуждают тривиальную идею «Китайского Марко Поло».

Вы, конечно, правы, обратившись именно ко мне с вопросом – является ли исходный текст подлинным. Дело же не в результатах радиоуглеродного анализа, или в манере написания иероглифа «пинь». В конце концов, и в XI веке можно написать фальшивку, и она будет ничуть не лучше современной, разве что дороже с точки зрения «Сотбиса». Давайте просто подумаем, как сама Дина оценила бы происходящее у нас на глазах.

Наши попытки воссоздать образ жизни Китая 4–6 веков с убийственной точностью повторяют попытки китайцев понять жизнь Рима, а авторитет Императора вполне заменяется авторитетом «Докладов Академии Наук». Такое отношение можно назвать вложенной симметрией, и, по мнению Дины, подобная симметрия вполне может служить доказательством истинности «Рассуждений Вэй Чуня» в настоящий момент. Далее, были ли «Рассуждения…» истинны раньше? А вот это, по воззрениям Дины, совершенно бессмысленный вопрос, поскольку раньше текст лежал в монастыре, где его никто не читал.

Так что правильный ответ, по-моему, следует сформулировать так: «Рассуждения Вэй Чуня» – подлинный документ XI века. Автор его, скорее всего, сама Дина. Возможно так же, что Вей Чунь использовал вымышленный им эпизод. В конце концов, мы помним, что задача Вэй Чуня состояла не в описании жизни города Рима, а в доказательстве некоего неизвестного нам этического тезиса, оставшегося в отрезанном конце рукописи.

Москва-Бостон, 1986, 1999

В поисках башмачника Маруфа

Жил некогда в Багдаде башмачник (услужливая память подсказывает – Маруф). Лучше бы, конечно, она подсказывала что-нибудь более полезное, но и на том спасибо. Итак, мы повторяем фразу «Жил некогда в Багдаде…», нисколько не задумываясь, отчего она содержит именно эти слова, и, что совсем странно, в таком порядке?

Подумаем вместе, каково назначение первой фразы сказки? Понятно, скажет кабинетный ученый, дать экспозицию, сообщить слушателю о месте, времени и стиле предстоящего действия, о героях… Ну, нет нужды говорить, что ученый опять попал пальцем в небо.

Во-первых, что значит «жил некогда»? Рассказчик (точнее, неизвестный нам автор сказки, позднее я покажу, что это был конкретный и весьма непростой человек, но пока будем говорить обобщенно – рассказчик) как бы снимает с себя ответственность за происходящее. То есть, с одной стороны жил, но с другой стороны – некогда.

Далее, почему именно в Багдаде? А очень просто: это был самый крупный город халифата в описываемое время (скорее всего, примерно в VIII–IX веках). То есть, опять-таки, круг подозреваемых вроде и ограничивается, но это видимость: все ограничения сконструированы таким образом, чтобы оставить круг максимально широким.

И дальше: башмачник. Вот тут уже непонятно, не самая ведь распространенная профессия. Почему не кузнец, не водонос? А еще лучше – купец, указание на класс вместо конкретной профессии. А потом уже совсем неясно: сообщается имя, причем довольно редкое. Как объяснить такую непоследовательность?

Итак, предполагаемый слушатель уже после первых 5 слов полностью сбит с толка: неведомо где и когда якобы существовал совершенно конкретный человек. Неизвестно, жив ли он до сих пор, а если жив, то чем занимается и где? По-прежнему ли он тачает сапоги и башмаки? А если нет, то зачем нам информация о роде его занятий? Изменилось ли его имя? Если да, то было ли это результатом крещения, смены паспорта, бегства от правосудия, женитьбы, забывчивости, ошибки чиновника, проводящего перепись, или просто неумолимой судьбы? Недурно при этом вспомнить, что даже город Багдад, в котором якобы жил некогда наш герой, многие не без оснований путают с Вавилоном. Что уж говорить о жителях? Кто поставлял Маруфу, или как его звали, кожу? Почему имя этого человека оставлено в тайне (открою секрет – оно так до конца сказки и не всплывает). Все эти вопросы не так безобидны, как может показаться, и я предлагаю возможному читателю прерваться и некоторое время поразмыслить над ними самому.

Но вернемся к слушателю. Мозг его устроен так же, как и наш с вами, то есть он ленив и старается найти простое решение. Задав себе все те вопросы, которые мы тут рассмотрели вкратце, он понимает, что с каждым новым словом множество ответов растет экспоненциально, а вероятность каждого из них падает. Он принимает единственное разумное решение в таких обстоятельствах: отказывается просчитывать варианты.

Итак, потратив 6 слов (считая предлог "в"), рассказчик сумел полностью выключить мозг слушателя. Следует признать, что эффект достигнут ошеломляющий. Люди постарше легко вспомнят, что даже незабвенным мастерам, вроде Брежнева или Горбачева, приходилось тратить на эту задачу часы времени и многие страницы текста. И в свете этого, довольно-таки наивными, просто детскими, выглядят слова о «народном творчестве». Нет, друзья мои. Мы имеем дело с исключительно опытным и опасным манипулятором общественным сознанием.

Давайте вспомним историю появления свода «Тысячи и одной ночи» на Западе. Как сообщает г-н Салье в предисловии к академическому изданию 1932 года, «1001 ночь» исходно возникла как собрание народных сказок где-то в Персии или Индии, потом перекочевала на Ближний Восток, обрастая новыми эпизодами, и появилась в Европе в начале XVIII века в кратком изложении отдельных эпизодов, в переводе на французский. Далее, вплоть до наполеоновской экспедиции в Египет, в руки европейцев попадали все более полные своды, которые очаровали парижскую публику. Одним из горячих поклонников и пропагандистов книги был, естественно, Теофиль Готье. Полное издание с шокирующими подробностями появились только в 1823 году, а в викторианской Англии и того позже. Такова официальная версия, которую никто и никогда не оспаривает и не подвергает сомнению.

Мне в свое время показалось подозрительным, и чем дальше, тем больше, такое безмятежное единодушие. Наконец, я решил произвести небольшое исследование, методика которого была составлена таким образом, чтобы полностью исключить возможность предвзятости. Я исходил из того простого предположения, что вне зависимости от направлений, господствуюших мнений или политических пристрастий, в университетах должны защищаться диссертации. А уж аспиранты, по молодости и горячности, не стесняются высказывать самые нетрадиционные соображения.

Итак, я отправился в хранилище диссертаций родного Гарвардского университета. Надо сказать, что компьютеризация там обнаружилась довольно поверхностная, так что работы, относяшиеся к периоду примерно до 1960-го года и далее в глубь веков, были просто сложены в большие деревянные ящики с надписями от руки, более или менее аккуратно отражающими содержание.

Интересующий меня раздел нашелся на удивление легко. Школа ориенталистики, основанная в 1825 году преподобным Джереми Хукером на средства, вырученные от торговли коврами, хранила диссертационные работы своих аспирантов на минус 4-м этаже главной библиотеки, в тесноватом, но не слишком пыльном отсеке. Мне понравилось, что он был практически изолирован от основного хранилища, и я даже выбил разрешение притащить туда стул, столик и лампу, так что работать стало не в пример удобнее. Все интересующие меня работы были написаны в промежутке между 1880 и 1900 годом – видимо, именно тогда и был пик интереса к «1001 ночи» в здешних краях.

Итак, устроившись в своем уютном закутке, я притащил все шесть папок с диссертациями, устроился поудобнее и принялся за неторопливое чтение. Признаюсь честно, давно я не получал такого удовольствия. Господа гарвардские аспиранты писали весьма недурным английским языком, порой подражая старым мастерам, порой сбиваясь на новомодный почти декадентский стиль повествования, но главное – тема их действительно вдохновляла. Чудеса Востока манили и кружили голову. Можно было легко представить молодого человека в неудобном сюртуке из грубоватого сукна, глядящего за окно в холодный и пасмурный бостонский день, а в мыслях бродящего по раскаленному, галдящему багдадскому базару. Вот он останавливается посмотреть на заезжего факира с ручной змеей, вот приценяется к диковинным фруктам, а вот неторопливо пьет кофе в тенистом саду под журчание фонтана. Женщины в чадрах волнуют его пуританскую кровь, и он отводит глаза, но искуситель шепчет ему на ухо что-то совсем несообразное: «Бока ее гладки и округлы, как свежесбитое масло, а бедра подобны пуховым подушкам…» Однако он усилием воли возвращается в библиотеку и снова берется за перо.

Впрочем, развязывая шнурки на последней папке, я уже мог представить, что увижу там: все тот же анализ источников и заимствований, рассуждения об арабских стихотворных размерах, датировка отдельных сказок по деталям касыд или газелей, изыскания в генеалогии эмиров – и проблески истинной страсти (о, весьма тщательно скрываемой!), когда речь идет о чудесах, джиннах и ифритах, дальних странствиях и гаремах.

Все шесть работ, к моему огорчению, даже и не ставили под сомнение народное происхождение большинства сказок, делая исключения лишь для пары длинных и скучных рыцарских романов. С некоторым колебанием я уже закрывал последнюю папку, когда мое внимание привлек конверт из плотной пожелтевшей бумаги, пришпиленый изнутри к задней обложке. Я извлек несколько хрупких страниц, ощущая легкий озноб предчувствия. Ровный, твердый и смутно знакомый почерк читался легко, хотя чернила и выцвели. Вот что было там написано (в моем переводе):

"Дорогой Бенджамен! На обратном пути в мое вермонтское уединение я продолжал размышлять о твоем превосходном докладе, перебирал все эти блестящие построения и так и эдак, но что-то мешало мне полностью согласиться с тобой. Наконец, я понял, что причиной тому – некий занятный эпизод, происшедший со мной много лет тому назад в Амритсаре.

Хозяин одной из лавок, что окружают тамошний базар, мечтательный и мягкохарактерный таджик, был как раз большим знатоком «Тысячи и одной ночи». Я в тот год нередко наезжал в Амритсар из моего родного Лахора, и вел от имени отца переговоры о закупке старинных ковров для музея. Умар (так звали таджика) встречал меня неизменно приветливо, и я отличал его между прочих торгoвцев коврами, которые, сказать тебе по совести, всегда смешили и раздражали меня своим неумеренным хвастовством и наглостью, неприятной в местных.

Однажды я засиделся дольше обычного: моя тамошняя подруга Хали за что-то на меня обиделась, и я с легким сердцем решил воспользоваться ситуацией, чтобы побыть в чисто мужской компании, а заодно слегка наказать ее за строптивость.

Когда стража прогнала последних посетителей, а от костров караван-сарая потянулись вкусные запахи плова, похлебок и жареной баранины, Умар с помощником, бойким мальчуганом лет двенадцати, закрыли лавку на хитрые засовы, и мы перебрались в заднее помещение, где Умар хранил свои лучшие ковры, причем наотрез отказывался даже обсуждать их цену. Мы закурили трапезундского табака, и вдруг Умар, видимо поколебавшись, осторожно спросил меня: слышал ли я что-нибудь о хорезмийском суфии?

Мне было тогда даже меньше лет, чем тебе сейчас, Бенджамен, и я полагал себя лучшим знатоком всех историй, которые рассказывает бродячий народ по базарам Среднего Востока и Индии. Однако о хорезмийском суфии я не слышал никогда, в чем нехотя признался Умару. Он огляделся по сторонам, жестом показал мне, чтобы я придвинулся поближе, и на протяжении следуюших двух трубок и трех чашечек кофе поведал мне удивительнейшую историю, в которую я, разумеется, не поверил.

"Жил некогда в Хорезме дервиш, имени которого никто не знал, поскольку пришел он из какого-то восточного кашгарского оазиса – то ли Комула, то ли Турфана – и хранил обет молчания. С учениками он общался посредством знаков и письма, да и было их у него немного. Перед смертью (а умер он в преклонном возрасте) он собрал четверых своих любимых учеников и вручил им толстую рукопись, которую никто из них раньше не видел в его скромном жилище, со следующими словами – и это был первый и последний раз, когда кто-либо слышал его голос.

"Близится закат блистательного царства Аббасидов, а скоро из Магриба придут полчища феринги. Они будут закованы в железо, невежественны и свирепы, и падут многие города, а истинная мудрость должна будет временно скрыться с людских глаз.

Никакое обычное оружие не поможет против пришельцев, но есть средство победить их души. Оно должно смягчить их природную воинственность, посеять сомнения в истинности их образа жизни, сломить гордыню их разума и сделать их мечтательными и слабыми.

Тогда, и только тогда, из страны Мицраим и из Офира придут воины истинной веры и уничтожат всех феринги, вторгшихся в святые места. Но и это еще не всё: в собственной земле настигнет их проказа лени и изнеженности, и тогда воины ислама выполнят наконец завет Пророка и его дяди, мир с ними обоими, и обратят Франкию в истинную веру. Тогда-то, наконец, воскреснет в своем полном блеске великое учение суфийского братства о любви к Богу и человеку".

Сказав так, дервиш закрыл глаза, улыбнулся и умер.

Ученики, обмыв тело учителя и предав его земле, отправились в четыре стороны света, и каждый нес с собой экземпляр секретного оружия, созданного хорезмским суфием. Ничего неизвестно о судьбе ученика, ушедшего на север. Ушедший на восток погиб в стычке с хуннами. Отправившийся на Запад поселился в одном из греческих городов Малой Азии и там поддался ложному учению о частицах, так что даже забыл о наказе учителя, и умер в глубокой старости, ни разу не вспомнив о нем.

Только один из четверых, Али, благополучно пересек Великие пустыни, реку Вахш, хребет Каракорум, нагорья Персии, и добрался до Багдада, где отдал рукопись учителя Харуну ар-Рашиду. Последний же, к сожалению, в это время был в добрых отношениях с франком Карлом Великим, и Али поостерегся раскрывать всемогущему халифу истинное предназначение текста. Вскоре Али умер от скоротечной лихорадки и унес собой в могилу тайну рукописи.

Эта смерть нарушила план великого мудреца. Оружие, выкованное им, ударило в первую очередь по правоверным. Столько меда, сладких вин и благовоний было разлито по страницам книги, столько прекрасных женщин проходило по ним, покачивая бедрами, столько колдунов, ифритов и иблисов осыпали золотом случайных людей, что не выдержали и дрогнули души суровых воинов и закаленных пастухов. И подточился боевой дух некогда непобедимых арабов, и пустила в их сердцах корни жажда наживы и роскоши, и пал великий халифат.

Но из поколения в поколение передается между суфиев истинный смысл «Тысячи и одной ночи», и настанет день, когда исполнится пророчество старого хорезмийца".

Закончив свою удивительную историю, Умар сердечно попрощался со мной и попросил никому не рассказывать о том, что я услышал в тот вечер. Я не мог понять причин его серьезности, и она даже насмешила меня, но я сдержал свои чувства – тогда, да и позже, я полагал это важным умением для мужчины.

На следующее утро я отбыл в долгую поездку по Пенджабу, а когда вернулся в Амритсар, с огорчением услышал о смерти Умара. Его зарезали ночью, во сне, но не успели ничего взять из его сокровищ – видимо, разбойников спугнул отряд наших уланов, проезжавший по соседней улице. Произошло это на следующую ночь после нашей беседы, и такое совпадение оставило в моей душе неприятный осадок. Я с сожалением вспоминал, как взволнованно Умар просил меня о молчании, и как я подсмеивался над стариком (он тогда казался мне старым человеком).

Удивительно, дорогой мой Бенджамен, как прочно эта история была похоронена в моей памяти, и с какими подробностями она всплыла сейчас! Мне достаточно закрыть глаза, чтобы услышать гортанный рев бактрианских верблюдов, ощутить сухой запах навоза, нагретых джутовых мешков, карри и подгоревшей кукурузной каши, увидеть пыльно-багровый амритсарский закат над неровной линией холмов и услышать мягкий мелодичный голос Умара.

Как я и обещал твоему покойному отцу, при первой же возможности мы oтправимся с тобой в Лахор, чтобы ты смог своими глазами увидеть то, о чем ты так замечательно и с таким молодым пылом пишешь. Да и мне пора уже снова пройти по улицам моей юности.

 
Слышишь, гремит барабан?
Это там, в четвертом полку…
 

Обнимаю тебя, твой дядя -

Редьярд"

Я просто подскочил на стуле. Это была неслыханная удача, и, конечно, я и думать забыл о сказках. Нашарив в кармане библиотечную карточку, я побежал к ксероксу, снял несколько копий с листочка, бережно положил его обратно в папку, вернул ее тихому индусу-библиотекарю и отправился прямиком к декану Школы ориенталистики.

Декана, доктора Хиггинса, на месте не было, почтовый ящик его на этаже был забит мусорной почтой, так что я решил, что он уехал на весь длинный уикенд. Секретарша отделения подтвердила мою догадку, и я отправился обратно в библиотеку. Там я сел на телефон в холле и принялся обзванивать своих знакомых, не в силах радоваться в одиночку – впрочем, никого не застал.

До закрытия библиотеки оставалось часа полтора, и я решил еще раз полюбоваться бесценным автографом великого англичанина. Папку, видимо, не успели вернуть на место, и я подошел к стойке. Рыжая девица явно ирландского происхождения никак не могла взять в толк, что мне надо. Отчаявшись, она пустила меня внутрь своего укрепления, мы обшарили все столы и полки, но рукописи не нашли.

Еще не теряя надежды, я спросил, где библиотекарь, которому я отдавал рукопись. Он неожиданно заболел полчаса назад, объяснила мне девица, и ее вытащили на подмену из общежития, где она с друзьями только села за вечернюю игру в «Драконов и башни». И никакой он не индус, а пакистанец, и если он мне нужен, то зовут его Мустафа Дуррани.

Очень расстроенный, я вернулся в свой закуток, плюхнулся на стул и ощутил внезапный болезненный укол. Какой-то идиот подложил мне канцелярскую кнопку. Я хотел сбросить ее на пол, но меня насторожил зеленоватый налет на острие. Достав из кармана спичечный коробок, я ссыпал спички обратно в карман и аккуратно, стараясь не дотрагиваться пальцами до кнопки, накрыл ее коробком и задвинул крышку.

В камере хранения меня ожидал очередной удар: молодой человек так и не смог найти мой портфель с копиями письма. Я обругал его, но неуверенно – холодок уже полз по спине. Не извинившись и не простившись, я сбежал по широкой лестнице библиотеки, пересек двор и поднялся на третий этаж биохимического корпуса.

Друг мой Питер, к счастью, стоял в задумчивости перед лабораторным столом и созерцал игру огоньков на одном из своих чудовищных спектрофотометров, хроматографов или как они называются. Я вручил ему коробок и без лишних объяснений попросил проанализировать состав налета на кнопке. Питер, привыкший к несколько экстравагантным просьбам своих многочисленных друзей, молча кивнул и принялся за дело.

Пока разгонялась хроматограмма, мы выкурили по трубочке на балконе, поговорили о кино и других необязательных вещах, а через полчаса Питер отправился в лабораторию посмотреть на результаты. Вскоре он вышел с крайне озадаченным видом и спросил, откуда я достал ЭТО. Дело в том, что кнопка была покрыта неким неизвестным науке алкалоидом, анализ показал приблизительную его структуру, и Питер мог только предполагать, каким действием он обладает. Скоре всего, продолжал он, судя по вот этим кольцам и вот этим парным двойным связям (он упоминал еще какие-то радикалы, но это я уже не запомнил) препарат должен вызывать галлюцинации приятного содержания и нарушать кратковременную память, так что человек может начисто забыть всё, что происходило в последние сутки, и, наоборот, принять свои видения за реальность. Впрочем, никаких долгосрочных вредных последствий от препарата, видимо, быть не должно.

К сожалению, Питер израсходовал на анализ весь материал, и единственное, что у нас есть – это записи на диске его хроматографа, точнее компьютера. Он запустил программу для более подробного анализа, и, наверное, она уже отработала. Не сходить ли нам посмотреть на результат?

В лаборатории на черном экране компьютера мерцала надпись, знакомая по анекдоту: «Drive C: Format complete».

После того вечера я несколько охладел к восточным сказкам. Что же касается юного Бенджамена, то мне так и не удалось выяснить его дальнейшую судьбу. Некоторое время после защиты он еще присылал в alma mater подробные письма из Индии, но впоследствии, по разным сведениям, то ли погиб во время очередных беспорядков, то ли перешел в некую малоизвестную разновидность ислама.